Текст книги "Обречённая воля"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

15

Путь из Черкасска в Шульгинскую был долог, хотя ехали с приводными, каждые десять вёрст пересаживаясь на вторую, отдохнувшую лошадь, но животные так истомились и исхудали за трёхсотверстный перегон, что под конец еле двигались. На закате подъехали к Шульгинской. Ещё издали услышали весёлый шум – гуляли вольные люди. Близ моста лошади насторожились на камышовый шорох. Из-под берега показалась казацкая шапка с красным шлыком и затрёпанной кистью.

– Вокунь? – удивился Булавин.

– Здорово приехал, Кондратей Офонасьевич! – обрадовался Окунь.

– Как тут живётся вам?

– Весело! Убитых москалей в яму пометали, своих земле предали. Казаки едут по вся дни многоконно.

– Да ну? – обрадовался Булавин.

– Истинно говорю. Народишшу привалило много! Все тебя ждут не дождутся.

– А ты чего тут?

– Траву ишшу.

– Какую?

– Царёв посох.

– Не помогает… А в карманах чего набил?

– То семя крапивно, дядьке Антипу подносье лечу, а то гниёт обрезаной-то нос.

– Рад поди, что племянница его цела осталась, а?

– Надо бы не рад! Да она не зело глядит на меня.

– Повремени чуток, вот отыщешь клад Разина – заманишь.

Отдохнуть Булавину не пришлось: казаки узнали, что приехал атаман, потянули его на круг.

– Слухайте, атаманы-молодцы! – набираясь последних сил, заговорил Булавин. – Был я на Черкасском городе, проехал вдоль запольных станиц и новорубленных городков – везде подымает саблю казацкий люд, токмо сумно глядят старожилые понизовые казаки – те, что ныне Москвой прикормлены.

– Порубать их!

– Вывести их! – раздались крики.

– Тихо вы! Дайтя атаману слово молвить!

– Досуг нам, атаманы-молодцы, глядеть на них! Много ли их – едина жменя наберётся, а дел у нас превелико. Завтра наутрее надобно нам отправить легковые казачьи станицы по всем рекам до самой Волги, да надобно нам о зиме подумать, где зимовать нам.

– На Москву пойдемтя, на боярски постели!

– На Москву, атаман, веди!

– На Москву покуда не поведу вас и не пущу, понеже сил у нас велми мало. А Москва сама сюда придёт, всеми полками со бояры, вот тут нам и надобно волю отстаивать.

– Гутарь нам, чего велишь?

– Давай нам своё атаманово слово!

– А слово моё таково есть: надобно весь Дон со всеми запольными реками поднять – от Запорог до Волги-реки и единою силою встретить супостатов!

– Верно гутарит атаман!

– Чего велишь?

– Велю крепко думу думать про оружие да про лошадь. Ничего не жалеть ныне – всё выложить на алтарь воли нашей! Отправиться во царёвы и порубежны городы, а кому и во Черкасск за покупкою того оружия, а сбор учиним в городках – в Торе, в Маяках, в Изюме мы городки энти днями приберём, а Шидловского побьём!

– Добро атаманово слово! – вскричал Стенька. Он теперь остался есаулом вместо убитого Цапли. – Я крест золотой отдаю безоружным! Токмо не пропивать, а не то сабля моя сыщет ту окаянную шею!

Поутру Булавин разослал легковые станицы со своими походными атаманами по всему Придонью, а сам с двумя сотнями направился на восток, к Боровскому городку.

Булавин ничего не сказал казакам о переговорах с Максимовым, поскольку за дорогу из Черкасска он пришёл к выводу, что надежда на войскового атамана плоха, лишь бы он не мешал, да не слушал царёвых писем, которые теперь пойдут.

Боровской городок встретил конницу Булавина колокольным звоном, как на пасху. Жители и сам атаман вышли с хлебом-солью. В съезжей избе и по куреням угощали победителей пивом и мёдом хмельным. На другой день собрали всеобщий круг, и Булавин снова держал своё атаманово слово. От казаков уже знали о разгроме отряда Долгорукого, и теперь всем не терпелось узнать о планах повстанцев. Булавин, не таясь, поведал боровским жителям и казакам, что готовит великий поход за волю Дона, за оборону беглого люда.

– Этак росколыхали вы всем государством расейским, а что вам делать, ежели придут войска из Руси, тогда и сами пропадёте, и нам с вами тоже пропадать!

Булавин присмотрелся к пожилому казаку, крикнувшему такие слова, окинул боровчан взглядом – тоже беспокойным, – и громко обнадёжил:

– Не бойтесь! Начал я это дело непросто. Был я и в Астрахани, и в Запорожье, и на Терках, и по многим станицам и новорубленным городкам проехал, и астраханцы, и запорожцы, и терчане, и донские казаки – все мне присягу дали, что будут к нам на вспоможение и в товарищи. Скоро они будут к нам! А ныне пойдём мы по казачьим городкам – в Новое Боровское, в Краснянск, на Сухарев, на Кабанье, на Меловой Брод, на Сватовы Лучки, на Бахмут. Идучи по тем городкам, станем казаков к себе приворачивать, а ежели которые с нами не пойдут, оставя нас одних супротив полков царёвых, то мы, назад вернувшись, не пощадим – таково ныне прилунилось на Дону, не обессудьте… А как сберем войско, то пойдём по городкам до Рыбного. И конями, и ружьём, и платьем наполнимся, а потом пойдём в Азов и на Таганий Рог и освободим всех ссылочных и каторжных, которые нам будут верные товарищи.

– Ладно слово твоё атаманово!

– А дальше чего? – спросил всё тот же старый казак.

– Зиму перезимуем, а на весну пойдём на Воронеж и до Москвы!

– Силы мало, атаман.

– Сейчас мало, потом будет довольно! Вы ещё увидите, как забродит Дикое поле! Ну, кто с нами заедино?

Одна за одной склонялись к Булавину станицы – Шульгинская, Белянская, Новое и Старое Боровское, Новый Айдар и, конечно же, Трёхизбянская, атаманова станица. До самых дальних станиц долетала весть о возмездии булавинцев за поругание боярами казацкой воли. Казаки с утра до ночи шумели на кругах, требуя у атаманов идти к Булавину. Голутвенные казаки сами сколачивались в небольшие отряды и двигались на Донец, за ними увязывались толпы беглых, увидевших, наконец, в Булавине своего защитника. Ходили слухи, что там, где прошли булавинцы, всюду устанавливается старая воля – гонят царёвых слуг, снимаются запреты на рыбные ловли, пн звериные, соляные, селитряные и иные промыслы, всюду берут под защиту тяглых холопских людей, служивых и прочих.

Небольшой отряд Булавина, после того как он разослал легковые казачьи станицы в разные стороны для «приворачивания» и сбора к себе казаков, снова стал пополняться. Конные и пешие двигались от станицы к станице, находя пищу и кров, нередко встречая сопротивление верных царю станиц. В Старом Айдаре около трёхсот казаков не вышли к Булавину и не пустили его отряд в станицу. Стало ясно, что небольшой победы над отрядом Долгорукого мало для серьёзной вспышки немедленно. Требовалось время, чтобы это событие переварилось в головах, улеглось и вылилось в единодушное стремленье поднять саблю за волю Дона. Это чутьём угадывал Булавин и не торопил, а скорей сам придерживал развитие событий. Он ждал вестей с разных концов Дикого поля. Он ждал атамана Некрасова, чтобы обсудить всё, поразмыслить в две головы. Он втайне надеялся также, что Максимов поддержит его, ждал ответов на письма в Черкасск, но ответов не было. Оставалось или посылать кого-то, или жить слухами.

Вскоре прискакал из Бахмута Окунь. Он отвозил в старый курень Булавина семью Русиновых и узнал, что по Айдару с понизовых станиц идёт черкасское войско.

Булавин всё ещё надеялся на мирную встречу со старшинами и их отрядом. Близ городка Закотного он не дождался посланных к тому отряду пластунов – их поймали, но прискакали из степи два казака с опаской, что понизовое войско идёт для смертного бою с булавинцами.

– А вы кто такие? – спросил Булавин, схватив сразу обе их лошади за уздцы.

– Я – Макар Кириллов сын Иконников, прозвищем Копыл, Красной речки Мелового Броду.

– Беглой?

– Да. Новопришлой я казак из Белогорода, белогородского митрополита беглый крестьянин.

– Не жилось у святого отца?

– О, атаман! Митрополичья рука не легше боярской…

– Ну а ты? – спросил Булавин второго.

– А я тутошний, Закотнинского городка казак Иев Васильев сын Васильев же.

– И чего вы видели?

– Мы видели и слышали, как наутро другого дня атаман Ефрем Петров велел войску своему крест целовать на верность царю Петру, дабы они, казаки его, все заедино шли этими днями биться с тобой, атаман, вором-де и богоотступником.

– Ну, вы! Не заговаривайтесь! – зыкнул Стенька-есаул.

– Максимова не видали среди них?

– Войскового атамана? Нет, не видали.

– Сколько их собралось, боярских собак?

Копыл окинул булавинцев взглядом, увидел их сразу всех, спешившихся, уже заметно уставших за последние дни, кучнившихся у обозных телег, и уверенно сказал:

– У Петрова вдвое больше казаков.

– А ещё слышно, атаман, что на подходе и сам Максимов с пушкой и войском, – сказал Васильев.

– Чего в мыслях у Петрова? Нападёт ныне?

– Нападёт.

Насупился Булавин. Залегла морщина в межбровье. Посовещались с Лоскутом, с Банниковым, со Стенькой и решили пойти мимо Закотного на Белянскую. Булавину хотелось выждать время и встретиться с Максимовым. Однако Ефрем Петров подходил всё ближе и утром следующего дня верстах в двух от Закотного с двумя сотнями калмыков перерезал дорогу.

– Прижимайся к реке! – крикнул Булавин.

– Шанцы[10]10
  Шанцы – временные полевые укрепления.


[Закрыть] ставьтя! Шанцы! В шанцах отсидимся! – надсадно кричал бывший солдат.

Торопливо выставили подковой телеги. Солдат велел уменьшить подкову, выпяченную к степи, после чего телег хватило на два ряда. Теперь всем стало ясно, что коннице не просто пробиться сквозь них. Осёдланных лошадей отвели к самой воде, и те стояли на мелководье. На другом берегу темнел Айдарский лес, маня в свою тишину от боли и смертей предстоящей битвы. Вскоре показались казаки Петрова. Справа потянулась к ним конница калмыков, дико взвизгивали всадники, ржали лошади.

– Сейчас пойдут на приступ! – прищурился Булавин.

Он посмотрел на солнышко – оно еле-еле выкатилось из-за леса – и понял, что стоять надо по крайней мере до сумерек.

Ефрем Петров не стал дожидаться отряда войскового атамана, развернул свою конницу – калмыков слева, новонабранных по станицам справа, а старожилых повёл сам в центре. Лавина рванулась с горбатого увала вниз, в пойму реки Айдара. С воинственным визгом кинулись калмыки. С руганью и угрозами – старожилые, и только новонабранные шли тихо, какой-то неуверенной, дрянной рысцой. Первыми до телег дорвались калмыки. Они поздно разглядели неожиданное в степи укрепленье, наткнулись на телеги, изо всех сил придерживали разгорячённых коней. Задние мяли передних. Лошади ржали, бились ногами о ступки колёс, о края телег, в кровь разбивали бабки, подымались на дыбы. Сабли не доставали обороняющихся.

– Копейщики! Рази коней! – закричал Лоскут.

Он сам выхватил у кого-то копьё и полез меж первым и вторым рядом телег. За Лоскутом полезли с полсотни других, и вскоре десятки калмыцких лошадей забилось по ту сторону. Запахло распоротой брюшиной, кровью. Обезлошаденные всадники метались среди верховых на слабых кривых ногах.

– Что? Не по рылу кисель? – грянули хохотом копейщики.

Булавин напряжённо ждал пешей атаки. Она должна была начаться рано или поздно, поскольку лошадям не пробиться в шанцы, но Петров пока напирал верхами. Его казаки стреляли с сёдел, пытались с близкого расстоянья достать засевших тоже копьями, но в лошадиной давке всё оказывалось не с руки. За первой пошла вторая лавина. За ней в третий раз бросил своих конников Петров, но отходил, теряя лошадей и всадников.

– Ружья готовьте! Ружья! – волновался Булавин.

– Готовы, Офонасьич! – отозвался Лоскут.

Гришка Банников краснел широченным лицом, распалённый боем. Он появлялся то в одном конце укреплений, то в другом.

– Ай, солдат! Ай, молодец солдат! – хвалил он. – Эвона чего удумал – шанцы! Таперя не возьму-ут!

После полудня Петров бросил конников в обход шанцев – рекой, однако Айдар в том месте для прохода коней был неудобен: в двух шагах нарастала глубина, и лошади, потеряв дно, оказывались на плаву, а услыша выстрелы, поворачивали обратно. В этой затянувшейся атаке прошло больше двух часов.

«Скорей бы темень…» – торопил время Булавин.

Но вот Петров приказал всем спешиться и идти на приступ по-солдатски. Впереди шли знамёнщики со знаменем, присланным минувшей зимой из Москвы. Засевшие притихли, впились глазами в это знамя, оно будто обвораживало их.

– Боярское охвостье! – загремел Булавин. – За тряпицу царёву Дон продали!

– Иуды! – гаркнул Банников.

Петров шёл немного позади – боялся умереть, не испытав сладости победы, царёвой милости за верность.

Первыми начали палить наседавшие, но на ходу мало было от этого толку: пули ранили чью-то лошадь под берегом да сшибли шапку у Окуня.

– Ишь, они ошшерились! – побелел Окунь.

– Пали в них, казаки! Гуще пали! – загремел голос Булавина.

Сам он присел за телегу и бил из длинного пистолета Зернщикова. Кругом в дыму дружно харкали огнём из длинных ружей. Дым относило на наседавших.

– Мы вас прокоптим, как рыбу тошшую! – орал Окунь, радуясь, что пуля миновала его.

Не всех они миновали. Человек восемь прямо на глазах у Окуня оттащили бездыханных к лошадям. Залился кровью Ременников. Он облапил бок, но ещё стоял за телегой, ронял на неё голову.

– Дядька Терентий! Ты белой стал! – глянул Окунь.

– Боль и поросёнка не красит… Смотри! – кряхтел тот.

Прячась за дымом, к телегам пробилось человек сорок нападавших. В первом ряду всплеснулась сабельная схватка. Булавин метнулся туда, и минут через пятнадцать телеги с краю были завалены порубленными – своими и чужими. С правого краю, у Лоскута, наседавшие отбили несколько телег первого ряда, но Лоскут с оглушительным разбойным свистом поднял на них копейщиков. Штурмующие заметались меж телег. Их короткие сабли не могли достать копейщиков, а те выкололи их, как рыбу, нерестующую на мелководье. После этого Петров отошёл на хребтину увала. Сгрудились там. Кричали. Грозили. Через полчаса снова пошли, выдвинув вперёд своих копейщиков. Их встретили трескотнёй выстрелов, но наседавшие лезли, сваливаясь, как с горы, с груды лошадиных и человеческих трупов, наваленных у телег.

– Дядька Терентий, дай пороху шшапотку! – кричал Окунь, видя, что Ременников не может стрелять.

Раненый бросил ему порошницу, отрешённо глядя в небо.

Окунь палил из ружья, метясь в знаменосца, и свалил ого наконец! Знамя никто не догадался поднять, все даже отбежали от того места, а Окунь, радуясь удаче, юркнул под телеги и кинулся за знаменем. За Окунем полезли сразу с полсотни булавинцев. Началась рубка за шанцами. Наседавшие, привыкшие к неподвижности неприятеля, растерялись и бросились на увал к своему обозу. Только там они ощетинились ружьями и отогнали окуневскую группу снова в укрытие. Окунь вернулся за телеги и лёг рядом с Ременниковым.

– И тебя? – слабо простонал старый казак.

– Саблей… Плечо… Печёт!

Подлетел Банников:

– Чего вам? Воды?

– Гришка, эвона трёхизбянец убитой лежит… – стонал Ременников. – Возьми у него за пазухой семя конопляно. На рану…

Банников глянул на увал – не идут пока. Достал тёртое семя, обоим присыпал раны, стянул их разорванной рубахой. И Окуню:

– А ты, взгальной, за знаменем полез? Я вот те морду расквашу потом! Кобыле под хвост та тряпка!

Часа за два до темноты подошёл отряд Максимова. На увал выкатили пушку и стали бить по шанцам. Ядра ранили несколько лошадей. Распуганные кони кинулись к воде и поплыли на ту сторону. Забелели щепой раскорёженные телеги. Убитых людей относили на берег. Булавин велел стрелять по пушкарям, и тотчас пушка осеклась, стала палить реже и неточно.

– Сдавайся, вор! – вдруг послышался голос Максимова.

Стрельба приостановилась. Булавин поднялся из-за телеги, присмотрелся в сумерках к человеку у пушки, увидел матовое серебро шитого кафтана.

– Ну, смотри, Лунька! – загремел он на всю округу. – Я твоей измены не забуду! Слышишь?

– Слышу, вор!

– Я земь ту, что ты прикусил, в плат завернул!

– Я той землёй тебе бельма осыплю, как станут они мертвы!

– Я смерти не пасусь: понеже душой чист, а ты Дон боярам запродал. Берегись, Лунька, возмездия!

В ответ ударили выстрелы – комья огня из стволов во тьме, грохот и свист пуль. Они горохом шаркнули в прибрежных кустах, плеснули в воде, подобно вечерней рыбе. Несколько штук щёлкнули по телегам, но никого не задели.

Уплывали последние проблески дня.

– Смотри, атаман! – крикнул Копыл. – Рядятся!

На увале мельтешили казаки, пестря белыми пятнами платков, повязанных, подобно лентам, через плечо.

– В ночи, а не то на рассвете пойдут – вот и рядятся. Сами себя опримечивают, – сказал Булавин.

Теперь всем стало ясно, что не устоять даже в шанцах. Притихли булавинцы. Собрались на совет, оставя сторожевых. Порешили уходить в лес и рекой. Сначала унесли раненых в лес, через час учинили пальбу, для острастки, и растеклись в разные стороны.

Булавин придержал Стеньку и Банникова. Втроём послушали вражьи караулы и по возне, по окрикам поняли, что на берегу Максимов выставил усиленные караулы и там идёт неравная схватка с ними прорывающихся булавинцев.

– Ну, браты, пора и нам! – буркнул спокойно Булавин.

Они попалили из-за телег в сторону увала и осторожно сошли в воду Айдара. Позади было всё тихо, только билась в прибрежном тальнике раненая лошадь.

– Кондратей Офонасьевич, не смерти ли нам ждать наперёд?

– Полно, Гришка! Всё только начинается… Тихо! Тут омут. Плывите за мной.

Часть четвёртая

1

Несколько недель зависали над Москвой холодные осенние дожди. Вспухли реки, речушки, ручьи. К берегам Яузы, Неглинной, Золотого Рожка, Хотынки, Синички, да и самой Москвы-реки не подойти, не подъехать. Грязь за Кремлёвским холмом, грязь по улицам. То там, то здесь брошены среди улицы застрявшие телеги – хозяева уехали верхами, ветер гнал вдоль домов остатки сена… Но пришли наконец ноябрьские заморозки. Болезненно-жёлтые зори всё чаще растекались по чистой бирюзе небосклона. Мороз вытеснил дожди.

Шафиров, должно быть, не доверял утренникам: он явился в Государственный Посольский приказ в тёплом кафтане, надёжно укрывавшем его в минувшие недели от дождя, сырого снега и ветров. Вошёл в канцелярию, повёл носом:

– Рано труба закрыта!

Кинул кафтан на руки приказным.

– Пётр Павлович, батюшка, атаман Петров давно ждёт.

– Вели войти!

Шафиров прошёл к себе в кабинет, оставив дверь приотворённой, и в великолепном настроении сел за стол, где его ожидало письмо атамана Максимова.

«…Роспись колодникам, присланным из Войска Донского к Москве лехкие станицы станичным атаманом с Ефремом Петровым с товарыщи ноября в 4 день 1707-го году: Ново-Айдарской станицы казак Филат Микифоров сын Явланов, Закотнинской станицы казак Иев Васильев сын Васильев… Макар Кириллов, сын Иконников, Копыл он же…» – читал Шафиров, загибая пальцы холёных рук. Всего насчитал десять человек булавинцев.

Накануне он видел, как везли их, растрясённых за длинную дорогу, прямо в Преображенский приказ. До сих пор стояли в глазах окровавленные бородатые лица, слышался мягкий стук поникших голов о грядки телег…

– Где ещё два человека воров? – сразу огорошил Шафиров Петрова, как только тот переступил порог.

В прежней войсковой отписке говорилось о двенадцати булавинцах, но двое сумели откупиться на Филькин жемчуг ещё в Закотном и были отправлены Максимовым в Черкасск. Если бы сейчас перед Петровым был сам царь Пётр, атаман не стал бы покрывать Максимова, но Шафирову он ответил:

– То дело войскового атамана Максимова, по рассмотрению его двое воров за малой провинностию оставлены в Черкасском.

– А почто печать перстневая, а не войсковая?

– А печать на письме перстневая, а не войсковая для того, что войсковую печать в походы не емлют, а всегда оставляют с насекою при атамане, который в Черкасском остаётся. А атаманом в Черкасском по отъезде войскового атамана Лукьяна Максимова остался Яким Филиппов.

– А почто не Зернщиков?

– То мне неведомо… – потупился Петров, весь осыпанный по лицу потом от жара кабинетной кафельной печи.

– Скажи, каково наказанье чинили вы тем ворам?

– А как побили тех воров при реке Айдаре…

– В письме сказано, будто вы не побили, а они сами ушли в ночи. Так ли?

– Уйти-то ушли, да не от хорошей жизни! – окрысился Петров, сверкнув разбойно глазами. Он ослабил кушак на кафтане, перекрестился. – Зато наутрее мы половили их по буеракам у двух сотен голов. Осьми ворам казнь большую чинили: за ноги повесили, по нашей обыкности – по дубьям да по вербам. Человекам со сто тридцать носы резали, а потом с восемь десятков выслали на Волуйку и отдали там воеводе с распискою. Достальных же приговорено войском послать в украйные города.

– А Булавин? – прищурился хитро Шафиров.

– Проскочил, сатана! – вздохнул Петров, потупясь на свои разбитые сапоги.

– Изловить надобно!

– Изловим, Пётр Павлович. За голову его награда объявлена в два ста рублёв.

– Ну, добро, что так кончен бунт на Дону. Я уведомлю государя, он вас, верных казаков, не оставит своею милостию.

– Мы верные холопи его, великого государя… Нам бы жалованье…

– Уготовано вам жалованье! – Шафиров достал бумагу, насупив мясистую переносицу. – Вот тут сказано: 500 рублёв, 230 пуд пороху ручного и пушечного, 115 пуд свинцу, железа 15 пуд, хлебных запасов муки ржаные 6500 четвертей, 500 вёдер вина…

Петров каждый год слышал эту меру – 500 вёдер вина, но впервые, стоя здесь, в Посольском приказе, он вспомнил, что ровно столько четвертей хлеба было отправлено на Дон за поимку Степана Разина, а вина – 100 вёдер.

– Да особо на калмыков, что служат Войску Донскому, 500 рублей. Сукна брать станете?

– Нет. Деньгами лучше.

– Оно и казне способней: в сукна армию одеваем. А за сукна, за 430 половинок, деньгами выходит… 2365 рублёв.

– Когда пришлют?

– Приказу Малый России подьячий Василей Жадаев его, великого государя, жалованье повезёт вам в декабре, как повелось искони.

– Добро, господин… Нам бы корму лошадям.

– Скажи подьячему, он сена отвалит.

– Мы ить пять станиц пожгли воровских – Белянскую, Сваталуцкую, Малоброцкую, Закотный городок. На Деркуле Герасимовой Луки пять городков пожгли для того, что тех городков люди к воровству приставали…

– Ну? – Шафиров шевельнул складками подбородка, портившего его красивое большеглазое лицо.

– Повели подьячим устрой нам сделать житейский…

– Накормят, напоят и спать уложат. Ступай!

– Когда казнить станете воров привезённых?

– Ныне долго держать не принято, без поста этими днями колесуем. А ты со старшинами и есаулами своими, да и каждый казак, что с тобой прибились, получат из приказа особо…

Ромодановский приехал в Преображенское к началу казни. Накануне он сам приложил руку к колодникам, но никто, даже на огне, не мог сказать, где скрывается Булавин, а Филька на третьем подъёме дико взвыл и харкнул кровавой пеной прямо в лицо страшного палача. Ромодановский сам выломал ему руки и велел привязать на ночь к столбу с водой. Пытка каплей была новой в Преображенском, и лучшего случая, чем испытать эту казнь на Фильке, не было.

Прямо из возка Ромодановский направился к столбу. Он шёл тяжёлой медвежьей походкой, округло поводя локтями. Его голубая шёлковая фуфайка, стёганая на вате, была распахнута и празднично мерцала холодным расшивом серебряного узора по рукавам. На голове сидела вязаная шапка-ушанка, обтягивавшая спереди широкий упрямый лоб. Глаза Ромодановского в недобром хищном прищуре полыснули по толпе зевак, спозаранку торчавших за низким забором, и остановились на привязанном к столбу человеке.

– Водой ныне бьют! Водой! – зашушукались в толпе.

– Немецка пытка!

– Надо думать! Он и сам-то немец, Фридрихом наречён, а у царя Петра стал Хфедор!

Ромодановский повернул голову к толпе – шапки и бороды тотчас нырнули за забор. Он тронул Фильку ногой. На маковке привязанного блеснула зонтом прилипшая к волосам наледь. Лёд светился в глазницах и висел сосульками с бороды и усов. Ромодановский на минуту задумался: от капли или от холоду умер колодник? Он решил проверить ещё раз, посадив под каплю здорового, неперемученного человека.

– Выводите! – повелел он страже.

– Причащаются… – пискнул было капитан, но Ромодановский ошпарил его взглядом, и тот кинулся в каземат за булавинцами.

Первый ряд столбов с крючьями стоял ближе к забору, где торчали головы любопытных. Второй ряд был назначен для казни колесованьем. На высоких столбах – сажени в две – были надеты большие колёса, а поверх их торчали на аршин заострённые концы брёвен, толщиной в руку. Ромодановский пошёл к столбам с колёсами, туда же устремились помощники палача с лестницей и дёгтем в чёрном заляпанном ведре. Они ловко влезли наверх и смазали ступки колёс. Крутнули – крутятся. Потрогали концы столбов ладонями – острые, но перед страшным хозяином нельзя не показать раденья – подострили топориками.

Девять измученных булавинцев вытянули из подземелья, кое-как подвели к столбам. В руках они держали свечи. Поп каждому дал поцеловать крест. Развязали руки для крёстного знаменья и потащили на колёса.

– Брюхом вниз! – крикнул Ромодановский. По опыту он знал не хуже палачей, что в одежде трудно проколоть тело, если протыкать его со спины.

Каждого натыкали на столб два палача и просовывали руки и ноги осуждённых меж колёсных спиц. Конец столба ни у кого не вышел наружу, но стоны уже разносились по площади смерти, и кровь ручьями лилась вниз, смешиваясь с дёгтем. Когда насадили восьмерых, Ромодановский велел оставить девятого, а тех приказал крутить. Тут и началась пытка. Тела, насаженные на острия столбов, проседали под собственной тяжестью, навинчивались на дерево. Как только стоны затихли, Ромодановский велел всем отрезать головы и насадить их на концы столбов. Главный кат выполнил это сам и подсеменил к хозяину.

– На крюк! – кивнул Ромодановский на девятого. Он приблизился к нему, взял за волосы рукой в перчатке. – Где Булавин? Где? Молчишь?

Кат схватил булавинца – это остался Копыл – и подтащил его к первому ряду столбов.

– Хрипи мне, вор! – зыкнул он на Копыла.

– Воздастся вам, нехристи! – всё же выговорил Копыл.

В тот же миг увидел, как толстое поперечное бревно стало приближаться к нему. Страшно круглились пять звеньев массивной короткой цепи со ржавым крюком на конце. Кат поднялся на широкий чурбан, и пока двое других поддерживали Копыла в воздухе, задрал осуждённому рубаху. Поверх головы главного ката Копыл вдруг увидел далеко распахнутую даль Подмосковья и густой дым в какой-то слободе. Дым мазал стеклянно-прозрачную голубизну морозного неба, лениво заваливаясь к Москве. Там был пожар, и бедствие это, рядом с жуткой казнью, на миг показалось Копылу таким малым, что он слабо и болезненно покривил губы.

– Уста кривит! – сказал один.

– Цепляй! – послышался голос Ромодановского.

Холодный крюк с хрястом вошёл под ребро. Боль брызнула по всему телу, на миг померк белый свет, а когда сознанье снова пришло к нему, в помутнённых глазах Копыла стояло одно чёрное небо, потом где-то просыпались горохом лица, страшные маковки голов на столбах, да из-под крюка всё меньше и меньше теплила живот липкая струя…