Текст книги "Обречённая воля"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

22

Сорок человек булавинцев ждали казни в Черкасске, но Некрасов ушёл из тюрьмы на Волгу. Там стоял Павлов, держал в своих руках Царицын. Где-то по Придонью ходил Никита Голый с Рябым – копили силу, громили царёвы полки, уводили большой обоз с ранеными, больными, с семьями… Восстание разгоралось вновь, но Булавина уже не было. Его мёртвое тело ночью того же числа тайно увезли в Азов и там четвертовали. Голову велено было заспиртовать: царь желал взглянуть…

По прямому ископыченному шляху на Азов пылила запряжённая парой телега, а в ней – три пленника: сын Семёна Драного Мишка и двое булавинского корня – брат Иван и сын Микитка. Лежали пленники поверх истолчённых сенных объедков, связанные по рукам и ногам. Позади, то приотставая, то проскакивая вперёд, верхами ехала охрана. Сам Зернщиков, выслуживаясь перед Толстым, повязал их, он вылавливал по Черкасску верных Булавину людей, он и этих отправил под большой охраной среди бела дня, дабы не было разбойного нападения из степи, со стороны развеянных. День выпал жаркий. Белёсое небо, будто выгоревшее от зноя, казалось необычайно низким, давило на душу безнадёжной, плашной плосковиной… В таком небе ни ворона, ни жаворонка – всё мертво и пусто в нём. Мертва и пуста пригоревшая вдоль шляха трава. Горько тянет полынью. Неподвижны в телеге пленники, прибитые арапниками, коварством Зернщикова, злочумием облавной судьбы.

– Судьба – она ить безглаза! – бубнил старый однорукий казак, видя, что офицер с охраной проскакали вперёд. Старик уже не первый год подрядился в ямщики на этом тракте – по уродству унизился казак, привык говорить сам с собой, поверяя думы степи. – Судьба-та, она и так могеть повернуть, а могеть и этак. И Зернщикову не уйти от судьбы, аки от божья суда. Покуда он шкуру спас, а душу лжой выдул. А что за казак без души? Это как навроде тулука без воды…

Микитке Булавину хотелось пить, но он смотрел на старших и молчал. Дядя его, избитый, лежал ничком, подвернув щёку. Руки его затекли – под верёвками лиловой синью. Мишка Драный пошевеливался. Порой приподымал голову и смотрел вперёд чёрными турецкими глазищами. Он тоже был связан, как овца.

Под самым Азовом на берегу реки Каланчи торчали два высоких кола. Когда подъехали ближе, то стало видно, что на колах прибиты руки и ноги человека, висевшего меж ними. Без головы. Без одежды.

– Кого-то четвертовали, – вскинулся Мишка Драный.

Микитка Булавин, всю дорогу страдавший от жажды, привязанный вокруг пояса к телеге, чуть повернулся и стал смотреть на необычное зрелище. Он увидел чьи-то большие голые ноги, прибитые гвоздями к кольям. Выше их торчали руки. На одной из них, на левой, указательный палец смотрел чуть в сторону.

– Воды-ы-ы! – заныл Микитка, пряча слёзы от приятеля, и в горле его вместе со слезами забилась полынная горечь степного ветра.

Он узнал отца.

23

Из Питербурха Пётр выехал прямо к армии. Его летний возок в сопровождении сотни драгун был тем мощным магнитом, к которому устремлялись и который находили в любой деревне, на любой дороге огромной российской равнины все важнейшие письма, шедшие со всех концов. В дороге же он получил известие о столкновении его армии, а точнее – одной лишь дивизии Репнина, со шведами.

– Ну-ка, как там пишет Меншиков? – спросил Пётр кабинет-секретаря Макарова.

– Пишет светлейший, что-де окромя уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало.

– Я зело благодарю бога, что наши прежде генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько, а наипаче радуюсь, что всей его армии одна лишь треть – дивизия Репнина – так выдержала.

Петра всё же смущало то, что дивизия отошла, но розыск по этому делу он решил чинить позже.

Дорога повернула навстречу ветру – пылища повалила от охранной сотни.

– Эй! Скажи, пусть скачут за возком! – крикнул Пётр денщику Орлову, торчавшему на задке возка.

Всадники остановились, пропустили царёв возок вперёд, и теперь пыль оставалась сзади. Впереди же засинели стеклянно-призрачные дали среднеполосья. Всюду пахло сенокосом. Настроенье было лёгкое, праздничное. Стычка Репнина сулила грядущие победы, но особенно отрадно было узнать о гибели Булавина. Теперь для всех было ясно, что восстание на Дону обречено. Правда, ни царь, ни его военачальники ещё не знали, что Никита Голый подхватит булавинское знамя и почти до самой Полтавской битвы, до лета 1709 года, будет тлеть пожарище народной войны. Не знали, что Игнат Некрасов не захочет и после разгрома пойти к царю с повинной и уведёт верных своему знамени казаков сначала на Дунай, а его потомки – в Турцию, где целых два с половиной столетия будут они хранить в песнях, сказаниях события этих дней и снова вернут на Русь, уже в наши дни, древнее знамя булавинцев…

– Чего ты мне давеча плёл про Долгорукого? – вспомнил Пётр, вытягивая ноги на переднем сиденье.

– А! Это Шидловский в письме приватном отписал на Москву, что-де Долгорукой зело польщён скорой победой над вором Булавиным и ныне будто бы обуян превеликой страстью к многописанию о том богоугодном деле…

– Какому писанию?

– Да вознамерен, кабыть, наш Долгорукой в книжке прописать про дела свои бранные[12]12
  Долгорукий выполнил своё намерение.


[Закрыть].

– Эва чего сдумал! – ухмыльнулся Пётр, блеснув на солнышке влагой жёлтых зубов.

– И пропишет! – воскликнул Макаров. – Пётр Алексеевич! Князь Волконский испрашивал, чего творить с крестьяны танбовские да козловские, что в единогласии пребывали с вором Булавиным на Дону? Меншиков в сумнении пребывать изволит, понеже много тех крестьянышек набралось, почитай – тыщи!

Пётр закрыл глаза. Молчал.

– Так чего велишь, государь, – казнить али миловать?

Пётр задремал, казалось, и Макаров больше не осмелился беспокоить его. Около четверти часа продолжалось молчанье. Мерно покачивался возок на мягкой пыльной дороге. Раза два большие колеса возка пророкотали по мостам, и снова мерное покачиванье, сладка истома июльского светлого дня. Но вот лошади слегка осадили назад, как перед крутым спуском. Макаров высунулся, но кругом стлалось ровное русское поле, березняковая кипень перелеска, неочёсанные копны у самой дороги, а совсем рядом, чуть не под копытами лошадей, стоял на коленях мужик.

– Гнать! – рявкнул Макаров.

– Что за оказия? – нахмурился Пётр.

– Мужик, Пётр Алексеевич…

Пётр высунулся и увидел, как верховые, не слезая с сёдел, наклонились и схватили мужика за серый зипун.

– Кто таков? – окликнул Пётр.

Никто не мог ответить, и поручик затормошил мужика.

– Ну, что там? – нетерпеливо спросил Пётр снова.

– Тебе, государь, челом бить вознамерен!

– Вели подойти!

Расступились. Мужик отряхнулся и браво подошёл к возку, но потом, будто испугавшись чего-то, упал на колени и ткнулся кудлатой головой прямо в пыль.

– Солдат? – спросил Пётр, отметивший подход мужика.

– Нет, государь.

– А кто?

– Я инфантерия! Восемь годов назад от Нарвы с тобой бежал беспамятно, государь.

– А чего ж ты так бежал, инфантерия?

Мужик прищурился в кривой ухмылке.

– Свейская пуля зело спину жгла, государь царь! Государь… – мужик понизил голос, опасливо огляделся. – Вели всем отойти, понеже дело зело секретно.

Макаров вышел из возка, покатывая желваками на скулах. Дали бы ему волю, он бы показал этому вонючему отребью, как останавливать царский возок. Да и царь тоже… Макаров движеньем руки отослал драгун назад. Мужик критически прикинул расстоянье, невольно посмотрел сквозь стёкла возка на Макарова, остановившегося по ту сторону, и шагнул ближе к царю.

– Государь, ты мягкой рухлядью торгуешь?

– Ну, торгую, – прищурился Пётр, сам радуясь временной остановке, и солнцу, и этому полю.

– И зайцем торгуешь?

– И зайца берут в Европах, а тебе чего?

– Зайца ить только зимой берут, а к зиме его зело редеет по лесам – то волк, то лиса… Зело способно его брать ранней осенью, а не то и круглой год, государь.

Пётр нахмурился – не дураком ли он считает царя? Грубо зыкнул:

– Ты не пьян, мужик? Кто же зайца берёт летом? Кому нужна его пустая серая шкура, дурак!

– Не гневайся, государь-батюшка, только я тебе любого зайца из серого сделаю белого.

Мужик вытащил из-за пазухи совершенно белого зайца.

– Ах ты, сатанинский дух! – удивился Пётр. – А ну-ко, дай сюда! Гм, Макаров! Ты смотри, чудо какое!

Макаров забежал на их сторону, пощупал зайца – живой, дышит часто, косит назад сдавленным трусоватым глазом, трясётся, а шерсть с густым подшёрстком, как зимой.

– А ну, говори! – приказал Пётр мужику.

Мужик переступил босыми ногами в пыли, ворохнул копну нечёсаных волос, покосился на Макарова.

– Говори при нём!

– Так чего тут говорить, государь? Дело простое: ловлю зайца – летом он ленив и бесстрашен – приношу в деревню и сажаю в погребицу на лёд. Суну ему сучьев и наплюну. А на пятой день он у меня начинает шерсть стару дёргать, и новой обрастать, белой. Ему, зайцу-то, холодно в погребице, ума-то у него нет, вот он и думает, что зима пришла. Белеет, косой.

Пётр кинул зайца в возок – всё развлеченье в дороге – и велел Макарову одарить мужика рублём.

– Ну, прощай, мужик! В немецких академиях тебе место! – сказал царь с улыбкой, а когда мужик шагнул к возку, не поняв царя, тот насупился: – Иди сено метай!

Возок покатился дальше. В оконце показался хвост пыли за драгунской сотней, а на обочине дороги был виден мужик. Он стоял, широко расставив ноги, спокойный и мудрый, будто хозяин всей этой земли, а над ним по огромному небу плыли крутобокие облака. Пётр долго смотрел на них, на эти белые дымки, чем-то похожие на пушечные выклубы, и вдруг неожиданно сказал Макарову:

– Отпиши Меншикову и на Дон: казнить токмо пущих заводчиков, а мужиков миловать.

Он приотворил дверцу возка, чтобы сплюнуть пыль. В этот момент возок въехал в березняк, и вдруг из придорожных кустов ошалело вырвалась крупная птица. Пётр вздрогнул от неожиданности, побелел и долго потом не мог прихлопнуть дверцу возка.