Текст книги "Обречённая воля"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Драный, казалось, всё понимал. Он сочувственно посматривал на Булавина своими угольно-чёрными, турецкими глазищами. Ими он высмотрел также, как Соколов гнул голову вниз, сидя у порога за низким «кривым» столом, отворачивался от Дыбы и не вступал ни с кем в беседу. Что-то загадочно-нехорошее – показалось Драному – пылало в розоватых ушах этого человека, нового, второго есаула при войсковом атамане. Вот сидит он, Соколов, приближённый к новоизбранной старшине Войска Донского, а что там таится в его душе?

Потёмки…

12

Вседержавнейший военачальник, которому вдруг по указу царя стали в подчинение все полки от Азова до Тамбова и от Астрахани до Воронежа, князь Василий Долгорукий, ко всеобщему удивлению, поселился не у Апраксина, а в доме воеводы Колычева. «Это из-за ясырки пристал военачальник к колычевскому дому, из-за её турецкой красы…» – шептались на верфях и по домам «лучших» людей. Нельзя сказать, что князь Долгорукий не имел глаз и не видел красы турчанки, но все удовольствия он решил оставить на послепобедное время, а до него, как теперь ему стало ясно, было ещё далеко.

Отписав царю своё мнение о положении на Дону, он называл Воронеж наиболее подходящим центром сосредоточения основных сил регулярной армии. События развивались стремительно, и теперь необходимо было немедленно идти на юг, на выручку Азова, о котором сам Долгорукий думал с безнадёжностью. Он считал, что основной силой являются не понизовые, стоявшие под Азовом полки Булавина, а те огромные, хотя и разрозненные массы повстанцев, руководимых одержимыми атаманами-була-винцами, сила которых растёт ежедневно, а их пример заражает соседние губернии по Цне, Мокше и Оке, вплоть до Рязани. Эти силы растут повсюду – от Заволжья до Днепра, – их невозможно учесть, и потому неведомо, с какой численностью встретишься на Диком поле.

Дождавшись, когда придёт последний московский полк – полк недорослей, Долгорукий двинулся на юг и 31 мая был уже в Острогожске, и тут, в трети пути от ненавистного Бахмута, получил известие, что под Валуйками действует объединённый отряд Беспалого с запорожцами и отряд «пущего вора» Никиты Голого, пред беспримерной храбростью которого неловко стоять даже гвардейским полкам армии. Повстанцы усиленно охотились за царёвыми табунами, отгоняли их, и теперь все были на конях. Стремительно, как и конница Хохлача, передвигались и маневрировали по Придонью, так что победить их было второй задачей, после первой – обнаружить и расположить к бою. А боя Долгорукий желал. Он желал оправдать высокое доверие царя Петра и ещё больше желал отмщенья за убитого брата. Жёсткость Василия Долгорукого ощущалась во всём – в аскетическом образе жизни, даже для похода, в сухости приказов, в коротких разговорах с пленными…

Утром 1 июня 1708 года Василий Долгорукий поднялся с постели ровно в пять. Прикрикнул на денщика, умылся с крыльца приказной избы и, пока денщик готовил ему традиционный кофей (ныне завтраков без него не мыслилось!), сел к рассохшемуся дощатому столу, покрытому сукном, и стал читать доставленное ввечеру письмо атамана Никиты Голого.

«В русские в. г. городы стольником и воеводам и приказным людем, а в селех и в деревнях заказным головам и десятником и всей черни, Никита Голой со всем своим походным войском челом бьем. Стою я в Кулаковом стану и по Лазной (“Эвон уж где!” – крякнул Долгорукий), а со мною силы 7000 казаков данских да 1000 запорожцов казаков же. И хотим итти под Рыбный. А Семен Драной пошел своею силой под Изюм, а с ним силы 10 000… А сам наш войсковой атаман Кондратей Афонасьевич Булавин пошел под Азов и под Таган… А нам до черни дела нет. Нам дело до бояр и каторые неправду делают. А вы голотьва и вся идите изо всех городов конные и пешие, нагие и босые, идите не опасайтеся: будут вам кони и ружье и платье и денежное жалованье. А мы стали за старою веру и за дом пресвятые богородицы и за вас за всю чернь, и чтобы нам не впасть в еллинскою веру. А вы стольники и воеводы и всякие приказные люди и заказные головы не держите черни и по дорогам не хватайте, и пропускайся те вы их к нам в донецкие городы. А хто будет держать чернь и не будет пропускать, и тем людем будет смертная казнь. А хто сие письмо станет в себе держать и будет таить или хто издерет, и тем людем будет смертная казнь. За сим писавы и челом бьем».

Долгорукий посмотрел – письмо было не первой свежести и не «живое», а переписанное со всей старательностью. Это больше всего огорчило Долгорукого. Значит, вняли голосу вора, значит, чтут, опасаются и множат эту бумагу. Плохо…

Денщик принёс на медном подносе ломоть солёной свинины, хлеб чёрный и пшеничный, три яйца и кофей. Рядом положил бумагу – список шестерых булавинцев, схваченных на нагорной стороне Дона и пытанных ночью в Острогожске. Долгорукий взял кусок свинины и стал есть её без хлеба. Локти его стояли на столе, а сам он, прямой, надменно поджимая заблестевшие салом губы, поправил локтем список и, косясь, читал:

1. «Миклуха Микифоров сшел в Пристанский городок с женой и детьми (умер после 10 ударов).

2. Карп Леонов из Спасска (13 ударов. Живой).

3. Лавер Фролов житель города Шацка монастырский крестьянин (14 ударов).

4. Хфедор Лупоглаз с Битюга крепостной светлейшего кн. А. Д. Меньшикова. Был с пищалей (13 ударов. Отправлен назад).

5. Максим Абрамов солдатский сын 20 лет на дуване досталась кобыла и алтын денег.

6. Микифор Пожерихин солдат конной службы (15 ударов)».

– Чего стоишь, Кондратей?

Денщик только переступил с ноги на ногу, набычил толстолобую рыжую голову. Красные кисти ручищ висели по швам.

– А ты ведь, Кондратей, одного ангела с вором Булавиным.

Денщик смутился, замерцал светлыми ресницами, но нашёлся:

– Не прогневайся, батюшка Василий Володимирович, токмо воеводу, что казаки казнили, ведомо мне, тож Кондратием звали. Кондратей Кондратею – рознь!

– Поговори! – перестал жевать. – Зови писаря!

Долгорукий вытер платком руки, подождал, когда денщик затворит дверь, и вынул из потайного кармана лист с секретной азбукой, данный царем для него и Толстого. Это был секретный лист с шифром. Долгорукий окинул его взглядом: «Вместо “а” писалось “ме”, б – ли, в – ко, г – н, д – зе, е – жу…»

«Мудрое помыслие Петра Алексеевича», – подумал князь.

«Будеже писать нижеписанных персон имяна и прочее, то оныя писать такими знаки, какие против каждой отмечено, однакож писать все сплошь…»

Далее шли знаки персон:

Царское величество – кружок с крестом наверху.

Царевич – кружок с крестом внутри.

Князь Меншиков – просто большой крест о четырёх концах.

Адмирал Апраксин – кружок со стрелой направо и вверх.

Министр Головин – буква пси.

Гетман Мазепа – 300.

Губернатор Азова – 100.

Майор Долгорукий – 118.

Потом шли казаки донские, запорожские. Города: Азов, Таганрог, Воронеж. Реки – Медведица, Хопёр и, наконец, Булавин – 7.

«Счастливым числом наградил государь вора», подумал Долгорукий, и ему в этот миг Булавин показался действительно счастливым человеком, могучим и славным, в багровом пламени его воровских знамён. Но Долгорукий в тот год был счастливее вождя повстанцев: победа незримо шла ему в руки.

13

Продвиженье войск Долгорукого окончательно убедило Булавина в неизбежности больших кровопролитий. Тяжёлая неповоротливая глыба армии царя сдвинулась и шла неотвратимо с севера. Мирного выхода не было. Большая война встала перед отрядами повстанцев во всей её неотвратимости. Необходимо было срочно собирать силы в единый кулак, но нельзя было и отказаться от первоначального плана – как можно более широкого охвата земель восстанием, для чего и были отосланы атаманы – Некрасов, Голый, Драный, Павлов, Хохлач. К ним подключались на обширной территории Придонья, Поволжья, Приднепровья и в порубежных уездах атаманы Кривошея, Беловод, Мельников, Туманный… Невольно центром снова становился Бахмут, но чтобы двинуться туда и объявить там сбор, необходимо было обеспечить тыл, необходимо было взять Азов. Взятие этого города теми силами, что остались с Булавиным в Черкасске, было если не невозможно, то трудно. Однако изо дня в день на черкасском майдане кипели круги повстанцев, и на каждом требовали похода на Азов. Раздавались крики с требованием жалованья, поскольку многие, а точнее – большинство воинства, все ещё были раздеты, многие бесконны. Тогда Булавин распорядился конфисковать казну церковную, и все 20 тысяч рублей раздуванили на майдане. Каждому досталось по 2 рубля, по три алтына и по две деньги. В богатом городе Черкасске были деньги и иное богатство – это знал Булавин и знали голутвенные, но как добыть то богатство? В казачьем курене оно лежит крепче, чем в церкви. К тому времени новый атаман назначил новые, дешёвые цены на хлеб, но голутвенным и такой хлеб покупать было неспоро: двухрублёвого жалованья хватило ненадолго. Хлебные запасы уплывали стремительно, а угрозы русским купцам мало помогали – хлеб шёл на Дон помалу. Кое-где уже роптали. Этот ропот доходил до атаманского слуха. Выход был один: взять Азов, но Булавин отправил половину войска на север, где дела осложнились, где был главный заслон Семёна Драного. Вот если бы там одну хорошую победу, а потом войска сюда – пал бы Азов. Пока же надо ещё подождать. Ждать и кормить войско, но чем? Кинуть голытьбу на курени старожилых? Это верная добыча, но как дуванить добро «стариков», когда они в войске повстанцев? Вот незадача…

«Нет, – томился Булавин. – Надобен большой круг, а на нём – единое согласие и – на Азов с остатками войска».

Зернщикова пропускали к Булавину без опросов. Бывший войсковой старшина при Максимове, он во время осады Черкасска тонко провёл заговор и отворил ворота города. Во время выборного казачьего круга кое-где выкрикивали в войсковые атаманы его, но он сам понимал, что уступает Булавину по всей скаковой стати, и сам выкрикнул вождя восставших. Теперь он был первый советник, а в случае отъезда Булавина – наказной атаман, остающийся за войскового.

– Когда на Азов? – Зернщиков кинул трухменку в угол, на лавку, как делывал это при Максимове, да и лавка была та же (Зернщиков уговорил Булавина жить в максимовском курене), только не было той роскоши на стенах, на поставцах, в красном углу. В кованых сундуках вместо вчерашнего добра – сёдла…

– Завтра круг собирай, – твёрдо сказал Булавин. – Завтра поутру всё на кругу выкричим. Пора на Азов.

– Затем и звал?

– Затем и звал. А ты что-то смур, Илья? Уж не за голытьбу ли голова болит?

– Нынешняя голытьба в обиду себя не даст. Эвона как ввечеру кричали, что-де надобно старожилых казаков, многорухлядно живущих, побить, а животы их и рухлядь раздуванить промеж себя – о, чего сдумали чинить! – зло крякнул под конец, будто выхаркнул, Зернщиков. От бороды вверх по щекам поплыла мёртвенная белизна, но вот он переборол себя, притушил, будто пеплом присыпал жёлто-кошачий огонь в прищуренных глазах, и устало спросил: – А как дела на верхах?

– Как взял Некрасов Царицын, так недели не прошло, а Долгорукий пошёл всем войском на нас. Не внял царь Пётр моему письму, знать, крови хочет. Да, видно, уж и быть по тому…

Булавин насупился, глядя на ручку своего бывшего пистолета, сверкавшую из-за пояса Зернщикова рубиновой зернью, но вот на лбу его пролегла от бровины болевая складка. Он поднялся, прошёл к двери и крикнул писаря. Однако вместо того явился второй есаул Соколов. На кругу он был выкрикнут Зернщиковым в атаманы средней черкасской станицы.

– А! Грамотей! Ну, давай ты пиши, что ли…

Соколов херувимом проплыл к столу по земляному полу, покрытому толстым войлоком, с которого Максимов ещё перед осадой содрал ковры. Сел поудобнее, к свету того окошка, из которого Максимов подавал Булавину кныш, и приготовился писать.

– Пиши казакам кубанским! Пиши, Тимофей, тако: что жа вы, анчуткин ррог… Нет. Погоди. Начни с прописи, как повелось: Господи Исусе Христе, сыне божи, помилуй нас. Аминь. От донских атаманов, от Кондратья Афанасьевича Булавина и от всего Войска Донского рабом божиим и искателем имени господни кубанским казакам атаману Савелию Пахомовичу или хто прочий атаман обретаетца…

Булавин вдруг замолчал. Подошёл к глухой стене да так и стоял, отворотясь.

– Брось! – вдруг крикнул он Соколову. – Раздери бумагу!

Соколов с Зернщиковым переглянулись.

– Бери скороспешно другой лист! Пиши! Да перо-то, перо-то возьми поновей! – нетерпеливо требовал Булавин и сам подал с настенного поставца несколько перьев.

– Чего велишь, атаман? – изготовился Соколов.

Булавин уставился на молочно-чистое лицо есаула, мучительно думал.

– Пиши, Тимофей! Надобно скороспешно… Так пиши… Голицыну в Киев! Почто он, анчуткин ррог, держит моих за караулом? Безвинных! Пиши!

Соколов давно изготовил перо, но Булавин не знал, что писать Голицыну, как выразить гнев свой. Наконец успокоился:

– Сам составь поскладней. Отпиши, что-де ведомо Войску Донскому учинилось про сына моего и про жену. Почто держишь, мол, безвинных, господин Голицын? Отпусти немедля к Трёхизбянской станице с верными людьми, откуда их повязал Максимов-ирод, а буде не освободишь, то мы-де войску пошлём на Бел город 50 тысяч, а то и больше. Так и пропиши!

Булавин хлопнул дверью. Вышел на баз.

По всему городу, необычайно переполненному, разносилась многоголосица скороспешных самодельных кругов. На майдане толклась голытьба, на базах, около своих куреней – старожилые казаки, будто готовились к осаде. Это неприятно резануло Булавина предчувствием чего-то нехорошего. «Не-ет, – думал он. – Надобно немедля брать Азов, а не то голутвенные изберут ночку потемней, растрясут толстосумов – и подымется буча». Завтрашний круг должен положить конец ожиданиям. Завтра он крикнет всех на Азов.

Будто решив тяжёлую задачу, он прошёлся по базу, понемногу успокаиваясь от той волны злобы, что поднялась было против Голицына. Теперь он увидел то, что должен был увидеть сразу, – синее июньское небо, юркую пост-рель мелких птах, услышал гул пчёл в вербах, а где-то за городом, у реки Васильевой, беспокойно ржала кобылица, должно быть, потерявшая жеребёнка. «А верно ли пасут?» – беспокойно кольнула его мысль. И тут же захотелось ему в степь, как тогда, в день казни Максимова, – туда, подальше от войсковых забот, чтобы кругом колыхалось бескрайнее море трав, кроваво пестрящее кулигами лазоревых цветов, чтобы видеть, как марево плавится над сторожевым курганом, дрожа жарким, расплавленным воздухом, как слеза…

Он вернулся в курень.

– Написал? Давай сюда! Скажи, пусть Стенька найдёт проворного казака. Отвезти надобно до Сухарева-городка, а оттуда наш человек пройдёт в Изюм, а из Изюма перешлют шидловские антихристы. Илья! Чего сидишь? Оповещай круг назавтра!

– Все давно ждут Азову, – ответил степенно Зернщиков. – А ты скажи, как там наши? Заговор как?

Булавин помялся, говорить ли при Соколове, но, взвесив его преданность, решился:

– Там, извещают, всё в порядке, пристойном делу. Как начнём приступ, так отворят тюрьмы, а стрельцы азовские кинутся к воротам и отворят их со стороны Матросской слободы, и под Петровским раскатом отворят ворота тож! А знатно станет тотчас, как пойдём на приступ…

Тимофей Соколов заалел ушами и двинулся к двери. Булавину понравилась его стеснительность. Он закончил уже громче:

– У Петровского раскату, Илья, будет стоять у вестовой пушки сродник Ивана Пивоварова, и будет на том пушкаре белой колпак надет.

Вошёл Стенька, вывалил глазищи, будто в первый раз видит атамана.

– Кондратей Офонасьевич! А Тимоха Соколов ухо под дверью вострил сей миг!

Булавин насупился. Двинул бородой в сторону Зернщикова.

– Не обмирай, Стенька, это наше ухо, – мягко сказал Зернщиков, а Булавину доверительно досказал: – Я за ним послежу всечасно…

Зернщиков заторопился. Ушёл.

– Кондратей Офонасьевич…

– Чего, Стенька?

– Бесстрашно живём. Так не повелось при войне, навроде…

– Чего вызнал?

– Старики гутарили намедни в кабаке, будто тебя раньше связать было тяжело, а ныне… Я поставлю казаков у самого куреня, как на Кодаке было, а?

– Ну, поставь… – с трудом выдавил Булавин. Ему казалось, что охраняться от люда своего – недостойное дело. – Да позови из той половины писаря и изготовь казаков ещё. Надобно везти письма Некрасову и Хохлачу.

Стенька ушёл. Булавин походил по горнице, обдумывая письмо Некрасову, а в голову всё лез почему-то не Соколов с его подслушиваньем, а Зернщиков. Нет, подозрений не было, было что-то другое, более грузное, страшное, что никак не удавалось удеть и выкатать уставшему мозгу, но один вопрос всё же отстоялся. Булавин спрашивал: как мог Зернщиков так же спокойно сидеть в этом курене сейчас, как сидел он при Максимове? Да ещё после того, как связал того вот на этом самом полу? Эти стены слышали его сладкий голос, его умильные слова, обращённые к Максимову, а теперь он говорит их новому атаману. Последний ли Булавин человек, к которому льнёт Зернщиков? Как тут ответишь…

Вечером Булавин вышел на улицу и прошёл по базам, где кое-как устраивались на ночь – кто под телегами, кто в конюшнях – голутвенные казаки. Собрал их в круг и велел разорить курени богатых казаков, бежавших в Азов к Толстому, а добро этих нетчиков раздуванить меж собой по-честному, как повелось.

Шевельнулась разношёрстная толпа голытьбы, но ни выкрика, ни свиста радости. В молчании этом было что-то иное, более важное и ценное. Из толпы вывернулся Лоханка. Он навис над атаманом, сгорбился, приблизив своё страшное обезносенное лицо. Две длинные ноздри на срезе носа сопели угрожающе. Он медленно и сильно взял Булавина ручищами за плечи.

– Ну, Кондрат Офонасьевич… – помотал кудлатой башкой. – Наш ты… спаси тя Христос… Ведь мы досыта не едали, распокрымши жизнь свою ходили… Сдохнем за тебя!

– Ладно… Охолонись, – буркнул Булавин, почувствовав, как тяжёлый ком подкатил ему под горло. Он глянул на оборванную толпу казаков, мужиков, солдат, работных людей и с притворной строгостью спросил:

– Ты, Иван, дошёл тот раз до Бахмута? Деньги брал?

– Повязали меня во степу, атаман, да к вострому ножику мой нос причастили.

– Ваши будут те деньги, атаманы-молодцы. А вы в Черкасском веселей ходите, токмо крови впусту не лейте. А буде старики вас прижимать станут – сожгу Черкасск!

14

С полуутра загремела на майдане воинская рать – галдёж, свисты, нежаркие, вестовые выстрелы из пистолетов.

– Стенька! А Стенька!

– Вот я, атаман, – вошёл заспанный есаул.

– Чего орут? Узнал бы, что ли…

– Вестимо чего – зуб на Азов точат! Заводи, атаман, круг до заутрени, коль такое дело.

Оделся Булавин почище и пошёл с есаулами Стенькой и Соколовым на круг без крошки во рту, как на причастье. Минуты и впрямь подкатывались священные: на приступ к Азову предстояло качнуть немалую рать. Только ступили с крыльца – открылся весь майдан, а на нём народу тьма. На стольцах сразу по два-три человека трухменки гнут, и каждый старается перекричать всех. Слышней всех был голос Ивана Клёцки. Он крутился, как положено на кругу, без трухменки на голове, сиял небесной голубизны новыми шароварами, а на плечах был надет ерчак – рвань на рвани – больше видно рёбер Клёцки, чем самого ерчака.

– …Вот то-то и оно! – орал Клёцка, тыча в кого-то пальцем, – Вам бы токмо про свои конюшни печись, а того не мыслите, что ежели мы Азову не возьмём, то все ваши припасы сенные Долгорукой с руками оторвёт! Зажирели мозги ваши понизовские, им невмочь стало доброе помыслие держати!

– Гони рванину! Чего разорался! Гони его!

– Гони! Слыхали! Ты давай, Митрофан!

– Говори, Федосеев!

Митрофан Федосеев видел, что подходит Булавин, но ловко отвернулся и громко заговорил, обращаясь к кругу:

– Мы, черкасские, не супротив походу на Азов. Мы про что думку держим? Мы думку держим про то, как бы нам после Азову не привелось лошади наши под нож пустить!

– Успеете и после Азову! – крикнул Клёцка уже из толпы.

– А коль увязнем в Азове, как комар в шерсти, тогда кто станет наши лошади кормить?

– Единым духом Азов возьмём! Единым духом! – грянули сторонники Клёцки, а Гришка Банников крикнул:

– А ты, Федосеев, своих коней многих пашеницей прокормишь, а вином напоишь! Не всё вино у тя Дыба вылил!

Федосеев оглянулся на гул, раздавшийся не столько от слов Банникова, сколько оттого, что заметили войскового атамана. Он понял, что говорить станет войсковой, и заторопился:

– Я так мыслю, атаманы-молодцы, и вы, народ честной, гулящие люди! Ежели мы заедино возьмёмся – скоро управимся, а мы, старожилые, на винцо вам дадим!

– Врёшь! Ужели не пожалеешь?

– Не пожалею! Летний день, вестимо, – год кормит.

– А коль не врёшь – враз подмогнём!

– Подмогнём! Чего не подмогнуть! – всё стройней выстраивались голоса. Волны их боролись, накатывались одна на другую, и вот уже стало ясно, что забивает «подмогнём!».

Булавин поднялся на столец – головы толпы по грудь. Снял шапку. Поднял руку, всё ещё не понимая, о чём тут шёл спор.

– Тихо! Тихо там! Атаман трухменку гнёт! Тихо!

– Атаманы-молодцы! – начал Булавин обыкновенно. – Ныне нет у нас дела важней, чем от бояр да немцев боронить волю Дона Тихого. Долго мы сиднями сидели на черкасском острову, а ныне так подошло, что непочто больше ждать, а идти надобно на Азов!

На майдане взбурлили неожиданно голоса – один гул а слов не понять.

– Ныне Некрасов атаман в Царицыне! Волга зашаталась и на нашу сторону гнёт! Терские казаки к вспоможенью нам готовы! Микита Голой с Рябым на запольных реках отряды сбирает. Драный Семён стоит супротив Долгорукого аки лев! Иные наши атаманы донские, украйных городов и запорожцы – все при деле, а теперь дело за нашим походом под Азов! Чего приговорим?

– А чего велишь, атаман? – раньше всех крикнул Клёцка.

– А то велю… Тихо, атаманы-молодцы! Тихо!.. А то велю, что завтра наутрее надобно в поход выступать и брать Азов!

Опять непонятно загудела толпа на майдане. К стольцу пробился казак среднего достатку. Черкасский казак. Остановился под Булавиным и громко объявил, глядя снизу вверх:

– Мы тут с казаками с полуутра гутарим. Слышали про поход.

– Ну и чего намыслили? – спросил Булавин.

– А то намыслили, что не пойдём мы под Азов, атаман!

– За каким делом помыслы положили?

– А за таким, атаман-батюшко, что надобно сена косить!

– Косить! Косить надобно! – грянули со всех сторон.

– А как же Азов? – загремел было Булавин, но его забили:

– Косить пойдём! Косить!

Казак под стольцом кричал:

– Отпускай, атаман, косить! Отпускай, а не то травы посохнут, чем лошадя кормить станем?

– Тихо! Тихо, атаманы-молодцы! – Булавин добился тишины, но смятенье, охватившее его от такой неожиданности, не давало какие-то мгновенья говорить ему. По закону круга надо было дать кругу выкричаться, а он спросил:

– Косить?

– Косить! Голутвенные будут во вспоможенье!

– Чего приговорим, атаманы-молодцы? На Азов или косить!

– Чего приговорим?

– Косить! Косить, атаман, а потом – на Азов!

– Чего приговорим? – в третий раз спросил Булавин и услышал:

– Все косить станем! Скоро управимся! Косить! Косить надо!

– Тихо! Тихо, гутарю, атаманы-молодцы!

– Косить будем!

– Косите! Анчуткин рог…