Текст книги "Обречённая воля"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Василий Алексеевич Лебедев
(1934–1981)
Обречённая воля
Повесть о Кондратии Булавине

…И все купно смертную чашу испиши.

(Из летописи)

Часть первая

1

По Придонью, по запольным рекам денно и нощно скрипели разбитые телеги. Не обозом – в одиночку, сторонясь царёвых городов и новорубленных солдатских крепостей, тащилось на юг лапотное племя беглецов. От Тамбова и Чембара, от Курска и Мценска, от тульских оружейных мануфактур, от невиданного людского падежа петербургской стройки бежали крестьяне. Бежали солдаты, работные люди рудников, лесных повалов, царёвых верфей. Бежали монастырские крестьяне. В лесах неслышно, грибами, вырастали скиты раскольников. Гулящими ватагами уходили на Дикое поле бурлаки, бросая лесосплавы, лямки тяжёлых плоскодонных насадов. Но и лёгкие суда, будары, не все доходили до Азова. Много их рассыхалось на отмелях левобережья или тёрлось, разграбленных, у известковой крутизны правого берега Дона: гребцы бросали вёсла и дружно подавались на вольные земли, забрав деньги вперёд…

К зиме поток замирал, а по весне, по первому подножному корму, по духмяной степной испарине, пробуждались и текли на юг серые людские толпы. И снова – тележный скрип, робкие костры по балкам, разбойные свисты по степи. Где-то порубят семью беглых, где-то беглые одолеют степных разбойников и долго всматриваются потом в незнакомые дикие лица раскосых мертвецов.

Скудела, безлюдела Русь. Впервые за все века шла она навстречу опасным азиатским суховеям, шла туда, где за шатким кордоном Дикого поля и лесной Руси ещё жила воля. Там, на севере, горели боярские усадьбы, а здесь, в степи, как искры тех полымей, загорались новые костры – то новые отступники выламывались из государевой каторги и с надеждой тащились по сиротской дороге – по дороге на Дон.

Антип Русинов остановился у самого Бахмутского городка под вечер. На краю балки, за кустами кладбищенского боярышника, он распряг еле живую лошадь, стреножил и пустил пастись среди могил. С телеги снёс в балку рогожи, охапку краденого сена и, пока ломал на склоне сушняк, жена и племянница зашевелились внизу у глиняного горшка с пшеном. Напуганные на всю жизнь погонями, лесами и степью, они за одиннадцать недель рискового пути научились ни о чём не спрашивать своего поводыря. Они молчали даже сейчас, чуя конец пути.

Антип высек огонь, раздул небольшой костерок и снова полез по склону наверх. В дороге от самых невских берегов до этой бескрайней долгожданной земли он всегда выходил досматривать, всё ли тихо вокруг, не шибко ли дымит их костёр, а то наведёшь на стойбище лихого человека. Особенно тревожен стал Антип после гибели старшего брата. Всего неделю назад близ одного из верховых городков кто-то подкрался ночью к телеге, убил брата, когда остальные спали в балке, взял в изголовьи мёртвого торбу с иконой и двумя рублями и скрылся. После той ночи не верилось в тишину и благодать этого края. В голове бродили мысли о новых бегах, теперь уже отсюда, с Дона, – в Сибирь. Мужики сказывали ему, что-де в Сибирском царстве от царя дальше, воли больше, но как тут подымешься с бабами? С кем думу думать? Кто присоветует буйной неприкаянной голове? «Нет уж, шабаш: тут жить, тут и умирать…» – думал Антип устало.

Со стороны Бахмута долетали крики казаков, но трудно было разобраться – гульба там разгорается, иной ли какой сбор? Антип высунулся из балки по пояс и стал смотреть в ту сторону внимательно и напряжённо, готовый в любой момент кинуться вниз, затоптать костёр.

Городок, обнесённый по земляному валу бревенчатым забором, на три сажени подымал стенную площадку-раскат, нависшую козырем заострённых брёвен, устремлённых в степь на все четыре стороны. По раскату у самых ворот раза два пробежал кто-то. За стенами городка, за подымавшимися над ними, ещё не облетевшими кущами дубов всё сильней расходился многоголосый гвалт.

«Ладно, не сунулись в пекло! Лучше поутру войду. Один», – благоразумно решил Антип. С этим он успокоился и благодарно перекрестился на зарю. Он хотел было спуститься вниз, к костру, как вдруг заметил верхового, выехавшего из ворот городка. Лошадь шла неровно, какими-то толчками, забочениваясь влево, и Антип не сразу заметил, что к седлу за обе руки была привязана женщина на длинном поводе. Сначала он увидел под брюхом лошади лишь ноги, путавшиеся в длинном подоле, потом, когда лошадь дёрнулась вправо, открылась вся фигура с молитвенно вытянутыми вперёд руками. Всадник орал не то на неё, не то на лошадь и держал направление на кладбище. В воротах появилась толпа бахмутцев, но никто не пошёл за всадником дальше моста через ров.

«Дивья́!», – подумал Антип.

Он испугался, что его заметят в эту неподходящую минуту. Казак приближался на своей горячей вороной лошади. Уже можно было увидеть шитое красным седло, матово поблёскивавший эфес тяжёлой сабли, должно быть серебряный, длинный пистолет за поясом, и хотя кафтан всадника был заношенный, Антипу стало ясно, что голытьба в этом городишке прижилась не худо. Он тотчас прикинул, что на первый случай тут можно наняться в работные люди и перебиться до весны. Между тем казак остановился на дороге. Левой рукой он подтягивал упиравшуюся женщину поближе к седлу, с силой наматывая повод на кисть, неторопливо и страшно. Антип глядел на её черноволосую красивую голову, на её нерусский наряд. Ждал. Но вот ноги её подкосились и она повисла на поводе, вытянув к седлу связанные руки. Казак сдёрнул шапку за красную кисть, броско перекрестился, а в следующий миг уже засвистел в воздухе арапник. До Антипа долетал крик женщины – непритворный, утробный, вырывавшийся с каждым новым ударом плетёного арапника. Кряжистое, но всё же гибкое тело казака низко ныряло с седла вслед за плетью. «Не для показу сечёт – для дела», – решил Антип.

Раздался пронзительный степной свист, за ним – топот, и вот уже летел с правой стороны степи, из-за поворота городского вала, какой-то казак. В одну минуту он был уже у кладбища, а в следующую выхватил саблю и ловко срубил арапник в поднятой руке первого казака. Тот озверел. Выхватил саблю, но подскакавший бросил свою в ножны и не отступил, а правил танцующую лошадь на вооружённого. Они что-то кричали друг другу – коротко, отрывисто. Вдруг подскакавший хлёстко двинул первого ладонью по лицу, не убоявшись обнажённой сабли. Всё стихло. Миротворец развернул лошадь и, не взглянув на избитую женщину, рысью направился в Бахмут. Первый оставался какое-то время в растерянности, глядел на сухопарую фигуру обидчика и наконец крикнул:

– Смотри, Голый, не возносись, войсковому подобно!

Отъехавший не оглянулся. Тогда первый остервенело крутнул над головой саблей – так, что у Антипа захолонуло в брюхе – мазнул острым жалом по поводу, на котором висела привязанная женщина, отсёк её, полуживую от страха, и с диким свистом ускакал в степь. Шапка его прокачалась в стороне от городка и скрылась за бурой хребтиной бугра.

– Дивья́! – проговорил Антип. – Бабы! Гляньте-ко: греха-то привалило!

Женщины выкарабкались наверх и, щурясь по-звериному из бурьяна, смотрели на белое увалистое пятно в кроваво намокших настегах.

– Царица небесная! Да как же тут жить-то? Царица небе…

– Цыц! – одёрнул Антип племянницу. – Не лей слёз наперёд. Люди живут, и мы выживем. Вон идут сюда. Катитесь вниз!

От ворот Бахмута отъехала телега. Лошадью правил старик, издали белея сединой длинной бороды. Он подъехал, помог подняться избитой, посадил её в телегу и увёз куда-то в степь, подальше от гудящего как улей Бахмута.

– Затопчите огонь! – крикнул сверху Антип.

Дотемна не выходили из балки, но и потом, проверив лошадь, Антип долго лежал на рогоже, глядя в крупнозвёздное небо, в его непривычно чёрную, южную глубину.

– Эх, землицы бы порожней, да воли – вот и жизнь! – вздохнул Антип мечтательно.

– Дядька Антип! А кашу варить? – напомнила племянница.

– Небось не сдохнем до утрея!

2

Атамана ждали с нетерпеньем. Весь Бахмут толпился у деревянной церкви, кроме тех, что засели в кабаке. Даже бабы не шли к ревущей скотине – ждали ясности: жить ли Бахмуту дальше.

– Надобно послать к царю казаков добрых легковою станицею! – кричал горячий казак Стенька Шкворень.

– Надобно послать! За делом и на Москву не велик переезд! – поддержал его Артамон Беляков, успевший за шесть лет вольной жизни оказачиться.

– И не с пустыми бельмами ехать той станице, не рванью, а на добрых конях да с грамотою! – авторитетно высказался Христиан Абакумов, лихой казак, из крещёных калмыков.

– Не выйдет царь! – возразил старик Ременников и будто маслом плеснул в огонь.

– Как это не выйдет? – взбеленился Абакумов. – А не мы ли ему Азов брали? Не мы ли бережём Дикое поле от турка? Не мы ли стеной стоим на пути-прогоне крымцам? Сколько годов татары сидят как мыши? А? То-то!

– Государь не забыл наши дела! – встрял опять Шкворень. – Потому надобно нам от него добра ждать за наши верные службы. Он их не забыл!

– Видать, забыл! – хрипнул кто-то во мраке.

– Хто это там? Зажгите костёр!

На охапку сена накидали плетнёвую ломаную сушь, крикнули кого-то с факелом. Пламя со свистом рвануло вверх. Колыхнуло тени по майдану, потянуло к себе людей со всех концов. Уплотнилась толпа. Загудела казацкая вольница. Кирпично-красные лица. Голые груди в раздёрнутых полах зипунов. И крики. Лязг сабель. И снова крики.

– То не царь, то прибыльщики да бояре волю свою творят!

– Так, должно, и есть: пастухи шалить, а на волка поклёп!

– Они, они, бояре!

– Вестимо, они! Поразвелось начальных людей – сморкнуться некуда!

– Полковника Шидловского пора порубать!

– Порубать этого пса – и снова Бахмуту волю вернуть. Слышите? Порруба-а-ать! – надрывался Шкворень, сжимая левой рукой эфес сабли. – Есть ли на вольной казацкой земле такое поругание ещё? Можно ли нам свои же копи соляные – хлеб наш, копейку нашу, – прибыльщикам отдать?

– Погодь, Шкворень! Может, и оставят наши соляные копани, – усомнился молодой приземистый казак в красной как пламя рубахе.

– А ты, Вокунь, лучше не бай, а только глазами мигай, будто смыслишь! – отрезал Шкворень.

– А то не смыслю! У меня, чай, на солеварне своя сковорода осталась! – ответил Окунь.

– Простись с ней! – крикнули позади.

– Не допусти, боже, исполниться антихристовым помыслам! – вздохнул старый казак Терентий Ременников.

От Крымских ворот прибежали мальчишки, кинулись в толпу, просверлили её головами, а пуще того – криком:

– Зарубил! Зарубил зараз!

– Толком молвите, ворожьи глотки!

Ременников схватил за уши сразу двоих шустрых казачат.

– Да отпусти ты их, Терентий! – раздался голос из-за толпы.

В круг, к самому костру, прошёл невесёлый казак Панька. Голова его, плечи и даже шаровары тоскливо повисли. Это был приписной, не старожилый казак, из беглых, проживший в Бахмуте шесть лет и только ныне принятый на кругу. Его успели полюбить за эти годы, перестали подсмеиваться над его нездешней речью. Панька вышел к самому костру, прищурился на огонь и объявил:

– Истинно молвят робятишки! Я сейчас еду с покосов, а у моста телега. Бабы говорят: эвон-де, покойница турчанка! Глянул – она и есть, токмо живая! Дедко Рябого в свою станицу её повёз, от греха подальше.

– Ох, взгальной казак, этот Рябой! – вздохнул Ременников.

– Едва до смерти не засёк! Шальной! – раздался женский голос.

– Цыц там! – зыкнул Ременпиков. – Кто бабу до круга казацкого допустил? – он снова повернулся. – Это Рябой её за неверность, атаманы-молодцы.

– Такой уж уродилась: муж в дверь, а она – в Тверь!

– Не греши, Панька, – одёрнул Ременников. – Ивашкину бабу изюмские казаки поймали на покосах. Чего уж тут… А жалко: какую бабу из Бахмута отпустили! – покачал седой головой.

– А чего жалеть такую! – осклабился Окунь.

– А ты стой да помалкивай! «Такую»! Отпустить такую бабу – всё одно что бочку мёду в траву вылить! – осерчал Шкворень. – Дурак Рябой. Лучше бы мне эту бабу отдал.

– Ишь, он губы-то размаслил! – ворохнулась толпа. – Этак все бы…

– Ты, Шкворень, молодой казак, тебе баба нужна, – рассудил Ременников, а Панька тут же добавил:

– Вестимо, нужна! А где её взять на Диком поле? Из репки не вырежешь девки, коль на девок урожаю нет! А Рябой, дурак, чуть такую бабу не забил, ладно, наскочил на него казак – унял.

– Какой такой казак? Наш? – спросил Шкворень.

– Не-е… Здоровенный казачина. Глазищи чёрные по кулаку, бородища инеем взялась…

– Голый! Да то Голый Микита из Черкасского путь правит на Айдар! К атаману нашему заглянул, – догадался Ременников. – Дожили, атаманы-молодцы: чужие казаки нам баб отбивают! Стыдуха!

Потупились чубатые. Пригорюнились.

– А ты, Вокунь, женат? – спросил Панька, будто не знал.

– Нет. Бурлак пока…

– Вот тебе бы турчанку-то!

– Только мне не хватало с такой ликоваться! Я лучше в Черкасском городе соль продам да бабу себе куплю!

– Денег накопил? – наклонился к Окуню длинный Панька.

– Накопил! Сказывали мне казаки из Трёхизбянской, будто в Черкасском ныне ясырь[1]1
  Ясырь – пленники.


[Закрыть] хорошая. Куплю себе татарку, а того лучше – турчанку и…

– А выбирать-то умеешь? А то меня возьми!

– Не пролыгайся, Панька, знатным! Без тебя выберу!

– И чего ты с ней делать будешь? – хохотнул кто-то.

– А заберусь в курень и всю зиму не выйду!

– Хорошо, Вокунь. С милой и годок покажется с часок, – уже без смеха сказал Панька.

Приволокли от кабака сломанный стол с тяжёлым подстольем, вворотили в огонь. Шкворень поправил богатую дровину на углях и продолжал начатый разговор:

– Этак бы и каждый купил по ясырке, да где взять двадцать-то рублей? А вот отберут соляные копи наши, тогда и вовсе исхудаем. Кто про нас думу станет думать? Войсковая старши́на? Не-ет, она про нас не подумает, им, старшинам войсковым, царёво жалованье в первы руки идёт, а нам – что останется.

– А ты как думал? – выкрикнул земляк Паньки, Беляков, бежавший из новгородской земли. – Так оно у нас в войске и ведётся: сначала свёкор напьётся, а потом, кто старше в дому – опять ему!

Грянула толпа невесёлым хохотом. Любили они язык Белякова, острей Панькиного был его язык.

– Чего-то Булавина нет, – вздохнул Ременников.

– А ну как побьют их до смерти? – спросил Панька.

– Не накаркай, желтогривый висок! – буркнул Шкворень на рыжего Паньку.

Предположенье, что Булавина могут убить в Изюме, заставило всех притихнуть. Огонь рьяно раздирал резное подстолье могучего дубового стола, порубленного казацкой саблей в хмельном разгуле. После сенокоса на бахмутских казаков накатила тоска, тоска нехорошего ожиданья, с того, видать, и запили они. Многие накинулись на табак, и теперь даже молодые дымят не хуже запорожцев. Вот и сейчас, заметил Ременников, казаки то и дело подкарячиваются боком к костровому жару, выхватывают угли, прикуривают.

 
Ах, ночка тёмная, ночь осенняя,
Ночь осенняя, ночь последняя…
 

Ещё тише стало у костра. Все прислушивались, стараясь угадать, кто же это так славно запел в кабаке, но голос только накатил тоску и умолк. Из распахнутых окошек кабака вылетали обрывки громких разговоров, выкрики. Нет, той песне не выжить было там. Её заменила другая, разудалая; и как только поднялась эта песня, узнали и певца.

– То Гришка поёт! Банников! – засветился Окунь радостью.

– Тихо, огарок! – шикнул Шкворень и поставил колено на спину присевшего Окуня.

 
Эх, пропьемся мы, мазуры,
Промотаемся,
Мы во косточки, во карты
Проиграемся.
На что-то мы, мазурушки,
Надеемся?
Надеемся, мазуры,
На сине море.
Ничем нас сине море
Не потешило,
Злым несчастьем разудалых
Обнадежило.
 

Нет, не согласны были казаки у костра. Море, да ещё море Евксинское, куда Дон-река течёт, всегда было желанным для казацкого сердца. Сколько хожено по нему предками! Да и они, те, что постарше, пустошили турецкие берега. Ведь не святой дух припёр царьградские ворота и городские турецкие весы в Черкасский город, а казаки. А что дувану было! За семь годов не прожить! А теперь? Теперь закрыл царь море от казаков, боится из-за их набегов ссориться с Портой. Конечно, Порта – немалая сила, вся Европа дрожит перед турецкими янычарами, никого не боятся, кроме казаков.

 
…Атаман-от говорит,
Как во трубу трубит.
Есаул-от говорит,
Как в свирель играет:
«Уж и полно нам, ребята,
На море стоять,
Разудалыем молодчикам
Разбой держать…»
 

– От Разина не бывало, – промолвил Ременников.

 
«…Не пора ли нам, ребята,
Возвратиться в Русь,
Возвратиться в Русь
По матушке по Волге вверх?»
 

Окунь сбросил со спины колено Шкворня, но не поднялся с земли и смотрел снизу вверх на Терентия Ременникова. Бывал ли этот казак в морских походах, доходил ли до Турции? Своя собственная жизнь казалась Окуню неинтересной, почти пустой. Он не был даже под Азовом – ростом не вышел.

– Эх! Пропади пропадом! – воскликнул Шкворень. – Пойду в кабак! Пойдём, Вокунь! Денег жалко?

– Нету у меня денег… – потупился Окунь.

Не успел Шкворень отойти и с десяток саженей, как набежало мальчишечье племя.

– Скачут! Скачут! – заорали они на весь майдан. Они устремились от ворот к костру, размахивая в воздухе деревянными саблями, и те светились почти правдоподобно, когда попадали в полосу света от костра.

Прислушались казаки – скачут!

– Все ли скачут? – отстраняясь ладонью от огня, спросил Ременников, но вопрос запоздал: три всадника осадили лошадей у церковной коновязи.

– Навроде невесел атаман, – сразу определил Беляков.

В костёр кинули сушняку. Пламя озарило всё вокруг, задрожало на дубах, на церкви. Толпа расступилась, и к самому огню прошли трое: Кондратий Булавин, исполнительный здоровяк есаул Семён Цапля, любимец атамана, а позади них тащился бахмутский поп отец Алексей. Булавин был ниже их ростом, но когда он подошёл к костру, спина его заметно затучнела своей плотностью среди других казаков.

– На круг, казаки! – раздался его на редкость низкий голос.

Булавин всегда говорил негромко, а точнее – ненадсадно, но неожиданная для его роста сила голоса заставляла обрывать разговоры. Сейчас на всех повеяло знакомой уверенностью Булавина, деловым упорством, и раз сказал атаман «на круг» – будет круг, хоть и ночь на базу. Казаки смотрели на него, и им казалось, что всё было обычно в нём – фигура, голое, толстый короткий нос с широким вырезом ноздрей, но сегодня лицо его – кто был близко, видел – его широкое в чёрной бороде лицо, непривычно окаменевшее, неподвижно держало крупную складку в межбровьи.

– Эй! Кто там близко? Вдарь по котлу! – крикнул вернувшийся Шкворень.

Тотчас раздался дребезжащий звон надтреснутого чугунного котла. Под окнами кабака послышались крики:

– Эй! Казаки! На круг! Атаман трухменку[2]2
  Трухменка – шапка.


[Закрыть] гнёт!

Повалила из кабака казацкая вольница – в шапках, без шапок, в зипунах, в рубахах, голые по пояс и в одних исподних, кого как обобрал царёв целовальник, но все при оружии, – и все втиснулись в круг, задышали сивухой. В один миг отогнали малолетних. Порскнули в сторону девки и бабы – нельзя и близко стоять, а то до синяков изобьют за нарушенье казацкого закона. Не допустили в круг и тех беглых, что не приняты были ещё в казаки. Угомонились, притихли, готовые слушать атамана.

– Атаманы-молодцы! Односумы! Век бы мне с вами вековать и горя не знать, да, видать, на крутой прогон легла судьба наша. Ни Черкасский город, ни Москва не пошли во вспоможенье Бахмуту, дабы отстоять наши копани соляные. Мне ныне полковник Шидловский велику радость учинил: прочтён мне был царёв указ, что-де копани наши соляные отходят тутошним прибыльщикам, изюмского полка людишкам.

– Не отдадим!

– Не бывать тому!

– Тихо, атаманы-молодцы! Вот уж который год возим мы самую белую соль на рынки, – такую соль, что и на царицынском торгу такой соли нет, а отныне нет у нас соляного достатку. Нет отныне вольного казацкого Бахмута. Нет у вас своего атамана: я отслужил вам…

Булавин положил на землю насеку, потом повернулся к Цапле, взял у него бунчук[3]3
  Бунчук – короткое древко с привязанным конским хвостом, символ власти у казачьих атаманов.


[Закрыть] и бросил в огонь.

– Избирайте нового атамана!

Пламя весело охватило вороную чернь конского хвоста, перекинулось на древко и затрещало им. От этого треска первым очнулся Окунь. С соляным колодцем уходила от него надежда купить красивую ясырку.

– Не отдадим! – заорал он, сорвав свою трухменку, и завертел угловатой головой, растущей почти из брюха.

– Погоди орать! – одёрнул его Ременников, хмурясь всё больше и больше, и к атаману: – Скажи, Кондрат, уж не околдовали ли тебя в Изюме? Не питья ли поднесли на порчу?

– Нет, не околдовали, Терентий, хоть от питья я не отказался.

– Тогда отчего ты атаманство оставляешь? Разве мы, круг казацкий, тебя отбрасываем?

– Нет у нас отныне солеварен. Нет и соляного городка Бахмута, потому нет и атаманства моего.

– Как это – нет? Вот он, городок наш. Вот наши курени, а вот и мы, казаки твои! Нам ли от тебя отказываться? Нам ли без бою добро своё отдавать? Оно не грабленое, оно нажитое – редкое богатство у казака, а ты его без слову отдашь прибыльщикам? Давай, атаман, думу думать.

– Я, Терентий, ночи не спал, всё думал…

– И чего?

– А то надумал, что нет у нас той силушки, коей можно копани соляные удержать.

– Есть сила! Мы силу эту покажем Шидловскому!

– Быть нашим саблям на их шеях! – поддержал Окунь.

– Атаман! – выступил Беляков. – Кондратей Афонасьевич! Не оставляй нас в этот чёрный час. Казаки без тебя, что молодые жеребцы без пастуха – того гляди зарвутся и погубят себя. Не божье то дело – оставлять нас. Коли гордыня ломает тебя – оставь гордыню. Ты зри круг себя – все пришли до тебя. А коли утратим мы друг дружку, то останемся в такой сирости, что и куры нас за гребут.

– Нет, Терентий. Из-за соли не стану я проливать кровь христианскую. Не резон!

– Истинно глаголет атаман! – заговорил поп Алексей. Он держал саблю перед собой, как большой крест. – Не резон кровь христианскую проливать ныне! Смиренье, дети мои, и благодать снизойдёт на вас. Не нами сказано: уклонися ото зла и сотвори благо! И водворися в миру, не вкушая хлеба, рыдая о беззакониях великих народа…

– А вот он, наш закон! – Шкворень с лязгом выхватил саблю. Матово полыхнуло её кривое татарское жало, смазанное свиным салом.

– Не простим изюмцам позор наш великий! – выкрикнули в задних рядах.

– Успокой, Кондрат, казацкие сердца, – не по-круговому, а дружески попросил Терентий Ременников.

Булавин смял тёмную лопату бороды о грудь. Задумался.

– Добро, казаки… Дайте мне подумать хоть ещё ночь да день. Сдаётся мне, что смогу я успокоить казацкие сердца. – Он оглядел всех, кого мог увидеть в свете потухающего костра, померцал страшным шрамом на щеке – след сабельного удара. – А сейчас, казаки, домонь идите. Домонь!

Булавин положил атаманскую насеку и пошёл к своему куреню.

На полдороге его остановил нежданный гость – Голый.

– Микита! Чего за кругом стоял? По делу ай как?

– Ременникова ищу. Он лекарь знатный, а у меня мать хворая, – соврал Голый, выжидая пока Цапля проведёт лошадь Булавина, потом только зашептал: – Чего делать, Кондрат? Астрахань зовёт…