Текст книги "Обречённая воля"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

12

Лошадей разбирали в темноте суетливо, но долго. Тянули их из буерака наверх, подтягивали подпруги, без ругани разнимали задравшихся лошадей, садились. Старожилые казаки садились на добрые сёдла, большинство же перекидывали обрывок попоны или ехали безо всего, охлюпкой. О, великая минута пред боем! Сердце гремит у бывалых и молодых. Жизнь одна…

– Не курить! – рокотнул голос Булавина.

Окунь двигался в середине нестройной вереницы. Он сидел в узком татарском седле, с трудом унимая волненья. Час дороги показался ему за три, а нетерпенье росло с каждой минутой, и вот он не выдержал – улучил момент и вывернул из толчеи. По обочине летника догнал передних. С трудом узнал высокую фигуру Цапли, а рядом с ним угадал тучную, приземистую – Булавина. По другую сторону атамана ехал Рябой – это уж точно. Его лица не было видно, но это был Рябой – густо несло табачищем.

– Куда прёшь? – зыкнул кто-то справа.

Окунь узнал Стеньку. Пятифунтовый золотой крест отливал благородным светом. Кисло пахнуло отрепьем кафтана.

– Не ори, рванина! – огрызнулся Окунь.

Вскоре из-за хребтины увала выплыли светлые веретена пирамидальных тополей, высвеченные снизу кострами.

– Не спят! Не спят ишшо… – пронеслось тревожно по рядам.

– Костры расклали, эвона как раины высветили!

– Тихо, анчуткин ррог! Стенька!

– Вот я, атаман!

– Где прогон на съезжу избу? – спросил Булавин.

– Прогон в левой руке, как дуб проедем!

– А где Новиков? Сюда его!

– Новиков! Панька! Панька, в стремя твою мать!

Подгарцевал казак.

– Где Долгорукой? – спросил его Булавин.

– В съезжей избе! – выпалил Панька.

Панька был послан несколько дней назад к старшинам Савельеву и Петрову, чтобы передать письмо от атамана Шульгинской Фомы Алексеева. В письме было предупреждение о нападении Булавина, но Панька направился прямёхонько к Ореховому буераку и отдал то письмо в руки Булавину. Вечером того же дня он тайно был в Шульгинской и вызнал, где остановился сам Долгорукий.

– А где остальные?

– Старшины будто у станичного атамана, шагов за триста от съезжей избы, а рейтары по дворам разбрелись розно.

– А костры?

– То солдаты палят.

– Сколько всех наберётся?

– Ащели всех взять, то наберётся с денщиками, с охфицерами да с князем Несвецким человек за сотню. Ащели местных казаков взять – то больше нас будет!

– А ты уж и устрашился? – встрял Рябой. – Сидел бы дома!

– Тихо, анчуткин рог! Слухай меня! – Булавин остановил лошадь, привстал в стременах. – Как влетим во станицу, единым духом сметём тех солдат, а местных в домы их загоним без крови!

– А Долгорукого?

– Долгорукого повяжем. Филька, ты станешь с десятком у моста, дабы за реку, на ногайскую сторону, не побегли.

– Нам бы токмо колодников вызволить, – вздохнул Окунь.

– Ну, будя шуметь-то! Будя! – подал голос Шкворень. Он услышал за словами Окуня заботу о племяннице Антипа.

Двинулись дальше. У дуба свернули налево. На концы станицы Булавин выслал человек по тридцати, чтобы ударили для страху с севера и с юга, но не раньше, чем загремит у съезжей избы.

Лучше бы не было этой последней короткой остановки! Ожиданье, пока отъедут высланные Булавиным казаки, вытянуло у Окуня всё мужество. Он приблизился к Цапле. Зашептал:

– Цапля! А ты траву взял с собой?

– Всегда со мной! – просипел тот.

– А какую?

– Царёв посох на груди ношу.

– Добра трава?

– Добрей нет. Растёт она по лугам, при больших реках, ростом в локоть и сама велми прекрасна есть!

– Какая она собой?

– Тихо вы!

Но Цапля наклонился и прямо в ухо Окуня:

– А половина той травы – от остова и до верху – по составам ея всякие цветы, а наверху – маковка. Около маковки – четыре цветка. Первый – красный, другой – багров, третий – синь, четвёртый – бел.

– Это она в рубке вспоможенье даёт?

– Она, Вокунь! Добро её носи при себе, аще в путь поедешь. Не боится она диявола и зла человека. При ней одолеешь супостата. На суде от всякие скверны и напрасны наветы оборонит, наипаче же того – от напрасной смерти хранит.

– Ты дай мне немного!

– Тихо, анчуткин ррог! Слухай меня, казаки-молодцы! Постоим за волю, как деды наши стояли и отцы! Сабли!

Дрогнула земля. Лавина всадников почему-то обтекала Окуня справа и слева. Цапля тотчас скрылся вместе с Булавиным впереди, но сзади ещё напирали, и он, позабыв все страхи, подчиняясь движенью этой тёплой колышущейся лавины, влетел на майдан и очутился около съезжей избы. Кругом стоял гам, свисты, гиканье. Оглушительно захлопали, посыпались горохом выстрелы. Раздались выкрики. Где-то залязгали сабли. От костров метнулись тени, замелькали солдатские треуголки. Чья-то лошадь с опустевшим седлом металась среди свалки рубившихся. Около самой избы Окуню показалось свободнее, он направил лошадь туда и увидел, как Цапля спрыгнул с седла и без шапки, светясь белой головой, рванулся на крыльцо. Рядом с ним спешились Булавин и ещё несколько казаков. Кто-то рубил окошко саблей, свистел и ломился внутрь.

– Тащи их наружу, анчуткин ррог!

Неожиданно отворилась дверь, обнажив чёрную, как могила, пасть, и оттуда, из темноты, плеснуло огнём. Вместе с громом выстрела показалась фигура человека в белом, и тут же рухнул Цапля на ступени крыльца. Окунь кинулся туда, расталкивая всех, но навстречу ему уже тащили за волосы стрелявшего. Бросили к стоявшим внизу. Булавин спрыгнул с крыльца, страшный в гневе. Он ещё раз оглянулся на убитого Цаплю, на окровавленное лицо любимого есаула, и медленно пошёл на Долгорукого. Тот поднялся с земли и беспомощно тыкал в воздух разряженным пистолетом, отступая назад.

– Анчуткин ррог! Боярско отродье! Раскопыть твою душу!.. – и как мигнул – полыхнул в воздухе саблей.

Окунь видел, что Долгорукий падал набок, а голова его будто не хотела идти за телом, медлила и вдруг скатилась по рукаву хозяина, глухо ткнувшись оземь.

– Держи! – рявкнул Рябой, увидев прыгнувшего из окна человека.

– Несвецкий! – узнал Панька Новиков.

Казаки кинулись за ним. Несвецкий заметался вокруг тополя, но сабли достали его, зацокали по телу. А из окна съезжей избы уже торчал Стенька, блестя крестом.

От атаманской избы не раздалось ни одного выстрела. Обросим Савельев и Иван Иванов сбежали в степь. Третий старшина войсковой Григорий Матвеев лежал больной. Булавин отобрал у него все войсковые письма.

– Кондрат, убивать станешь? – простонал Григорий.

Булавин приблизился к нему со свечкой, рассмотрел лоб в испарине, ввалившиеся глаза. Отвернулся.

– Что я тебе – анчихрист? Мне надобен был токмо Ефремка Петров. Я бы с ним посчитался за его верные службы пред Москвой! Дайте ему пить! – громыхнул Булавин на казаков у порога.

На улице уже было тихо. На майдане дотлевали костры. От конюшни шли вызволенные и останавливались в кругу костров. Прибежали семьи искалеченных. Послышался вой. У прогона к реке собралась толпа – туда бежали с баграми вытаскивать двух утопленниц. Это были дочери Василия Блинова, взятые на постель Долгоруким и Несвецким.

– От позору в омут кинулись! От позору!

Булавин вышел на круг. Там уже говорил старый Лоскут:

– Вот и зрите, люди добрые, и вы, атаманы-молодцы, на дела Долгоруковые! Вот они, царёвы слуги! Почто пришли к нам на Тихий Дон? Губы да носы резать? Жён да девок на постель брать! Мужиков, казаков и младенцев сущих по вербам да раинам вешать! Доколе мы станем такое терпеть? Скажи нам, атаман!

Булавин остановился рядом с Лоскутом. Насупился. Оглядел народ. Увидел наконец семью Русиновых. Племянница плакала, а жена плевала на подол и обтирала кровь с лица Антипа, вокруг отрезанного носа.

– Братья казаки! Люди вольные! Мужики русские! Солдаты и стрельцы! Не бранную скатерть с хлебом-солью уготовит наш Дон Иванович московским слугам! Уготовит он сыру землю да востру саблю! А почто так? А по то, что единой жили мы радостью – волей. На ней спали, ею покрывались, её пили-ели и сыты были, а отныне несёт нам распогано немецко племя железные вольности, и покуда те вольности не легли нам на руки и на ноги, берите сабли и копья, пистолеты и ножи, топоры и вилы! Нет отныне иной жизни на Дону! Все, кто с нами пойдёт заедино, – братья нам кровные. Все, кто супротив нас, враги! Так ли я гутарю?

– Так! Так! Веди, атаман! Веди! – грянула толпа.

– Тихо, атаманы-молодцы! Отныне надобно ждать силу великую царёву. Пойдут на нас полки, потому наше дело – подымать Дон. Ты, Лоскут, ты, Рябой, и прочие Доброхоты отправляйтесь по Дону, по всем запольным рекам и подымайте казаков и новопришлых людей, а я наутрее внове еду в Черкасск, стану говорить там о нашем деле. Остатние ждите меня по городкам!

13

В Черкасском Булавин оставался недолго – с полночи до рассвета. Сразу же по приезде он проехал в станичную избу и послал Стеньку к Зернщикову. Илья тотчас явился к Булавину.

– Илья! – встретил его Булавин у крыльца. – Меня позвал Максимов. Письмо прислал…

Кругом было темно и пусто, но Зернщиков спросил тихо:

– А моё получил?

– Получил.

– А Максимов чего?

– Я у тебя хочу вызнать, чего он. Письмо ласковое, куда и обида девалась, как навроде сватов ко мне засылать вознамерен.

– Дела-то, сам, поди, ведаешь, каковы… – вздохнул Зернщиков. – Ныне нам не до раздору. Идём к нему, раз звал!

– Нет, не пойду. Отринуло меня от его дому.

– Ну что ты аки турок упрямый? Ну? – однако видя, что Булавин не согласится, предложил: – Ладно, утром позову его.

– Наутрее я выеду назад. Досуг мне сидеть тут, когда в степи… – он не договорил, и Зернщиков пошёл за войсковым.

Максимов собирался, как по набату. Он пришёл вслед за Зернщиковым, безошибочно отворив дверь в летний придел, где горела разъединственная сальная свеча. У порога настороженно поправил накинутый на плечи дорогой кафтан поверх ночной рубахи. Подошёл к Булавину, протянул руку.

– Здоров живёшь, Кондратей Офонасьевич!

– Слава богу… – прогудел Булавин.

– Не попомни зла, Кондратей Офонасьевич, ныне река наша в великой нужде пребывает, до раздору ли нам, казакам!

– Оно так, Лукьян… Я письмо получил. Звал почто?

– Ты уж так зараз и спрашиваешь…

– Мне недосуг. Наутрее выезжаю на Бахмут. Чего звал?

Максимов наморщил костлявый лоб, покусал губу. Тёмной сухой рукой, выпроставшейся из-под кафтана, подвинул к Зернщикову свечу.

– Илья! Принёс бы пива, да шшуку вялену, что ли.

Зернщиков помял бороду, понял, что важное слово будет сказано без него, и вышел, оставив дверь приотворённой. Максимов встал и сердито захлопнул дверь.

– Кондратей Офонасьевич! Ежели дам тебе войску полка два, побьёшь москалей?

– Побить-то не шутка…

Булавин пока молчал об убийстве Долгорукого.

– И с богом! Вот тебе моя рука! Я с тобой, Кондрат! Ежели мы не пугнём его, не будет нам спасу. А пугнём скоро улетит. Сейчас осень. На носу сыпуга снежна, до весны им не выйти на нас, а на весну, бог даст, Карла пойдёт на Русь, тут уж царю Петру не до нашей реки… – Он прислушался и заговорил тише: – А коли надумают силу послать, я со своим войском не оставлю тебя. Чего смотришь на меня? С седла сорвался?

– Пойдём-ка, Лукьян Васильевич, на волю… – Булавин поднялся с лавки, тяжело направился к двери, разминая ещё не отошедшие за дальнюю дорогу ноги.

На базу была кромешная тьма. Ни конюшни, ни тополя – ничего не видно.

– Ох, как звяздо на небе! Ох, звяздо-о-о… – проговорил Максимов беззаботно.

Булавин встретил его грудью в трёх шагах от крыльца.

– Внимай, Лукьян Васильевич: попусту кровь христианскую я проливать не стану! – прогудел Максимову снизу в подбородок.

– За волю Тихого Дона – не попусту!

Булавин обдумал ответ войскового атамана.

– То дело нелёгкое – за волю реки подняться.

– Никто не говорит…

– Ты вспоможенье обещаешь, а почто сам не ведёшь войско?

– Сам-то? А коли сам поведу – станет ясно, что весь Дон поднялся. Царь силу велику пошлёт. А коли ты пугнёшь волка забежного, потрудишь руки чуток – дело миром кончится.

– А если не кончится? Если полки царёвы пойдут?

– Тогда я выступлю!

– Клянись!

– Клянусь тебе, Кондрат!

Булавин на миг застыл, будто прислушивался, будто прослушивал последний звук Максимова голоса, потом резко наклонился и выдрал прямо с дёрном горсть земли.

– Прикуси земь! – протянул он войсковому атаману пахучую дернину.

Максимов некоторое время, казалось, колебался, приносить ли эту страшную казацкую клятву. Но вот он нащупал руку Булавина и по-лошадиному, прямо с его ладони, откусил кусок земли.

– Поклянись и ты, Кондрат!

– Клянусь!

Булавин прикусил землю.

– Зернщикову не говори покуда, – попросил Максимов, направляясь обратно в придел, и уже на пороге, в открытой двери, громко сказал, увидев хозяина: – А мы до ветру ходили. Ох, звяздо ныне! Ох, звяздо! К холодам, должно.

– Да уж к этому идёт, Лукьян Васильевич, – ответил Зернщиков, расставляя по шаткому столу деревянные братины под пиво. У него хватило ума сделать вид, что не заметил хитрости.

– Илья! – вдруг весело забасил Булавин. – Принеси-ко по кубку вина крепкого. Чего глядишь? Неси!

Зернщиков принёс вина, поставил перед каждым по серебряному кубку. Булавин облапил кубок левой рукой, топорща указательный палец, прищурил один глаз в ухмылке и вдруг вскинул голову, опалил обоих неистовым взглядом.

– Войсковой атаман! И ты, войсковой старшина! Слухайте сюда! – он выждал паузу. – Я прискакал, к вам с великой вестью, желанной для вас, как и для всего Дону Тихого. Слухайте! На девятый день октября, в ночи, убит князь Юрья Долгорукой!

Булавин медленно выпил вино. Поставил кубок на стол. Он видел, как задрожало вино в кубке Максимова.

– Чего одубели? Али вести не рады? Всё сделано, как уговаривались, теперь посидите, подумайте, а мне спасибо, Илья, за хлеб-соль! – к войску пора! – Булавин поднялся в полной тишине и уже с порога напомнил: Я буду ждать вас в верховых городках на вспоможенье. Помни, Лукьян Васильевич, клятву нашу! Без вас мне бояр не одолеть.

14

«Великому государю Петру Алексеевичу холопи твои донския атаманы и козаки и все Войско Донское челом бьют. В нынешнем в. г. 1707-м году по именному твоему в. г. указу велено ехать в козачьи наши холопей твоих городки полковнику князю Юрью Володимеровичу Долгорукову, для сыску новопришлых с 203-го году в те наши городки с Руси всяких чинов людей. О том же и к нам холопем твоим из военного походу из Люблина твоя в. г. грамота на Дон в Черкасской прислана. И по тому твоему в. г. указу и по грамоте мы холопи твои Войском Донским выбрав от себя из Войска знатных старшин Абросима Савельева, Ехрема Петрова, Микиту Алексеева, Ивана Иванова, Григорья Матвеева с товарищи, – и придав ему князю Юрью Володимеровичу тех старшин с войсковыми своими послушными письмы из Черкасского в верховыя казачьи городки отпустили. И ехол он князь Юрья Володимерович и при нем будучие афицеры и вышепомянутыя наши холопей твоих старшины рекою Северским Донцом по казачьим нашим холопей твоих городкам, розыск чинили по твоему в. г. указу совершенно. И как приехоли на речку Айдар в Шульгинской городок, и в том городке заначевали октября против 9-го числа, и в той в. г. ночи умысля своими злыми умысла проклятый вор и оогоотступник Трехызбянского городка Кондрашка Булавин, прибрав к себе токих же воров и изменников и богоотступников розных городков Козаков Ново-Айдарского городка Ивашку Лоскута да Филатку Микифорова, Гришку Банникова и иных многих гулящих русских людей человек с 200 со излишным, и в той ночи тайно пришод воровски в том городке разбоем разбили и ево князя Юрья Володимеровича и при нем будучих афицеров и салдат до смерти побили…»

Максимов сам понимал в грамоте немного и потому, диктуя, то и дело заглядывал на лист бумаги, зависая над плечом писаря войскового.

– А ты, я смотрю, ничем не хуже украинского войскового писаря, что у Ивана Степаныча Мазепы.

– Не-е! Левонтий Васильевич – наикращий в мире писарь. У него и буква и слог что по маслу катятся, а как станет…

Ладно, пиши дале! На то он и Кочубей, что у него всё по маслу катится! Пиши дале:

«…И мы, холопи твои…»

Верноподданническое письмо писалось от утра до обедни и после обедни до сумерек на полутора десятках листов, но так и не было закончено. Ефрем Петров, требовавший немедленной отправки войска против Булавина, грозил Максимову жалобой царю за промедленье. Войсковой атаман, оставив письмо, отослал всех по домам, заперся в горнице и сутки боролся со своими сомнениями, страхами, с сотнями безответных вопросов, сводившихся к одному неразрешимо трудному: как быть?

И вот теперь все дела, всё многотрудье Войска Донского – делёж царёвой казны по станицам, пересчёт казаков, снабженье их свинцом, порохом, сукном, досмотр за нарушеньем рыбных ловель, разбор драк, споров и сотни других дел, над которыми задумывался войсковой атаман со своей старшиной до убийства Булавиным Долгорукого – всё показалось сейчас ничтожно малым, суетносмешным перед наступившей вдруг суровой порой в жизни Дона. Так как же быть? Что делать? Желанье проучить Москву было всеобщим, а вот свершилось – ударил гром, никто не мог раньше предугадать силы его, его опасности. Во весь рост поднялся устрашающий призрак смерти.

В горницу поколотилась жена, но он не пустил её, более того – прикрикнул, но голос его сорвался, как у спугнутого петуха. Да, не оказалось в Лукьяне Васильевиче крепости духа. Он и сам не узнавал себя. Он ли это, некогда лихой казак? И он, и не он… Что сломило его? Когда успело выветрить широкую казацкую душу и каким ветром? Уж не за эти ли дорогие ковры и сабли в золоте, не за горы ли золочёного серебра, за кованые сундуки добра стал он, донской казак, смотреть в рот более сильным людям? А этот страх – неужели страх смерти? А может, это другой страх – страх расстаться с этим скарбом, с этим ублажающим душу повиновеньем казаков и атаманов, а может, вместе всё это опутало его по рукам и ногам? Максимов чувствовал себя растерянным, как в степи, в голой бескрайней степи перед грозой. Он чувствовал, даже видел, как заходит тяжёлая чёрная туча, и по мере приближенья её он терял уверенность перед этой неуправляемой силой. Только сейчас он понял, как опрометчиво судил он о силе войска своего, как неосознанно преуменьшал возможности государевых полков, занятых войной на западных границах. Он боялся их. Начав письмо царю, он вместо ожидаемого облегченья почувствовал страх, страх за то, что с каждой строкой письма он отходил от единственной спасительной силы, частью которой давным-давно был он сам, – от неукротимой воли Дона, от его многотысячного казачества. Домовитые интересы застили Максимову глаза, и, как ржавчина на саблю, залегла тлень на живую, пуповинную связь войскового атамана и простого казачества. Одно неосторожное движенье – порвётся та связь, и казачий Дон выдавит Максимова, как гной из здорового тела.

Максимов ходил по ковру в мягких чириках, зашвырнув в угол дорогой кафтан, раздёрнув на волосатой груди белую шёлковую рубаху. Тяжёлые вздохи атамана стали похожи на тихие стоны. Порой он плевал прямо на ковёр, чувствуя во рту могучий запах земли, прикушенной из руки Булавина. Теперь, когда начатое письмо царю уже лежало на столе, Максимов и завидовал бахмутскому атаману, и ненавидел его за решительную руку, за знанье своего места на Диком поле, и боялся его. Сколько у него станичных атаманов – не счесть, а приедут такие, как Булавин, Некрасов, Голый или Павлов с Драным, не знаешь, как с ними говорить. Смотрят – как сверлят. За спинищей у каждого тысячи горлодёров стоят, любой башку сложит за своего атамана, не то, что его, Максимова, старшины. Эти слово скажут – себе, дьяволы, льготят, и всё же нет у него иной надежды.

Из этих сомнений, из этого месива незаконченных мыслей родилось решенье: забыть о переговорах с Булавиным, собрать понизовое войско и, пока повстанцы не сильны, разбить их и тем оправдаться перед царём, подтвердить ему верную службу, а за это пожалует царь старожилых – оставит им вольности. Не стал же Долгорукий высылать беглых из богатых домов в Черкасске!

Решенье пойти на Булавина, вопреки их взаимной клятве, не смутило Максимова. Его угнетало иное. Он опасался: попадись Булавин в руки людей Долгорукого, и тогда если не под пыткой, то по злобе расскажет он про их совместный уговор против Долгорукого, а это – верный конец. Поэтому делом важности самой первостатейной он считал не только разгром булавинцев, но и убийство самого атамана. Мёртвые не говорят.

Вечером другого дня Максимов на кругу объявил о походе против бунтовщиков. Сбор войска – на другое утро.

С утра Максимов выстоял в церкви службу, а когда выходил, то заметил, что кандалы Разина, прибитые к стене церкви, украшены последними осенними цветами, и люди, вместо того чтобы шептать слова анафемы, как требовала того церковь, смотрели на кандалы светло и торжественно.

«Разум от них отринуло! То ересь завелась! Времена-а…»

Второй неприятностью было известие старшины Петрова о том, что казаки не хотят идти на Булавина. Учиняют промеж себя круги и шумят кто во что горазд. Из пятитысячного населения Черкасска вышло на майдан человек с двести самых отъявленных домовитых казаков, возлюбивших Москву за большое жалованье и покой от беспоходья. Максимов срочно разослал старшин к калмыкам и татарам, бывшим на службе у Войска. Только через два дня собрал он отряд и, отслужив молебен, выехал в степь, держа направленье на верховые городки, где, по доносам лазутчиков, медленно двигался и сбирал силы Булавин.

«Вот побью вора, тогда и отошлю письмо государю», – тешил себя Максимов, сверкая золотом оружия и кафтана на своей белой одномастной лошади.