Текст книги "Обречённая воля"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Рябой, набычась, медленно шагал следом и яростно рубил невесомые макушки усохшего ковыля.

6

Кража сена окончательно убедила Булавина в том, что надо отправить семью в Трёхизбянскую, в старый отцовский курень, где ныне жил брат Иван. Для переезда хватит двух-трёх подвод. Скотину стоит порешить, кроме лошади и тёлки, поскольку у Ивана водилось хозяйство. «Проживут пока без меня», – окончательно решил Булавин, нахлёстывая лошадь.

Рябой с ним не поехал в Бахмут. Не поехал он, конечно, и в Изюм – в пасть к Шидловскому, он погнал куда-нибудь в степь, в один из верховых городков, выстроенных беглыми, там не раз отводил он душу. Хорошо бы махнуть вслед за ним, но какая-то непривычно трезвая мысль вот уже несколько дней не давала Булавину покоя. «Старость, что ли?» – порой спрашивал он себя.

Голодная, простоявшая всю ночь на короткой привязи лошадь, целый день пробегавшая накануне, перешла сначала с галопа на рысь, а потом и вовсе пошла шагом. Булавин подгонял её. Он неожиданно для себя вместо того, чтобы обдумать отъезд семьи получше, углубился в подсчёт своих годов. Сколько же ему? Во время первого похода на Азов ему было… Сколько же ему было тогда, в девяносто пятом? Но как Булавин ни считал, ничего у него не получалось. Бросил поводья, принялся на пальцах считать – и тоже не выходили годы, хоть мало-мальски похожие на его возраст. «Занапрасно у отца Епифана не учился счёту и письму», – сокрушался Булавин. Мальчишкой ему было не до ученья: батько атаманом был, он – у мальчишек коноводом. Казацким детям скорей бы до сабли, а не до науки… «Сколько же мне годов?» И тут ему вспомнился с удивительной ясностью первый азовский поход. Известие о подкреплении туркам, пришедшее с моря. Неудача при штурме. Смерть людей. Стрельба. Потом надолго остановилось и всё чётче вырисовывалось лицо юного Петра. Его неистовый призыв: «Кто захочет мне великую радость принести – тот пусть отобьёт у турка обе каланчи! Я же царёвой милостию своею да не оставлю вас и каждому выдам по золотому! С богом, казаки донские!» Булавину долго снились эти две каланчи по обе стороны устья Дона. Меж этими каланчами турки сваи набили, канатов натянули – ни проплыть, ни пробраться, ни принести осаждающим царёвым войскам никакой помощи водой… Кинулся Булавин с казаками. У самого подножья каланчи обожгло его, ошарашило пушечным адом. Хорошо, был пеший, а не то унесла бы его лошадь. Ноги назад повернуть хотели, но велико было желанье царю послужить, удаль казацкую показать. Ворвались казаки внутрь, и пошла сабельная рубка. Чем выше загоняли турок наверх, тем плотней их там становилось. На саблю тремя отвечали. А много ли сабель нужно казацкой голове? Одна. Нашла Булавина турецкая сабля на самом верху: не отклони голову назад – рассекла бы вражья сталь сверху донизу, а так лишь концом по щеке жогнула, будто кипятком плеснуло. В кровище вышел Булавин из каланчи. Пленных – человек шесть-семь – казаки коленками поталкивали к царю. Пётр увидел окровавленного казака и зашагал навстречу.

– Чей? Какой станицы? – спрашивает.

– Булавин, Трёхизбянской станицы атамана сын Афонасьев.

– Молодец! Вот тебе золотой! Остальные, подходи!

Видел Булавин, как приготовленная сотня золотых высыпалась в суконную треуголку царя, но больше половины ушла в карманы толсторожего генерала Головина: не нашли эти деньги своих владельцев. Все казаки остались вокруг каланчи на левом берегу и вокруг другой – напротив. Видно, молодого царя, ещё не бывавшего в сраженьях, задело это. Снова подошёл он к Булавину, отёр, помнится, своей дорогой полой кровь с казацкой бороды, сколько от роду, спросил… «Да, спросил…» – размышлял Булавин и никак не мог вспомнить ответ. Ему и сейчас всё виделся почему-то царёв раздвоенный снизу подбородок, лёгкий налёт мальчишеских усов, да крупные, будто удивлённые глаза под тяжёлыми бровями.

– Ровно на десять годов старее меня, – сказал тогда царь и ещё дал ему золотой.

«На десять лет старее его… – думал Булавин. – Спрошу у отца Алексея, сколько царю годов от роду, а потом прибавлю десяток – вот и весь счёт!»

Впереди из утреннего тумана проступили невысокие деревья молодого Бахмутского кладбища. Откуда-то пахнуло дымом – не тем, пожаровым, что остался позади, на солеварнях. «Печи топят. Не спалось ныне», – подумал он о бахмутцах, проникаясь к ним отеческой любовью.

Городок и в самом деле не спал. По многочисленным приметам Булавин определил, что все там поднялись раньше обычного. В этот ранний час не каждая хозяйка к скотине встанет, не каждый казак выйдет к лошади, а тут слышно – все на ногах! «Это наш огонёк видели ночью!» – усмехнулся он. Однако дымом тянуло не из городка. Поравнявшись с балкой, Булавин ясно увидел дым. За кустами боярышника заржала лошадь. Там виднелось ошиненное колесо. Вдруг из балки, всего в нескольких шагах, показалась голова человека в бараньей шапке.

«Ещё беглый!» – тотчас догадался Булавин и придержал лошадь.

– Издалека? – только и спросил Булавин.

– Одиннадцать недель ходу… – уклончиво ответил Антип Русинов.

Не повелось на Дону расспрашивать беглых – никому на Диком поле нет до этого дела. Случалось, такие отступники появлялись, такие воровские хари мельтешили по станицам, что видавшие виды казаки и те не крепко спали по ночам, но и тогда никто не смел ни расспрашивать, ни трогать, ни высылать разбойников на Русь.

– Чего в верховых городках не остался? – спросил Булавин. – Али не приглянулось?

– Неспокойно, атаман, в верховых-те, – ответил Антип, называя неизвестного атаманом, поскольку заметил, как нравилось это любому казаку. – С прошлого, сказывают, года указ царёв ходит, что-де высылать будут нашего брата беглых.

– Ходит такой указ, ещё в запрошлом годе посылан был, – ответил Булавин, присматриваясь к женщинам на дне балки. – Так ныне беглый указа опасаться стал? Ничего! Ты бойся старых станиц да городков – там каждая собака знает друг дружку, ты в дороге-то иди через новые городки, через те, что подальше от шляхов понастроены. Там, в тех городках, такая же вольная жизнь, только не на глазах.

– Спасибо, добрый человек, – поклонился Антип и снял на этот раз шапку, разглядев дорогой эфес булавинской сабли.

– Там голытьба прикопалась, – продолжал Булавин, дивясь, что так разговорился, и не замечая, что говорит громче, чем надо бы, будто хотел, чтобы слышали его женщины в овраге, смотревшие на него. – Голытьба – лёгкий народ, без денег, без животы бежали, на топоре спят, бурьяном покрываются.

– Оно бы и неплохо к такому народу, да у меня бабы на руках – жена да вон племянница. Мне бы к хорошему двору казацкому прибиться да послужить покуда…

– А! Холопство тебе надобно! Затем ли ты бежал? Не холопством ли вознамерен себя и семью удолголетить?

– Мне бы покуда…

– Покуда тебе богатые надобны. Богатые в Черкасском да в понизовых станицах прикормились. Там, у домовитых казаков, золотые реки текут.

Булавин терял интерес к холопской натуре беглого. Он в последний раз окинул женщин и Антипа пренебрежительным взглядом и пустил лошадь в галоп.

7

Дома поначалу не приняли всерьёз слова хозяина о скороспешном переезде в родную станицу Трёхизбянскую, думали, сгоряча сказал, но когда ночью по всему Бахмуту всполошились казаки, увидав огонь над степью, когда ударили в обломок чугунного котла, заменявшего круговой колокол, то для всех стало ясно, что это сам атаман приложил руку к супостатским солеварням. Теперь все ждали событий. Казаки седлали коней. Ждали. Раза три порывались собрать круг, но напрасно бегали к атаманову куреню – атамана дома не было.

А дома раньше других Анна почуяла беду и ещё затемно, как только началась суматоха, стала собираться. Из куреня на двор выносила одежду, еду, скарб – всю рухлядь, которую она, став атаманшей, старательно заводила в надежде на долгую и счастливую жизнь в Бахмуте, у доходных соляных сковород. Она нагрузила три телеги. Цапля прибегал узнавать, где атаман, и был оставлен Анной помогать. Он несколько раз бегал за верёвками, приносил от кузнеца кованых гвоздей, чтобы подправить телегу, и так своим мельтешеньем взбудоражил Бахмут, что бабы завыли, как при конце света. У самих казаков души ныли в ожидании нападения изюмцев настолько сильно, что они не могли вынести этого воя и принялись стегать женщин, загоняя их с улицы по куреням. Однако и после этого на душе у каждого было неспокойно. Каждый задавал себе вопрос: почему атаман засобирался в одиночку? Это не к добру… Эти мысли, эти сомнения внушали казакам смешанное чувство растерянности, недоуменья и злобы на своего атамана, добровольно сложившего с себя обязанности вожака казаков. При всей своей смелости и вере в силу казацкой сабли, при всей многовековой привычке к рисковой, беспокойной жизни они чувствовали себя в это утро покинутыми и преданными.

– Казаки! Круг собирай! Изберём нового атамана!

– Круг надобно кликать!

– Нового атамана на Бахмут!

Булавин подъехал к воротам Бахмута, но никто из караульных не приметил его. Он вынул пистолет и выстрелил в воздух. В городке поулёгся гвалт, а на раскате стены показался и тотчас кинулся вниз Окунь.

– Атаман едет! – заорал он.

Когда Булавин проехал в ворота и увидел весь городок на майдане, он понял, что это собрался тот горячий, неумолимый круг, от которого не уклониться. Бывали такие круги, но он не помнил, чтобы так рано собирались. Он неторопливо подъехал к церковной коновязи, спешился и привычно вошёл в круг. Цапля подкатил широкий дубовый пень. Булавин поднялся на него и снял трухменку.

– Нынче ночью я с Рябым солеварни супостатские пожёг, – негромко сказал он, не обращаясь к кругу с привычным «Атаманы-молодцы!». Бессонница, волнения последних дней унесли его силы. Он стоял на пне, чуть ссутулясь, и говорил кругу о пожаре, о мести своей Шидловскому. Голос его был усталым, но те, что стояли близко, видели лицо атамана, покрытое пятнами копоти, клок обуглившейся бороды и глаза, горевшие возбужденьем и радостью.

– Чего нас не позвал, атаман? – спросил Шкворень.

– Изуверился в нас? – спросил Беляков.

– Али мы не единой веры с тобой, али сабли у нас не огневые?

– Чего молчишь, атаман? – посыпались вопросы.

Булавин видел, как велико возбужденье казаков. В такую минуту что ни скажи – ничем не убедишь, надо немного помедлить, дать слегка выкричаться. И он молчал, набычась.

– Ты сделал хороший выворот изюмцам, – сказал Терентий Ременников, тоже выждав тишину, – а теперь скажи нам: почто баба твоя рухлядь собирает? Али ты надумал от безвременья схорониться в батькиной станице? Почто нас спокинуть вознамерился?

Булавин повернулся к Ременникову. Он помнил его по нелёгкому походу в Крым.

– Тебе, Терентий, односуму моему, думать про меня так не пристало, – спокойным, всегда безошибочно действовавшим на круг голосом ответил Булавин.

– То не токмо я – то казаки думают, а тебе, Кондрат, ответ держать надобно.

– Какой вам ответ? Я не атаман ныне, я – вольный казак: куда хочу, туда еду! – Булавин повысил голос, но и без того довод его был убедительным, ибо казацкая воля – превыше всего. – Али казацкий круг, заразе боярской подобно, мою волю отымать вознамерен?

Никто не ответил ему. Потупилась бородатая, клокастая вольница, устыжённая так неожиданно своим атаманом, отказ которого от власти над ними они не желали принимать.

– Я пришёл сказать вам, что не оставил без мести изюмских прибыльщиков, на том и конец моей службе казацкому вашему кругу.

В полном молчании Булавин поклонился на все четыре стороны, надел трухменку с опалённым шлыком красного бархата и пошёл к лошади сквозь расступившихся казаков. Никто ему не ответил ни словом, но каждый понимал, что ни Булавину на них, ни им на атамана сердиться не из-за чего, что все неурядицы сложились от происков Шидловского, отобравшего их соляные колодцы во царёву казну. От этого зла пошли нелады по Бахмуту.

Дома Булавин попереукладывал всю рухлядь с трёх телег на одну, ругая и Цаплю и Анну, потом велел ей собрать на стол – последний раз в этом курене, – а сам прошёл через конюшню на задворье и спустился в погреб.

Сын увязался за ним, тоже расстроенный, но довольный, что отец дома.

– Микитка, свечу!

В погребе он остался один. Прошёл с лопатой в правый угол, потопал, прислушиваясь, ещё раз отсчитал шаги от входа и принялся рыть. Углубившись на аршин, он почувствовал, как лопата наткнулась на деревянный бочонок. Пахнуло сырью дубовой доски. Булавин ощупал края, очистил их от земли, затем вынул саблю и отковырнул ею незажатые доски верхнего донца. Вынул доски, и вот уже рука нащупала маслянистую тяжесть медных монет. Бочонок был наполнен немного не доверху. Сколько в нём было денег, Булавин того и сам не знал точно, помнил только, что высыпал туда одиннадцать трухменок, да полтрухменки серебра, лежавшего сейчас на самом дне.

«Ежели в каждой трухменке рублей по двенадцати – четырнадцати, – рассуждал он, – то у полутора ста рублёв будет, а ежели с серебром считать – то у двести рублёв ляжет».

Это было его состояние, надуваненное после набегов на турок и татар. Тут же лежало и царёво жалованье не за один год. Тут же были и деньги за вываренную и проданную в Черкасском городе и в Воронеже соль со здешних солеварен. А какая была соль! По два с полтиной за пуд. Где есть ещё такая соль? Нигде! Лучшая, царицынская, и та идёт по два рубля, да и то купцы настоятся, а бахмутскую – нарасхват…

– Кто там? – окликнул Булавин, заслыша шаги наверху. Торопливо задул свечу.

– Атаман! Кондратей Офонасьевич! Беда! – кричал Цапля, всовывая голову в погреб, но ничего не видя со свету.

– Анчуткин рог! – Булавин сыпанул сапогом землю в яму, полез из погреба.

– Чего шумишь?

– Беда! Изюмцы! Всем полком нагрянули! За кладбищем хоронятся!

– Кто видел?

– Беглый человек из балки прибежал!

«Ага! Это тот, с бабами…» – подумал он и крикнул сыну:

– Микита, коня! – И Цапле: – А ты беги на майдан, бей в колокол церковный, да так, чтоб степь гудела! Ежели кто в кабаке сидит спозаранку – в шею гони! Не приведи бог, увижу кого без оружия, вот этой саблей голову отвалю, анчуткин ррог! Беги!

Цапля со всех ног своих длинных кинулся бежать – плетни ниже пояса, а Булавин устремился к конюшне, из которой Никита уже выводил лошадь.

– Послужи-и-и, милой ты мой! – чуть дрожавшим в волнении голосом успокаивал Булавин коня, а для сына тем же голосом: – Мы их скоро… Мы их отвадим!

Вставил ногу в стремя, оттолкнулся правой ногой от земли, навалился грудью на гриву, а нога в это время легко и привычно перелетела через круп. Глянул уже с седла на крыльцо куреня – там стояла Анна. В руке два заряженных пистолета – знает порядок! Булавин подъехал, сунул пистолеты за пояс. Она схватилась пальцами за подбородок и теперь ждала, горбатясь мягкой округлостью спины, ждала, когда он поскачет, чтобы вслед прочесть молитву…

– Сиди тут!

Рядом, тоже в ожидании своей минуты, стоял Никита. Вот руки отца протянулись к нему навстречу, приподняли, сильно и нежно обхватив с боков, и так подержали в воздухе, пока борода шарила по мальчишескому лицу.

– Беги домонь!

Копыта выкинули ошмётки сухой земли. На колокольне ошалело ударил колокол, и в звуке его потонул топот копыт.

8

На майдане сутолока, хуже утренней: выкрики, свисты, конский храп, лязг сабель, клацанье копейных наконечников, блеск панцирей, ругань и снова свисты.

– Пушкари, к воротам! – крикнул Булавин, волчком закрутив коня и тем самым давая понять, что никаких разговоров тут быть не должно. Он знал силу своего голоса и никогда не серчал на крикунов, потому что легко перекрывал любой гам.

– Всё ещё у кладбища стоят! – доложил Окунь.

– Пушкари! Заряжай! – командовал Булавин. – Безлошадные, по стенам! Проворней! Анчуткин ррог! Каза-ки-и-и! Ждать моего слова! Мы им покажем Бахмут! Мы их выкрошим!

По мере того как кричал атаман, успокаивались казаки. Некоторые прятали улыбки радости, что атаман снова с ними, снова слышат его «анчуткин рог», его могучий, не по росту отпущенный ему голос.

Булавин кричал сегодня больше обычного. Он помнил, в каком настроении оставил казаков на майдане. Опытным глазом бывшего походного атамана, когда он водил не только своих, но и незнакомых казаков на Крым и на Азов, он отметил и расторопность, и решительное спокойствие людей, а главное, то неуловимое и ценное в казацкой вольнице, что он подмечал и ценил и что называл укрощённым разгулом воинской страсти, который в минуты смертельной схватки не выплёскивается припадком одной атаки, а разворачивается неторопливо, тугим клубком отчаянной храбрости.

Он подскакал к воротам и увидел, как в один миг пушкарь Дыба, беглый солдат, навёл уже заряженную пушку, как безлошадные приникли к ружьям, как нетерпеливо переглядывались верховые – его главная опора. Окинув всё это точным глазом бывалого казака, он сжал зубы, поняв, какую ошибку мог совершить, уехав из Бахмута вчера.

– Атаман, едут! – крикнул со стены Дыба. Голос его был не испуганный и не дурашливый, а какой-то недоумённый. Булавин даже не понял, что означает этот крик. Подыматься на стену уже было некогда. «Непутёвый…» – между прочим подумал он о пушкаре.

– Воррота!

Булавин выхватил саблю, тотчас опустив её по привычке вдоль правого бока лошади, как бы коварно пряча её от врага. В последний раз оглянулся на казаков и увидел за собой взволнованные, сосредоточенные, кое у кого растерянные лица. Кто-то слишком торопливо выхватывал саблю, кто-то вертелся, притираясь в седле, кто-то поругивал лошадь…

– Атаманы молодцы! Братья казаки! За обиду нашу от бояр да прибыльщиков сокрушим безбородую немецкую нечисть! Ворота шире!

Он дёрнул поводья, коротко и сильно двинул каблуками в бока лошади и уже в скачке, пригнувшись в седле, увидел перед собой распахнутые, будто в иной мир, ворота. По обе стороны от их страшного квадрата бурели выжженной за лето травой края земляного вала, а прямо на дороге, за мостом, он увидел троих всадников в суконных треуголках царёва полка. Только троих. Больше никого не было близко, лишь у самого кладбища темнел косяк всадников – плотный, густой в своей однотонности – и ходили пешие.

– Сто-о-й! – Булавин поднял руку вверх и осадил лошадь.

Сзади напирали, выталкивали за мост. Кругом задышали казаки, тяжело, отрывисто.

– Какого им лешья? Изрубить и солью пересыпать! – рявкнул остервенело Шкворень.

– Давай, атаман!

– Стоять! Цапля!

– Вот я!

– Со мной!

Булавин двинулся было навстречу всадникам, но вдруг остановился и крикнул, чуть поведя лишь ухом назад:

– Ременников!

И подождал, зная, что старый казак не привык отзываться сразу. Ременников не спеша выправил свою лошадь из сбившейся конной лавины, подъехал.

– Забочи́сь справа, Терентий. Едем! А вы, ежели те повалят от кладбища, стремя к стремю ко мне!

Сразу за мостом три вражьих всадника остановились и ждали, когда навстречу, в том же параде, подъедет атаман Бахмута.

– Шидловский! – пробубнил Цапля слева.

– Вижу, не слепой!

Булавин всматривался издали в лицо всадника на белой лошади. Это лицо он видел в Изюме менее суток назад. Тогда оно улыбалось. Как не улыбаться: Шидловский с удовольствием передал Булавину указ о переходе солеварен Бахмута в казну, но указ был не царский, да и Булавин не умел читать писарские каракули, поэтому он бросил бумагу на пол. Шидловский не сменил любезного тона и предложил выпить за мир на земле христианской. Булавин вспомнил ту минуту – и краска стыда кинулась ему на щёки: как мог он принять от этого нехристя кубок вина и выпить?

– Один правит! – шепнул Цапля.

– Стой! – буркнул Булавин и тоже один поехал навстречу.

Шидловский отдал честь. Булавин только нахмурился.

– Руби его, атаман! – донеслось из ворот.

Булавин вспомнил, что сабля у него всё ещё обнажена и в руке, кинул её в ножны, оценив при этом спокойствие полковника.

– Ведомо мне учинилось, атаман, что твои люди сожгли наши солеварни, отчего казне царёвой случилась потеря великая. Ныне я отписал в Москву о сем деле, а придёт приказ от государя – я его выполню, на то я слуга его. Повелит государь разорить городок Бахмут – разорю, повелит…

– Только сунь свою морду елинскую, вонючий пёс! – загремел на него Булавин. – Быть моей сабле на твоей шее!

Шидловский побелел и долго смотрел на Булавина, одновременно поглаживая шею своей лошади правой рукой.

– Мой полк иноземного строю, он сильней твоей дикой казацкой вольницы, – вкрадчиво, надеясь на силу лишь самого смысла, сказал Шидловский, и только после этих слов щёки его отошли в румянце.

– Анчуткин рог! – вскричал Булавин. – Мы раскрошим твой полк! А тебя я разрублю до ж…, а дальше сам развалишься.

Позади раздался хохот.

Казаки не вытерпели и, опережая друг друга, понемногу выехали из ворот.

– Мой полк сильнее, – всё с тем же спокойствием заметил в ответ Шидловский.

– А мы, казаки, не тужим: у нас на Диком поле силы не меряны, сабли не считаны, как пойдём все – шляпы ваши повалятся!

Шидловский нахмурился на миг, оценивая ответ, затем вскинул голову и заявил:

– Если ещё учинят твои люди воровство над царёвыми варницами, я попрошу подкрепления у тамбовского воеводы Данилова, а пока стану ждать ответа от государя.

Булавин налился злостью. Лицо его побагровело.

Шидловский резко вскинул лошадь на дыбы, развернул картинно и поскакал к кладбищу, где уже стояли в виду вывалившихся из городка казаков конники Изюмского полка.

– Только сунь своё некрещёное рыло! Только приди ещё…

Неожиданно раздался выстрел из пушки. Конь Шидловского присел на задние ноги и ещё сильней полетел в гору, вытягивая шею вперёд. Полковник не остановился у кладбища, а поскакал по дороге на солеварни, обогнув балку. За ним под свист бахмутских казаков ускакали его всадники, строясь на ходу.

– Порядок блюдут, сволочи! – совсем рядом сплюнул Шкворень.

Булавин оглянулся – все всадники без всякого приказа уже стояли рядом, за ними вышли пешие, а из ворот торчала толпа баб, стариков. Казачата висели на стенах, по вербам и надрывали глотки победными криками.