Текст книги "Подлинные мемуары поручика Ржевского"

Автор книги: Валерий Шамбаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Передавайте поклоны низкие всем, кому ранее отписывал, а ишо Еремею-вонючему, а ишо Матрене-гулящей, а ишо всем отрокам и отроковицам сопливым, што аки мухи на дерьмо под окошками Вашими вьются. Жду ответа, как соловей бабы евоной соловьиной.

За сим остаюся неизменно Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Здравствуйте, разлюбезная сердцу моему Мария Потаповна!

Хочу отписать Вам, что прошлой неделе справляли аманины мои, и был при том праздник знатный. Василий Федорыч самолично лося завалил, и много мы кушаньев с тово лося сготовили. И выпивка была отменная. И беленькое – то, што на поганках бледненьких, и красненькое – энто на мухоморчиках, да из трахтиру от Алексашки-кабатчика в подарок два ящика коньяку прислали, флаконов по сорок в кажном. И гостей собралася ажно тьма тьмущая. И попик наш, отец Симеон, и Федька-гундосый, и дед Макар, и конюх Гаврюшка, и Хавронька, баба влиятельная, потому как у хозяйского сынка Василий Митрича в полюбовницах, и Дунька-скотница, и попадья, и кабатчик Алексашка, и Коська-рябой, и Гринька-дезертир, и Венька-забулдыга, и Лешка-кривой, и Федулка-шептун. А Гаврюшка-конюх хотел по-культурному и выдумал кака-тели делать – “свиньон”, “шампань-кобелер” и ишо протчие, потому как ранее у графьев Воттехристовых служил, а значитца в каках-телях и иной культурности толк понимает. Взял он четверть самогону белого, да четверть красного, да коньяку ящик и ведерко чистое. И на кухне закрылси. Токмо кака-телю не сделал, а упилси аки свинья несурьезная, а в ведерко чистое наблевал, за што и бит был выборными от миру в назидание и к веселию гостей почтенных. И все довольные остались, окромя Василий Федорыча, ибо ведерко совсем новое у нево споганили. А после сам Митрий Африканыч приехали, в уста лобзали и подарили калач сахарной почти што свежий, кусок кожи свинячей на подметки, да топорище, которое ранее у ево на задворках валялося без надобностев – а мене на запас сойдет.

А отец Симеон ужралси как обычно, в постелю к Гаврюшке дрыхшему завалил Веньку тож пьяного и орал што “плодитесь и размножайтеся”. А потома под стол полез, стакан высосал, а за закусью на стол ногою тянулси, сапог снямши и приговаривая, што он добывает хлеб насущный в поте лица своего. А после исправник прикатил, поздравил, выпил две рюмочки и стаканов штук пять, пирожком разговемшися, и сказал, што мужик я хороший и честный, токмо шельма и сволота порядошная.

А опосля плясали мы. Федька-гундосый на губах играл, а дед Макар башкою тряс, и мозги с пулею у него тама гремели как бубен звонко и ладно, будто соловей курский. А отец Симеон из-под стола баб за ляжки щипал и толковал им про непорочное зачатие. А далее ходили мы к Пронькиным дратца, у их тож с чегой-то пили. Двоим ихим мы ноги поломали, а одному бошку обухом прошибли, и погуляли ух как весело! И так што мы отходили их здорово и отчень даже победили. А оне говорят, што нет, и што энто даже они нас победили, потому как у Федулки-шептуна два ребра покрутили, Веньке руку вывихнули, а Лешке-кривому глаз вышибли. Но энто не щитается, потому што глаз евоный и так плохо видел. И Вы, Мария Потаповна, тем брехунам Пронькиным не верьте, ибо победили их конечно мы, и энто даже дураку последнему ясно. Сам отец Симеон говорит, што даж Самсон так филистимлян не отделывал, как мы Пронькиных.

Потома мы по улицам шли весело, окошки били да баб тискали, да все-от с прибаутками, потому как веселые мы робята, и без шутки хорошей да словца острого и жисть не красна. Токмо все ж несчастье приключилося. Федька-гундосый притомилси да лесом домой пошел, и тама ево медведи встренули. А старики бают, што они ево поджидали – видать не простили ему меда сожранного. Федька одного медведя придушил, а у иного нос откусил, но медведи шоблой были и колами ево, сердешного, забили. Так што на другой день пришлося нам по Федьке поминки справлять. Заодно и похмелилися.

Сызнову газеты к нам пришли. Пишут в их, што космонавты с небеси спустилися и вроде как отходют. И мужики с ими вполне согласные. Потому што по такому поводу, как с небеси возвращение, и взаправду долгий отходняк требовается, как опосля аманин моих.

А личная жисть моя складывается плохо. Ибо презрев все увещеванья мои, Дунька-паскудница сызнову с Миколою-пучеглазым спуталася. И Бог их за то наказал – их на сеновале бревном зашибло. Миколе-от бревно ребра поломало и фингал под глазом поставило, а Дуньке гвоздиком бошку пробило – раза три али четыре, не упомню. А што энто я их решил, дык то лжа и навет сплошной, потому как мене там и не было. И што сторож мене близ сеновала видал, брехня то – я ить в те поры цветочки в лесу собирал по склонности моей ко красотам природным. А сторож, видать, обозналси по пьяному делу. И што выстрел слыхали, дык мало ли в лесу хто пуляет? Пуля, котору в Дунькином заду нашли, и не моя вовсе, а шальная видать. Я-то свои меткою “В.Е.” мечу, а на энтой метка была затертая. А кто Миколу потома дорезал, я и подавно не знаю, думаю лишь што энто он сам себя по любви решал, когда Дунька преставилась, каналья.

Я как Вам все будто на духу объясняю, так и исправнику все толком объяснил, когда он мене в тюгулевку сажать надумал. А я сказал – за што? И совсем ить я не виноватый. И ежели кажного сажать, когда бабу евоную бревном зашибет, дык бабы-дуры сами все бревнами позашибаются, лишь бы людей хороших со свету свести по злобности своей природной и скандальному норову. А што ружьишко мое не так вовсе стреляет, я ему для доказательства лося принес свежезастреленного. Он то доказательство взял и мене отпустил. Сказал, што и впрямь невиноватый я, хочь и головорез первостатейный. И штоб я далее тож вел жисть тихую и благопристойную, но што рано иль поздно он до мене все ж доберетца и на полную катушку вкатит. А я ему сказал, што не доберетца. А он сказал, што посмотрим, потому сколь веревочке не виться, а конец один. А я сказал, што про конец не ведаю, а стращать меня неча, потому как у мене ишо три пули со скоблеными метками лежат. Ну он мене и оправдал и с глаз своих вон послал.

На промысел с нами ходит ныне Коська-рябой. Мужик он хороший, токмо до Федьки ему, конечно, далеко. И слабостев много имеет, ибо на руку нечист. У деда Макара хотел затычку спереть, но та отчень уж плотно пригнанная. А у Алексашки-кабатчика гири спер и ему ж пропивать принес, за што и получил изрядно. Да токмо покудова ево били, он у двох часы успел вытащить, а с одного сапоги снял. Он и к мене было руку в карман запустил, но я тама гадюк держу, ить на сома гадюка – насадка наипервейшая. И у Коськи с того рука болела, потому он теперича оберегается. А Василий Федорыч ему радый, потому как тот в избе евоной всех клопов покрал. А дед Макар ворчит за то. Ему без клопов спать трудно, потому как клопы ево средь ночи с боку на бок переворачивали. А самому-то ему тяжко, ибо старенький он.

Што ж до Вас касаемо, Мария Потаповна, то чуйства мои крепнут со дня на день. И снитеся Вы мне то в образе лосихи прекрасной, а то будто Вы с космонавтами вместе с небеси к нам спускаетесь, на рученьках своих неся душу светлую невинно-убиенного Федьки-гундосого, а отец Симеон Вам здравицу служит. И из души так и прет чуйство, будто цельный день пиво пил, а потома в лес раздольный за куст вышел. И я, поверите ли, даже стихи к Вам слагать стал:

Маруха дней моих суровых,

Шалава дряхлая моя…

А далее ишо не придумал, хочь мыслишки так и вьются, ну прям как комарье над голой задницею. Передавайте от мене поклоны низкие всем, кому ранее передавал, а також Кузьке-лоботрясу, а також Лукерье-брюхатой, а також благодетелю нашему Захарию Спиридоновичу.

За сим остаюся и целую уста Ваши сахарные, сугубо Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

Здравствуйте, разлюбезная моя Мария Потаповна!

Вновь сижу и письмишко Вам черкаю. У нас тута на днях конфуз приключился, как хоронили Дуньку-скотницу и Миколу-пучеглазого, коих Бог за прелюбодеяния наказал. Дык вот, отец Симеон на похоронах и упилси сызнову. Он шь, мать его ети, ишо на Миколиных похоронах так нализалси, што уж на Дунькиных воопче лыка не вязал, свечку заместо рук ей во другое место вкладывал, для свечки непотребное, а заместо упокойной службы “каравай-каравай” пел и с певчими пыталси хоровод завесть. И об той великой конфузии прослыхали, да из самой епархии поп какой-от дюже важный приехал – штоб, значитца, все толком расследовать и отца Симеона с приходу сымать. Ан отец Симеон о ту пору как раз похмелилси, а как мальчонки сказали ему про ревизию, он во дому своем двери шкапом привалил, а окна подушками позакладывал. А как подкатили оне, почал по им из обреза пулять. А с огородов попадью поставил с дубальтовкою, штоб с тылу не зашли. Но оне, дурные, почемуй-то с тылу и не пошли вовсе, хоть попадья стреляет плохо. Оне, как лошадь ихнюю продырявило, да возницу подранило, дык и побегли восвояси – и поп, и оба дьячка евоных. Да ишо поп тот важный в рясе запуталси и в лужу упал, и ругалси непристойно, покуда рядом с им отец Симеон две обоймы высаживал. Ан ему б не ругатися, а Небо благодарить должно, што отец Симеон с похмелуги был крепкой, потому как по трезвому делу он комара бьет, и с двух обойм в особу столь великую ни за што не промазал бы.

А я с поминок тож злой был и смурной сильно. Пошел к Василий Федорычу от злости той и смурноты подлечиться, а он и сам с похмелуги был, што с ево взять, вота и налил заместо настойки успокоительной, на опенках которая, другую – што на ложных опенках и злит ишо более. Я и выпил ан неприятностев учудил, потому как с “винчеклистиром” своим пошел в кабак разбираться. А с чего – и сам не упомню. А тама, говорят, по пьяне-то разбираться передумал и обойму во толпу опростал не разбираючись. Хорошо хоть, все пули в одного попали, и токмо за одного пришлося перед исправником отчитываться. А одного-то я на вред алкоголя списал, потому как заезжий дохтур сказывал, што алкоголь людям печенку портит. А у того хмыря как раз печенка и была подпорчена ажно девятью пулями. А Коська-рябой оказалси малый не промах. Покуда я с исправником разговоры разговаривал, он исправникову шашку спер, да на мышей свалил. Да так умно, што исправник опосля десятого стопаря и впрямь поверил. А Коська по сю пору шашку ту точит и думает, куды б пристроить ее. Ин в кабак-то не понесешь – вота и остается токмо думать.

Ишо новость у нас, што Гринька-дезертир с промыслу вернулси. И принес, сволотчь, золота дюже много, ан где намыл, никому не сказывает. Он, Гринька-то, мужик справный, ево все уважают, даже исправник, потому как Гринька службу знает, и как исправник мимо кабака едет, завсегда во фрунт встает и честь отдает со рвением. А ходит он в кабак строевым шагом. Туды – по одному, а оттудова – в колонну по два, ибо он тогда ноги свои за одного бойца считает, а руки за второго. И в лес ходит чинно, в полной обмундеровке, да на ружьишко, со службы краденное, для форсу штычок цепляет. И вообче Гринька – человек заслуженный, ветеран, кровь за Отечество проливал чью-то и с фронту вернулси с пулею в теле, коя досталася ему в заднее место от патрулей, за им гонявшихся.

И вота до того дошло уж, што намедни пожаловали к нам на заимку сам Митрий Африканыч с сынком своим Василий Митричем, и наказывали разузнать у Гриньки, где ж он стоко золотишка надыбал. С тех пор мы ево приваживаем и самогонкою поим, суку. А сынок хозяйский Василий Митрич кажную ночь в Гринькину халупу свою Хавроньку командерует. Да токмо толку с того мало, ибо Гринька, видать, совсем оборзел. Хавроньку он махает, аки бык стоялый, так што ей по бабьей дурости даж самой нравится. И самогонку дармовую так жрет, што опосля лишь мычит дурным голосом. А вота про золотишко и не сказывает вовсе. Вота и маемси с им. Давно б забили, да токмо Митрий Африканыч с Василий Федорычем покудова не велят. Говорят, сперва про места евоные прознать надо, а потом уж и забить не грех.

А жисть-то кругом нас бежит, ключом бьет. Недавноть четверо мужиков с лесу вышли. Все стращали войной какой-то и баили, што долгонько оне от Бреста пехом топают. Ружьишки у всех у их были справные, токмо поржавелые совсем, и патронов нету. Главный ихний пол-литруком звалси и сразу ж речи завел вельми сумнительные. Дык мужики послухали ево, послухали, а потом повязали вместе со товарищи и исправнику сдали на всякий случай. А исправник долго волость запрашивал, не слыхать ли чего про ерманца да про пол-литруков. Да токмо ничево не слыхать – энто ж хто не знает, што волость, скоко ее не запрашивай, все одно не слыхать ни хрена, потому как провод телефонный, туды прокинутый, давным-давно уж мужики на снасти рыболовные поперли. Цельный день исправник думу думал про энтих четырех с Бресту, а потом придумал и отправил их обратно в лес, откуда пришли. Сказал, што топайте-ка вы своей дорогою, а ежели ерманец какой и объявится, дык шоблу мужиков соберем и с супостатом сами управимси. Оне и пошли, сердешные, а ночью пять курей и поросенок у бабки Феклы пропали, да доску, через канаву перекинутую, динамитом хтой-то рванул.

А ноне мальчонка прибег и говорил, будто Гринька-дезертир втихаря штык точить принялси. А энто значитца, што опять он на промысел надумал. Стало быть, следить теперича за им надо и не упустить, как во леса пойдет. И за неимением новостей других писать я Вам кончаю. Передавайте поклоны низкие всем, кому ранее передавал, а ишо Саньке-лопоухому, штоб ему ни дна ни покрышки, а ишо Веруньке-пархатенькой, а ишо Никитке-заике.

За сим остаюся, хрен до купейки Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Здравствуйте, разлюбезная моя Мария Потаповна!

Мы со друзьями-товарищами как раз с лесу возвернулися, вота и решилси сызнову Вас письмишком побеспокоить. Поход наш сей вельми трудным был. Ибо спервоначалу дожжи зарядили. И Гринька-дезертир как раз под дожжик в леса и маханул. Спохватилися – ан ево уж нету. А наказ ево проследить был нам даден строгий, ить не проследишь – дык он опять золота намоет и на месяц в запой уйдет. Мы и кинулися в погоню, припасов никаких не собрамши, токмо лишь ружьишки похватав наскоро. Ишо и дожж следы-от все посмывал. Одно лишь хорошо, што Гринька пьяный был и шел, шатаючись. И при том штыком своим деревья то с правой, то с левой стороны цеплял. Вот по тем меткам мы и приноровились за им топать. А далее разъяснелося, и мы уж следы евоные нашли. Оне, Гринькины следы-то, наподобие лосиных, токмо покрупнее и помягше, и по запаху отличаются – Гринькино самогоном разит, а лосиное нет. Жрать нам хотелося очень сильно, да ить даж живность какую не подстрелишь, потому как шум производить нам было никак нельзя, враз услышит супостат и затаится. А силки поставив, мы хрен поймали. И окромя тово хрена – никакого зверя. А Вы ж сами понимаете, што одним хреном на трех мужиков сыт не будешь. Коська-рябой хотел уж Гринькины следы в харч употребить, ан дед Макар предостерег, што могит быть отравлено. Никто ж не знает, какую пакость энтот Гринька жрал. Токмо чаек и варили: мошку наловим, на костерке зачутец подсушим и завариваем. Чай отчень вкусный получается, жирный и наваристый. Плесканешь в кружку, крылышки пальцем повыгребешь, што там плавают, и сосешь. А как насосесси – состояние блаженное и полетать охота.

Гринька меж тем, видать, протрезвел и пошел осторожнее. Петлять стал и следов оставлять поменее. Но мы уж на хвосте евоном повисли и шли за им, аки кобели за сучкою у коей течка вовсю. И все ж настигли ево на том самом месте, где он падла, золотишко мыл. Хотели втихую взять, ан не вышло – у деда Макара мозги в башке загремели и нас выдали. Гринька и стал по нас пулять. И мы тож пуляли, покудова патронов всех не пожгли. И он пожог тож да принялси в штыки на нас ходить. Токмо Коська, не будь дурак, ево шашкой исправниковой встренул и орет: “Ах ты такой-растакой, тудыть твою налево!” А Гриньке-то, небось, сам исправник померещилси, он и стал во фрунт. И покудова он во фрунте стоял да честь отдавал со рвением, Коська у ево уж штык спереть успел. Тута мы ево и захомутали. А он, сука, золотишком купить нас пыталси. Золотишко-то мы взяли конечно, штоб добру не пропасть, а про то штоб нас купить, так и сказали што не выйдет, ибо русский человек за золотишко не продается. И решать ево на речку понесли, Осетр называется. Он тоды кричать стал, што он – еси мысль, а мысль убить нельзя, потому как она не тонет. И взаправду, гад, тонуть не хотел, покудова в ево каменьев не напихали. Так што как раз от Гриньки потом речкина осетрина с душком стала.

Местечко мы, понятно дело, приметили, да ишо и трофей взяли знатный – мешок с припасами Гринькиными. И чево там токо не было! И харч, и выпивка. По всему видно, надолго он сюда навострился. Ну и мы славно победу свою отпраздновали. Устроили пир на весь мир за то, што сделалося наконец-то дело сие, стольких трудов нам стоившее. Поели от души, попили в волюшку, а как все трофеи употребили, то и до дому двинулися. Да токмо приключенья наши на том не кончилися. Едва в лес углубилися, как медведей повстречали. А у нас и пороху-то не осталося. Мы уж собралися их на кулачки да в приклады принять, но хорошо медведи вроде как антиллигентные попалися. Увидали, што мы пьяные, и не стали связываться, назад в чащобу ушли.

Поскоку Гринька сюда вел, петляючи, то и обратно мы топали петляючи. Да токмо петляли, видать, не в ту сторону, вота и заблудилися в конец. Долгонько бродили, вовсе уж оголодали и исхудали. В таку глухомань забралися, што глухо аки в танке. А потома слышим – будто хтой-то скрозь ту глухомань ломится. Мы уж подумали, што медведи опять и готовилися бой принять смертный, ан оказалось – то отец Симеон был. Он из городу убег. Как сызнову приехали из епархии с силою великою, дабы вязать ево и забирать за все непотребства и за глумление над ихим преподобием при сполнении служебных обязанностев, дык отец Симеон с попадьею своею в церкви в осаду сел. Три дни и три ночи он тама приступы отбивал, потому как огненного зелья имел в изобилии и самогонный аппарат за налоем пристроил. А как вышли патроны с брагою, дык он на попадье верхом скрозь кольцо недругов прорвалси и во леса ускакал. Попадью он уж схарчил давно, когды мы ево встренули. Брел он сирый и голодный, и шел к медведям нести им крест веры истинной. Потому как говорил, што люди все во грехах погрязли и веру истинную ценить перестали, на служителя ее гонения обрушивши.

В честь гостя такого мы ужин большой устроили. Хотели самого ево скушать, да решили, што кощунство энто, да и медведям крест нести будет тогда некому. А мы люди честные и смиренные, и потому скушали Коську-рябого. Отец Симеон предлагал ишо дедом Макаром закусить, но дед Макар сухонькой больно, об ево зубы сломаешь. Оне, стервецы, и на меня косо поглядывали, да я сбрехал, што в заначке два патрона к “винчеклистиру” ишо имею. Оне и остереглись, затаилися. Токмо ночью не спал нихто, а втроем у костра сидели и носами не клевать старалися, штоб не съели ненароком. Поутру взял отец Симеон свой мешок с утварью церковною, што у маловеров и еретиков прихватил, да и ушел к медведям. А мы по евоному следу обратному так и дошкандыбали до заимки.

Радость тута была неописуемая. Нас уж в нетях причислили и даж хоронить надумали, и новый поп отец Серапион ужо душеньки наши грешные поминал. Василий Федорыч так разошелси, што от избытка чуйств всю заимку перепоил. И даж сам Митрий Африканыч приехали, целовал нас с дедом Макаром, водкою обносил и дал по целковому, штоб молчали про все. Мене он все векселя возвернул уплоченными, а деду Макару хотел в лобешник затычку справить из самого што ни на есть красного дерева. Токмо дед Макар сказал, штоб ему лучше-то деньгами, а он свой век и с федькиным сучком доходит. Тута Федьку помянули и плакали все сильно. А потома ходили к Пронькиным дратца, у их тож с чегой-то пили.

Покудова мы во лесах пропадали, тута нового много. Дохтур сюды приехал к всем бумажку грамотну казал – диплом называется. Токмо мужики тому не верили, покудова он бабку Авдотью от глистов не излечил у всех на глазах. Поставил, значитца, стул на базарной площади, посадил бабку Авдотью, принес удочку да хлебушка краюху. На крючок хлебушка налепил и бабку Авдотью глотать заставил. А потома подсек и оттудова здоровенного глиста и вытащил. И такой был у нево клев хороший, што он глистов энтих ведерко цельное натаскал. И денег много отчень собрал со всех, кто поглазеть собралися. С той поры мужики сочли дохтура умным и знающим, и лечиться к ему ходют без всякого сумления. Опосля он из волости ишо машину привез страшенную – не то насос, не то подсос какой-от. Как Венька-забулдыга ему на каменья в утробе нажаловалси, дохтур ему тот подсос к заду подключил и в момент все каменья повытащило, и из почек и из печенок. Правда, почки с печенками тож повытащило, но главное, человека-то исцелил. А Венька, от дурак, возьми да и помри через день – видать, с тоски по каменьям своим родимым. Но нихто об ем не тужит, потому как был он мужиком никудышним и пропащим совсем, и когда на водку ему не давали, то крал керосин и надиралси им так, што все ему, гаду, аж завидовали. Ну вота у меня и все. Передавайте поклоны низкие всем, кому ранее передавал, а також Кирюхе-мордатому, а також Прокофию Ипатьичу, хрен ему в дышло, а також гармонисту Пашке.

За сим остаюся без остатку Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Здравствуйте, разлюбезная Мария Потаповна, свет очей моих! Уж не знаю, дойдет ли до Вас письмишко сие, ибо пишу ево во лесу глухом. Дела у нас началися некрасивые и смутные. И пошло то все опосля нового места золотого, што Гринька-дезертир сыскал. Местечко то Митрий Африканыч застолбил. И был он, сволота, шибко богатый, а стал ну просто жуть какой богатый. Да токмо когда он оттудова возверталси, хтой-то ево пострелил, так што хозяйство все перешло на сынка евоного, Василий Митрича. Ан не успел исправник на Василий Митрича наследство-то отписать, как пришел к ему племяш Митрий Африканыча, Федор Кузьмич. Ранее ево и не замечал-то нихто, а тута пришел он со свидетелями и стал доказывать, што энто он дядюшку сваво укокошил, а стало быть и богатство все по праву евоное. Токмо Василий Митрич тех свидетелев перекупил, и оне сказали, што нет, што энто Василий Митрич ухлопал сваво батюшку, а не Федор Кузьмич. И значитца все нынче Василий Митричево. А Федор Кузьмич возьми, да и обратно свидетелев перекупи. И так оне их цельный день перекупали, и так ни к чему и не пришли. А на ночь их исправник по избам запер, потому как один из их точно брехал – ведь в башке у Митрий Африканыча дыра токмо одна была, и двое ево стрелять никак не могли.

И вота обое оне, и сынок, и племяш, Василий Федорыча повидать захотели. Пошел он к одному и другому, а вернулси на заимку смурной отчень и плакал горько. А мы вопрошаем, што ж ты, благодетель наш, буйну голову повесил? А он сказал, што Василий Митрич просит Федора Кузьмича потихонечку тюкнуть и уплатил хорошо. А мы говорим, ну дык што ж ты горюешь, кормилец наш, раз уплочено, сделаем. А он отвечает, што Федор Кузьмич тож просил Василий Митрича хлопнуть и тож заплатил. И стали мы про то думу думать, што ж нам теперь делать-то и как жить дальше. И удумали, што ежели когой-то одного из их решить, то энто нечестно будет, потому как за двох плочено. А значитца надобно обоих кончать, штоб никому не обидно было.

Тута мы с дедом Макаром к племяшу пошли, а Василий Федорыч к сынку. Замочек тама был хиленькой, зашли мы к ему и объяснили што так мол и так. Поначалу-то он нервничал дюже сильно, все объяснял, што ошибочка вышла, потому как наоборот, энто он заказывал Василий Митрича решить. Но мы ево успокоили, што никакой ошибки тут нету, што евоный заказ сейчас сам Василий Федорыч сполняет, а мужик он надежный и можно ничуть не сумлеваться. А мы другой заказ сполняем, Василий Митричев, так што все по справедливости. Он и успокоилси, токмо с чевой-то трястись стал так, што трудно было целиться, пришлося топориком дотюкивать. А избу мы облили самогоном и подожгли, вроде как упилси и ухайдакал сам себя от угрызений совести. И Василий Федорыч тож чисто сработал. Он потома ишо к исправнику завернул, а назавтра у того бумаженция нашлася вдруг, што все хозяйство свое Митрий Африканыч завещает в пополаме исправнику Антону Петровичу и Василий Федорычу по старой дружбе.

И все-то кажись ладно вышло. И закончилося ко всеобчему довольству, и жить бы да радоватца! Но токмо с тово дня стало и на заимке у нас твориться неладное. Деда Макара в уборной утопить пыталися – хтой-то доски подпилил. Хорошо хоть, дед Макар легонький и не потонул вовсе. А я насторожился – и вижу, Василий Федорыч плохой какой-то стал. Ласковый слишком, а энто у нево не к добру. И на мене все как-то косо поглядывал, да так умильно, так ласково, што ажно мурашки по коже. Вота и решилси я от греха в бега податися. На Москву двигать. Хочь и смутно там и народу тьма-тьмущая, но руки при мне, авось не пропаду. Под вечер зашел к исправнику и пашпорт свой забрал. Он добром-то отдавать не хотел, дык пришлося ружьишком пугануть. Он и отдал с извиненьями, што ошибся. А штоб не рыпалси до поры и не сказал чево лишнего, язычок евоный я к полу гвоздиком прибил.

Заглянул потома к Гаврюшке-конюху и позвал с собою на Москву. А мужики давно говорили, будто тама на Москве какую-то Лимпиаду казать будут, он ухи-то и развесил. Он, Гаврюшка, до баб великий охотник, и ему та Лимпиада Московская крепко на сердце запала. И подалися мы вместе во леса. Гаврюшка парень здоровый, крепкий, мне ево дни на три хватит, покудова не спортится. А там как Бог даст – глядишь, и дойду до самой Москвы.

Передавайте поклоны низкие гармонисту Пашке, а ишо Прокофию Ипатьичу, хрен ему в дышло, а ишо Кирюхе-мордатому, а ишо Никитке-заике, а ишо Веруньке-пархатенькой, а ишо Саньке-лопоухому, штоб ему ни дна ни покрышки, а ишо благодетелю нашему Захарию Спиридоновичу, а ишо Лукерье-брюхатой, а ишо Кузьке-лоботрясу, а ишо всем отрокам и отроковицам сопливым, што аки мухи на дерьмо под окошками Вашими вьются, a ишо Матрене-гулящей, а ишо Еремею-вонючему, а ишо Ванятке-несмышленышу, а ишо бабе Насте, а ишо Лексею-кузнецу, а ишо Петюньке-балалаешнику, а ишо Андрюньке-юродивому, а ишо отцу Акакию, а ишо рабам Божиим Елене, Ольге и Ириньице, а ишо Надежде-солдатке, а ишо Шурке-губастому, а ишо Мелюне-хроменькому, а ишо дядьке Сереге-пропойце. А наибольший поклон Вам, Мария Потаповна, за благословенья Ваши и за сочуйствие, без коего мне б и не жить, да за труды праведные, кои пришлося Вам свершить, читая письмишки мои пустяшные и недостойные.

Все тот же и все так же Ваш Валерий Евгеньевич

КОЛОНИАЛЬНЫЕ РАССКАЗЫ

Записанные из собственных уст доктора медицины Т.Т. фон Пихтшиссена

в бытность его на службе при Ост-Индской и Вест-Индской компаниях

ЗАГАДКИ ДРЕМУЧИХ ДЖУНГЛЕЙ

Возможно, другие медицинские светила считают иначе, но я однозначно утверждаю, что самая ответственная и хитрая операция – это роды. Потому что любой человеческий орган подчиняется определенным закономерностям, отклонения от которых проявляются крайне редко. Но встречали ли вы хоть одну женщину, подчиняющуюся хоть каким-нибудь разумным закономерностям и не способную в любую минуту на самый неожиданный фортель? Вот тут-то и может понадобиться весь опыт, все искусство врача, чтобы с честью выйти из сложившейся ситуации.

В качестве примера я хочу рассказать об одном случае из своей колониальной практики. Как-то раз, обуянный тоскою и идеей классификации тропических лихорадок, упросил я губернатора заслать меня на год в самые дебри джунглей к племени катамауи. Ну и жил там, помаленьку изучал лихорадки всех цветов радуги, водившиеся в окрестных болотах в богатейшем ассортименте, а на досуге врачевал этих наших собратьев и охотился с ними на бегемотов. Надо отметить, что вообще-то ихние бабы рожать у меня не любили. Говорили, что это щекотно, и никакого удовольствия при таких родах не испытываешь. Другое дело, мол, когда по ихней традиции положат на плоский камень, сверху на пузо доску взгромоздят, а на доске или буйвола гоняют, или подразделение воинов исполняет Танец Слона Весело Подпрыгивающего От Удовольствия При Мысли О Молодых Бамбуковых Побегах. Вот это, говорили, действительно, рожать так рожать, а с доктором – так, баловство одно, даже непонятно, зачем беременной ходила. А беременными, скажу вам, они там ходили постоянно – одного рожает, а следующий уже на подходе, месяце на четвертом – на пятом. И если кто-то попытается возразить, что подобное противоречит всем законам медицины, то я отвечу – если б законы медицины были хоть чуть-чуть применимы к этим катамауи, все племя вымерло бы недели за две, а то и за двенадцать дней, это просто очевидно, если поближе разглядеть их еду, обычаи и образ жизни.

И вот как-то пришло время рожать любимой жене вождя. Кажется, Муталапа или Балапама ее звали. А вождь считал себя человеком прогрессивным, раз десять в жизни видел белых, имел настоящие башмаки, которые носил в ушах вместо серег, и иногда съедал по страничке миссионерского календаря, дабы вкусить европейских знаний. Кроме того, он вынашивал заветную мечту; чтобы один из его детенышей непременно стал депутатом парламента. Естественно, такому реформатору не пристало держаться старины, и для произведения на свет потомства были избраны современные методы. Признаюсь, что к этому времени лихорадки, охота на бегемотов и зашивание колотых, резаных и жеваных ран мне уже порядком осточертели. Принять обычные роды – и то казалось каким-никаким разнообразием. И в назначенный час заявляется в мою хибару эта самая Балалапа или Мутамапа. Ясное дело, накрасилась, глазки подвела, причесочку нафуфырила, татуировочку на заднице подновила – не каждый день выпадает у белого доктора рожать. Уложил я ее на пол – такую тушу все равно никакая кровать не выдержала бы – и начинаем рожать.

Сперва изрядно пришлось потужиться. Мне, а не ей. Пока кое-как, обеими руками, ее левую грудку в сторону не сдвинул. А потом, отдышавшись, правую. А как иначе, если у нее пышный бюст ниже пупа спускался и то, что у нас в просторечии срамом зовется, не хуже передника прикрывал? Между прочим, у тамошних мужей подобный эталон красоты очень ценится, потому что позволяет на перьях и листьях экономить. Дальше уже легче, не менее изящные бедрышки она сама раскинула – видимо, рассчитывая, что прежде извлечения из нее этой партии я подготовлю задел на следующую. Когда растолковал, что по нашим обычаям так не полагается, явно огорчилась, но стерпела и изъявила готовность подчиниться требованиям цивилизации. А я взял ножик охотничий, отколупнул и отскреб им грязь, насколько получилось, и полез, значит, в ее подсобное хозяйство.