Текст книги "Подлинные мемуары поручика Ржевского"

Автор книги: Валерий Шамбаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– А как же, само собой, – подтвердил Хряков. – Рассолу надо будет побольше прислать, пива. По линии Красного Креста – несколько машин спецмедслужбы, бригаду хороших наркологов…

– Ну да это уж не наше дело, – счел тему исчерпанной полковник. – Мы свою задачу выполнили, теперь пусть другие разбираются. И твоя миссия здесь тоже окончена, так что – домой. Вот только сам понимаешь, в салоне лететь тебе неудобно. Но что-нибудь придумаем, ты же у нас в отношении удобств не избалован. А там отдохнешь, подлечишься и снова за работу…

– Уже что-нибудь еще наклевывается? – по заботливому тону начальника догадался Хряков.

– Не исключено, что наклюнется. Дело в том, что в Бухаре начали твориться странные вещи. Что-то там замышляет латышская разведка, а вот что именно, ну никак понять не можем. Представляешь, один из их лучших агентов вдруг организовал там лигу сексуальных меньшинств и развернул борьбу за равноправие мужчин быть наложницами в гаремах. Вот и гадаем – к чему бы это, и куда такой хитрый ход может быть направлен?… Да, и оттуда же, ко всему прочему, какой-то евнух нас донесениями завалил. Неизвестно с чего вообразил себя нашим резидентом и угрожает забастовать весь областной гарем, если мы ему не перечислим зарплату за несколько месяцев!

– Ладно, разберемся, – широко зевнул майор. – А кстати, как там дела у других разведок, которые тоже на Чуфырию нацеливались?

– Точных данных у меня нет, но слышал, что полковника Козолупа из украинской “Службы Безпеки” наградили именным оружием. И одним именным патроном.

* * *

Вернувшись в столицу, спецпредставитель президента России устроил итоговую пресс-конференцию, и западные журналисты тут же обрушились на него с провокационными вопросами:

– Правда ли, что в Чуфырии русские применили свое новое оружие массового поражения?

– Химическое, – уточнял один. – Я понюхал – чистая химия…

– Нет, психотронное! – перебивал другой. – Потому что все психически тронулись…

На что глава делегации дипломатично изложил официальную позицию России по данной проблеме:

– Политика нашей страны основывается на строгом соблюдении принципов международного права, международного лева, уважения суверенитета и невмешательства во внутренние дела других государств. И если какому-нибудь народу вздумалось нажраться в задницу – это его полное суверенное право…

Найдя кабинет с телефонами и убедившись, что хозяин кабинета пребывает в достаточной отключке, Ломовой позвонил в аэропорт. Связавшись с командиром российского экипажа, попросил его без лишнего шума, не привлекая внимания, подготовить лежачее место в багажном отделении для особо ценного сотрудника, после чего трубку у командира отняли стюардессы и начали наперебой предлагать для обслуживания багажного отделения свои кандидатуры. А когда полковник вернулся к машине, майор Хряков крепко спал, свернувшись калачиком на заднем сиденьи. Он сладко посапывал и причмокивал, обнимая неразлучный “маузер” с пустой бутылкой, а на губах его блуждала по-детски счастливая улыбка. Наверное, ему снилось что-то очень хорошее…

Глава 9

И ДЫМ ОТЕЧЕСТВА НАМ СЛАДОК И ПРИЯТЕН…

Дома и стены подмокают. Русская народная мудрость

Дородная, могучая супруга, живописно задрапированная в засаленный халат как обычно, с порога встретила майора Хрякова грозовым шквалом:

– Явился-не запылился! Где ж тебя, обормота, черти носили!?

– Я ведь тебе говорил – в командировке, – пожал плечами Василий, попытавшись примирительно чмокнуть ее в щечку. Но жена, лишь фыркнув, яростно увернулась:

– Знаем мы твои командировки! Говорил – недельки на две, а сам сколько шлялся?

– Ну, это не от меня зависело, – неуверенно повторил он попытку поцелуя и с тем же результатом.

– Фу-у! Факел-то, как из винной бочки! Оно и видно, что у тебя за командировки, алкаш проклятый!

– Так по работе иногда нужно бывает. Для успеха дела…

– Да уж, конечно! Было бы желание, а повод всегда найдется! Хорошо хоть дети у бабушки, вот уж полюбовались бы на своего папочку! Ох, наказанье-то на мою голову…

Но к подобным сценам майор давно привык и относился к ним философски – как, например, к неизбежности зимы или очередного подорожания. Пожалуй, эти домашние разборки даже помогали ему по-особенному полно любить свою жизнь и быть счастливым – как все счастье неболящих зубов может по-настоящему оценить лишь тот, у кого они иногда болят. Такие встряски оказывались весьма полезными и в профессиональном плане – именно они вырабатывали его прославленное хладнокровие в самых катастрофических ситуациях. Сняв кобуру с “маузером”, попросил:

– Повесь, пожалуйста, в шкаф.

– Ага, прислуга понадобилась! Самому за собой и прибрать лень! – не преминула отреагировать супруга, однако оружие взяла. – Давай уж, а то опять засунешь невесть куда и не будешь знать, где найти!

Воспользовавшись ее отлучкой, Василий попытался было закрыться в ванной, но не тут-то было – жена этот маневр хорошо знала и мгновенно взяла его в кольцо, грозно встав и сзади, в дверях, и спереди, отражаясь в зеркале:

– Правильно, давай, умой рожу, а то я гляжу, совсем опух! Да еще, может, губная помада где припечаталась…

– Ну что ты, милая, – майор постарался, чтобы зеркало отразило ей самую кроткую и искреннюю улыбку. И мысленно поблагодарил благоверную за напоминание, исподтишка оглыдывая на предмет улик щеки и шею. – Я скучал и думал только о тебе…

– Будет врать-то! Совсем изоврался, ни одному слову верить нельзя! Что мне заливал? За границу еду, за границу еду… А открытка твоя из Уфы пришла, я не такая уж дура, чтоб штампа не рассмотреть! А какой обратный адрес начирикал! Индийский океан, борт шхуны “Крутая Медуза”! Сразу видно, в каком состоянии писал, да и почерк с головой выдает – наперекосяк, едва разберешь!

– Как знаешь. Но вообще-то я действительно был за границей.

– Ха! Не смешите меня! Из-за границы в таком виде, как из вытрезвиловки!

– Не веришь – позвони полковнику Ломовому, он подтвердит.

– Да уж ясное дело, твои собутыльники любую чушь подтвердят! Все вы одним миром мазаны! – гордо перепахнув полу халата, как римский патриций тогу, она наконец-то презрительно уплыла, освобождая выход.

В комнате под диваном майор сразу заметил забытые носки соседа, но сделал вид, что не обратил на них внимания. Он от всей души наслаждался домашней атмосферой и не хотел накалять обстановку по пустякам. С удовольствием плюхнулся в любимое кресло и вытянул усталые ноги.

– Во! Только посмотрите на него! Как пришел, так и прирос задницей! У других мужья как мужья – из командировки, так и поцелуют, и приласкают, и поговорить с ними интересно, а этот же – столько пропадал, а слова доброго не дождешься! – продолжала бушевать его половина, втихаря шаркая шлепанцем, чтобы запихнуть чужие носки подальше. Открыв дорожный портфель, Хряков извлек несколько бутылок пива, собранных на прощание заботливыми стюардессами, и, как и ожидалось, реакция не заставила себя ждать:

– Только одно на уме! От одного загула еще не просох – и опять жрать! Хоть кол ему на голове теши!

– Да будет уж тебе! Тут и на твою долю хватит – давай за встречу, – очередной раз попробовал он деликатно нажать на тормоза. – Газеты были сегодня?

– Какие газеты – сегодня понедельник! Совсем до ручки дошел, счет дням потерял! – пиво она взяла, но тормозить явно не спешила. Тем более, Хряков включил телевизор, а звук по-прежнему не работал, что и дало благодатный повод для новой атаки:

– Нормальный мужик давным-давно уже в починку отнес бы, одному тебе все до лампочки! Уже который месяц об одном и том же тебе долдоню! Все не как у людей, живешь, как в глухом лесу! Ни сериала по-нормальному посмотреть, ни новостей послушать! Только на работе и узнаешь от подруг, что в мире делается – а я перед ними должна уши развешивать, как последняя дура! А там вон, говорят, уже и Чуфырию наши замирили. Да это еще ладно, ерунда – в Гималаях-то снежного человека нашли! А на Шри-Ланке, говорят, двое чудотворцев объявились, мужчина с женщиной – исцеляют людей от запоров и отравлений и предсказывают будущее в песнях и танцах… Э, да с тобой говорить, как со стенкой, тебе же ничего не интересно!

– Кстати, – вспомнил майор, приходя от пива во все более благодушное настроение. – А я ведь тебе из-за границы подарок привез.

Порывшись в кармане, отыскал там кольцо из индийского храма и протянул благоверной.

– Из-за границы нормальные люди целые чемоданы барахла привозят! – презрительно поджала она губки – Небось, у какого-нибудь алкаша на базаре по дешевке купил!

Однако колечко примерила – оно пришлось как раз впору и, похоже, понравилось. Своих излияний супруга не прекратила, но тон сбавила. Все же оценила, что каким бы непутевым не был ее муженек, а выходит – вспоминал о ней, что-то там в его пропащей душе еще шевелилось… А может, загадочная индийская богиня как-то подействовала? Еще раз повертела на свету рукой, полюбовалась, как поблескивает и сидит на пальце, а потом завела нравоучительную лекцию о необходимости жить как люди и отправилась разогревать ужин.

А Хряков, блаженно откинувшись в кресле, смотрел на облупившуюся штукатурку потолка, на выцветшие разводы обоев, слушал ворчание жены, ощущал запахи подгоревших котлет, и всей душой, каждой ее клеточкой, с неизъяснимым удовольствием чувствовал, что наконец-то он дома!

На экране телевизора шел какой-то репортаж из Средней Азии. По барханам беззвучно брели караваны верблюдов, и седой аксакал в тюбетейке и хромовых сапогах с галошами беззвучно открывал рот в нескончаемой песне. Но майор и без слов знал, о чем он поет…

ПИСЬМА ИЗДАЛЕКА

Историко-героическая повесть

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

По мнению экспертов – историков и литературоведов, данные письма относятся к рубежу 70-х и 80-х годов XX века, к эпохе освоения человеком диких и малоизученных глубин российского Нечерноземья. Предполагают, что автор и сам был участником этих великих событий. Возможно, он находился в составе одного из так называемых комсомольско-молодежных стройотрядов, который, как явствует из текста писем, был направлен в окрестности г. Зарайска Московской обл., откуда и писались они неустановленному лицу женского пола. Остросюжетный, самобытный материал и красочный язык позволяют рассматривать эти шедевры эпистолярного творчества не только в качестве ценнейших исторических первоисточников, донесших до нашего времени своеобразный дух эпохи первопроходцев и многие фактические детали покорения Нечерноземья, но и как цельное, многоплановое и яркое литературное произведение, по праву стоящее в одном ряду с такими эпическими полотнами, как “Угрюм-река”, “Вечный зов” и “Сибириада”.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Здравствуйте, многоуважаемая Мария Потаповна!

И решилси я написать к Вам письмишко не за ради Бога, так што Вы ужо простите меня по щедрости своей душевной. Перед дорогою дальней купил я, согласно советам Вашим, топор да ножик вострый, дабы было чем в краях дальних на хлебушко заработать, а при нужде от волков али лихих людей оборониться. Везли же нас поначалу все асфальтом да асфальтом, а потом все чугункою да чугункою, да все лесом и лесом дремучим. А когда гудела чугунка, то спервоначалу стращалси я и за топор хваталси, на зверье дикое думаючи.

А город здеся большой, домов двадцать али более. А через город река текет. А народец тута живет ремеслом али отхожим промыслом. Сперва, как водится, принял нас сам хозяин, Митрий Африканыч, дай ему Бог всяческого здоровьичка, и самолично водкою обносил. А наутро объявил он нам, што будто мы ему теперича должны помногу. Но мужики местные научают, штоб на то вниманья не обращали, потому как энто он стращает токо, а напоминать все одно побоится. Ибо ежели напоминать будет, то ево и тюкнуть можно тихонечко, да на лихих людей свалить.

А потом принял нас исправник Антон Петрович, пашпорта смотрел, приношения любезно взял наши немудрящие и спрашивал, учены ли мы. А мы ему сказали што нет, и тогда он сказал, што энто правильно, потому как от ученья баламутство одно и сумленья разные. А ишо сказывал, штоб смуту средь мужиков мы не сеяли, ибо бесполезно энто, от тово што мужики здеся тихие, смиренные, чтут Бога, государя и отечество, и животы за то готовы положить куды скажут. На меня, потому как я с усами форс имал, Антон Петрович глаз положил. И я на нево положил тоже.

А заработать тута можно, говорят, много. Можно себе сапоги справить, а ежели подвезет, то и жилетку такую ж, как у хозяйского сынка Василий Митрича. На речке Осетре здеся бабы белье полощут, мужички рыбу промышляют, да золотишко в протоках моют. А ишо струги людишек торговых плывут во края дальние, везя туда всякую мягкую рухлядь и протчий хлам. А оттудова привозят шелка и вина сладкие заморские, разливу азербиджанского. Давеча, бают, видали тута такой струг диковинный, што без весел и паруса шел да трубою дымил. Но мужики смекают, што брехня энто, потому как без весел и паруса струг токмо по теченью пойдет, а кому такой струг нужон – дураку какому разве. К тому ж сказывал об том хозяйский конюх Гаврюшка, а он трепло известное. Намедни тож чертей узрел на сеновале, а как мужики с вилами-от прибегли, то нашли тама не чертей вовсе, а самово сынка хозяйсково Василий Митрича со скотницею Хавронькой, и с той поры Гаврюшкиным словам веры нету.

Поселили нас на заимке у бобыля Василий Федорыча. Мужик он справный, крепкий и самогонку на бледных поганках настаивает. Ох и хороша, собака! Враз с ног валит. А людей Василий Федорыч сторонится и поговаривают, што беглый он. Токмо доподлинно про то никто не ведает, потому как Степаха-Глухарь, што Василий Федорыча в молодости знал, невзначай в болоте утоп, да к тому ж башкою укололси об топор, што в том болоте валялси. А вообче Василий Федорыч человек добрый и с Митрий Африканычем вроде как дружбу водит. А изба у нево просторная, по стенам клопы, тараканы и лавки для гостей. А в углу образа, токмо креститься на те образа он не велит, ибо оне старого Бога, а сам Василий Федорыч новой веры. А те образа ему в наследство досталися от некоего старовера вместе с полпудом золотишка и тридцатью куницами, когда старовер тот на руках Василий Федорыча душу отдал, а как то было доподлинно, про то никому не ведомо, ибо в скиту окромя их двоих и беспричинно усопшей супружницы староверовой да трех безвременно почивших отроков староверовых никого и не было.

А ишо купил я у Василий Федорыча ружьишко старенькое, а отдал за нево пинджак свой городской, в лесу он без надобности, а Василий Федорычеву сыночку как раз в пору будто. Я-от сынка тово сам не видел, в отъезде он нынче. А мужики бают, што вовсе и не в отъезде, а в лесу с лихими людьми. Ружьецо то хорошее и даж лучшее, чем кремневка, которую мне кабатчик Данила торговал. А просил, стерва, окромя пинджака ишо и часы. А без часов в лесу-то оно вроде и ничево, а по девкам выйти плохо, потому как форсу нету.

Завтре ужо пойдем мы медведей бити, об чем я Вам во следующих письмах отпишу непременно. Низко кланяйтесь от меня дядьке Сереге-пропойце, и Мелюне-хроменькому, и Шурке-губастому, и Надежде-солдатке, и рабам Божиим Елене, Ольге и Ириньице.

За сим остаюся Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Здравствуйте, разлюбезная сердцу моему Мария Потаповна!

И выпала-от мне минутка свободная, и решилси я опять побеспокоить Вас письмишком своим пустяшным. Продолжаем мы жить во Зарайске-городке и промыслом заниматца. А по вечерам сидим на заимке с Василий Федорычем, самогонку пьем, да песни поем под гармонику. Ох и веселые мы робята!

А то ружьишки возьмем и на промысел шкандыбаем. Ходют со мною Федька-гундосый да дед Макар. Федька, тот мужик простой, здоровый и глупый до крайностев – вобчем, хороший человек. Одно беда, пьет сильно. Давеча у Данилы в кабаке крест свой нательный пропил. А крест у Федьки был хороший, железный, он ево в городе на кладбище тиснул с могилы купца второй гильдии Коробянкина. А дед Макар старенький отчень, и до таких степенев, што высох уж весь и ходит сухой-пресухой, и слышно, как косточки друг об дружку постукивают. Мозги у нево тож высохли и забавно отчень гремят, в черепушке катаючись, когда он детишкам на потеху головою трясет. Поговаривают, што смерть про ево забыла, а мужики так кумекают, што она ево с умыслом не трогает, ибо он такой ей без надобностев. А значитца так и будет шкандыбать, покудова не рассыплется. Оно видать от катания мозгов сушеных у ево в башке и мыслишки путаются, однако белку и соболя бьет знатно.

А давеча завалит я сваво первого медведя. Иду энто я значитца по лесу, а тута из кустов выходит он самый, батюшко. Я в ево из ружьеца-от и начал палить. Выпустил в пузо евоное пуль пятнадцать али двадцать, да картечью с дюжину патронов пожог. А он все стоит, токмо слыхать, как у нево в брюхе мои пули друг с дружкою стукаютца. Ну тута я подошел к ему и, стало быть, завалил. А Федька с дедом Макаром сказали, што, видать, много он кровушки, падла, попил. Матерой был мишка и хитрый до ужасти – на хитростях разных все зубы съел, так што совсем беззубый уж был. А Василий Федорыч мене похвалил и всем по чарке обнес. А потом мы песни пели сам-четверт про “ой ты высота поднебесная” да ишо жалестную про скотину.

А вчерась сюды почта добралася. Так вот, “Биржевые ведомости” пишут, што у вас тама с салютом каким-от космонавтов запустили, и оне тама на небеси который день уж живут. Мы то дело с мужиками раскумекали и решили, што ничево в том удивительного нету. Потому как ежели до тверди небесной добралси, то хочь всю жисть по ей катайси, был бы харч и самогонки от пуза. И вообче дело то нужное, ибо знать надобно, есть ли тама глухарь али другой какой промысел. А черносотенная газетенка “Глас народа” пишет, будто все космонавты – социалисты и бабы у них обчие. Токмо мужики тому не верят, потому как такое не по-христьянски, и на небеси их тогда не пустили б. Ну а ночью намедни лихие люди приходили и кабатчика Данилу пожгли. А перед тем пуляли и те, и энти друг по дружке отчень долго и спать не давали. Мы с робятами ружьишки уж похватали на выручку бечь, да Василий Федорыч отговорил. Сказал, што у их тама свои счеты и без нас отчень даже разберутся. Так и просидели мы ночь у окошков с ружьишками. Наутро пошли к Даниле-кабатчику, а тама двоих работников Даниловых лихие люди постреляли, а ево самово на евоных же кальсонах и повесили, сердешного. Бабу евоную живу оставили, токмо в зад ей бочонок с квасом запихали, злодеи, и она теперича запорами мучается. А што у них в лавке оставалося, так мы энто все к рукам-от и прибрали, дабы внове лихих людей во соблазн не вводить.

А далее порадовать хочу, што новое ружьецо приобрел я себе. Приезжал мужчина некий из фактории, дык я у его и торганул за шкуру медвежью, даром што дырявую, да в придачу дал соболей пару, да белок пяток, да песку золотого добавил што намыть успел – фунта два-три, не более. Он и согласился. А ружьецо хорошее, заграничное, не то “кручестер”, не то “винчеклистир” называется. Да ить он, глупой, за цену таку дешевую с ружьецом ишо и патронов мне с полтыщи отсыпал. Видать, што добрый был человек. Я хотел в придачу и старое ружьишко ему дать, ан не взял. Говорит, мол, утильсырье не беру. Дык я и отвечаю, што не знаю про утиль, а сырья я в ем не разводил, в ежели где и поржавело чуток, то от многолетнего безотказного служения и по нерачительности хозяев прежних. От сего засмущался он крепко и извиненья просил. Вот и говорю, што мужчина душевный – когда порешали ево, он все плакался и про детишков сказывал. Дык Василий Федорыч сжалилси и адресок-от записал. Говорит, на аманины и Рождество поздравленья писать им будет, а ежели сироток кто обидит, то пущай ему жалуются, потому как ежели кому пожалуисся, оно и на душе легше.

А ишо мы в баню ходили. Пришли в баню, а мыла тама совсем и не было. А шайка токмо одна была – Геньки Жупела. Они тама добычу делили. От и стали мы друг дружку стращать, и мы их перестращали. А Геньку Жупела Василий Федорыч самолично насмерть застращал. Дык они опосля того добычу-то и поделили поровну: половину Василий Федорычу, половину нам, а остальное себе.

И передавайте поклоны низкие всем, кому я ранее кланялси, а ишо отцу Акакию, а ишо Андрюньке-юродивому, а ишо Петюньке-балалаешнику, а ишо акцизному, а ежели он, сука, скажет, штоб я ево гражданином звал, то нету у ево на такого права, потому как доказанного душегубства и воровства за мною пока што и нетути.

За сим остаюся искренне Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Здравствуйте, разлюбезная моя Мария Потаповна!

Сидим мы, значитца, на заимке, а Василий Федорыч в город за дрожжами поехал, ибо иссякли оне, а без тово тоска страшенная. Поговаривают у нас, што Данилу-кабатчика за то порешили, што пиво водою разбавлял, ну совсем как в гадюшнике каком. За то ему, извергу, и каюк пришел. Мужики тута строгие и баловства такого не спущают.

А давеча ходили мы золотишко мыть. Токмо золотишко здеся мелковато, все блестки да блестки, а самородков и нету вовсе. А где самородков много, то места Митрий Африканыча. Токмо мы и тама мыли. А што энто мы двох евоных работников порешили, то неправда, их волки скушали. Сие даже Василий Федорыч подтвердить могит, он сам энто видел. А што у них в бошках дырья нашли, дык волки и башку прокусить могут, оне такие. Как исправник почал приставать, што не зубовный тама след, а дырья по одной мол, я так ему и объяснил, што ведь и однозубые волки бывают. Вот ежели к примеру ево оглоблей треснуть, то вполне могит и у ево токмо один зуб остаться. И он с тем моим разумением согласилси, потому ить супроть истины не попрешь, а он поставлен тута истину стеречь от ворога внешнего, нутряного и протчего супостата.

И тоскую я об Вас, разлюбезная моя Мария Потаповна, и думаю, што хорошо бы приехали Вы в Зарайск ко мне. Выправил бы я Вам у исправника вид на жительство, срубили б избенку пятистенную, завели б себе кабанчика, свинку с поросятками, коровку, курочек, ребятенков и протчую живность на дворе. Попик здешний отец Симеон обвенчал бы нас по-хрестьянски, да и зажили б мы припеваючи. Наживали б добро потихонечку, я б на промысел ходил, а Вы б за скотиною присматривали. По субботам ходили б мы в баню, а по воскресеньям в церкву. А по вечерам садилися бы мы возле избенки на лавочку, лузгали подсолнухи да на людей смотрелися. И хозяйство крепло бы год от году, потому как мужик я фартовай, Василий Федорыч мене уважает, и даж сам Митрий Африканыч зауважали опосля того, как из “кручестера” сваво, а мож “винчеклистира”, стал по пьяному делу коровенку евоную решать, за медведя принямши. А когда работник хозяйский прибег с трехлинейкою, дык я ту трехлинейку попортивши, заставил ево кругом города раздетым бегать. Но нехристем не будучи безстыдным, кальсоны-то я ему оставить разрешил. Токмо одеть их заставил на голову. Вы ужо простите мне, Мария Потаповна, энти шалости. Просто человек я веселай, рази што на гармонике ишо наяривать научиться.

А нонче запала мне на сердце Дунька-скотница. Ох и люблю я ее, стерву! И баба што надо, все при ней. Намедни как поворачивалась, грудью Гаврюшку-конюха зацепила, дык он часа три лежал, насилу водой откачали. Думали, што насмерть убило, ан оглушило токмо, потому как грудью женской убить не убьет, как мешком с песком али еще чем мягким, который не убивает, а оглушает токо. Вообче баба справная, и хозяйство отменно ведет, а как начнешь ее учить за блуд какой, то кулаки по локоть утопают. Так што учить ее одно удовольствие. Но уж ежели Вы приедете, Мария Потаповна, обещаюсь железно ту Дуньку бросить, и бить Вас сильно, как ее, не буду, а токмо для порядку, штоб не блудила. Потому как порядок, он везде должон быть, и даже в глухой берлоге медведь свою медведиху порядку учит. Но Вас я обещаюсь учить любя, и даж розги в рассоле отмачивать не буду как следовает.

А попик наш, отец Симеон, вчерась упилси, и, на колокольню забрамшись, харч метал оттудова. И орал, кадилом махаючи, што “вот вам, дети мои, манна небесная”, хочь харчил и не манной вовсе, а капустой кислою. А нонче, видать, пивком похмелилси, потому как службу прерывал не единожды и в притвор бегал. А оттудова выходил, краем рясы потряхивая, и ублаготворенный весьма.

По утряне пойдем мы сызнову на промысел, ибо Федька-гундосый сказывал про место медвединое, ему известное. И медведей тама стоко, што ежели оне друг дружку драть начинают, то бабы потом иху шерсть собирают мешками и в городе под мохер загоняют. Вота и пойдем мы медведей тех пошерстим. Передавайте от меня поклоны низкие всем, кому ранее кланялси, а окромя того Ляксею-кузнецу, а ишо бабе Насте, а ишо Ванятке-несмышленышу.

За сим остаюся каждодневно Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Здравствуйте, разлюбезная чуйствам моим, Мария Потаповна!

Решился я сызнову письмишко черкануть к Вам с оказией. Вернулися мы намедни с промыслу отчень даже удачного. Поначалу вывел нас Федька-гундосый на место медвединое, про которое сказывал. Мы тем медведям бочку меда поставили, а сами с дедом Макаром и кобылой Лысухою, в таратайку впряжонной, в кустах схоронилися. А Федька-гундосый бревном прикинулся отчень даже похоже, потому как морда у ево подходящая. Тута пришел первый медведь-батюшко. Он Федьку-то обнюхал, ан от колоды не отличил, почесал Федькою хребтину, обгадил всево и давай мед трескать. Однако в сей час и другие медведи пришли. Увидали, што он мед жрет, и давай ево бить. А он, не будь дурак, корешей своих кликнул, и начали оне друг дружке морды лупить, и лупили отчень долго, и много их стало побитых валяться. А один медведь схватил Федьку, за бревно принямши, и ну от супротивников отмахиваться, и многих отчень положил. А Федька знай молчи – ай, артист!

Когда же оне разодралися совсем, мы с дедом Макаром пулять в их принялися, и тож изрядное число побили. А как оне опамятовалися, дык за нами побегли. Хлестанул дед Макар Лысуху, и понесла она нас скрозь леса и веси. Мчит Лысуха, токмо ветер свистит, да версты по сторонам мелькают, и ажно душа поет, а позади медведи ревут да кулаками вослед машут! Долгонько оне за нами гналися, и едва нам удавалося их боем огневым осаживать. Но потом оне, видать, про мед вспомнили, остановится, поворчали нечто непристойное и обратно пошли. А Федька-то – ай, артист! Едва медведи за нами побегли, он с побитых-то шкуры содрал, и с тех, што в драке уложили, и с тех, што пулями, взвалил их все на спину и давай Бог ноги. А мед он сожрал по жадности своей неразумной.

Мы с им где условлено было встренулись, шкуры те на таратайку загрузили, а было тех шкур поболее пятидесяти девяти. А на скоко более, того я сказать не могу, ибо у деда Макара одного пальца нету – он, дед Макар, совсем сухонькой, и один палец обломил, в носе ковыряючись, потому и не смогли мы взроем более пятидесяти девяти сосчитать. Токмо ишо неприятность приключилася – покудова Федька бревном лежал, в ево уж заполз, с дуплистою колодою спутамши, и отчень долго мы тово ужа из Федьки шомполами вычищали.

Харч у нас ишо оставался, и мы на обратном путе на Подтиркино урочище завернули золотишка помыть да нереста проверить. А тама голутвинских встренули. А оне сказали, што Подтиркино урочище – энто ихнее исконное место. А мы сказали што нет, потому как Подтиркино урочище – энто исконное место зарайских, а не голутвинских, а до голутвинских мест аж сажен десять от того места, где оне, супостаты, промышляли. А оне сказали, што вовсе даже мы супостаты, потому как те места ишо при Петре-самодержце голутвинским были дадены. А мы сказали, што при Петре, мож, и были дадены, а токмо с той поры, как тута Минька-зуботряс голутвинскому Титу-брюхатому ребра поломал, места энти исконно зарайские. И отчень долго мы спорили и много патронов пожгли, за деревами укрываючись. Их трое было, и нас тож трое. И мы ихих двох пострелили, а оне деду Макару пулею в лобешник уделали. Да токмо оне просчиталися, потому как целили в середку, а дед Макар был направо наклонимшись, и евоные мозги с правой стороны в черепушке болталися. Пуля токмо дыру пробила и осталась тама, с мозгами вместе в башке громыхаючись. А остальной голутвинский, конфузию полную увидевши, в полон пошол и признал, што места те совсем исконно зарайские, лишь просил ево живу оставить. И мы над им смилостивились, потому как не звери мы и не злодеи, и с пленными не воюем. И сказали ему, штоб молчал будто мы ихих голутвинских пострелили, а он уверил, што ни в жисть не скажет. Ну мы ево и пустили на все стороны, токмо для верности руки и ноги повязали. А штоб понапрасну глотку не драл, зачутец ее подрезали. Выйдет из лесу – пущай живет, не жалко. Ну а не выйдет – дык на все воля провидения.

А пулю из башки деда Макара мы хотели вытряхнуть, однако побоялися, што и мозги выскочат. И вытряхать не стали. Пущай катается, есть-то не просит. Штоб туды мусор не летел и насекомый разный, Федька из сучка ножиком затычку выстругал и деду Макару в башку забил. Возвратилися мы домой и первого отца Симеона встренули, он пьяный в луже лежал и каменьями во прохожих кидался, говоря што есть время собирать камни, и есть время разбрасывать камни. И все были нам отчень радые, потому как уж живыми не чаяли, а мы возвернулися с добычею великой, да ишо и голутвинских от исконных наших рубежей отогнамши. И нам за то знатный триумфт учинили. Попадья Заместо пономаря, тож пьяного, в колокола звонила, а мужики с бабами навстречь вышли толпою превеликою. Федька-гундосый смутилси отчень и воздух спортил так могутно, што со всего поля одуванчиков белый пух сорвалси и в воздух взлетел, а с черемухи кусты обсыпалися. И все то в воздухе кружилося, кутерьму веселую создаваючи, будто метель по лугу пронеслася. А настроение у всех такое стало, что хочь в снежки играй, и все за то были Федьке отчень благодарные.

Когда ж лобызаться стали, то дед Макар своей бабе сучком глаз вынул, и пришлося сучок тот стесать ровнехонько. А старики так бают, што мед Федька сожрал напрасно, ибо энтого ему медведи ни в жисть не простят и обиду на него сильную поимеют.

А покудова мы ходили, сызнову кабак открылси, потому как трахтирщик новый приехал, Алексашка. Ничего мужик, справный, и нонче тама не токмо водку с самогонкою дают, а ишо и коньяки. Коньяк – вешш хорошая, крепкая и вонючая, токмо дорогая и посудина мелковата, так што баловство одно. Есть и заграничные, “Кармен” али “Шинель нумер пятый”. А наши все более отечественный благоволят, “Шипр” али “Тройной”. Хочь и баловство, ан приятственно для разнообразия, што и мужик простой могит пожить красиво и культурно. А ежели личной жизни касаемо, то люблю я Дуньку-стерву крепко и подолгу. Што же касаемо оглобли, об нее поломатой, то и шут с ей, где наше не пропадало. Для Дуньки ничего не жалко, хочь она и виноватая, што без меня с Миколою-пучеглазым спуталася. А Миколу я токмо упредил, он-то не виноватый, ево Дунька завлекла по бабьей своей несыти. Я ему ружьишко лишь показал, он и ушел кланяючись и говорил, боле к Дуньке не пойдет. А четыре зуба евоных я по доброте душевной ему забрать разрешил, мож в хозяйстве пригодятся.