Текст книги "Подлинные мемуары поручика Ржевского"

Автор книги: Валерий Шамбаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Хан: Так ты и в походах меня сопровождала?

Обмывальщица: А как же! В походах – самая работа. Дома ты то ли казнишь кого, то ли нет, разрешишь погребение или велишь собакам бросить? А в походе только поворачивайся, и платят с добычи не скупясь – кому друга похоронить, кому брата, кому любовника. Я в обозе всегда ездила.

Хан: Тогда ты помнишь и другое – большой барабан бьет – раз-два-три, раз-два-три, раз-два, раз-два. И сплошная лавина конницы! А кругом степь! Ты любишь степь?

Обмывальщица: Нет, степь не люблю. Жара, трупы быстро разлагаются, а воду для обмывания попробуй найди. То ли дело в городе – все тела под рукой, на виду, и для работы все удобства.

Хан: Да что в них хорошего, в городах! Вонища какая! В Герате, помнишь, как раз от трупной вони холера началась. А в Дамаске что, лучше было, где жители друг друга переели? Разве это сравнить с тем, как пахнет степь?

Обмывальщица: Государь, я не различаю запахов. Это профессиональное, мне иначе нельзя.

Наложница: А ты ее еще со своего стола угощаешь! А ей все равно, что лепешки свежие, что падаль нюхать!

Обмывальщица: Еще недавно, если бы рабыня позволила себе так дерзить государю, то вскоре я ее обмывала бы. Эту было бы приятно обмывать, у нее мягкое и гладкое тело.

Хан: Ее можно понять. Она долго стерегла меня от сквозняков и убийц, а получается, что ты ее оттеснила. Это ведь и в самом деле не очень справедливо, правда? Давай, ты лучше пересядешь рядом с ней, хорошо? Думаю, что это не помешает нашей беседе. Да ты угощайся лепешками, не стесняйся!.. Так значит, ты сочла, что я уже умер и пришла меня обмывать?

Обмывальщица: Только узнать, не нужны ли мои услуги…

Хан: Что-то ты раньше не заявлялась ко мне с такими вопросами.

Обмывальщица: Раньше меня вызывали.

Хан: А сейчас испугалась, что не вызовут? Эй, женщина, хочешь, я расскажу, почему к нам пришла обмывальщица трупов? Наверняка тоже сидела где-то за кустами. Увидела, как вылетела вон танцовщица. Как поспешно ушел лекарь и унес обратно лекарства. А потом погас светильник! И она решила, что я умер, иначе не рискнула бы! Так было, обмывальщица трупов? Говори, я же тебя насквозь вижу.

Обмывальщица: Так, повелитель.

Хан: Ты прекрасно знала, чем грозит тебе ошибка.

Обмывальщица: Мое ремесло вообще опасное. Надо быть ближе и к битвам, и к тебе. Да и с трупами возиться – иногда царапинки достаточно.

Хан: Ты хотела застать трупик посвежее, не такой опасный? Да знаю, знаю, я же сказал, что вижу тебя насквозь, даже через шаровары. Женщина, хочешь открою, почему пошла на риск обмывальщица трупов? Из жадности. Здесь оставалась ты, и она побоялась упустить столь выгодную работу!.. Что пригорюнилась, обмывальщица трупов? Уже оцениваешь собственное тело?

Обмывальщица: Нет, повелитель.

Хан: Правильно, это уже другие будут его оценивать. Ты человек опытный и знаешь, что такое принять живого властелина за покойника. Поэтому даже обижаться не на что. Женщина, убей эту обмывальщицу трупов.

Наложница: Как это?

Хан: Фархада из тебя все равно не получится, поэтому просто прирежь или пристукни чем-нибудь. Не волнуйся, если сразу не сумеешь, она потерпит. Она же слышала мой приказ.

Наложница: Нет, повелитель, я не буду ее убивать. Мне нельзя.

Хан: Почему?

Наложница: Кто ж меня потом купит? Кому нужна рабыня, убивавшая людей? Так и проторчу всю жизнь на одном базаре.

Хан: Ты так считаешь? Ладно, тогда не убивай. Обмывальщица трупов, ты можешь идти. Постой, завтра приходи еще! Поболтаем, нам есть что вспомнить. Ну ступай! (Обмывальщица Трупов уходит.)

Наложница: Почему же ты не приказал ей казнить меня за ослушание?

Хан: Пока не хочется. Тогда ухаживать за мной осталась бы она, а это как ворона возле издыхающего зверя. Раздражает… (Вбегает Танцовщица и начинает пляску.) Это еще что такое?

Наложница: Танцовщица. Наверное, вспомнила, что пора возбуждать повелителя на ночь.

Хан: Она что, так дисциплинирована?

Наложница: Может, просто глупа.

Хан: И что это она изображает?

Наложница: Это “Жаркий огонь”, индийский танец. Он разжигает мужскую страсть. Она постепенно раздевается, будто ей жарко. Но основное внимание туг надо обращать на ступни ног – они будто скачут по горячим углям…

Хан: Стой, хватит! Девочка, ты помнишь визиря Юсуфа? Он всегда сидел у меня по правую руку.

Танцовщица: Нет, повелитель. Нас учили смотреть только на тебя.

Хан: И палача Фархада не помнишь?

Танцовщица: Нет, повелитель. Ты еще не приказывал казнить меня.

Хан: И Марбека не помнишь? И Фаруха – такой незабываемый мужчина?

Танцовщица: Нас учили не видеть мужчин, кроме повелителя.

Хан: Чему же еще вас учили?

Танцовщица: Разным танцам и другим способам угождать повелителю.

Хан: Танцев не надо. Здесь и без индийского огня душно. А на твои ноги я уже обратил внимание – они красивые, сильные и могут быстро бегать. Вот и беги отсюда. (Танцовщица убегает.) Где ты научилась разбираться в танцах?

Наложница: На базаре, где же еще. Там часто выступали танцовщицы.

Хан: Опять базар! Я уже устал от твоего базара.

Наложница: Да, ты выглядишь утомленным. Только думаю, что ты устал не от моих базаров, а опять растравил себя ненужными воспоминаниями.

Хан: Ненужными? А что у меня еще осталось кроме воспоминаний!?

Наложница: Вот что осталось, то и нужно беречь, а не изводить себя.

Хан: Все-то ты знаешь!

Наложница: Не все, но мне этого хватает. Знаю, например, что ты устал, и тебе надо поспать.

Хан: Да, устал. Помоги мне лечь.

Наложница: Мне лечь рядом с тобой?

Хан: Как хочешь.

Наложница: Я лягу. Старая славянка рассказывала, что царю Сулейману в старости специально клали в постель молодых девушек, чтобы поддерживать силы.

Хан: Дура она была, твоя старая славянка. Но все равно, ложись. Вдруг меня опять будет знобить.

Наложница: Сейчас, только разденусь.

Хан: Ты тоже решила исполнить индийский танец огня? Уж не хочешь ли соблазнить старика?

Наложница: Нет. Просто и в самом деле душно.

Хан: Так открой полог. Там, наверное, пришла ночная прохлада, оживает трава, листья…

Наложница: И не проси, повелитель. Сколько трудов, хлопот, переживаний – и чтобы один сквозняк все погубил? Нет уж, я могу и потерпеть.

Хан: А я?

Наложница: И ты тоже. Другого тебе все равно не остается.

Хан: Ты наглеешь. Смотри – доиграешься. И зря ты надеешься на отсутствие палача – вот прикажу самой удавиться…

Наложница: Пожалуйста. Я – твоя рабыня, и мое тело в твоем распоряжении. А с кем останешься? Обмывальщица трупов за тобой ухаживать будет? Или девчонка-танцовщица?

Хан: Ладно уж, ложись. У тебя аппетитные сисечки. Даже старику приятно посмотреть.

Наложница: Хочешь, обниму тебя? Будет теплее.

Хан: Не надо. Еще приснится, что это уже земля давит. А такое удовольствие от меня не убежит. К тому же грудь у меня никогда не мерзнет. Привыкла к ветру, он всегда лез под халат. Ложись сзади. Если будет знобить – прижмусь спиной. И буду представлять, что это тепло костра или лошадиного бока на привале…

Наложница: Разреши, я светильник оставлю зажженным. Мне так легче не заснуть, а то вдруг придут убийцы.

Хан: Оставь, мне он не мешает. Наоборот, когда прикроешь глаза, тоже будто пламя костра. Только барабан мешает сосредоточиться.

Наложница: Очень мешает. Его мерные звуки вгоняют в сон.

Хан: Да, сон… Тяжелый, однообразный сон. А когда поход, звуки другие. Они сжимают нервы в кулак. Они зовут. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два, раз-два… Это ветер. Это кони. Это степь. А за спиной – было же такое – грохот атакующей конницы…

Глухо, монотонно бьет большой барабан.

Действие второе

Та же картина. Утро.

Хан: Ну как, не усыпил тебя большой барабан?

Наложница: Ой, едва держалась. Так и кидало в сон. Устала, а еще и барабан, духота…

Хан: Сама виновата. Кто позатыкал все щели?

Наложница: Можно подумать, что я о себе забочусь.

Хан: А если обо мне, то открой хоть сейчас.

Наложница: К чему угодно приговаривай, а об этом не проси. Выхаживать, ночей не спать, а из-за какого-нибудь ветерка снова оказаться на базаре? Лучше уж потерпеть, чем торчать на солнцепеке, пока будут торговаться и тыкать грязными пальцами, куда попало.

Хан: Конечно, зачем тащиться на базар, когда в жарище можно торчать и здесь?

Наложница: Как ты себя сегодня чувствуешь?

Хан: Неплохо. Знаешь, даже хорошо. Сегодня как-то удивительно легко. Будто особенный день и должно что-то произойти.

Наложница: Чему уж тут происходить? Наверное, просто отдохнул или приснилось что-нибудь хорошее.

Хан: Что-то снилось. Оно даже не прошло, просто смазалось. И я до сих пор это чувствую, только не могу описать словами. Жаль, а то можно было бы узнать, что оно означает. Твоя старая славянка не учила толковать сны?

Наложница: Чего ж здесь толковать? И так все ясно. Раз сон хороший, то к добру. А если к добру, то ничего не должно произойти.

Хан: Как будто ты понимаешь, что такое добро, а что нет!

Наложница: Разумеется, я ведь настолько глупа, что даже не могу понять, как может старый, больной человек тосковать по сквознякам!

Хан: А вдруг сегодня ветер дует из степей?

Наложница: Тем более. Он может тебя излишне взбудоражить. И так тебя эта степь изводит, отнимает последние силы. Не лучше ли их поберечь?

Хан: Для чего?

Наложница: Для того, чтобы жить.

Хан: Жить? Видишь ли, для меня степь пахнет иначе, чем для тебя.

Наложница: Но тебе-то от этого не легче.

Хан: Да, ты очень быстро вошла в роль хозяйки. Все-таки стоило бы тебя обезглавить. Но у меня сейчас почему-то хорошее настроение. Не порть его, уйди куда-нибудь с моих глаз. Например, отдохни, ты же всю ночь бодрствовала.

Наложница: Даже не знаю как! Чуть ли не щипать себя приходилось. Только и держалась страхами – а вдруг убийцы, а ты не успеешь проснуться?

Хан: Я бы успел. Я сплю чутко. Жаль, что все это знают. Поэтому и не присылают убийц. Ты будешь отдыхать в саду?

Наложница: Да, там сейчас хорошо. Пойду, прилягу где-нибудь в тени.

Хан: Пойди приляг. В саду за кустами уже, наверное, сидит лекарь. Может, вид твоих аппетитных сисечек благотворно повлияет на него.

Наложница: Кто, лекарь? Да он скорее от страха оскопит сам себя, чем приблизится к наложнице властелина. Да и я, знаешь ли, предпочитаю, чтобы все мои органы, уж какие ни на есть, аппетитные или нет, остались при мне и на своих местах. Все же знают, что такие дела ты будто насквозь видишь, даже через шаровары. Казалось бы, как надежно Гюзель свою измену скрывала – а ты сразу угадал.

Хан: Вот и лекарь вбил себе в голову, что все знает и всех насквозь видит. А страсти свои, как он говорит, ограничивает во имя служения добру.

Наложница: Врет, наверное. Он ученый человек, поэтому ему легче придумать благовидные названия для своей трусости.

Хан: Какой уж ученый, если ничего не понимает в очевидных вещах? Ну ладно, не понимает в степи – может, это и впрямь слишком сложно для него. Но он не понимает даже в женщинах.

Наложница: В женщинах действительно легко ошибиться. Профессиональные купцы, и то не всегда разбираются в тонкостях этого товара. Меня, например, трижды продавали за девственницу.

Хан: Да он и по-простому, по крупному, в женщинах не понимает, а о каких-то тонкостях я уже и не говорю. Вряд ли они имеют значение для того, кто объявил своей целью служение людям вообще.

Наложница: Людям вообще служит осел. А ослу нужна или хорошая хозяйка, или хорошая ослица, или хорошая палка.

Хан: Скорее – хорошая кормушка.

Наложница: Передать лекарю, чтобы зашел?

Хан: Не надо, отдыхай. Сам заявится. (Наложница уходит, встречаясь в дверях с Обмывальщицей Трупов).

Обмывальщица: Доброе утро, повелитель.

Хан: Здравствуй. Твое лицо мне знакомо.

Обмывальщица: Я была у тебя вчера.

Хан: Ах да, ты – обмывальщица трупов. Сидела в саду за кустами и ждала, когда я останусь один?

Обмывальщица: В саду за кустами сидит лекарь. А я не ждала, вот и опередила его.

Хан: Да, ты ведь убедилась, что моя рабыня безопасна, а он этого не знает.

Обмывальщица: Ты сам велел мне прийти.

Хан: Да ведь ты все равно крутилась бы поблизости и вынюхивала. Как ворона вокруг издыхающего зверя. А это раздражает. Если уж ворона повадилась, лучше ее подманить и позабавиться карканьем, правда? Садись, покаркаем.

Обмывальщица: Может быть, я помешала?

Хан: Наоборот, можешь помочь. Я тут пытался выяснить, многие ли люди понимают в женщинах.

Обмывальщица: Я понимаю. Они быстрее портятся. Но если свежие, то работать с ними приятнее – они глаже, нежнее, волос на теле меньше. На них рука отдыхает.

Хан: Вот как? У тебя влечение к женщинам?

Обмывальщица: Нет. Но они ко мне попадают реже и вносят приятное разнообразие. К тому же, мужчины в окружении владык бывают и стариками, и уродами, а женщины почти всегда молоды и красивы.

Хан: Любопытная точка зрения, хотя меня интересовало несколько другое. Женщины, только еще живые.

Обмывальщица: С живыми женщинами я стараюсь не иметь дела. Они сильнее скупятся, торгуются и мешают работать своими причитаниями.

Хан: А кого из наших общих знакомых ты помнишь живым?

Обмывальщица: Лучше всех – конечно, Фархада. Я же ходила к нему за телами. Порой приходилось подождать, когда тот, за кем я пришла, был еще не совсем умерщвлен или только числился на очереди. И однажды я поймала себя на мысли, что такое ожидание мне самой интересно, потому что я любуюсь искусством Фархада. Казалось бы, чего проще отрубить голову? Но ведь он ухитрялся к каждому найти особый подход, учесть все особенности. Одного положит, другого поставит лицом или полубоком, кому прямо отсечет, кому наискосочек…

Хан: Как же, помню. Я всегда восхищался шеей Зубейды, и Фархад, хотя и не мог знать об этом, срезал ее аккуратненько, хоть назад приставляй. Самому ему не так повезло.

Обмывальщица: Понятно, где ж второго такого умельца найдешь?

Хан: Сам виноват. Хорошо зарабатывал, одежда ему шла, зачем же еще взятки брать? Все жадность.

Обмывальщица: Это точно, сколько денег зря пропало! Копил-копил, а спрашивается – для кого?

Хан: Лекарь мне тут объяснял, что истинная ценность – только знания. Как ты считаешь?

Обмывальщица: Трудно сказать. Фархад и до знаний был жадным. Уж такая натура основательная – настоящий мужчина! Мы ведь с ним дружили, иногда не по работе, а просто так встречались. Все-то ему мало было, все-то надо было знать. У купцов, у путешественников расспрашивал, как там в других странах делается. Даже с эфиопским принцем об этом побеседовал, прежде чем удавить. Я, помнится, жду, от нетерпения сгораю, уж так любопытно чернокожего в работу получить, а Фархад все расспрашивает его, что-то себе записывает.

Хан: Он у лучших лекарей учился.

Обмывальщица: Не только. Он и ненужные трупы тайком изучал, разбирался.

Хан: Да? То-то он массаж делал так замечательно. Ты, кстати, не умеешь?

Обмывальщица: До Фархада мне далеко. Он про каждую жилочку знал – куда она ведет, как на человека действует. Но у меня руки ловкие, привычные, и человеческое тело я тоже знаю неплохо. Если позволишь, могу остаться при тебе.

Хан: Чтобы не перехватили выгодную работу?

Обмывальщица: Я могу пригодиться и в других качествах.

Хан: В других качествах мне сейчас достаточно и одной женщины. Греть об нее спину, когда знобит.

Обмывальщица: Да, я заметила, у нее гладкое и мягкое тело. Но она молода и глупа, и ничего не знает, кроме базаров, где ее продавали. Иначе она додумалась бы, как услужить тебе более плодотворно. Например – передавая твои приказы тем, кто разбежался. Они же ушли недалеко, только вне досягаемости твоего голоса. Слышишь, где бьет барабан?

Хан: И ты считаешь, что готова передавать мои приказы?

Обмывальщица: Вполне готова. У меня на это хватит и воды, и мыла, и чистого полотна на саваны скопилось достаточно – ведь в последнее время работы почти не было.

Хан: Опять жадность! И не боишься, что пошлю к палачу с приказом казнить тебя же? И даже в его искусстве утешения найти не сможешь, до Фархада ему далеко. Другие обмывальщицы все на свете проклянут, пока твои останки в приличный вид привести сумеют.

Обмывальщица: Как будет угодно, повелитель. Мое ремесло связано с риском. Иногда царапинки бывает достаточно.

Хан: А что, работы действительно стало мало?

Обмывальщица: Откуда ж ей взяться? Твой гнев ни до кого не доходит, походов тоже нет. Воины от нечего делать спят целыми днями.

Хан: Разве может быть нечего делать, когда вокруг степь?

Обмывальщица: Что толку в степи без походов? Ты завоевал все вокруг, что только мог.

Хан: Это очень обидно, когда мог – и не можешь.

Обмывальщица: Мне знакомо это чувство. Так обидно было в Вавилоне! Четыреста тысяч человек – и все в реку!

Хан: Что ты, гораздо меньше. Перед этим была осада, штурм. Так что всего тысяч триста.

Обмывальщица: Все равно было незабываемое зрелище. Непрерывный поток – мужчины, женщины, с царем и его семейством, все целенькие, неповрежденные, а обмывает их река. Все перед глазами – только руку протяни, идут день, другой, и все мимо.

Хан: Да, это особенно обидно, когда близко, а уже недоступно.

Обмывальщица: Вот поэтому я и предлагаю передавать твои приказы. Может, захочешь кого-то вызвать, увидеть наследников?

Хан: Не стоит. Сейчас наследники, вроде, определены. А придут они сюда – и вдруг не угодят? Снова ломай тогда голову, кого назначить. А на такие мелочи жалко тратить остаток времени, хочется думать лишь о главном. Потому что времени мало, а степь такая большая… (Вбегает Танцовщица и начинает пляску). Это еще кто?

Обмывальщица: Просто танцовщица.

Хан: Зачем она здесь?

Обмывальщица: Наверное, вспомнила, что утром надо взбодрить государя.

Хан: Как по-твоему, она настолько глупа или настолько дисциплинирована?

Обмывальщица: По-моему, она дисциплинирована, но глупа.

Хан: И что это она изображает?

Обмывальщица: Это “Распускающийся цветок”, туранский танец. Покрывала откидываются, как раскрывающиеся лепестки. Но основное внимание здесь надо обращать на ее груди. Для такого танца груди танцовщицы должны быть незрелыми и тугими, а в ходе пляски сами собой наливаться соками, словно цветочные бутоны.

Хан: Стоп, хватит! Девочка, может быть, ты поможешь мне найти ответ на вопрос. Ты понимаешь в женщинах?

Танцовщица: Нет, повелитель. Нам строго запрещено заниматься этим между собой.

Хан: И в мужчинах тоже не разбираешься?

Танцовщица: Это тем более запрещено.

Хан: О чем же ты думаешь? Неужели о фундаментальных истинах, народах и государствах?

Танцовщица: Обычно я обдумываю свои танцы и повторяю в уме их движения, чтобы не ошибиться.

Хан: Тогда не ошибись. Твое следующее движение – вон отсюда! (Танцовщица выбегает). А где ты научилась разбираться в танцах?

Обмывальщица: Мне иногда приходится бывать у танцовщиц. У них тоже рискованное ремесло, особенно у придворных. Надо все время быть на виду у повелителей, и при этом не ошибиться.

Хан: Все же богатая у тебя жизнь! Со всеми тебя что-нибудь связывает – и с танцовщицами, и с палачами, и с царями.

Обмывальщица: У каждого своя жизнь, непохожая на другую. Но есть вещи, нужные всем и общие для всех.

Хан: Добро и зло? Свет и тьма?

Обмывальщица: Вода, мыло и чистое полотно.

Хан: Раз они так необходимы, почему же ты не носишь их с собой?

Обмывальщица: Я все оставила недалеко отсюда. А что, разве сейчас это кому-нибудь уже нужно?

Хан: Пока нет, но вдруг понадобится. Или мне просто захочется посмотреть на твою работу? Ступай, принеси. (Обмывальщица Трупов уходит, тут же появляется Лекарь). О, вот и лекарь пожаловал! Ну как там за кустами? Откуда сегодня дует ветер?

Лекарь: Не знаю, государь, за кустами ветра не чувствуется.

Хан: Неправда. Степной ветер всегда чувствуется, его запах ни с чем не спутаешь.

Лекарь: Мое сознание отмечает только отдельные запахи лекарственных растений. На остальное я привык не обращать внимания.

Хан: Досадно. Значит, ты не обратил внимания, что рядом с тобой спала моя рабыня, а у нее довольно аппетитные сисечки.

Лекарь: Конечно, я ее заметил. Но она легла совсем за другими кустами, далеко от меня. Я скорее оскопил бы себя, чем приблизился к наложнице государя. Что же касается ее органов, то насколько я знаю, она здорова, и у меня не было нужды подробно их рассматривать.

Хан: А зря. Даже удивительно, что такой ученый человек – и ничего не соображаешь в жизни. Если степь для тебя – слишком сложно, то может, все же попробуешь начать с женщин?

Лекарь: Законы моего ремесла не позволяют мне размениваться на частности.

Хан: Но как раз частности бывают у женщин очень соблазнительными.

Лекарь: Ты забываешь, государь, что я смотрю на многие вещи иначе. Чем соблазнительнее может быть та или иная женская часть для неискушенного человека, тем больше опасностей она представляет с точки зрения возможных болезней. В конце концов, завести женщину для лекаря – это все равно, что завести постоянного, а с профессиональной точки зрения далеко не самого интересного пациента, которому придется все время уделять внимание и обслуживать в ущерб другим пациентам.

Хан: Ты все перепутал. Служить – женщине? Это она должна служить тебе. Как хорошо это умели некоторые мои женщины – Чичак, Гюзель… Они до сих пор мне служат – потому что мне приятно их вспомнить. Они умрут только вместе со мной. Любопытно, правда? Моя смерть станет смертью любви, которую я же убил.

Лекарь: Просто ты – властелин. У нас разные жизненные пути, а для служения добру надо оставаться свободным.

Хан: Но разве ты свободен?

Лекарь: Я не ограничен второстепенными мелочами, и ни один человек не связывает меня житейскими узами.

Хан: Ни один? Врешь. А ты сам?

Лекарь: Конечно, я зависим сам от себя. Но не связан другими оковами, а значит, свободен, как перекати-поле и волен перемещаться, повинуясь лишь ветрам жизни.

Хан: А ветра ты не любишь, он тебе мешает. К тому же, ты не разбираешься в запахах. Но как же тогда отличить перекати-поле от засохшего дерьма?

Лекарь: В твоих словах заложен очень глубокий смысл. Ведь если разобраться, то каждый человек имеет нечто общее с предметом, названным тобою. Потому что наш мир – это мир скрытых и открытых недугов, мир увечных и страдающих.

Хан: То есть – большая и сытная кормушка?

Лекарь: Не только. Ведь и сами люди нуждаются во мне, я несу им добро.

Хан: Да откуда ты знаешь, что такое добро? Для младенца добро – когда из теплой сиськи течет молоко, а для убийцы – когда течет кровь.

Лекарь: Но у младенца и у убийцы может быть одинаковая болезнь.

Хан: И твое добро – их лечить?

Лекарь: Да, государь. Но я лечу не убийцу или младенца, а болезнь. Остальное – дело высших сил, а не лекаря.

Хан: Хорошо. Предположим, ты своим искусством лечил в Вавилоне людей от холеры.

Лекарь: И вылечил почти тысячу человек.

Хан: О твоем искусстве узнали при моем дворе и позвали сюда.

Лекарь: И я прибыл вовремя. Я вылечил от холеры тебя.

Хан: А я пошел на Вавилон и утопил твою тысячу. Да еще двести девяносто девять в придачу. Зачем же ты их лечил? Получается наоборот – ты убил их своим искусством.

Лекарь: Убил не я. Жизнь и смерть – в компетенции высших сил. А я нес только добро.

Хан: Ты опять ничего не понял. Ладно, ты вылечил меня от холеры, и я смог пойти на Герат. После штурма там была от трупов такая вонища, что началась холера. И ты принялся лечить уцелевших. Выходит, ты сам породил болезнь, чтобы ее же лечить?

Лекарь: Болезнь породила война, а не мое лечение.

Хан: На все у тебя готовы гладкие ответы. Сразу видно ученого человека.

Лекарь: Чем больше учишься, тем больше можешь.

Хан: Видишь, как несправедливо. Ты столько можешь – и ничего путного не хочешь. А я хочу так много – и ничего не могу.

Лекарь: Не говори так, государь! Для твоего возраста и твоих болезней ты можешь очень много – видеть, разговаривать, передвигаться. А мой опыт и мои знания помогут поддержать твои силы еще долго.

Хан: Какой в этом смысл? Разве ты сумеешь вернуть мне вчерашний день или подарить завтрашний?

Лекарь: Я сделаю все, чтобы продлить сегодняшний и облегчить твои страдания.

Хан: Да как же ты сможешь облегчить страдания, когда даже не понимаешь их и не в состоянии понять!

Лекарь: Возможно. Но я понимаю в недугах и лекарствах.

Хан: Кстати, а почему ты пришел без них?

Лекарь: Вчера ты отказался от них, и я не хотел тебя раздражать.

Хан: Какая разница, с лекарствами меня раздражать или без лекарств? Пойди, принеси.

Лекарь: Я же говорил, что тебе нужно довериться медицине.

Хан: Ты говорил и другие глупости. И не сиди больше в саду за кустами. А то вдруг по ошибке приму за прячущегося убийцу и прикажу удавиться – что тогда делать? И еще, насчет кустов, там должна быть моя рабыня, скажи ей, чтобы принесла чай. (Лекарь уходит. Тут же появляется Наложница с подносом).

Наложница: Я уж заждалась, и чай остывать начал.

Хан: Я думал, ты еще спишь. Удалось хоть немножко отдохнуть?

Наложница: Да, на травке всегда хорошо спится. Раскинулась – и будто провалилась.

Хан: Хорошо там сейчас?

Наложница: С утра хорошо было, а сейчас припекает, поэтому и встала. Не хочется ходить с больной головой.

Хан: Припекает… Наверное, ветер из степей.

Наложница: Из каких степей! С конюшен! Навозом воняет. И этот проклятый барабан!..

Хан: Запах конюшен. И барабан. Откинь полог!

Наложница: Ну, нет! Хоть кожу сдирай, а этого не проси. Это вредно. А на базаре старая славянка говорила – пар костей не ломит.

Хан: Дура она была, твоя старая славянка.

Наложница: Нет, она не была дурой. Славяне вообще часто бывают хорошими рабами, послушными и выносливыми.

Хан: Ты и из меня хочешь сделать такого раба?

Наложница: Да что ты такое говоришь-то! Уж, кажется, все делаю, что от меня зависит!

Хан: А зависит от тебя – сам властелин!

Наложница: От меня зависит здоровье властелина. И кстати, успокойся, тебе нельзя волноваться. И не вспоминай ты, пожалуйста, эту свою степь! Толку все равно никакого, а каждый раз переживания, нервы.

Хан: Может, меня полезнее оскопить? Евнухи без лишних переживаний толстеют и долго живут.

Наложница: По-моему, в твоем возрасте это уже не вызывает переживаний.

Хан: Ах, хоть это не опасно! Значит, можно не кастрировать? Спасибо.

Наложница: Да из-за чего ты злишься-то? Покой тебе только на пользу.

Хан: Покой – это постель, духота и твоя физиономия? Навсегда, навечно. Так?

Наложница: К сожалению, ничего вечного не бывает. Но я сделаю все необходимое, чтобы ты протянул подольше.

Хан: А меня ты спросила – что для меня необходимое?

Наложница: Я же сама это вижу.

Хан: Ты все видишь и все знаешь. А мой удел – смириться и терпеть?

Наложница: Я уже говорила, что это – неприятная сторона твоей жизни. Меня, например, на базарах выучили терпеть. А тебе трудно с непривычки, но тоже получится.

Хан: Откуда ты знаешь, что получится?

Наложница: Да просто ничего другого тебе не остается.

Хан: Значит, все-таки уже сочла меня своим рабом? Не рано ли?

Наложница: Повелитель, я всего лишь трезво оцениваю состояние твоего здоровья.

Хан: Может, чтобы еще точнее меня оценивать, ты и пальцы засовывать начнешь – в рот, между ног?

Наложница: Да чего ты сердишься? Разве я не для тебя стараюсь?

Хан: А для себя не стараешься?

Наложница: И для себя, конечно. Я на базар не спешу и не жду от твоей смерти ничего хорошего. Ухаживаешь, нянчишься – и все кобыле под хвост? И давай лучше закончим этот разговор, потому что добром это не кончится.

Хан: Правильно. Для тебя это добром не кончится. Разденься до пояса.

Наложница: Зачем?

Хан: Потому что так приказал властелин! Я хочу, чтобы тебя высекли.

Наложница: Да ведь все равно некому. Все разбежались…

Хан: А тебе какая разница? Наверное, тебя на базарах научили не думать о том, что тебя не касается, и не задавать лишних вопросов.

Наложница: Да ладно, если хочешь, я сама себя высеку.

Хан: Не хочу. Я не уверен, что у тебя хорошо получится. Ты ведь будешь щадить себя, чтобы не попортить товарный вид для будущих базаров.

Наложница: Так чего же мне, так и ждать?

Хан: Я уже сказал, ложись и жди. Можешь даже поспать пока, если духота не мешает. Вдруг через твои затычки сюда проберется ветерок из степи, и я на радостях тебя прощу. Или наоборот, вспомню, как ты этот ветерок не пускала ко мне и велю удавиться. Я еще не решил.

Наложница: Но повелитель…

Хан: И еще я приказываю тебе молчать. Не мешай мне представлять, будто большой барабан бьет сигнал похода… (Входит Обмывальщица Трупов с ведром и тряпками).

Обмывальщица: Я все принесла, государь.

Хан: Хорошо. Вода может понадобиться. Но сначала возьми плеть и высеки эту рабыню.

Обмывальщица: Мне никогда не приходилось сечь.

Хан: Это нетрудно, разве что рука устает. Впрочем, если затрудняешься или не умеешь, просто убей ее.

Обмывальщица: Как?

Хан: Да как хочешь. Ты же хорошо знаешь человеческое тело.

Обмывальщица: Как-то непривычно. Я имела дело только с мертвыми, а она живая.

Хан: Я ее приговорил, поэтому считай ее уже трупом. Причем родственников у нее здесь нет, а мне ее труп совершенно не нужен, так что можешь его даже использовать для изучения, как это делал твой любимый Фархад.

Обмывальщица: Нет, повелитель, мне этого нельзя. Второго Фархада из меня все равно не выйдет, зато какая слава обо мне пойдет? Кто же потом наймет обмывальщицу, которая изуродовала чье-то тело? Тут уж у каждого своя работа – у одних умерщвлять, у других обмывать и приводить в порядок.

Хан: Ладно, не хочешь – не надо. Тогда займись своей работой, обмой ее.

Обмывальщица: Она же еще живая.

Хан: Какая разница, сейчас ее обмыть или после? Сейчас, наверное, приятнее, потому что после ее труп может быть сильно испорчен. Так что начинай, обмывальщица. Ну как?

Обмывальщица: Да, с ее телом приятно работать. Только непривычно, что оно теплое.

Хан: Считай, что получила ее только что от Фархада.

Обмывальщица: Все равно, я обычно приступала не сразу. Холодное тело глаже, собраннее. Кожный жир выступает наружу, и руки сами скользят. Конечно, если много крови, тогда нужно мыть сразу, пока не присохло…

Хан: Сисечки аппетитные, правда?

Обмывальщица: Неплохие. Но когда затвердеют, будут еще лучше. Нажмешь, а они чуть ли не похрустывают, словно возбудились. И кожа становится прозрачной, как фарфоровая.

Хан: А почему ты сама работаешь в одежде? Ты же ее намочишь. Или стесняешься?

Обмывальщица: Нет, государь. Просто так принято – а то мало ли, что люди подумают? Вдруг заподозрят во влечении к телам, которые я обрабатываю.

Хан: Ну, как хочешь. Просто я смотрю на твою спину, когда ты нагибаешься – тело у тебя сильное, и стесняться его, вроде, нечего. А людей здесь нет, никто тебя ни в чем не заподозрит. Кстати, ее спина мне тоже нравится. Когда знобило, я около нее согревался. Она гладкая и крепкая, так и кажется в полусне, что это лошадиный бок.