Текст книги "Обречённая воля"

Автор книги: Василий Лебедев

14

Верстах в двенадцати от Астрахани Булавин ждал оговорённой через посыльных встречи с терскими казаками, но они не приехали и на третий день. Засветло Булавин погнал коня назад, за Астрахань, где напротив Балдинского острова раскинул стан Микита Голый. «Астрахань пала – терчане передумали», – решил Булавин.

Близ Астрахани в пустынной степи встретились два всадника – выплыли из вечернего тумана, как из воды. Вспомнилось, что не так давно, только в другом месте, на Дону была такая встреча, кончившаяся мирно. А что сейчас?

– Эге-гей! – окликнул Булавин.

В ответ, как и в прошлый раз, – ни звука, лишь послышалось, как лязгнула чья-то сабля, а может, показалось… Это снова были калмыки – видно стало по кривой посадке, – однако на этот раз всадники не разъехались на обе стороны, как бы обжимая встречного, да и бег их лошадей был торопливый, целеустремлённый. Вот уже они были совсем рядом. С сёдел свешивались толстые, деловые верёвки, совсем не похожие на арканочные.

«Эти по делу торопятся…» – с облегчением решил Булавин и, поравнявшись, приподнял над головой трухменку.

Встречные не подняли рук, но один из них повернул голову и будто кивнул в ответ.

Не раз приходилось замечать, что волнение седока передаётся лошади. Поволновавшись сам, Булавин взвинтил и лошадь. Она и дальше беспричинно дёргалась, сбивала шаг и вскоре так уморилась, что к стану Рябого еле приплелась.

Волга открылась с высокого правого берега широко и неожиданно светло. Среди чёрной весенней земли, среди сумерок, она вылавливала весь свет, что ещё сочился из потухающего неба, и поблёскивала лёгкой волной, и играла вся в длинных прохватах прибрежных теней. Горели костры. От камышовых отмелей стреляли.

Как только Булавин спустился глубокой промоиной к берегу, плотная, пахнущая дымом и потом толпа тотчас окружила его. Он не видел Голого и не мог поручиться, его ли это стан. Никто не узнавал его, да и мало кто видел и слышал его разговор с Рябым у астраханских ворот. А тут набежало сотни полторы. Он не рискнул спешиться и с седла рассматривал незнакомых ему людей. Это были гулящие люди. Из беглых. Это были прошатаи-первогодки, оставившие где-то семьи, или вовсе неженатые – бурлаки. Булавин знал этот безрассудно смелый, опьянённый волей народец. Особенно он опасен не сейчас, а по осени, когда все они, сжившись за лето, опасаясь потерять свою главную силу – единство, мечутся по степи в поисках зимнего пристанища, шумя и жаля, как осенние мухи. Сейчас они тоже были не ангелы: разожжённые Голым на подмогу Астрахани, они не выплеснули себя – опоздали на помощь…

– Птица степная про нас пожаловала! – крикнул кто-то.

– Ощиплем! – обещали тут же.

– Не страшится жизни отбыть! – подходили с оружием.

И вот теперь, когда уже не было никакой возможности вырваться отсюда и уйти, он с непонятным для самого себя спокойствием, почти отрешённостью к своей судьбе угадал по выкрикам, по одежде, по лицам, что этот полудикий людской табун, мечущийся по степи, крепко сбился из разных по крови и вере людей. Это было удивительно и ново даже для него, Булавина, считавшего Дикое поле родным домом. Он понимал теперь, что в этом большом и неустроенном дому наступали независимо от хозяев большие перемены. Что делать? Видно, приходили новые времена…

– Он приехал за караул нас брать! Из Астрахани!

– Ой, страшно!

– Помрём в сей же час!

– Не журысь, брате, мы з ним ще потягаемся!

Уже десятки рук трогали эфес сабли, пистолет, сапоги, стремена. Кроме людей поволжских земель тут мелькали лица калмыков, темнели усами крестьяне украйных земель, немало было казаков. По голосам русских людей он узнавал, что пришли они с воронежских, московских, новгородских и даже северных земель. Порознь ему приходилось встречаться со всеми, но чтобы увидеть всех вместе – такого ещё не бывало. К тому же в толпе среди зипунов мелькали шинели солдат, стрелецкие кафтаны. Один солдат пробился к лошади Булавина и полез в перемётную суму, где было всего лишь сухое пшено на случай ночёвок в степи.

– Худо живёшь, атаман! – огорчился солдат.

Солдат был обтрёпан. Обшлага его кафтана висели бахромой, сквозь чулки, грязные и рваные, темнели волосатые ноги. Шапка на нём была уже не солдатская, а крестьянская, из бараньей шкуры. Сквозь рвань широченных казацких шаровар просвечивали ещё прочные солдатские штаны, сразу видно – перезимовал беглый солдат.

«Неужели никто меня так и не признает?» – немного забеспокоился Булавин. Голого нигде не было видно.

– Где ваш атаман? – спросил Булавин.

– Все мы атаманы! – крикнул от костра чернявый казачишка.

Этот выкрик сбил разговор.

– Сто-ой! Сто-ойтя-а! – заорал за толпой краснолицый, обожжённый морозом и солнцем здоровяк. Булавин узнал его сразу. Это был тот нахрапистый бурлак, что встретился в степи за Бахмутом. Это ему Булавин разрубил шапку. – Погодитя! У меня с ним дела! Он меня распокрымши оставил – шапку разрубил. В котёл его!

– Да побойся бога, Лоханка! Не знавши человека, смерть на ём желаешь творить! Атамана жди!

– Атаман будет со мной в согласии! – ревел Лоханка.

– Всё одно, атамана надобно!

– Да вон уж идут гульбщики с добычей!

– Идёт атаман!

За клубами дыма и пара от кипящих котлов к костру подошло с десяток человек. Покидали уток на жёлтую траву. Двое опустились на колени и составили с головы полные вёдра рыбы. Тут же грохнулся мокрый бредень, его-то и нёс атаман.

– Эй! Атаман! – солдат махнул бараньей шапкой, видимо, ему не терпелось покончить с залётным казаком и забрать его лошадь, которую он уже держал за узду.

Атаман, сторонясь дыма и вытирая потную от бредня шею подолом рубахи, пошёл к толпе.

– Микита! – привстал в стременах Булавин.

– Кондратей Офонасьевич! – Голый вскинул сразу обе руки и полез к лошади. – Чего крух тебя стали?

Булавин неторопливо спешился, посмотрел на толпу уже с земли и беспечно ответил:

– Да вот худо живёшь, не кормишь своих казаков!

– Как это – не кормлю?

– Да вот меня сварить вознамерились, – ухмыльнулся Булавин невесело.

– Хто? Энти? Энти сва-арят! – ответил Голый и первым захохотал.

Хохот толпы тотчас покатился по всей пойме ручья, выплеснулся в степь, где вскрикнули испуганные дрофы.

Голый повёл Булавина к костру, к раскиданным попонам, и хотел было сесть, обсушиться, но повернулся и крикнул:

– Эй! Лоханка!

– Чего-о!

– Стреножь аргамака и пусти по ручью! Слышь?

– Не глухой!

Голый тяжело опустился на попону и полез за трубкой. Булавин окинул его изучающим взглядом. Как он осунулся за какую-то неделю! По щекам провисли сверху вниз тяжёлые складки, глаза ввалились. Он закурил и молча смотрел этими воспалёнными глазами, как чернявый ермачишка бросает в котёл порубленные части дикой степной козы.

– Скоро вечерять станем, – сказал он хрипло и закрыл глаза от табачного дыма.

Только на третьем часу после заката, в непроглядную темень, притащились из степи два калмыка – те самые, что повстречались Булавину. Они, оказалось, ездили в Облив и привезли вьючным способом два бочонка вина. Вольница Голого, пока их не было, обещала изрубить ленивых калмыков за мучительные минуты ожидания выпивки и еды, к которой никто не смел прикоснуться. Когда же появились наконец калмыки, то радость была так велика, что все клятвы были тотчас забыты, а самих посыльных едва не сняли с сёдел вместе с бочонками вина. Да и потом трепали их по спинам, по шапкам, а калмыки понуро ходили вокруг своих лошадёнок, качали головами, промывая натёртые до крови бока животных. Однако общее веселье захватило и калмыков. Они посматривали в освещённый круг, где на попонах, на сухом камыше и просто на земле устраивалась сотня Голого.

– Поздненько вечеряете, – заметил Булавин.

– Да вот вина заждались.

Из огромного глиняного котла выворотили разрубленного на четыре части сайгака, выкатили из золы, из-под дрожащего угольного жара облепленных глиной диких уток, несколько дроф, повытаскивали из сумок свои припасы, запаслись глиняными черепками, ложками, нарезали саблями чёрствый хлеб. Под нетерпеливый гогот забили в землю четыре деревянных обломка, поставили на них первый бочонок и, затаив дыханье, вывернули тычку. Хлынула сверкающая сталью зеленовато-прозрачная масса прямо в подставленное деревянное ведро.

– Стойтя! Вядро рыбой пахнить!

– Нехай!

Черпать из ведра и разливать вино пошёл сам Голый, чтобы не возникло драки. Он отослал первый ковш Булавину, отпробовал сам, а потом честно расчёрпывал и, пока не опорожнил весь бочонок, не отошёл. Потом он лежал вместе с Булавиным на попоне, вместе с ним ел мясо, тыча его в соль. Без него открыли второй бочонок – и отмякли закоржавевшие души, заговорили враз, душевно и широко. Кое-где всплёскивали песни, но не выживали пока в сплошном гомоне сотни глоток.

– Весело живёте, – заметил Булавин.

– Гуляем, атаман…

– Скоро у тебя мужики к воле навадились, – и, видя, что Голый не отвечает, спросил: – Чего делать надумал?

– На зиму надобно куда-то приколыхаться, а не то… С Бахмута, кажись, многие беглые съехали, курени пусты, не пойти ли туда? – Теперь Булавин не ответил, и Голый продолжал: – Курени найдём, скота прикупим, до поры-то надо перебиться.

– Не уживётся такая орава на Бахмуте. Смута найдёт.

– А чего ты сдумал?

– Лучше вам пристать к новым городкам, а не то – коль желанье есть – свой городок срубить, подальше от тракту царёва.

– Нет. Нам только до весны, а до весны мы и в пустых деревнях проживём, их много ныне в позапольной Руси. Все домы стоят пусты, как колокола навроде. Эй! Олексей! – крикнул Голый. – Ты от Кошаева сбег?

– От него.

– Сколько у него хрестьян в нетях?

– Сколько голов – не ведаю, а сто шестьдесят дворов запустело.

– О! Слышал? – повернулся Голый. – Есть нам крыши, за две недели до них дойдём.

– А весной? – спросил Булавин.

Голый грыз кость сайгака, высасывал жаркую жирную прянь разваренной лопатки.

– А на весну? А в Астрахань подадимся. Весело там ныне, слыхал, поди?

– Я-то слыхал, а ты чего прознал про Астрахань и откуда?

Голый приподнялся на локте, но продолжал глодать кость и косить глазом, выглядывая кого-то в расползшейся вольнице. Не отыскал. Крикнул:

– Эй! Где там Лоханка?

– Тут я, атаман.

– Иди сюда!

Лоханка повозился у бочонка, поспорил с кем-то. Он забрал с собой большую ендову вина и навис над Голым кислой громадой пропахшего полынью и потом зипуна.

– Расскажи, Лоханка, моему атаману бахмутскому про нынешнее житьё в Астрахани! Чего косишься?

– Да мы с ним знакомы: он мне шапку разрубил, – расплылся в улыбке астраханец.

– Он те и башку разрубит на четыре части одним ударом! Говори нам про Астрахань, про то, как вы там бунт учинили!

– Так как учинили? В нашем застепном углу тот огонь шибко приживчив. А как учинилось всё – кто ж его ведает, – Лоханка посмотрел в темноту степи, отпил из ендовы. Подумал.

– Ты гутарил, будто из Москвы кто-то приходил, – напомнил Голый.

– Верно! Пришёл ныне из Москвы на Астрахань стрелецкий сын Степан, племянник коломенского Ивана Сугоняя. Пришёл он да и говорит, что государь ныне далеко, в чужих землях, а потому можно-де старую веру утвердить. Города, мол, все пусты, а в которых малые люди есть, те того желают и ради будут, коли Астрахань, Дон да Яик подымутся за старую веру. В июне сказывали, что государя и вовсе не стало, а того ради воевода Тимоха Ржевский и его начальные люди веру христианскую спокинули: начали бороды брить, в немецком платье ходить, завели, антихристы, причальные и отвальные пошлины. Привезёшь хворосту на шесть денег, а привального берут гривну! Каково жить? За рыбой поехал, ещё неведомо, выловишь ли ту рыбу, а уж плати отвальную гривну. Зароптал народ. А тут ещё Григория Ефстифеев, хороший стрелец, отказался и бороду брить, и платье немецкое носить, и пошлины с мужиков не стал собирать. Посадили его за караул. Ладно… А чего вы не пьёте? – Иван заглянул в ендову, отхлебнул с десяток лошадиных глотков, подал ендову Голому. – А тут в июле на торгу молва прошла, что-де на семь годов бояре наложили запрет на все свадьбы, что-де дочерей и сестёр велено будет выдавать замуж только за немцев и будто бы их уж к Казани подвозят. Чего тут началось! На другой день сыграли сразу боле ста свадеб. Я сестру свою выдал за одноглазого бурлака, а разве он ей к сердцу прильнул? Да неужто я выдал бы её за убогого? А?

– Ну и как там пошло, в Астрахани? – поинтересовался Булавин.

– Так как пошло? – приподнял косматые брови Лоханка. – В ту ночь кто от страха, кто от свадеб не спали. Под утро собрались мы, человек с триста, вломились в Кремль через Пречистенские ворота, убили только пять человек, да в набат ударили. А когда по набату сбежались стрельцы и солдаты всех полков… Семка! А Семка! – окликнул Иван солдата, но махнул рукой. – Не слышит, пьян, должно. Прибежали и все с нами заодно. Поискали воеводу – не нашли, зато вытащили подьячего сына Кучунова да перед соборной церковью и подняли на копья. Ну и началось, пошли мы кувыркать их за дом пречистой богородицы…

Лоханка опять заглянул в ендову, допил и закончил:

– Солдаты молодцы: в ту ночь они немцев своих покололи. Полковника Девиня, капитана Меера и бабу его.

– Бабу-то зачем? – спросил Булавин.

– А она надсмешки строила над верой христовой, говорила накануне как раз, что-де скоро и мы в пост станем мясо есть. Хотели государю послать письмо…

– Нету государя! – зыкнул кто-то от огня.

– Как нету? – спросил Голый.

– Нету!

– А, корабельщик! – узнал Голый. – Это ты в Азове вызнал, что ли?

– Государь в Стекольном городе в столб закладен, а в Москве не прямой государь сидит, вот чего, а коль не веришь, поди проверь!

– Неведомо, жив али не жив истинной государь, – авторитетно сказал солдат, – а только царь Иван Алексеевич жив!

– Да он жа помер! – хохотнул корабельщик.

– Ты в своём Азове сидел, ничего не ведаешь, а мне на Волге люди сказывали, а им – праведник Авилка, что-де живёт царь Иван в Иерусалиме для того, что бояре воруют. Царь Пётр полюбил бояр, а царь Иван чернь полюбил. Тот пришлый человек Авилка всё знает, он на Калитве ныне живёт, а пришёл из Иерусалима и пророчествует, хоть и расколу держится. Авилка сказал в первый азовский поход, что-де не взять царю Азова – и не взял. А во второй Авилка сказал: возьмёт царь Пётр Азов – и взял!

– Нету царя Петра! – закричал подвыпивший корабельщик.

– Есть царь Пётр! – встрял опять солдат. – Кто жа меня под Нарвой палкой бил, ты, что ли?

– Антихрист тебя бил! Царь Пётр в столб закладен в свейском городе Стекольне!

– Царя Петра и вовся не было! – крикнул уже напившийся чернявый кашевар.

– Как это не было? – насупился солдат.

– А так! Царица Наталья всё девок рожала, а царю Алексею это нелюбо показалось, он и затосковал. А когда царица родила перву девку – тут бояре возьми да и подмени её на немецкого выкидника! А ты, корабельщик, дурак!

– Ах ты шкварка неумытая! – корабельщик выхватил из костра горящую головню и швырнул в кашевара. Головня грохнулась оземь, осыпая искрами вокруг, отскочила и треснула в лицо смиренного старца, прибившегося к вольнице несколько дней назад.

– Ах ты крыса корабельная! – вскричал солдат. – Ты почто святого старца забижаешь?

– Я – крыса? Ах ты короткополая смардина!

– Я?! – солдат выхватил саблю.

– Забью! – корабельщик выдернул из-под полы пистолет.

– Сто-ой! – Голый упруго вскинулся с попоны, ринулся сзади на корабельщика и выбил у того пистолет. – Убери саблю, а не то… Ну!

Солдат попыхтел, отходя от злости, повернулся и ушёл к ручью. Корабельщик потянулся к пистолету, но Голый поднял его, разрядил и только тогда отдал.

– Промежду себя только собаки грызутся! – сказал он и, чтобы не напрасно выходить к костру, дошёл до бочонка и ещё налил себе. Он вернулся к Булавину, посмотрел на сидевшего рядом Лоханку и вспомнил:

– Ну, и чего дальше у вас, в Астрахани?

– Дак чего? На другой день сыскали мы воеводу. Стрелец Уткин, лихой стрелец, копьём его сколол. И всё. Тут мы выбрали умных людей. Стали грамоты слать.

– Читывали, – обронил Булавин.

– О! – обрадовался Лоханка и хлопнул Булавина по широкой спинище, будто у них и сроду не было ссор. – Только ни Дон, ни Терек нам не дали вспоможенья, а ежели дали бы – взяли бы мы Царицын и на Москву бы пошли, вот-те крест! То-то бы лихо погуляли, зипунов бы в боярских сундуках поискали! Эх! Да, может, и не свернётся то дело наше: ещё тлеет у нас!

Он повалился набок, перекатился с попоны, встал и, качаясь, пошёл к бочонку.

– Худо Астрахани, – негромко сказал Булавин. – Им, по слухам, только Красный да Чёрный Яр вспоможенье дали.

К ним приблизился старец, из-за которого чуть не разгорелась драка. Лицо его было цело, лишь борода подгорела и пестрела рыжиной на белизне седины.

– Вечерял, Епифаний? – спросил Голый.

– Вечерял.

– Тогда покури! – хохотнул от скуки Голый.

– Спаси бог!

– Устрашился сатаны?

– Через тот дым твой душа человечья напрямик во ад опустится!

– Ну!

– Истинно тебе говорю!

– Отчего так?

– А оттого, что табак есть трава с могилы Саломеи!

– Откуда трава? – крикнули от костра. Это снова встрял чернявый кашевар – во все стороны уши!

– С могилы Саломеи! – повысил голос Епифаний. – Той самой, что отрубила голову Иоанну Крестителю!

– Ну и чего? – поддразнил Голый.

– А того, что весь смрад костей ейных та смрадна трава всосала в себя, а вы, пропащее племя, сосёте ту траву – чистый грех впитываете!

– А мне с той травы на сердце легше премного! – то ли озоровал, то ли правду говорил чернявый.

Старик не выдержал – встал на колени, затряс в ту сторону бородой:

– И рекут греховные: неправ путь господен, а это их путь неправ! – и в изнеможении опустился на локти с краю попоны.

– Ладно, Епифаний, полежи тут. Книжка-то с собой? – спросил Голый. Он вздохнул, завалился на спину, опершись маковкой в бок Булавину.

– Книжка всегда при мне!

– Почитал бы, коль есть охота.

– Как не быть! Как не быть такой охоте, когда православный мир сгинет совсем от великих грехопадений!

Голый посмотрел – свет от костра еле доходил до их попоны, и он крикнул солдату:

– Отвали от кострища, да подгреби сюда огню!

– И сам подгребёшь, не сломишься! – ответил солдат, всё ещё сердитый на Голого.

Покряхтел Голый, а пришлось самому устраивать костёр у попоны. Подгрёб жару, притащил сушняку, раздул и снова завалился.

– Я гляжу, у вас тут, как у татар: никто никому не подчиняется! – впервые улыбнулся Булавин.

Голый лишь махнул рукой и толкнул старика:

– Читай!

Старичок чуть посторонился от дыма, достал из-под рубахи замусоленную книжку в деревянном переплёте, глянул сначала на Голого, снова завалившегося на спину и прикрывшего лицо шапкой, потом на Булавина, глядевшего в огонь, и без предисловий начал читать. Голос его хрипел, видимо, проповедник волновался, но постепенно он успокоился, забубнил ровно, певуче, выводя слова священного писания.

– «Се дни придут, в них же живущие на земле обременены будут данями многими, и скроется путь правды и будет вселенная неплодна».

Теперь Епифаний посмотрел только на Булавина. Тот молчал, не отрывая глаз от огня.

– «Аще же тебе даст Вышний живу быти, узриши по третией трубе, и воссияет внезапу солнце в ночи, и луна трижды в день. И воскаплет кровь от древа, и камень даст глас свой, и поколеблются людие. И птицы прейдут от места своего, и море Содомское рыбы изринет, и даст глас ноцию Он. И смятение будет на местах мнозех, и огонь часто ниспустится, и зверьё ползучее поселится, и болезные жёны породят чуда».

– Верно читает! – крикнул Семён Лоханка. – Жён бы сюда, а чего породят – того никто не ведает! Жён да крышу над головой – вот те и рай!

Будто очнулась пьяная вольница вокруг большого костра, задвигала черепками, ендовами. Второй бочонок крепкого вина пошёл в наклон.

– «…и друзи все сами на себя ополчатся, и скроется тогда ум, и разум отлучится в хранилище своё. И взыщется от многих и не обрящется, неправда же и невоздержание умножатся на земле». – Старик перевернул страницу, поскрёб по ней кулаком, как копытом, и, возвысив голос, торжественно закончил: – «И уповати будут человеци, и не восприимут: трудиться будут и не управятся…»

На попоне молчали, лишь от костра доносился гомон, там пекли рыбу, выкатывали из костра оставшихся уток, замазанных в глину, раскалывали, с руганью, обжигаясь и смеясь, и снова пили.

– А дальше? – буркнул Голый из-под своей трухменки.

– А дальше жиром заляпано, – вздохнул Епифаний.

– А за жиром чего?

– А за жиром… – борода пошелестела по странице. – А за жиром вот чего: «И приде ко мне Саладин, вождь людям, и рече: восстань убо, и вкуси хлеба и не остави нас, иако пастырь стадо свое в руках волков лукавых…»

– Ты чего, Епифаний?

– Глазыньки слепнуть…

Сухой бурьян ещё лежал обочь, но никто не поднялся и не бросил его в потухающий костёр. Старик посидел молча, глядя куда-то по ручью, в черноту ночи, потом молча поднялся и ушёл за большой костёр.

Булавин задумался над прочитанным, но ничего, кроме путаницы мыслей и непонятных тревожных предчувствий, не вызвал старик своим чтеньем. Он поднялся и пошёл в темноту посмотреть лошадь.

В низине побулькивал ручей, окрепший после первых весенних дождей. Там у самой воды выметнулся сквозь обожжённую летним суховеем траву редкий подсад – последний корм минувшего года. Стреноженные лошади тяжело прыгали, отыскивая эту траву по запаху, держались кучно, поближе к людям. Пока всё было спокойно в степи. У костра тоже почему-то вдруг притихли. Прилёг несвязный говор в стороне, и вот уж кто-то попробовал затянуть песню:

 
Как на Волге-реке да на Камышенке…
 

Голосишка был неважный, и тогда заново начал другой, сильный, Булавину показалось, голос Лоханки:

 
Как на Волге-реке да на Камышенке,
Казаки живут, братцы, люди вольные,
Все донские гребенские, со яицкими.
У казаков был, братцы, атаманушка,
Ермаком звали Тимофеичем.
Не злата труба, братцы, вострубила,
Не звонка ли, не громка ли речь возговорила.
То возговорил, братцы, Ермак Тимофеевич:
«Уж вы думайте, казаки, попридумайте!
Как проходит у нас лето тёплое,
Настаёт, братцы, зима холодная.
Ещё где нам, братцы, зимовать будет?
Нам на Волге жить – всё ворами слыть,
На Яик идти – переход велик,
На Казань идти – грозен царь стоит,
Грозен царь стоит, братцы, немилостивый.
Он послал на нас рать великую,
Рать великую – в сорок тысячей!
Так пойдёмте ж да возьмём Сибирь!»
 

У костра стало совсем тихо. Вдоль по ручью тяжело прыгали стреноженные лошади. Булавин пошёл туда и вскоре услышал ржанье: аргамак узнал его.

– Сенька-а! – прокричал кто-то у потухающего костра. – Вино пролито!

А совсем рядом разгорался серьёзный разговор двух отошедших в сторону:

– Повинись!

– Я не подымал!

– Кашевар видел – ты подымал копейку!

– Не я!

– Повинись!

– Не я!

Двое отошли, накаляя страсти.

Булавин дошёл до своей лошади, поискав её на голодном весеннем уволье, но прежде чем распознал её в темноте, она сама учуяла хозяина и радостно ткнулась ему в шею мягкими, как пена, губами.

– Ты мне не побратим, ты – высмердок! – доносилось слабее.

– А ты бойся злого навета!

– Повинись!

– Не я!

– Чтобы тебе всю жизнь в тяглых ходить!

– А тебе, неверующий Фома, всю жизнь под боярской рукой костохватом быть!

Булавин гладил лошадь и чувствовал ладонью хрящи её тугих тонкостриженых ушей – животное прислушивалось к людскому спору из-за утерянной копейки. То была их жизнь…

– Караульных наверхи! – разнёсся под берегом голос Никиты Голого.

Костры попритухли. Вокруг валялись на сёдлах и попонах бездомные люди – вольница атамана Голого. Он нашёл их в степи, отринул этих разноземельных от тупого разбоя, что вершили они живота своего ради, вложил им в головы своё слово и привёл под Астрахань. Ничего, что ныне опоздали, ещё всё впереди. Будет у них и одежда, и оружие, и кони, и эта несчастная, ныне надобная им копейка, только всё надо обдумать…

«Думай, Кондрат, да не продумайся…» – засверлила ему мозг тяжёлая мысль.

– Ну, гуляй! – сказал он лошади. – Завтра – к Некрасову!