Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

– В Москве вы были?

– Был^{3}.

– Расскажите про Москву!

– Москва – город златоглавый, стоит на семи холмах, живет сытно, в ус не дует. Россию не любит. Это я понял по себе… Но интересные места в Москве есть, – Калмыков заговорщически покачал головой, – ох, интересные!

– Ну, например, магазин господина… господина… Дай бог память, господина Елисеева. Бывали когда-нибудь в нем?

– Господь с тобою, Павлович! Откеля?

– А слыхать слыхивала?

– И не слыхивала.

– Темная ты, тетка Наталья. В этот магазин за продуктами приезжают даже из самого Парижа.

– Ы-ыу! – не сдержавшись, икнула тетка Наталья.

– Да-да! Например, за икрой. Самая достойная – с Сальянских промыслов, мартовская. Вкуснее ее никакой другой икры нет.

– Это где же промыслы такие – Сальянские?

Сведениями насчет Сальянских промыслов Калмыков не располагал, потому ответил наобум:

– На Дону!

Тетка Наталья причмокнула губами:

– Вкусно!

– Но кучугур ценится выше сальянского посола.

– Ку-чу-гур, – медленно, по слогам, словно бы стараясь запомнить это колдовское слово, произнесла тетка Наталья, повторила: – ку-чу-гур. Что это такое, Иван Павлович? Ты ведь наверняка знаешь.

– Не знаю, хотя в одной газете прочитал, что кучугур имеет особый землистый аромат… Это самая дорогая икра.

Землистый аромат – это чего? Навозом пахнет, что ли?

Калмыков засмеялся.

– Налей-ка лучше, тетка Наталья, по маленькой.

– По чарочке, по маленькой, чем поят лошадей, – тетка Наталья взялась за бутылку и вздохнула. Разлила, первой чокнулась с Калмыковым. – Ну, за все хорошее в жизни… Чтоб дней светлых было побольше.

– Добрый тост – похвалил Калмыков.

– Чтоб побольше ярких звезд висело над головой, чтоб ты, дорогой наш постоялец, атаманом стал…

– А этот тост – еще добрее, – Калмыков заразительно, как-то по-мальчишески счастливо и открыто засмеялся. Глянул на Аню, Аня посмотрела на него. – Выпьем, тетка Наталья, – хоть и произнес Калмыков имя тетки Натальи, а чокнуться потянулся к Ане. – Ты очень славная женщина, тетка Наталья, спасибо тебе.

– Не за что, племянничек. Ешь, насыщайся… Чего еще толкового есть в Москве?

– Цыгане есть…

– Что, цыгане там и впрямь живут?

– В Петровском парке, на Эльдорадовской улице, в Зыково, где ресторан «Яр» располагается!.. Слыхала про «Яр»?

Тетка Наталья смущенно повела одним плечом, и Калмыков крикнул:

– Темная ты, тетка Наталья, – перевел взгляд на зардевшуюся, размякшую в тепле племянницу: – Правда, Аня?

– Неправда, Иван Павлович. Тетя Наташа – совсем не темная.

– Вот так, хозяйка! Ты уже и защитницу себе нашла! «Яр» один французик образовал – на ровном месте создал, – сам, говорят, в нем еду готовил…

– По чьей вине мы проиграли войну, Иван Павлович? – неожиданно спросила тетка Наталья; лицо ее сделалось скорбным, постаревшим.

– Почему ты считаешь, что проиграли? По-моему, не проиграли. Это большевики суетятся, спешат заключить договор, талдычат о проигрыше!!! А честное фронтовое офицерство так не считает.

– Ох, Иван Павлович, быть тебе уссурийском атаманом! – воскликнула тетка Наталья, лихо расправилась с самогонкой, махом выплеснув ее в рот. Закусила куском колбасы, уже остывшей, но все еще очень вкусной. Лицо у нее дрогнуло, она потянулась к Ане, обхватила ее за плечи, прижала к себе. – Анька, Анька! По-моему, отец тебе достался непутевый. Дай бог, чтобы жених был путевый! – Она выразительно посмотрела на Калмыкова и прижала племянницу к себе покрепче.

Аня залилась краской. Смущалась она по любому поводу, делалась красной, как маков цвет.

– Хочешь стать женой уссурийского атамана? – спросила у нее тетка Наталья.

Аня промолчала, краской залилась еще пуще, даже виски у нее стали рдяными. Тетка Наталья отпустила племянницу и потянулась к бутылке, заткнутой сучком от пробкового дерева.

– Наш Иван Павлович обязательно будет атаманам, вот увидишь!

Она как в воду глядела, тетка Наталья Помазкова…

За окном потрескивал мороз, сугробы кряхтели и шевелились, декабрь семнадцатого года был суровым.

Часть вторая

Очередной казачий круг собрался на свое «комланье», как говорил полный георгиевский кавалер Гавриил Матвеевич Шевченко, в январе восемнадцатого года.

Надо было переизбрать старого войскового атамана Николая Львовича Попова: мягкий, сонный, излишне доброжелательный – он даже муху не мог обидеть, робел и извинялся, если случайно опечатывал ее газетой, бездеятельный, как всякий интеллигент той поры, он уже никого не устраивал в войске: ни левых, ни правых, ни средних, ни анархистов, ни большевиков, ни поборников гимна «Боже, царя храни!» – никого, словом; такая позиция не устраивала даже станичных баб – те тоже высказывались против Николая Львовича. Нужно было окончательно определиться в своих привязанностях, обнародовать свое отношение к советской власти, к Ленину, к Троцкому, к готовившемуся замирению с германцами, разобраться в причинах, почему Уссурийское казачье войско так здорово обнищало и тому подобное – вопросов набралось много.

В результате новым войсковым атаманом стал Калмыков – был он избран единогласно. Попов же, сдавая дела преемнику, подписал свой приказ – за номером 277 от 31 января 1918 года, – о производстве командира Уссурийского казачьего полка в есаулы. По другим сведениям, Калмыков был произведен сразу в генерал-майоры, минуя несколько чинов – есаула, войскового старшины и полковника, но, честно говоря, в это что-то не верится, вряд ли осторожный Попов отважился бы подписать такой приказ.

Переговорив с представителями станиц, Калмыков выяснил, что станичники, – особенно старые, уважаемые, у которых уши покрылись плесенью и мхом, к большевикам относятся крайне отрицательно, и выступил с программной речью.

– Имейте в виду, казаки, к большевикам я отношусь плохо, – сказал он. – Я их вообще не признаю – это раз, и два – в работе своей я намерен опираться на демократические завоевания Февральской революции… советскую власть я также не признаю и объявляю об автономии Уссурийского казачьего войска.

Для большевиков такое заявление оказалось неожиданным. Шевченко потемнел лицом, сжал усы в горсть и потрясенно пробормотал:

– И как я, старый индюк, мог так здорово ошибиться? Тьфу!

Уткин уныло наклонил голову:

– Главная наша ошибка – в кадрах; не умеем мы поддерживать нужных людей, все время промахиваемся. Как только кого-нибудь поддержим, выложимся, так человек этот тут же предает нас. Это извечная русская ошибка, она заложена в крови.

– Тьфу! – вновь отплюнулся Шевченко. – Надо проходить новый круг. Иного пути нет.

***

К штабу Уссурийского казачьего полка, разместившемся в добротном купеческом доме, сложенном из бревен-мертвяков, не поддающихся, как известно, гниению, стоят мертвяки веками, ничего им не делается, хотя одно плохо – горят они больно уж лихо, как спички, пых и нету, – подкатила повозка, запряженная двумя откормленными рысаками.

Из повозки вышел длинный сухопарый человек с лошадиным лицом и тяжелой нижней челюстью, делавшей его бледную нездоровую физиономию несимпатичной, ощупал глазами замерзших красноносых часовых, стоявших на крыльце, и произнес на довольно сносном русском языке:

– Я – английский майор Данлоп. Доложите о моем прибытии господину Калмыкову.

Часовые, стучавшие зубами от холода, – день был морозный и ветреный, – переглянулись: первый раз в жизни они видели живого англичанина. Наконец один из них свел вместе смерзшиеся, махровые от инея брови, неверяще переспросил

– Кто, вы говорите? Майор…

– Майор Данлоп.

Калмыков тоже не ожидал увидеть у себя в штабе представительного английского майора, наряженного в подбитую мехом шинель, обутого в унты, – в общем, экипированного по дальневосточной погоде. Кинулся к майору, подобострастно пожал его длинную, с крохотной, чуть ли не детской ладонью руку.

– Господин майор…

– Данлоп.

– Господин Данлоп, рад приветствовать вас в штабе Уссурийского казачьего войска. И вообще – рад видеть….

Данлоп по-хозяйски уселся на скрипучий стул, стоявший у командирского стола, закинул ногу за ногу и произнес тонким школярским голосом:

– И я рад… видеть….

Неторопливо раскурил душистую сигарету, пустил изо рта дым, не замедливший расправиться в целую простынь и плоско расстелиться в воздухе. Всякому гостю, вздумавшему вести себя в его кабинете так, как повел себя англичанин, Калмыков вышиб бы зубы, но вышибать их из лошадиной пасти майора не осмелился – слишком важным был посетитель.

Интересно, что же привело его в штаб уссурийца?

– У вас в войске есть серьезные враги, – неожиданно проговорил англичанин.

– Кто?

– Ну-у… Например, господин Шевченко.

– Ничего нового. Об этом я знаю, господин майор, еще с фронта.

– Его поддерживают очень многие…. И прежде всего фронтовики.

– И это я знаю. И людей тех знаю.

– Фронтовики готовятся вас арестовать…

Калмыков дернул головой, будто его укололи электрическим током, засмеялся нервно…

– Вряд ли у них что получится. Я ведь тоже не пальцем деланный…

Что такое «пальцем деланный», Данлоп не понял – это, как он догадался, была высшая ступень красочной загадочности и образности русского языка, на полет в таких высотах он претендовать не мог, поэтому важно наклонил голову:

– Совершенно верно, господин Калмыков! – Сигарета, которую он держал в левой руке, продолжала вкусно дымиться. – У Англии на Дальнем Востоке тоже есть свои симпатии и антипатии, поэтому мы переживаем за судьбу здешней земли, – майор говорил, как заправский агитатор, манипулировал своим ребячьим голосом, то наполняя его визгливыми нотками, то сменяя визг на картинную глухость, – мы вам верим, господин Калмыков.

– Чем я могу оправдать это доверие? – спросил Калмыков.

– Успешной борьбой с большевиками.

– Но это, господин Данлоп… – Калмыков выразительно помял пальцами воздух, жест этот во всем мире одинаков, перепугать его ни с чем нельзя, – это стоит денег… Больших денег.

– Деньги мы вам дадим, господин Калмыков. И не только мы. Японцы, насколько я знаю, тоже посматривают на вас с симпатией… И тоже готовы дать деньги. Я советую вам повстречаться с представителями японских военных властей – например, с генералом Накашимой. Очень советую.

– Что же мы должны сделать в ответ на финансовое вливание в наше войско?

– Повести с большевиками непримиримую борьбу.

Калмыков расцвел в открытой улыбке:

– О-о, это меня устраивает очень. Большевиков я ненавижу.

– Англия тоже ненавидит, – высокопарно проговорил Данлоп, погасил сигарету о край корявой кривобокой пепельницы, стоявшей на столе атамана, достал новую. – Предлагаю, господин Калмыков, разработать совместный план по ликвидации Советов на Дальнем Востоке. С участием, естественно, генерала Накашимы и его сотрудников.

Калмыков с предложением согласился.

– Почту за честь, – сказал он.

На следующий день Калмыков отправился на встречу с Накашимой. Вернулся поздно, ободренный разговором, довольно потер руки. В кабинет к нему заглянул Савицкий, исполнявший ныне обязанности начальника штаба.

– Ну как, есть результаты, Иван Павлович? – спросил он.

– Пока нет, но результаты обязательно будут, – Калмыков вновь потер руки. – И очень даже скоро. Главное – собирай людей. Нам нужны толковые, хорошо соображающие головы. Мозги, умеющие варить….

– Мозги будут, – пообещал Савицкий.

***

Японцы разрабатывать план свержения советской власти на Дальнем Востоке отказались – деликатно отошли в сторону, зато обещали не пожалеть денег на эту операцию (и, как всегда, обманули. Они в ту пору проводили лисью политику, улыбались и клацали призывно челюстями, из-под полы показывали толстые пачки денег, на столе же оставляли жалкие копейки, которых едва хватало, чтобы купить пару свечек или кусок засохшего хлеба на черный день), французы также пообещали дать денег, с американцами Калмыков разговаривать не стал – не понимал, что у них на уме.

План свержения Советов пришлось разрабатывать англичанам и штабу Калмыкова. На паях, сообща. Главная идея заключалась в создании сепаратного государства на Дальнем Востоке, которое никому бы не подчинялось. Ни Москве, ни Пекину, ни Токио, ни Иркутску с Читой, ни заокеанскому дядюшке, ни тетушке с туманного Альбиона (впрочем, на этот счет Калмыков помалкивал, это он держал в уме, чтобы не раздражать майора Данлопа, имевшего свою собственную точку зрения по каждому пункту плана) – в общем, это будет совершенно самостоятельная страна. Без большевиков, без царя, но со своим шефом.

А шеф у сепаратной республики предполагался только один – атаман Калмыков.

Тем временем большевики во главе с Гавриилом Шевченко готовились к проведению нового войскового круга – Калмыкова надо было сковырнуть с его поста во что бы то ни стало.

Калмыков, в свою очередь, тоже готовился к проведению этого круга.

***

Наконец-то Калмыкову выпала возможность побывать в доме у тетки Натальи. Дом, совсем недавно бывший таким близким, уже почти позабылся за последние два месяца, в памяти стерся едва ли не наполовину, всему виной – борьба за атаманскую власть, будь она неладна. Гриня находился у себя дома, в станице. Когда Калмыков вошел в дом, у него даже горло сдавило. Будто в родной хате объявился.

А в хате – никого. Пусто. Тетка Наталья, видать, куда-то наладилась. Характер у нее подвижной, шустрый, в жизии у нее был случай, когда она пешком ходила во Владивосток. А вообще, пешком она могла дойти даже до Иркутска или Пекина.

Печка стояла нетопленная, но холодно не было – значит здесь регулярно кто-то появляется, следит за печью, подтапливает ее. Может, Аня? Калмыков расстегнул крючки иа воротнике кителя, шумно вздохнул – хорошо было бы увидеть ее. Раскрыл баул, в котором находились продукты. Бумажный кулек с китайскими рисовыми конфетами, второй кулек, матерчатый, – с сахаром, круг копченой колбасы, завернутый в позавчерашнюю хабаровскую газету, привезенную дневным поездом, буханка хлеба, комок сливочного масла в жестяной коробке с закрывающимся верхом, кусок вареного изюбриного окорока в промасленной бумаге, чтобы нежное мясо не заветривалось. Еще – бутылка китайской абрикосовой ханки – чтобы было чем согреться, если неожиданно сделается холодно. Гриня остался в штабе, составить компанию Калмыкову не сумел. Атаману это не понравилось, но он промолчал, ничего не сказал.

Разложил продукты на подоконнике – тут самое прохладное место, – рядом поставил бутылку с ханкой.

Встряхнул баул – что там еще осталось? Патроны, брошенные россыпью на дно, острый складной ножик, бинт, скатанный в рулон и завернутый в лист чистой писчей бумаги, кисет с табаком, кресало, подаренное атаману одним паровозником из депо, кусок трута, свитого в фитиль, небольшой посеченный ударами стали кремень.

Не удержавшись, Калмыков хмыкнул:

– Не многовато ли на одного?

Неожиданно стукнула наружняя дверь, в сенцах раздался топот ног и в хату вошла Аня. Прищурилась от света яркой керосиновой лампы-двенадцатилинейки, вскинула ладошки, заслоняясь:

– Вы, Иван Павлович?

– Я!

– Не то бегу по улице, смотрю – в хате кто-то хозяйничает. Даже тревожно сделалось – вдруг воры?

– Нет, не воры… Свои, – Калмыков почувствовал, как у него перехватило горло, помял пальцами кадык. – Дышать чего-то тяжело.

– Погода такая, Иван Павлович. Для организма трудная.

Слово какое мудреное знает – организм. Грамотная. Калмыков еще раз помял кадык, поправив его:

– От холода это, Аня.

– Сейчас я печку затоплю, тепло будет, – Аня сбросила с себя дошку, кинулась к печке. Движения у нее были быстрые, изящные – не залюбоваться было нельзя.

Калмыков поспешно перекинул еду с подоконника на стол.

– Аня, я предлагаю вам поужинать вместе со мною.

– Неудобно, Иван Павлович. Ешьте лучше без меня.

– Неудобно, Аня, брюки через голову надевать, еще – с печки прыгать в валенки. Все остальное – удобно.

– Неудобно, Иван Павлович.

– Что ты заладила: неудобно, да неудобно… Удобно! – Калмыков ловко ухватился рукой за кусок вареной изюбрятины, нашпигованной чесноком, достал из баула складной ножик, отрезал несколько крупных сочных ломтей – отпластовал вместе с бумагой; также крупно нарезал хлеб. Хлеб был свежий, домашний, мягкий, пахнул так вкусно, что у Ани даже сердце зашлось.

– Неудобно…

– Удобно!

Через несколько минут печка заухала, завздыхала довольно, защелкала, внутри что-то пискнуло, словно бы за загнетку попал мышонок, и Аня стремительно поднялась с пола.

– Очень легкая печка, – похвалила она, – разгорается с одной спички. Сейчас тепло потянет.

– Поставь чайник, – попросил Калмыков.

Аня сунула в печку, прямо в огонь, закопченный помятый чайник. Этому ветерану крепкой заварки было лет пятьдесят, не меньше, по возрасту он считался старше тетки Натальи, хотя она часто называла чайник «племянничком».

Был «племянничек» чумаз, пузат, изрядно покорежен, и помнил он, наверное, времена, когда в места здешние приезжал генерал Гродеков, занимался обустройством границы, обедал у костров, ночевал в палатках и забирался в такие дебри, в какие даже шустрые хунхузы не забирались.

Попав в жаркое место, «племянничек» басовито, будто подвыпивший мужик, загудел, забормотал – что он там бормотал, понять было невозможно. Калмыков нарезал колбасы и скомандовал:

– Аня, к столу!

Аня поколебалась еще несколько секунд и подсела к столу.

– Ладно, я чуть, Иван Павлович, я уже сегодня ужинала.

Калмыков придвинул к ней колбасу, нарезанную прямо на газете.

– Ешь!

– Иван Павлович, я бы тарелки достала, чего ж вы не сказали?

– И так сойдет, Аня. На войне, бывало, продукты раскладывали прямо на земле и так, вместе с землей, ели. А потом шли в бой.

– Ну, так то, война.

– А нынешнее время мало чем отличается от военного. Такое же поганое.

– Поганое, верно, – по лицу Ани скользнула легкая тень, словно бы девушка сама побывала на войне; взгляд сделался грустным.

Калмыков вспомнил, что посылал запрос насчет ее отца, застрявшего в ОМО у атамана Семенова, а вот насчет ответа в мозгах что-то ничего не застряло, провал образовался – атаман не помнил, был ответ или нет. Он с досадой покашлял в кулак.

– Отец еще не вернулся, Аня?

– Нет.

Атаман укоризненно покачал головой, сплюнул себе в ладонь.

– А я-то, дурак, когда мы общались в прошлый раз, когда была тетка Наталья, все кукарекал, что скоро он вернется, уже едет, наверное, в поезде, о доме своем, о семье думает, а его, оказывается, до сих пор нету. Вот я болтун, так болтун. Редкостный, – Калмыков стремительно, будто пружина, поднялся со стула, через всю хату метнулся к шкафчику, висевшему около печки, с треском распахнул его.

– Вот болтун! – Из пропахшего лекарствами нутра выхватил пару стопок, с торжественным стуком опустил на стол.

Аня протестующее замахала руками:

– Нет, нет, нет! Я не пью!

– А я и не призываю тебя пить. Можешь вообще не прикасаться к стопке. – Калмыков налил в обе посудины ханки. – За то, чтобы твой отец вернулся на этой же неделе домой, надо выпить. Не выпьешь – не вернется, выпьешь – вернется. Выбирай, Аня!

– Конечно, я за то, чтобы вернулся.

– Тогда придется выпить.

– Да не пью я, Иван Павлович! Я же сказала….

Но Калмыков был прилипчив, как лист, отклеившийся от дубового веника в горячей воде, прилип – не отодрать. В конце концов Аня махнула рукой и выпила стопку. Ханка вначале обожгла ей дыхание своим невкусным вонючим духом – будто с помойки повеяло какой-то дрянью, потом горло словно бы ободрало наждаком, дышать стало совсем нечем, и Аня закашлялась. На глазах выступили слезы, склеили ресницы. Аня прошептала сдавленно, виновато:

– Я же сказала, Иван Павлович, не пью и вряд ли когда научусь пить. Это не мое дело.

– Но за отца-то, за его возвращение надо было, – укоризненно пробормотал атаман, – это ведь такой вопрос…

В печке что-то громыхнуло, потом послышался сатанинский хохот, словно бы там, на догорающих поленьях, подпалил себе бок немытый домашний бирюк и за загнеткой перестало полоскаться пламя.

Аня бросилась к печке, кинула в закопченное нутро несколько поленьев – чайник еще не вскипел, – проговорила с виноватым видом:

– Не уследила.

– Да все ты уследила, Аня, все. Поешь немного. Колбасу я ведь, считай, тебе привез, – сказал Калмыков и, увидев недоверчивый взгляд Ани, добавил: – Тебе, можно сказать.

Он тоже поднялся из-за стола, подсел к печке и, швырнув в огонь пару поленьев, сказал:

– Это моя доля… Чтобы пламя не погасло.

– Тетка Наталья вас заругает, Иван Павлович, она дрова старается экономить.

– Ничего, я хлопцам скажу, они закинут дров сколько надо. И распилят их, и поколят, и в поленницу сложат.

Пламя в печке зашевелилось, заиграло освобожденно, попробовало опрокинуть заслонку, втиснуться в какую-нибудь щель, спрыгнуть вниз, на пол, к людям, но заслонка плотно прижалась к кирпичам пола, пламя разочарованно заухало, отползло назад, обволокло щупальцами бока чайника, надавило на них.

«Племянничек» удушливо засипел – напор огня был сильным. Окажись железо чуть послабее, чайник сплющился бы. Крышка дернулась, приподнялась лихо, сдвинулась в сторону. Аля услышала железный стук и приподняла заслонку:

– Чай готов!

Калмыков сложил вместе полосы хабаровской газеты, подхватил чайник за ручку, чтобы не обжечься, и выдернул «племянничка» из печи, с грохотом водрузил на стол. Морщась, пошевелил пальцами:

– Горячо!

Пламя в лампе затрепетало, поднялось, сделалось лучше видно, осветились затемненные углы избы, потом светлое пространство начало сужаться, сокращаться, будто шагреневая кожа, и в избе сделалось сумрачно. Подал свой серебристый голос сверчок, облюбовавший себе место за печкой, – там тепло, темно, хорошо и главное – никто ие видит, жизнь кажется безопасной. Калмыков невольно подумал, что жилье человеческое только тогда становится жильем, когда в нем, извиняйте, люди, поселяется сверчок… Какие же все-таки глупые мысли лезут в голову – перед самим собой неудобно.

Калмыков ощутил, как у него перехватило горло. Он смятенно подхватил бутылку, налил ханки в свою стопку, потом глянул на Анину стопку и отставил бутылку в сторону, заткнул ее бумажной пробкой.

– Тебе я наливать не буду.

– Не надо, – Аня прижала руку к груди, – пожалуйста, Иван Павлович!

Этот простой жест – руки с растопыренными пальцами, плотно прижатые к кофточке, а также умоляющий взгляд родили в Калмыкове удушливую волну, в висках жарко и звонко забились незнакомые

молоточки, Калмыков поспешно выплеснул в себя вонючую жидкость, закусил толстым изюбриным ломтем и приказал Ане:

– Разливай чай.

Аня послушно взялась за чайник, но тут же шлепнула его дном о стол – ручка была очень горячей, не остыла, подула на пальцы: ф-ф-ф-ф! Увидела на загнетке тряпку – тетка Наталья специально держала, чтобы не обжигаться, снимая крышку с какого-нибудь чугунка или двигая в сторону кастрюли со свежими щами, – ухватила тряпку и вновь подняла чайник.

– Иван Павлович, подставляйте свой стакан!

– Имей в виду, Аня, я дорогих конфет привез, – Калмыков приподнял и опустил на стол кулек с китайскими конфетами, поспешно подвинул стакан.

– У тетки Натальи должен быть чай, она любит крепкую заварку. – Аня, легкая, воздушная, красивая, беззвучно переместилась по избе к шкафчику, из которого Калмыков доставал стопки. – Сейчас найдем.

Калмыков почувствовал, что изнутри его буквально обварило жаром, лицо сделалось красным и потным, он приблизился к Ане и неожиданно обхватил ее плечи.

– Аня! – хрипло проговорил он и умолк.

Аня сжалась, становясь совсем маленькой, хрупкой, как стекло, такую сломать ничего не стоит. Калмыков невольно задержал в себе дыхание, боясь сделать резкое движение. Девушка уперлась руками ему в грудь.

– Пустите, Иван Павлович! – произнесла она шепотом, надсаженным, свистящим, пытаясь оттолкнуть атамана от себя. – Пустите!

Атаман отрицательно помотал головой, развернул ее, прижал к себе:

– Анечка!

– Не надо, Иван Павлович! Прошу вас… Умоляю!

Но Калмыкова было не остановить. Ему казалось, что он теряет сознание, стены дома начали разъезжаться у него перед глазами: одна стена в одну сторону, вторая в другую; в темных, забусенных плотным инеем окнах забегали, заиграли яркие блестки, будто дед мороз облюбовал себе это бедное окошко для очередного эксперимента. Калмыков с хрипом выбил из себя дыхание.

– Анечка, ты будешь моей женой…

– Нет!

– Прошу тебя, Аня!

– Нет! – Аня извернулась и, освободив одну руку, ударила Калмыкова по щеке, голова у того мотнулась в сторону, он скрипнул зубами и сжал Аню что было силы.

– Прошу тебя, – прохрипел он. Дыхание из рта атамана вырывалось со свистом, будто Калмыкова прокололи насквозь и из него начал выходить воздух.

– Нет! – свет перед девушкой померк, она вскрикнула, не понимая, откуда у этого малорослого, светлоглазого человека столько силы и, понимая, что Калмыков одолеет ее, заревела.

Слезы душили Аню, тело дергалось конвульсивно, словно бы она попадала под удары тока, руками Аня пыталась оттолкнуть атамана от себя, но это ей не удавалось.

– Аня! Аня! Ты будешь моей женой. Мы завтра пойдем в церковь, Аня! Я дам команду – нас обвенчают незамедлительно.

– Нет! – Аня обмякла, ноги у нее подломились, и она тихо поползла вниз, на пол – потеряла сознание.

Калмыков пополз за ней следом на хорошо вымытые, пахнувшие травой доски пола…

Атаман не помнил, как отлючился – что-то с ним произошло, – но тут же пришел в себя, понял, что без памяти находился недолго, всего несколько минут, – огляделся, поискал глазами: где же размятая, растерзанная Аня? Ани в доме уже не было.

Не поднимаясь с пола, Калмыков перевернулся на спину. Приложил к лицу руки: чем пахнет? Уловил далекий чистый запах женского тела, чего-то домашнего, кухни, но запахи эти были чужие, не Анины.

Помотал головой ошеломленно, вдавился затылком в пол: что же он наделал? Калмыков застонал – за такие проделки казаки могут изрубить шашками. Во рту было горько, к горечи прибавился вкус крови. Он перевернулся набок, в ребра больно врезалась рукоять нагана. То, что наган при нем находится, не в кармане шинели – хорошо, с наганом он не пропадет… Полежав еще несколько минут на полу, Калмыков поднялся, отряхнул одежду, сел за стол.

Саднило висок – Аня расцарапала ему кожу, в затылке плескался звон – звон этот болезненный был сильнее металлического треска сверчка, резвившегося за печкой, рождал в костях ломоту. Калмыков застонал вновь. В лампе заканчивался керосин, пламя трепетало, еле-еле светилось.

У тетки Натальи где-то был керосин, хранился в темной запыленной бутыли. Калмыков оглянулся: где может быть керосин? Вряд ли тетка Наталья держит его в хате – скорее всего, хранит в сенцах, под лавкой, на которые она обычно ставит чугунки, чтобы те охладились.

Китайская ханка, которую он выпил, была некачественная, иначе откуда взяться противной звени, появившейся у него в затылке.

Бутылка с керосином действительно находилась в сенцах под лавкой, горючего в ней было чуть – с полстакана. Чтобы залить керосин в лампу, надо было ее потушить, иначе не обойтись – пожар будет. Калмыков перенес лампу поближе к печи, на загнетку, убавил фитиль…

Опасность он ощутил спиной – чувство это было выработано еще на фронте, выработано и отточено, тело само подсказывало атаману, что происходит и как надо себя вести, и не раз спасало его. Так и тут.

Заиндевелое окно над столом перечеркнула чья-то тень, опустилась вниз. Калмыков стремительно обернулся, но ничего не засек.

В то же мгновение раздался выстрел, от стекла отвалились несколько осколков, шлепнулись на пол, избу заволокло темным вонючим дымом. Пуля, пройдя около головы атамана, нырнула в печку, прямо в пламя, взвихрила сноп искр, с визгом отрикошетила от одного из кирпичей, саданулась о верх, взбила второй искристый сноп, встряхнула печь.

Калмыков отскочил в сторону, прижался спиной к стенке, выдернул из кармана наган и выстрелил в пробой окна, потом выстрелил еще.

На улице раздался вскрик, затопали чьи-то ноги, с визгом давя морозный снег, но куда убегал этот человек, видно не было. Калмыков выстрелил в третий раз – на звук.

Собаки в соседних дворах залились лаем, словно бы по команде, в проем окна с опозданием хлынул холодный воздух, ударил в лицо атамана обжигающей волной, мигом добрался до печки и заставил замолчать голосистого сверчка.

Некоторое время Калмыков стоял у стены неподвижно, словно бы окаменев, молча прижался к ней лопатками, потом сдвинулся немного в сторону и глянул в окно. На улице – ничего и никого, обыкновенная ночная темень, непроницаемая, вязкая, в ней даже намека не было на присутствие живого человека. Калмыков сунул в карман галифе наган и, пригнувшись, прошел под окошками к двери, беззвучно открыл ее.

В то же мгновение из темноты, ослепив глаза атамана яркой синеватой вспышкой, ударил еще один выстрел. Калмыков буквально вбросил себя в сенцы, вогнал в паз засов.

– Интересно, кто стреляет? Шевченко? – просипел он едва слышно, но ответа на этот вопрос не нашел. Неожиданно подумал, что стрелять могла даже Аня – в отместку за содеянное, но тут же отогнал эту от себя мысль.

Быть этого не могло по одной причине – просто потому, что не могло быть. Лампа, стоявшая у заслонки на выступе печи, погасла; сквозь дырявое окно в хату стремительно вполз холод. Заткнуть дыру придется либо шинелью, либо старой телогрейкой, если, конечно, такая рвань найдется в хозяйстве тетки Натальи.

Пригнувшись, упираясь руками в пол, Калмыков по-обезьяньи перебежал в противоположный угол хаты – сделал это стремительно, чтобы стрелок не успел поймать его на мушку.

Интересно, стрелок этот один или хату осадили несколько человек? И никто на помощь атаману не спешит прийти, словно бы в Гродеково совсем не осталось казаков.

Переведя дыхание, Калмыков переместился к окну, по дороге задел ногой табуретку, и темноту в то же мгновение располосовала красная молния. Калмыков полетел на пол. Как его смогли засечь? – не видно же ничего… Но стрелок, спрятавшийся в темноте, сумел разглядеть цель.

Калмыкову показалось, что разбитое окошко вновь накрыла тень, он вскинул руку с наганом и выстрелил ответно. Пуля выколотила кусок стекла в окне и унеслась в ночное пространство.

Почудилось. Никого за окошком не было. Никого и ничего. Калмыков ощутил на щеке что-то теплое, будто крохотный ручеек потек, приложил пальцы, подцепил невидимую струйку и поморщился от боли – щеку порезал осколок стекла.

Мимо дома с топотом пронесся еще кто-то, растаял в темноте.

Прошло несколько томительных, каких-то громоздких по своим размерам минут, – Калмыков шкурой своей, хребтом ощущал, что рядом находятся люди и людей этих надо опасаться, поэтому ои ждал и был удивлен, когда до него донесся хриплый, севший от табака голос:

– Иван Павлович! А, Иван Павлович!