Текст книги "Обречённая воля"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

9

Суматошное утро не сбило планов Булавина: он отправил-таки Анну и сына в Трёхизбянскую. Сам не поехал, объявив всем, что отправляется к Черкасскому городу поговорить о судьбе Бахмута с атаманом всего войска Донского – с Максимовым. Но если своих он отправил поздновато – солнце подымалось над стенами, – то сам, опасаясь приметы, решил не нарушать старинного правила и собирался выехать на другой день до восхода.

«Ну, слава богу, отправил…» – вздохнул он, когда телега скрылась за бугром. Он вернулся в опустевший курень и почувствовал, как отрадна свобода. Это к ней, к воле, стремилось в последние месяцы всё его казацкое нутро, и хотя сердце просило другой воли, – настоящей, древней, без бояр, без немцев, без прибыльщиков, без царёвых указов, – сейчас была приятна и эта небольшая свобода.

Он вышел на баз, осмотрел его пустую утробу, ещё хранившую тепло и запах скота, и почему-то не пожалел, что продал все животы Ременникову и Абакумову. Хорошо, что Анна взяла деньги с собой и увела за телегой бычка – все не с пустыми руками заявится в отцов дом, где сейчас живёт его, Кондратия, брат Иван.

Из раствора конюшенной двери просматривалась улица вдоль реки, часть майдана, и торчала деревянная колокольня, как раз над куренем Рябого. Булавин будто затаился в полумраке помещенья. Ему, признаться, было жалко Бахмута – своей мечты, стремления вывести этот городок в лучшие на Диком поле. Хотелось, чтобы у каждого казака был курень – полная чаша, чтобы оружие было у каждого не хуже, чем у старожилых, домовитых казаков Понизовья, чтобы весело и охотно хранили они этим оружием дедовскую волю.

Булавин прошёл к погребу, забрался в него. Свечи не нашёл – завалилась куда-то в сегодняшней спешке, – подождал, когда присмотрелись глаза, и стал выкидывать землю из свежей ямы. Затем осторожно открыл бочонок с медяками. Пощупал. Снял трухменку и нагрёб в неё горстей пять. Потом развязал гашник шаровар и во внутренний карман всыпал горсть – на дорогу в Черкасск. Завязав гашник шаровар и отложив в сторону шапку с медяками, он снова тщательно зарыл яму, утоптал землю, а сверху засыпал сухим бурьяном. Потом подумал, что покидает Бахмут надолго, и вворотил на то место старую бочку из-под мёда.

В кабак он пошёл всё с тем же чувством призрачной свободы, растущим в нём, и одновременно в душе подымалось сомнение: стоило ли оставлять Бахмут и этих людей, которые только что были готовы умереть все до одного, поведи он их на изюмцев? В этой утренней, пусть несостоявшейся стычке было что-то похожее на победу. Это ощущение прямо висело в воздухе Бахмута, оно играло в слюдяных оконцах куреней, светившихся на осеннем солнышке, звенело в криках ребятни, среди которых он уже не слышал голоса своего Никиты; оно висело над городком в визгливых бабских перекликах, и только возбуждённый гул казацких голосов, что выламывался с базов и из кабака, отдавал неясной тревогой, ожиданьем грядущих событий.

У церкви Булавин заметил беглого. Тот сидел на ступенях паперти и что-то быстро жевал, оглядываясь по сторонам, коротко и настороженно, как собака в чужом дворе. Шапка его – та самая, что Булавин увидел утром над кромкой балки, – лежала у его ног, а двумя ступенями ниже сидели его жена и племянница. Когда Булавин приблизился, мужик поднялся и по привычке потянул руку к голове, забыв, что шапки нет. Женщины тотчас поднялись и отошли к углу церкви, откуда племянница беглого таращила огромные серые глазищи бесстрашно и любопытно.

Булавин остановился.

– Это ты про изюмцев упредил? – спросил он, глядя почему-то на угол церкви.

– Я, атаман… Как увидел – скачут, так и побежал…

– Мало ли по степи скачут!

– А ночью-то как закопырилось в той стороне, как охватило огнём полнебес – чуть не обезножил. А утром скачут, гляжу. Тут я в понятие вошёл…

– Догадлив! – усмехнулся Булавин покладисто. – Куда бежать сдумал?

– Ничего в голову не идёт, атаман, – тяжело передохнул Антип. – Кабы один был, тут бы и думать нечего! Одного-то да в бесснежную пору каждый кустик ночевать пустит, а тут… Наутро смекаю: поищу-де новы городки в лесах, а ввечеру остановлюсь, где усталь подкосит, но дум уж нет. Были места, да разве теперь воротиться? Ох, велика земля, атаман!

– Надо думать. На ней больше десятку государств!

Булавин посмотрел на женщин и снова разговорился, как утром на краю балки:

– Вот ты всю Русь, должно, прошёл…

– Прошёл! – опять вздохнул Антип.

– Велика ли она?

– О, атаман! Я напрямки шёл – солнышко на носу держал, а и то она, Русь-та, в одиннадцать недель ходу легла.

– А чего в ней творится ныне?

– О-о-о-о-о!.. – Антип лишь покачал головой и так махнул рукой, будто заглянул в преисподнюю. – Не узнать ныне Руси святой: одна неметчина.

– Ну и каково житьё?

– А ныне что солдат, что мужик, что матрос, что работный человек – что под царёвой, что под поместной, что под монастырской рукой – жить не живёт и умирать не умирает, наподобе меня.

– Что за притча?

– А поборы ныне несметные. Берут прибыльщики за всё и со всего – с сена, что накосил, с дров, что насёк, со всех съестных припасов и чего дома держишь. Берут с весов и мер, с мельниц и мостов, с перевозов, с рыбных ловель, с ульев пчелиных и с тех берут, с божьей-то мошки, нехристи! Почали брать поборы в ту ж казну государеву с пустошей, с бань, да ладно бы с торговых, а то с домашних берут, хоть не мойся! С варенья берут всякого, с пива, со всех иных питей. Спасу нет! А ныне, атаман, вышел указ бородовой. С крестьян и с тех, коль в город едут, берут копейку, а из городу, ежели при той же бороде, – опять копейку.

– И платят?

– Как не заплатишь, коли повсеместно сидит прибыльщик с солдатом и чинит прибыль казне!

– Неважны дела у хрестьянского люду, – заметил Булавин. Он погрузился в раздумья о всём сказанном и смотрел уже не на угол церкви, где прислушивались к разговору женщины, а прямо под ноги, под первую ступень паперти, обсмыканную ногами прихожан, будто хотел найти там глубоко зарытый ответ на многие вопросы, теснившиеся в его крепкой, но неучёной казацкой голове.

– Погубят немцы Русь святую, помяни моё слово, атаман, – негромко, с оглядкой, сказал Антип.

– А ты без огляду говори! Ты не на Москве, а на вольной земле стоишь, – с насмешкой одёрнул Булавин. Он снова посмотрел на женщин и громче продолжал: – Коль пришли сюда, в нашу землю донскую, то опасенья отриньте. Помните: тут человек волен говорить и делать чего сдумает. И выдачи от нас нет. Пусть царь хоть пишет, хоть не пишет свои указы, а на воле этой стояла и стоять останется земля казацкая.

– Всё невечно, атаман… – усомнился Антип.

– Не будет той воли тогда, когда нас, казаков, не будет! Ты уразумел?

– Как не уразуметь, атаман! – тотчас ответил Антип, переминаясь и посматривая на шапку, лежавшую у его ног, в которой желтела горка густо сваренного застывшего пшена. – Как не понять, – повторил он, – на волю и шли, только крепка ли она ныне?

– Крепка, как сабля у наших казаков! – Булавин не удержался и выхватил свою кривую татарскую саблю, ту самую, которой залюбовался утром Антип, рассматривая красивый эфес. – Вот она, наша воля! Кто ухватится за неё – без рук останется!

При этих словах Булавин указал на холодно блестевшее жало сабли левой рукой, сжимавшей шапку с медяками, и Антип неожиданно для себя заметил изуродованную, должно быть сабельным ударом, кисть руки: указательный палец не гнулся и торчал чуть в сторону.

– Уразумел?

– Уразумел, атаман!

– Ну, а коль уразумел, так пойдём в кабак! Я сей день с казаками прощаюсь. Пойдём до казаков!

«До казаков!» – тотчас отложил в своей памяти Антип.

– Благодарствую, атаман… – он оглянулся на своих.

Булавин перехватил его взгляд. Задумался ненадолго.

– Ты вот чего, беглый… Как звать-то тебя?

– Антип Михайлов Русинов.

– Видишь, Антип, во-он тот курень, что не доходя дуба? – Булавин снова вытянул руку с шапкой и торчавшим пальцем. – Это мой курень. Веди туда своих и в кабак приходи, а они пусть там еду поищут и ужин нам спроворят.

– Спасибо, кормилец… – Антип виновато глянул на Булавина, и глаза его заслезились. – Мы ведь тебе вшей натрясём!

– Сожгите всё с себя в печи, а не то за конюшней. Надеть же найдётся тряпья. Слышишь?

– Слышу, атаман! Как тут не слышать? – и кинулся в ноги Булавину, торопливо ссыпавшись со ступеней.

– Ну, ну! нечего в ногах валяться! Я тебе не боярин.

– Бабы! – вскочил Антип. – Накачались на мою шею! Кланяйтесь атаману! Живо!

Булавин сердито насупился, но с удовольствием заметил, как охотно и низко склонилась статная племянница Антипа.

Уже от кабака он оглянулся и увидел, как Антип ведёт под уздцы свою донельзя издёрганную лошадёнку, а следом, держась по многовёрстной привычке за тыльё телеги, шли его жена и племянница.

– Эй, Антип! Коня моего пусть напоят!

Антип приостановился и снял в ответ шапку с поклоном.

«Анчутка с ними! – подумал Булавин. – Пусть живут, пока я в Черкасском городе, а то и на зиму пусть остаются».

Ему почему-то стало весело от этого, и когда он вошёл в кабак со светящимися глазами, вольница гикнула остервенело, повскакивала с лавок, рванула сабли наголо и полезла целоваться.

10

– Ерёмка! Почто пиво твоё неплотно? – забасил Булавин на весь кабак.

– Это тебе опосля вина мнится, Кондратей Офонасьевич! – через головы пьяных казаков, сквозь дым, пар, голоса донёсся хрип целовальника.

– Врёшь, анчуткин рог!

– Да ить и зерно ноне неважно…

Новое столетье началось с неурожаев. Хлеб в России возрос в цене. Стал дорог он и на Дону, поскольку всё Придонье жило привозным хлебом. Возили его купцы из подмосковных и украйных земель.

– Истинно врёт! – подтвердил отец Алексей. – Не пиво, а водица неосвящённа есть.

– Хорошо, что такое ныне водится на Дону! – крикнул кто-то из единомышленников целовальника, прихлебатель.

– Это как так – хорошо? – спросил Булавин.

– А так: ныне купцы боятся хлебом торговать. Держат. Прошлого года недород научил их уму-разуму.

Тут подал голос Антип Русинов:

– Что правда, то правда, казаки! – сказал он, и этот новый голос, смелость этого человека в чужой компании заставили с интересом приумолкнуть тех, что были рядом и могли слышать разговор. – Я через многие губернии проходил, много слышал. В прошлом годе великий мороз пал на землю мая двадцатого дни, как раз на праздник Алексея Митрополита. Была тем морозом рожь побита в заоцких будто б городах по сам Севск и по Брянск, а и по Москву ажно, а инде побита и за Москвой. Ныне проходил тверской землёй – и там с того недороду великий мор был.

– Было, было! – захрипел осовевший Шкворень. – Летось беглые сказывали.

Часа три разговор шёл всё об изюмцах, о Шидловском. Казаки били шапками об пол и клялись, что не дадут покою царёвым прибыльщикам. Молодой Окунь захмелел, ругался по-чёрному, всё клялся, что вернёт свою соляную сковороду с колодцем, и при этом так хватил саблей по пивной бочке, что дубовое днище не устояло. Пиво рвануло в потолок, а Окуня прогнали домой за деньгами – платить за пиво. Крик стоял всё время, пока грозили изюмцам, и вот теперь, уставшие, охрипшие, вдруг удивлённо притихли. Захотелось услышать нормальный человеческий голос.

– А скажи, беглый, чего там царь придумал строить – Питербурх город, навроде? – спросил Ременников, никогда не пропивавший ума.

– Два лета тому, как начал царь его строить, а нарёк Питербурх, – задумчиво ответил Антип.

– Казаки наши, что под Нарвой уцелели, сказывали, будто тот город в болотине будет? Так это, али ты не был там?

Антип не ответил на вопрос последний, но уверенно сказал:

– Река там великая, а лес, почитай, весь на болотине. Летом комара много и хвори от той болотины поморные. Солдат с крестьянином в обнимку мрут – болото тому явная причина, а ещё то, что там летом ночи нет, потому фельдмаршал Шереметев не даёт от топора отойти, а яди мало, да и та худая. Река рыбой кормит, а от рыбы дух гнилой и болести опять же. Не-ет… Сын помер, а я не далси…

– Несладка жизнь хрестьянская, – вздохнул Ременников.

– Ничего, Антип, у нас, на вольном Дону, боярская лапа тебя не достанет; нет такого городка или станицы, откуда тебя выдали бы – на том стоит велика река наша, – стукнул Булавин левым кулаком, и Антип снова заметил отставленный, покалеченный указательный палец.

– Благодарствуй, атаман, – склонил Антип голову.

Кругом засмеялись. Задвигали скамьями, кружками – интересен был казакам всякий новый человек.

– А я тут не Христос. Я – ничего. Тремя хлебами толпу не накормлю, я вот напоить тебя… давай кружку! Вот так! – Булавин налил из кувшина вина в кружку Антипа, потом себе и передал Цапле глиняную посудину. – Напоить тебя напою и казаков напою, и весь Бахмут угощу, коль денег хватит, а вот воли дать не могу: воля, Антип, она на нашей реке великой – как ветер, дармовая.

– Верно сказал Кондратий Офонасьич! – решительно кивнул Ременников. – Не учён ты премудростям, а складно сказываешь.

Булавин поднял локоть, лежавший на шапке, подвинул её Цапле.

– А ну-ка, Цапля, голубь ты мой скорый, отдай все эти деньги кабатчику! Гуляем, казаки-молодцы! Завтра я в Черкасский город еду, с атаманом Максимовым вот как поговорю!

Взорвалась десятками глоток подгулявшая казацкая вольница. Полилось вино и жидкое пиво, зачмокали отяжелевшими от сладкого хмельного мёда губами. То в одном углу, то в другом заводили песню. Кто-то вывалился из дверей на майдан, кто-то плакал. С улицы раза два раздавался лязг скрещённых сабель, затем голоса казаков, разнимавших драку. У самого порога хлестнул пистолетный выстрел, потом ещё один – и хохот. Отец Алексей встал, допил ковш мёду и двинулся к выходу увещевать казаков.

– А ты, Шкворень, чего голову повесил? – спросил Булавин. И пнул того кружкой в лоб.

– Не к добру веселье… – мрачно и трезво ответил Шкворень.

– Отчего так?

– Оттого, что воля на Дону кругом подмывается, как снег весной: от Москвы – бояре да епископы землицу прибирают, от Азова – Толстой грозит. По реке Дону царёвы слуги ходят, казаку рыбу ловить не дают. Волю сулишь беглому, а того не думаешь, что самих нас приберут к рукам, шляпы-треуголки напялят, как на солдат, и шагать заставят, пока пена в паху не закипит! Воля! Дурак я, что не пошёл надысь, в семисотом годе, с добрыми казаками. Погуляли бы распоследний разок, да и помирать можно. Зря, говорю, не пошёл, а меня ведь звал Филька Кисельная Борода, он с Нестеренко станом стояли на Медведице-реке, в луке, пошли бы мы по Дону, казаков бы подняли – и на Волгу, по разинским волнам… Эх! А ты про волю, Кондратий Офонасьич! Худая, видать, воля, коли своих в Трёхизбянскую спровадил!

Булавин сжал челюсти, вспыхнуло лицо, запунцовел шрам на щеке. Левая рука сжалась в смешной кулак, похожая выставленным пальцем на кукиш.

– Я волю свою творю, и не твоего ума это дело! – загремел он. – Я их не на Московию отправил, а в родную станицу, раз я свой бунчук огню предал, и отныне я ровня всем вам! А коль ровня – куда хочу, туда и еду! А какая дума моя, да чего я надумал – это моё дело. Настанет срок – приду, трухменку перед кругом поломаю – всё, как есть, выложу. Понял ты, Шкворень?

Шкворень молчал.

– А покуда мне воля нужна, как та вода в жару. Руки мне вяжет мой курень, животы да рухлядь, а мне надобно розыск немалый учинить, дабы правду поискать на Диком поле. Найду – вернусь к вам, не найду – не поминайте лихом…

Приумолкли казаки, то ли осоловели от выпитого, то ли дошёл до них тайный смысл сказанного Булавиным, только многие молча потянулись к нему с ковшами, таращили глаза, тыкались мокрыми губами в бороду, в щёки, в губы и снова тянули кружки, плеская через край. Булавин заметил среди всех кружку Шкворня, глянул в колючие, сейчас виноватые глаза казака и примирительно сощурился.

– Поатаманствуй без меня, коли круг выберет, – сказал он Шкворню.

– Ждать будем, – встал Шкворень и вытянул большой ковш вишнёвого мёду.

Антип Русинов видел, как Цапля вышел за атаманом, чтобы проводить его до куреня, но Булавин оглянулся, окинул взглядом преданного есаула и махнул рукой.

– Оставайся, гуляй! Мы с Антипом дойдём. На заре я один поеду. Прощай!

– Во здоровье прощай, Кондратей Офонасьевич! – сказал Цапля.

– Не отставай! – пробасил Булавин Антипу.

Антип давно не пил хмельного и сразу огруз головой и телом, хотя старался пить умеренно. Он шёл сейчас за своим благодетелем, испытывая в душе такое облегчение, какого не было у него с того дня, как погоня солдат пробежала мимо него в лесу. Надолго запал в душу и всё качался в его глазах частокол мушкетов за солдатскими спинами, долго не отходил страх, а вот сейчас… Сейчас, после выпитого, очутившись среди неприступного, но надёжного казацкого племени, Антип успокоился и даже пожалел, что песня так скоро кончилась. Он любовался городком, куренями его, вербами и дубами, вечерним небом с его стремительными южными сумерками и всё хотел оглянуться на церковь, встать и положить с десяток поклонов за счастье спасенья, но боязнь потерять из виду Булавина вела его к куреню, где укрылись остатки его, ан-типовой, семьи.

Булавин шагал неторопливо, будто опасался, что Антип его не догонит. Когда же они сравняли шаг, то атаман, вспомнив свои обязанности, вдруг повернул вправо и пошёл вместе с Антипом до ворот городка. Там на скамье, под навесом из веток и бурьяна, сидели верхом на широкой скамье два молодых казака и азартно играли в зернь на деньги. Торопливо и сердито кидали они кости с ладоней, используя последние минуты света.

– Ворота заперты? – спросил Булавин.

– На оба тына, – ответил один, лишь мельком взглянув на Булавина.

– Караул не бросать! Не спать и к девкам не бегать!

– Нам то вестимо, атаман! – опять ответил тот, что сидел в накинутом на плечи бараньем ерчаке. Голос был весёлый. Он выигрывал.

Булавин увидел отставленные к воротам сабли и строго заметил:

– А воинские причиндалы свои не раскидывать! Неровен час, нападут изюмцы – не миновать вам казацкого суда, коль пробрухтаетесь.

Казаки промолчали на это, но не встали, не прекратили игры и не пошли за саблями.

– Добрые казаки, – негромко проворчал Булавин, больше обращаясь к себе, чем к Антипу, когда они отошли от ворот шагов с полсотни.

В курене было темно. Булавин вошёл первым и остановился у порога, нащупывая кресало. Вытащив из кармана кремень, примкнутый к нему фитиль и рашпиль, он высек искру, раздул и прижёг свечу. С минуту в воздухе стоял запах жжёного фитиля, калёного кремня, потом сала, всё это уступило постоянному и сильному запаху солёной осетрины, печёного хлеба и кваса. Видимо, женщины давно всё это отыскали и приготовили, как велел хозяин.

– Где они? Ну-ка окликни! – пробасил Булавин и отошёл к лавке, чтобы снять сапоги.

– Мы здесь, – отозвался лёгкий девичий голос племянницы Антипа.

Она вышла в каком-то свежем холстинном понитнике, гибко поклонилась хозяину.

– А! – неожиданно улыбнулся Булавин, да так и остался с улыбкой смотреть на неё. – Звать-то тебя как?

– Алёна, помоги, – ответил другой женский голос.

Булавин увидел жену Антипа. Она стояла, приникнув головой к углу печи, и устало смотрела перед собой. В её приказе племяннице был и ответ Булавину, и уваженье к нему за этот ночлег, и что-то ещё, необычно важное, почти жертвенное, что он не хотел обдумывать между делом.

Алёна сделала несколько несмелых шагов, наклонилась и сняла с него оба сапога. «Ловкие руки, – метнулась мысль и греховно вылилась в другую: – Хороша девка!»

– Давайте ужинать! – весело сказал Булавин, отгоняя наважденье. – Чего нам хозяйки спроворили?

На столе в деревянных братинах уже стоял квас. Солёная осетрина, нарезанная широкими пластами, матово белела из глиняного блюда. В низкой плошке розовело на срезах солёное сало дикого кабана. Булавин взял в руку большой каравай хлеба, перекрестил его ножом и неторопливо нарезал толстыми ломтями.

– Садитесь! Кто вы? Гости? Постояльцы? – всё равно православный люд. Давай вот сюда, – указал он Алёне широкой ладонью на лавку.

Семья беглецов старательно помолилась на светлое пятно, обрамлённое мелкими иконами на стене – след от увезённой большой иконы – и степенно села. Лица их были торжественны. Антип сел последним. Он был навеселе и поэтому смелости в нём прибавилось.

– Коли хлеб на стол, так и стол – престол, а как хлеба ни куска, так и стол доска! – припляснул Антип.

Булавин прищурился на него.

– Люблю я побаски ваши. Видать, мудрёный народ живёт в примосковных землях, – сказал он. – Да ешьте вы!

Он взглянул на Алёну, на жену Антипа Марью, потянул из ковша квасу и надолго задумался, глядя на пламя свечи. Он посмотрел ещё раз – всё то же: чистым стеклом дрожали в их глазах слёзы удивления и радости.

Прежде чем Булавин сообразил, в чём дело, Антип неожиданно объяснил:

– Запамятовал, сколько недель не сиживали мы за скоблёным столом! Всё по лесам да овражинам хоронились, ровно звери…

Он сглотнул подкатившие слёзы, опустил голову и выдохнул прямо под рубаху, на грудь, где на грязном гайтане висел позеленевший медный крест.

– Вы вот чего… Вы не ходите больше никуда. Скоро зима, вон какие туманы пошли, ещё неделя-другая – и сыпуга повалит, а на белой степи далеко видно серого тушкана. Так-то! Вот я и думаю: оставайтесь тут до весны. Живите. Казаки наши вас не обидят.

– Коль крыша есть, руки прокормят, атаман! – воспрянул Антип. – Перебьёмся, а там, по весне, что бог даст…

После ужина, когда Булавин укладывался спать на большом пустом сундуке в красном углу, Антип спросил его:

– А ты надолго в отъезд?

Булавин не знал, что ответить. Усталость прошедшего дня, наслоившаяся на вчерашнюю бедовую ночь, вечер в кабаке сморили его. Он не стал ничего объяснять Антипу, не стал прибегать к бодрой казацкой полуправде и просто ответил:

– Ничего мне неведомо, Антип… – И уже с постели, когда вышли женщины, распорядился: – Иди спать-то на сеновал, есть там сенишко. Хорошо там, покуда не зима.

Однако Антип лишь на минуту выглянул за дверь, распорядился, чтобы Марья его шла на сеновал, а Алёна ложилась в сенях, на попоне, и сразу вернулся. Его, расхрабрившегося от выпитого вина, тянуло поговорить с гостеприимным хозяином.

– Атаман! А Кондратей Офонасьевич! – растормошил он задремавшего было Булавина. – А коль придут за мной царёвы стольники, а?

– Не придут… – буркнул Булавин.

– А коли придут?

– Как придут, так уйдут, не солоно хлебавши. Было так-то!

– И ушли?

– И ушли.

После такого ответа Антип и вовсе повеселел. Спать он и не думал.

– Кондратей Офонасьевич, а ведь ныне ересь по Руси ползёт превеликая!

– Откуда ползёт? – Булавин повернулся в сторону Антипа, присевшего на корточки у сундука.

– А известно – от корня.

– От какого корня?

– А известно – от какого. От немецкой слободы, царя опоившей. Обольстили его сатанинской сладостью – пропал царь: завладели телом его и душой.

– От кого тот дух?

– От тех немцев слобоцких, да от наибольшего еретика – Алексашки Меншикова. Гулящие люди сказывали мне в степи, что он, Меншиков-то, вовсе и не человечий, а пёсий сын!

– Да ну? – Булавин открыл глаза. – Брешут!

– Истинно! Сучка, сказывали, у немца заглавного, у Лефорта, больно брюхата была и долго ходила, а как ощенилась, то принесла-де только одного. Глянули – шерсти мало и пяты голые, розовые – человек!

– Ну!

– Вот это-де Меншиков и был.

– Врут, поди, анчуткины дети!

Антип не ответил, он, должно быть, осерчал, но показывать своего чувства не посмел, а просто задул свечу и ушёл спать на сеновал. За дверью, Булавин слышал, он ещё пошептался с племянницей, погремел запорами, окликнул жену, и вскоре там все успокоилось. Сон наваливался стремительно. Мыслями он уносился в Трёхизбянскую. Думал, как добрались Анна с Никиткой, не мало ли он дал им караулу – только Паньку да Белякова, – и досадовал, что завтра он их не дождётся и ускачет до восхода в Черкасск. Однако даже эти заботы не возвращали к действительности: сон всё плотней и плотней пригнетал его сознание. Откуда-то, как ему показалось, издалека долетела песня, хотя пели её у самого куреня подвыпившие казаки, тащившиеся из кабака:

 
…Соязжалися мазурушки
Все пярсидскаи,
Они старый, стародавний,
Беспачпортнаи,
Из тумы-то тумов мазурушки,
Чернославскаи, приражонаи.
Соязжалися мазурушки
На высок курган,
Становилися мазурушки
Во ядинай круг,
Они думали-подумавали
Думу крепкаю
Заединаю:
«Да кому бы из нас,
Рябятушки,
Атаманом быть?»
 

Последние слова разворошили сознание Булавина. Он вспомнил, что отныне он не атаман на Бахмуте, и сделалось от того тоскливо, солоно. Он прослушал всю песню о том, как избрали ребятушки Ермака и что было с ним дальше. Когда же снова пришёл было сон, где-то раза два хлопнули пистолетные выстрелы, ровно, успокоительно. После этого он ещё обдумывал, что завтра взять с собой в дорогу и как лучше проехать в Черкасск. Как всегда при поездке в казацкую столицу, он вспоминал про одежду, а вспомнив про неё, представил свои разбитые уже сапоги, и тотчас от них память повернула его к рукам Алёны, снимавшим их сегодня, а потом долго и беспокойно колыхалась перед закрытыми уже глазами треуголка полковника Шидловского…

На заре Антип услышал, как вскрикнула Алёна. Марья тотчас вскинулась, ещё сонная, и села, просыпаясь, с бьющимся сердцем. Тревожные степные ночи приучили и её к чуткости.

– Посмотрел бы, чего там с ней, – толкнула она мужа. Антип неохотно сполз с сена. Почёсываясь, прошёл к лестнице и через лёгкую дверь вошёл в полумрак сеней. Он ещё чувствовал себя неуверенно: голова шумела и бухала, будто по ней долбили пустой бочкой.

– Олена! Ты тут?

– Тут… – донеслось из полумрака, с полу.

– Ты чего кричала?

– Атаман на ногу наступил…

– А больше ничего? А? Слышишь, что ли?

– Ничего…

Антип облегчённо вздохнул, почесался, вытряхивая из-под рубахи сенную труху.

– А ежели и чего, то орать тут нечего: ты не маленькая, а он, чай, благодетель наш! Слышишь, что ли?

Алёна не ответила.

Антип почесался снова и побрёл назад. Но с лестницы он услышал густой бас Булавина на конюшне:

– Застоя-а-ался, милой ты мой! По степи затосковал? А? Ишь, ноздри-то навострил – так и пышут! Так и пы-ы-ы-шут! Сто-о-о-й! Стой!

Лошадь почувствовала в конюшне чужого, вскинула голову, закосила розоватым белком на Антипа.

– Стой! – Булавин ударил её широкой ладонью по репице – лошадь присела и тотчас вскинула задом, крутнула тугим хвостом.

– Стой! Дорогу чуешь?

– Это какой же породы? – спросил Антип, остановившись в трёх шагах.

– Аргамак[4]4
  Аргамак – верховая лошадь восточной породы.


[Закрыть],– несколько с обидой ответил Булавин, будто упрекал за незнание очевидной истины.

Он приладил к седлу походную суму с провизией, вывел лошадь на волю. Следом вышел Антип. Он рад был, что не проспал отъезд хозяина.

По Бахмуту горланили петухи. Полусонное вороньё хрипло окаркивало зарю за земляным валом. Рождалось утро. Ещё немного, и заскрипят воротца в заклетях домовитых казаков, заревёт скотина и понуро выйдет через Крымские ворота в пустую, уже голодную степь, не корму – порядку ради. Что найдёт худоба в сухом осеннем бурьяне? – горькую жвачку, от которой воротит морды назад к стойлам, приткнутым к куреням, под крыши, где на всю зиму запасено и надёжно уложено июньское духмяное разнотравье. А сейчас Бахмут ещё спал после вчерашней тревожной ночи, напряжённого утра и вечернего кутежа в кабаке.

– Спит Бахмут, – как бы сам для себя проговорил Булавин и покачал головой. – Надолго ли? Неожиданно для Антина он так ловко вскочил в седло, что даже привычный аргамак качнулся от неожиданности, виновато перебрал тонкими точёными ногами.

– В ларе мука осталась, ешьте. До рождества должно хватить.

– Хватит! Благодарствуем тебе, благодетель ты наш! Век богу станем молиться за тебя!

– Живите.

Больше ни слова не сказал Булавин. Он поправил саблю, поплотнее засунул за пояс турецкий пистолет, удобный, короткий, выложенный по ручке красным камнем, забоченился по привычке правым боком вперёд, свистнул и легко полетел к воротам городка.

«Ох, жизня казацкая, вольная! Ох, жизня – сел да поехал, а на Руси…» – махнул рукой Антип и пошёл в курень.

У Ногайских ворот Булавин осадил аргамака. Сам снял тяжёлые деревянные заклады запоров и, уже снова сидя в седле, хотел было выстрелить над спящими караульщиками, да пожалел утренний сон бахмутцев. И всё же не оставил без наказанья одного из казаков – перегнулся и вытянул арапником по заду. Как укушенный тарантулом, вскочил заспанный казак с вороха сена и долго потом чесался, глядя вслед ускакавшему атаману.

– Хорошо, башку не отрубил! – выдохнул второй, сухопарый казачина, сын Ременникова, и снова повалился на сено. – Затвори ворота, дует!

Не успел аргамак Булавина прогреться, как со стороны староайдарской дороги показалась небольшая толпа.

«Беглые…» – тотчас определил он.

По всему было видно, что они давно заметили всадника и двигались ему наперерез, слева. Можно было без труда уйти от встречи с ними, даже не отклоняясь вправо, в степь, лишь стоило прибавить ходу лошади, но Булавин не сделал этого. Толпа человек в двадцать надвигалась на лошадь прямо с головы. «Поле глазасто. Заметили…» – подумал Булавин и так перекинул поводья в левую руку, что она держала и рукоять пистолета, правая же была наготове выхватить саблю.

– Сто-ой!

Широкорожий мужичина вывалился из толпы, раздвигая рогатины, уже направленные на Булавина. Кое у кого поблёскивали сабли. Глаза широкорожего горели счастьем удачи, ему казалось, что они остановили богатого казака, у этого есть чем поживиться.

– Ты кто? Пан? Атаман или домовитый казак? – спросил широкорожий, прищурясь. Он стоял в распахнутом долгополом кафтане. Синяя рубаха почти до кушака закрыта палевой бородищей. Видывал таких Булавин. С такими ухо держи востро…

– А ты отвори ему кровя – по ним дознаем, кто он!

– Отвори, Семён!

– Отвори ему, Лоханка! Мы поможем!

Теперь уже зашли с боков. Булавин ждал, что будет делать Семён Лоханка.

– Попа-ался, сокол ясный! А ну-ка, денежки дай сюда! – осклабился Лоханка. – Мы погуляем за твоё здоровье.

– А не то – за упокой души! – снова выкрикнул кто-то, но Булавину некогда было смотреть туда, он не сводил глаз с Лоханки.

– Тихо, разбойнички! – грянул Булавин. Его громовой голос на какое-то время приостановил толпу. Все с недоуменьем рассматривали небольшую фигуру казака, дивясь в душе, откуда такой голосина.

– А мы и тихо можем! – всё с той же вкрадчивой улыбкой ответил Лоханка. – Так тихо, что не оприметишь, когда душа сокола к небесам вознесётся…

– В поле, разбойничек, две воли – чья возьмёт, – снова грянул Булавин, вспомнив одну из премудростей казака Белякова.

– Да чего с ним мешкать!

– Дай сюда деньги!

– Деньги вам? Обесхлебели? Смотрите, разбойнички! Не тем зерном степь усеваете: срубленная голова худые всходы даёт… А денег я вам дам. Подай шапку!