Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Но не только это привлекало Юлииека к оркестру. Он увидел молчаливую строгую девушку, которая тоже любила слушать музыкантов. Девушка была гибкая, тонкая, как камыш на озере под Прагой, где Юлинек любил ловить рыбу, с огромными черным глазами, – то ли полькой была она, то ли кореянкой – не понять. Юлинек и так пробовал подсластиться к ней, подбить клинья, и этак – ничего из этого не получилось, девушка даже ни разу не посмотрела в его сторону…

Юлинеку было обидно: ну чем он хуже человека, к которому она приходит, – белобрысого, с короткими поросячьими ресницами, обрамлявшими крохотные, горохового цвета глаза австрияка, игравшего на бас-гитаре? У австрияка были мелкие, в выщербинах, нездоровые зубы, и тощие, словно бы он никогда не занимался физической работой, руки.

Австрияк очень не нравился Юлинеку, а вот черноокая молчаливая подружка его нравилась так, что Юлинек готов был на ней хоть сегодня жениться. Девушка эта с простым русским именем Мария приковывала к себе взгляды не только Юлинека, но и многих хабаровских мужиков: они словно бы в плен попадали… Хотелось бы уйти, обрезать концы, да не дано было – гольдка прочно держала их…

С хабаровских бугров был хорошо виден Амур – плоский, схожий с морем, словно бы наполненный свинцом. Говорят, Мария любила купаться в Амуре. Юлинек ходил на набережную реки в надежде подглядеть: а вдруг он увидит купающуюся Марию? Но Марии не было, и чех невольно наливался холодным бешенством: ну почему он так ведет себя при одной только мысли об этой девчонке?

Музыкант-австрияк на нее даже внимания не обращает, норовит отмахнуться, а она все больше и больше липнет к нему, становится покорной и счастливой, когда белобрысый этот губошлеп останавливает на ней свой взгляд и по-поросячьи надувает щеки. Нет, породу женскую не понять, слишком уж загадочные, инопланетные существа эти бабы…

Юлинек страдал, но ничего поделать не мог – видать, удел у него был такой: страдать. Красное лицо его наполнялось тяжестью, брови грозно смыкались – попадался бы ему в эту минуту любитель кислого сыра, сбитого из молока австрийских буренок, он бы его живо в кусок мяса, приготовленный для бифштекса, превратил… Тьфу!

Юлинек появился в Хабаровске за два дня до ухода из города красных – никем не узнанный, в отлично сшитом пиджаке, украшенном этикеткой, свидетельствовавшей, что одежда эта произведена в Тулоне. Бывший пленный, он рассчитывал на лояльность жителей: те относились к чехословакам в сочувствием и пониманием – еще не нахлебались вдоволь кожаных плеток чешских офицеров, не познали, насколько загребущи руки у солдат-собратьев по славянской принадлежности, – потому так и относились…

Но все было еще впереди – скоро и Сибирь-матушка, и Дальний Восток вдоволь наедятся и того, и другого.

Беспрепятственно Юлинек пробрался к кофейне «Чашка чая», поднялся на второй этаж, оттуда был виден Амур, поискал глазами белобрысого австрийца. Австрийца не было видно, и у Юлииека расстроенно задергалась щека: наверное, с Марией милуется… Вот, гад!

– Чего будет вам угодно? – манерно, на плохом русском языке спросил у Юлинека администратор оркестра, тщедушный носатый еврей с Балатона.

– Музыки! – не задумываясь, ответил Юлинек.

– Всем нужна музыка, – глубокомысленно произнес администратор, – хорошие хозяйки, когда ныне доят коров, тоже ставят на колесо граммофона пластинку.

– Через два дня здесь будет атаман Калмыков, – сообщил Юлинек.

– Да-а-а? – не поверил администратор, озабоченно потер лоб, шевельнул полными влажными губами, будто приложил к ним мундштук серебряной трубы, и чех понял, что горбоносый противный еврейчик этот не очень-то представляет себе, кто такой Калмыков, – в нем возникла злость, подкатила к горлу, обварив все внутри противным теплом. Юлинек зашипел, словно Змей Горыныч, наступивший лапой на уголья, вылетевшие из горящего костра, нервно дернул головой, но в следующий миг взял себя в руки.

– Иван Павлович Калмыков – спаситель России, – так же манерно, как и администратор, его же трескучим голосом произнес палач, выпрямился, враз становясь осанистым, – город будет встречать атамана и его войска по высшему разряду, – сказал он.

– Да-а-а? – администратор вновь озадаченно потер лоб. – Но у нас ведь струнный оркестр…

– Ну и что? На трубах-то вы дудеть умеете?

– Умеем, но оркестр ваш – струнный, – горбоносый, с большими черными глазами навыкате администратор попробовал втолковать Юлинеку некие прописные истины и надеялся, что это у него получится, но очень скоро надежды эти угасли. – Мы не можем на гитаре с мандалинами дать громкий звук, нас не будет слышно. Нас забьют копыта лошадей, железный цокот подков. Это будет выглядеть жалко, мы опозоримся.

– Я же сказал – возьмите трубы, и все будет в порядке, – Юлинек неприязненно подвигал нижней челюстью, зыркнул глазами в один угол помещения, потом в другой: не видно ли где красивой девушки Марии? – Марии не было видно, и чех поугрюмел еще больше, снова подвигал нижней челюстью, будто жерновом, перетирающим зерно, – а с этими жвынделками, – он поднял голову, указывая подбородком на две мандолины, висевшие на стене, – атаман Калмыков вас просто расстреляет.

Администратор подумал, а не дать ли этому назойливому посетителю денег, чтобы он отвалил от оркестра подальше и дело с концом, но денег у него не было – оркестр дал два благотворительных концерта в пользу инвалидов войны и детей-сирот, не взял за выступление ни копейки и сейчас сидел без денег. Юлинек понял, о чем думает администратор, и отрицательно поводил ладонью по воздуху.

– Не надо денег, – произнес он угрюмо, – это бесполезно…

Тогда я ничем вам помочь не могу, – сказал администратор, – извините, уважаемый…

– Ничем, значит? – неприятно подвигал нижней челюстью Юлинек.

– Ничем абсолютно, – подтвердил администратор.

В это время в комнату вошел розовощекий белобрысый австрияк, ухажер Марии, Юлинек покосился на него, и по лицу палача поползли яркие красные пятна.

– Хорошо, – угрожающе произнес он и покинул помещение, в котором музыканты хранили свое имущество.

– Очень неприятный человек, – сказал австриец администратору, – у него очень тяжелое лицо.

– Плевать! – отмахнулся администратор. – Мы в политику не играем и нашим музыкантам все равно, кто придет к власти – Ленин или Колчак.

– Колчак лучше, – сказал австриец. – Он – военный и понимает нашего брата.

– Я сказал – все равно, – раздражаясь, администратор повысил голос, – главное, чтобы платили деньги за нашу игру.

– Русские – люди щедрые и, если у них есть деньги, не зажимают, платят. Когда начинается репетиция?

– Через час.

Пятого сентября восемнадцатого года в Хабаровск вошел Калмыков, и пятого сентября оркестр, игравший в коммерческом кафе «Чашка чая», был арестован и расстрелян в полном составе – Юлинек выполнил то, что задумал.

После двух залпов, уничтоживших оркестр, над парком, примыкавшем к «пострельной» скале, долго летали вороны, кричали возбужденио, никак не могли успокоиться: то ли еду чувствовали – протухнут музыканты, славный пир получится, то ли боялись повторных выстрелов. На этот раз по черной галдящей стае.

Юлинек начал методично, по квадратам, как опытный стратег, прочесывать Хабаровск – ему важно было найти черноокую Марию, увидеть ее, постоять рядом, произнести несколько слов – и тогда в нем произойдет обновление: он сделается сильнее, но Марию так и не нашел. И понял, какую ошибку совершил – он сам отрезал, выбросил эту девушку из собственной жизни. Ведь белобрысый австриец был приманкой, она, словно редкая рыба, приплывала к нему, как на приманку шла, а когда ее не стало, рыба исчезла навсегда.

Слишком поздно понял это Вацлав Юлинек, взметнул над головой длинные цепкие руки, ухватил себя за волосы. Дернул в одну сторону, в другую, взвыл от боли. Через несколько минут он отрезвел, пришел в себя и долго сидел, опустошенный, вывернутый наизнанку. А потом заплакал.

Но слезы палача – это слезы палача, им нельзя верить: всхлипывая от жалости, этот человек может расстрелять кого угодно, даже собственную мать.

Юлинеку везло на приключения, он словно был создан для того, чтобы попадать в разные передряги.

Темным октябрьским вечером, когда голодно выл ветер и ломал на деревьях сучья, он решил прошвырнуться по «ночным бабочкам» – захотелось женского общества.

Около дома, где располагалась канцелярия хабаровского столоначальника, он присмотрел подходящую девицу – крутобедрую, с собольими бровями вразлет и пышным белым лицом. Девица напоминала Юлинеку вкусный сдобный хлеб, целый каравай – и ходят же такие караваи по хабаровским тротуарам! Юлинек вкусно почмокал губами и достал из кармана несколько красненьких – бумажных царских десятирублевок.

Девица пренебрежительно подняла верхнюю губу.

– Пипифакс не берем!

Что такое пипифакс, Юлинек не знал, глянул вопросительно на девицу.

Та шевельнула роскошными собольими бровями:

– Заплати, мальчик, рыжьем, и все будет в порядке.

От близости этой девицы – рукой прикоснуться можно было к этой роскошной коже, к красивому лицу, – у Юлинека перехватило дух, голос сделался скрипучим, как у старой вороны.

– А что такое рыжье? – спросил он.

– Темнота! – пренебрежительно бросила девица. – Рыжье – это золото. Понял?

– Понял.

– Гони рыжий пятирублевик, и я пойду с тобой хоть в кусты.

– А меньше нельзя? – жалобно спросил Юлинек.

– Меньшего достоинства рыжье не бывает – это раз, и два – уж больно рожа у тебя противная, как у жеребца, страдающего запорами.

У Юлинека невольно сморщилась лицо, словно он сжевал кислый дичок и едва не подавился им.

– Ну и лярва! – пробормотал он сдавленно, слабея от сладкой истомы, подступившей к горлу.

– За общение с тобой надо не пятерку брать, а червонец, – добавила девица. – И то мало будет.

Юлинек крякнул. «Рыжье» у него было, перепадало чаще, чем он ожидал, – многие люди берегли золото на черный день, поскольку знали – монеты эти не поддаются никакой девальвации.

– Ну! – испытующе глянула на него девица, уперла руки в боки, пышные и соблазнительные.

Пошарив в нагрудном кармане френча, Юлинек достал оттуда пятирублевую «николаевку», ловко подкинул монету – яркая желтая чешуйка блеснула в темном воздухе, вызвала у палача невольный восторг, у него даже губы задрожали. Девица поступила еще ловчее – протянула руку, и золотая чешуйка исчезла в ее ладони, она словно припечаталась к ней.

– Пошли! – деловито произнесла она.

Причмокивая сладко, жмурясь от предстоящего удовольствия, Юлинек двинулся следом. Спросил лишь:

– Идти далеко?

– Недалеко.

Не думал Юлинек, что в центре Хабаровска, рядом с «присутственными» местами и особняками богатых купцов, могут быть зияющие дыры – черные проходные дворы, голубиные клетушки, из которых раздавался грубый мужской храп, кособокие лачуги о двух лапах, где жили ведьмы, а из окошек высовывались метлы. И это все – в центре Хабаровска! Юлинек удивленно покрутил головой: в его родной Праге такого, например, нет.

Неожиданно он почувствовал страх, чьи-то холодные пальцы сжали ему горло. Светлая жакетка пышнотелой девицы расплывавшимся неясным пятном маячила впереди.

– Эй! – сдавленным голосом позвал Юлинек. – Нам далеко еще идти?

– Уж пришли. Осталось чуть.

Девица громыхнула в темноте старым ведром, звук был дребезжащий, ржавый, потом громыхнула еще раз и открыла дверь в наполовину растворенную в темноте лачугу.

– Сюда, – скомандовала девица, и Юлинек послушно свернул к лачуге.

Он едва переступил через порог, как сильный удар сбил его с ног. Юлинек очутился на полу и в следующий миг отключился.

Очнулся он утром от холода: Юлинек лежал на голой, присыпанной колючим снежком земле, уткнувшись головой в заплеванную чугунную урну, и стучал зубами. Оглядевшись, он поспешно отполз от урны, передернулся – было мерзко. Проговорил едва слышно, тонким, ослабевшим голосом:

– Где я?

Неожиданно неподалеку увидел дворника-татарина в чистом, сшитом из брезента фартуке, при тусклой латунной бляхе, прикрепленной булавкой прямо к брезенту.

– Где я? – спросил у дворника Юлинек.

– Как где? В Хабаровске, – ответил тот.

Правый рукав на модном полупальто Юлинека был оторван, в прореху вползал крапивно острекающий холод. Палач вновь передернул плечами. Где находился Хабаровск, он не мог вспомнить – удар отшиб ему мозги. Но главное было не это, главное – исчезли вшитые в ватную пройму полупальто деньги, пятнадцать золотых червонцев, которые Юлинек берег на черный день и рассчитывал увезти в свою Чехию.

– Хо-хо-хо! – горестно простонал он и умолк. Угодил он в беду, словно петух в похлебку, даже лапами подергать не успел. Оглушили его и обобрали, словно липку, лишь голый ствол остался.

– Иди-ка ты, бачка, домой, пока тебя калмыковский патруль не замел, – посоветовал дворник, – патруль тебе не только рукава – ноги оторвет.

Это точно. Своих людей Юлинек знал.

Он поспешно пополз прочь, подальше от этого проклятого места.

***

Евгений Помазков и Катя Сергеева венчались в небольшой сельской церковке у знакомого батюшки, который взял денег с них очень немного, по-божески, – попросил только несколько рублей за вино и медные обручальные колечки. Все остальное сделал бесплатно. Перекрестил новобрачных и спросил совершенно неожиданно:

– А ты, Евгений, за белых или за красных, не пойму чего-то…

– Пока я в калмыковском войске состою, а дальше видно будет. Жизнь ведь – штука полосатая…

– Она не только в полоску бывает, но и в клеточку. Бойся жизни в клеточку, Евгений. Все остальное – ерунда. А теперь перейдем в трапезную, перекусим, чем бог послал, отметим важное событие в нашей жизни, дорогие Екатерина и Евгений.

Все-таки очень хороший человек был батюшка Алексий, даже свадебный обед в церкви предусмотрел.

Во время обеда священник тщательно отер бороду, стряхнул с нее хлебные крошки и, становясь строгим, будто принимал у молодых исповедь, спросил:

– А что с Аней, дочерью твоей, происходит? Жива ли?

Катя вспыхнула, словно маков цвет, и промолчала, а Помазков, вздохнув, проговорил:

– Не знаю, что с ней… Исчезла полгода назад и ни одной весточки. Ни письма, ни привета через знакомых – ничего.

Отец Алексий покосился на икону Спасителя, висевшую на стене, старую, в потемневшем серебряном окладе, перекрестился.

– Жива она, жива, – произнес он убежденно.

Помазков глянул на отца Алексия неверяще:

– Жива?

Отец Алексий в коротком утвердительном движении наклонил голову.

– Жива, Евгений, жива.

Повернув голову к иконе, Помазков долго разглядывал серебряный оклад, пытаясь понять, где и каким образом священник мог подглядеть и понять, что Аня жива, но, видать, что дано служителям церкви, не дано мирянину – ничего Помазков не увидел и вновь вопросительно покосился на отца Алексия.

– Жива, – подтвердил тот вторично, – раз говорю, что жива, – значит жива.

И такая убежденность прозвучала в его словах, такая вера, что у Помазкова отлегло на душе: «Раз говорит батюшка, что Анька жива, – значит жива.»

Аня Помазкова находилась со своей группой в Хабаровске, через каждые три дня меняла квартиру – так велел товарищ Антон, объясняя это обязательным условием конспирации, – участвовала в устройстве засад и стреляла калмыковцев.

Пока на землю не лег снег – все удавалось, но когда под ногами захрустел жесткий белый панцирь, прочный, как железо, и стало понятно, что до весны он не растает, группа начала допускать промахи.

Четыре дня назад на окраине Хабаровска уложили пьяного сотника, который вечером приставал к молодайке, громко орал и грозился перестрелять всю улицу, на которой он находился.

Группа товарища Антона в три человека – сам Антон, Аня и верный напарник Семен, набиравшийся в Хабаровске опыта и смелости, – оказалась рядом. Руководитель группы мигом оценил обстановку, приподнял бровь, прикрывавшую тяжелый правый глаз, и тихо произнес:

– Товарищ Аня!

Аня Помазкова все поняла, выступила вперед и сунула руку в утепленную жеребковую жакетку.

Сотник, не почуяв опасности, продолжал разоряться, драл глотку и в очередной раз пытался ухватить молодайку за грудь, но та благополучно увертывалась от него, семенила ладными сапожками по сухому скрипучему насту и старалась уйти от калмыковца. Но уйти не могла – сотнику надо было бы выпить еще пару стаканов браги и тогда он, сморенный, может быть, отстал бы от молодайки… А пока он находился в силе, в самой силе – крепкий организм его требовал действия, приключений и сотник продолжал блажить на весь Хабаровск.

– Я тебя сейчас шашкой располовиню, – пообещал он молодайке.

Аня, услышав это, сжала рот в плотную твердую линию и ускорила шаг. Находясь примерно в полутора метрах от сотника, она проворно выхватила из-за пазухи револьвер и с расстояния, на котором не бывает промахов, всадила пулю буйному мужчине прямо в лоб. Тот поперхнулся на полуслове, глянул на Аню с изумлением и пьяно… икнул. Он не понял, что с ним произошло, он еще жил, хотя уже был мертв, раскрыл рот, чтобы выплеснуть в пространство очередную порцию ругани, но язык перестал повиноваться ему, и сотник изумился еще более – не может того быть!

Может.

Калмыковец провел по пространству рукой, норовя ухватиться за плечо молодайки, но пальцы его, прежде цепкие, вдруг превратились в бескостные вялые колбаски, не слушающиеся человека; сотник неверяще потряс головой и повалился на землю. Аня, даже не повернув головы в его сторону, быстрыми шагами прошла мимо и нырнула в ближайший проулок.

Следом за ней нырнул товарищ Антон, – сделал это вовремя, а вот напарник их товарищ Семен уйти незамеченным не успел – сзади послышался топот копыт и на место расправы с сотником вылетел конный калмыковский наряд.

Семен прощально посмотрел вслед командиру – Антон даже не оглянулся, быстро уходил прочь, втянув голову в плечи, словно бы хотел скрыться в собственном теле, – и достал из кармана пистолет. Взвел курок.

Казаки задержались около упавшего сотника на мгновение, молодайки уже не было, исчезла, – один из калмыковцев, самый глазастый, увидел прижавшегося к стене дома Семена, прокричал звонко:

– Вот он!

Наряд с места рванул галопом, Семей выставил перед собой пистолет, поспешно выстрелил – мимо, снова нажал на курок – опять мимо, выстрелил в третий раз – попал!

Глазастый казачок взвизгнул испуганно – пуля чиркнула его по уху, оторвала кусок хряща; лошадь пугливо шарахнулась в сторону, поднялась на дыбы, и глазастый калмыковец, окропляя правый погон кровью, вылетел из седла, будто невесомое птичье перышко, покатился по тонкому твердому снегу, судорожно взбрыкивая ногами.

Заорал запоздало:

– А-а-а-а!

Семей нажал на спусковой крючок в четвертый раз, пистолет в ответ громко щелкнул. Семей с недоумением посмотрел на ствол, стараясь понять, почему не последовало выстрела. То ли патрон отсырел, то ли пистолет перегрелся в кармане. Он нажал на спуск в пятый раз – выстрела не последовало опять, и в этот момент на голову Семена опустилась казачья шашка.

Голова Семена развалилась на две части, залила угол дома кровью; казак, дотянувшись до него шашкой, ударил еще раз. Семей кулем распластался на снегу.

– Забери у него пистолет, – приказал казаку старший наряда, – не оставляй оружия.

– Ага, – казак сунул шашку в ножны, спрыгнул с коня. Подобрал пистолет, стер его рукавом полушубка, протянул старшему: – Вота…

– Держи его у себя, – велел старший, – на рынке обменяем на самогонку.

Он пустил лошадь вскачь, проехал проулок до последнего дома, развернулся.

– Ну что, никого нет?

– Никого.

Глазастый казак лежал на снегу и, держась окровавленной рукой за ухо, не умирал.

– Ухо, – простонал раненый.

– Вижу, что не задница… От таких ран, говорю, еще никто не скончался, – старший повысил голос. – Ты чего, не слышишь? Поднимайся!

Через несколько минут калмыковский наряд покинул проулок. Тело убитого Семена они оставили лежать на земле.

До утра из домов не вышел ни один человек – боялись. За это время тело несчастного Семена окаменело, разрубленная голова превратилась в мясной оковалок, на руках выступила ледяная махра.

В ту ночь калмыковцы убили на хабаровских улицах еще двух человек.

В ноябре восемнадцатого года барон Будберг сделал следующую запись в дневнике – касалась она атамана Калмыкова: «Его политика совершенно ясна: имея деньги, он рассчитывает приобрести симпатии казачества, раззадорить казаков идеей полной автономии и возвращения им земель надела Духовского и сразу ошарашить казаков выдачей им всего, на что они заявляют претензии за прошлое время; в этом отношении он отлично учитывает любовь казаков к деньгам и понимает, что тот, кто первый удовлетворит казачьи жалобы, получит авторитет и поддержку; одновременно он учитывает свою силу, небольшую, но состоящую из отчаянных головорезов.

Кулака, который был бы сильнее его и мог его пристукнуть, пока что не видно, потому атаманишка и пользуется сложившейся для него обстановкой».

Можно понять, что именно так здорово раздражало барона Будберга. Барон был профессиональным военным, в Первую мировую войну командовал одним из корпусов на Северном фронте, потом поступил на службу в Красную Армию. Пробыл там недолго, оставил службу и через всю Россию ринулся на Дальний Восток, в Японию – искать там средства и силы для борьбы с большевиками, но очень неласково был встречен в Токио российским послом и был вынужден вернуться домой, в Россию.

Впоследствии Будберг управлял военным министерством у адмирала Колчака. Больше всего на свете он не любил анархию, расхлябанность, разнузданность, глупость, напыщенность, пьянство, – в общем, это был настоящий военный, из тех, кто любил Россию и болел за нее. Жестокости Калмыкова не понимал совершенно. Он считал – такое качество, как жестокость (скорее, жесткость), надо проявлять на фронте в бою, но не в тылу, не в мирной жизни, среди баб и детишек.

Поэтому Будберг и хлестал так лихо Семенова, Калмыкова и других атаманов, в том числе и мелких (надо слишком долго присматриваться, чтобы их разглядеть). Других способов борьбы с этими доморощенными разбойниками он не видел. Ноябрь восемнадцатого года в Хабаровске был холодным, особенно вторая половина месяца, – снега было немного, морозы безжалостно сжимали твердую железную землю, старались изо всех сил, земля по-старчески кряхтела, ежилась, стонала, мучалась, – ее бы укрыть сейчас теплым снежным одеялом, все лучше бы чувствовала себя старуха, но снега не было, приходилось матушке страдать. На амурский берег невозможно было выйти – ветер сбивал людей с ног, пытался уволочь куда-то, прожигал тело до костей.

Юлинек бесцельно ходил по Хабаровску, вглядывался в женские лица – рассчитывал встретить ту самую девицу с пышными формами, которая так безжалостно с ним разделалась.

На четвертый день он неожиданно увидел ее – высокая, в модных шнурованных ботинках и длинной легкой шубке, она уверенно стучала каблуками по тротуару, направляясь куда-то по делам. Те же пышные формы, знакомые… Злой огонь опалил Юлииека изнутри.

– А ты, с-сука! – прошептал он, едва шевеля белками, враз одервеневшими губами. – С-сука!

Он сделал несколько длинных стремительных прыжков, настиг беспутную девицу и ухватил ее за руку.

– Стой!

Девица остановилась, глянула негодующе на Юлииека:

– Что вы себе позволяете?

В первое мгновение Юлинек опешил: а ведь это не она, это другая девица, но тут же одернул себя: она это, точно она!

– Вы задержаны! – стискивая зубы, прохрипел Юлинек.

– Что вы себе позволяете?

– Чего надо, то и позволяю, – Юлинек сжал руку девицы так, что у той в предплечье чуть не переломило кость.

Девица закричала, но Юлинек на крик даже внимания не обратил – поволок ее на станцию, туда, где стояли три страшных вагона военноюридического отдела. По дороге увидел автомобиль, приписанный к отделу, – потрепанный «руссо-балт», за рулем которого сидел кадет Казыгирей.

– Казыгирей! – перекрывая шум мотора, зычно выкрикнул Юлинек. Автомобиль остановился.

Кадет приподнялся на сиденьи, по-вороньи обеспокоенно закрутил головой: кто его зовет? Увидел Юлинека, махнул ему рукой:

– Ну?

Юлинек подвел к нему девицу, втолкнул в холодную кабину.

– Давай, кадет, на станцию, к нашим вагонам. Живее!

Пустив клуб сизого вонючего дыма, автомобиль быстро затрещал мотором, под колесами визгливо, вызывая чес на зубах, заскрипел снег. Несколько прохожих, оказавшихся рядом, испуганными глазами проводили машину.

Через десять минут автомобиль уже находился на станции. Девицу воткнули в один из вагонов, усадили на грубую расшатанную табуретку.

Юлинек сел напротив. Расправил на коленях бриджи, сурово глянул девице в лицо.

– Ты меня, мадам, помнишь?

– Нет.

– Ге-е-е, – Юлинек укоризненно показал головой и поцекал языком, – нехорошая ты женщина!

Лицо девицы залила краска.

– Прошу мне не тыкать!

Юлинек вновь печально поцекал языком.

– А я вот тебя хорошо помню, – сказал он, потрогал пальцами макушку, – до сих пор голова болит.

Девица, которая хотела бросить Юлинеку в лицо то-то резкое, неожиданно поджала губы и испуганно глянула на Юлинека. Тот вздохнул:

– Ну и память у вас, у баб… Короче спичек.

– Я – иностранная подданная, – тихим свистящим шепотом произнесла девица. – Понятно?

– Ага. В таком разе я – китайский император, – со значением проговорил Юлинек, вздохнул сожалеюще. – Ладно, мадама, чего попусту болтать – предъяви-ка лучше пачпорт! – Юлинек поиграл желваками.

Девица поспешно открыла сумочку, зашарила там пальцами. Пальцы дрожали, не слушались ее. Наконец она вытащила плоскую синюю книжицу, протянула ее Юлинеку.

– Читайте!

В грамоте Юлинек не был силен. Страницы синей книжицы были исписаны тушью: на одной странице красовался русский текст, на другой английский. Юлинек повертел паспорт в руках и подозрительно поглядел на девицу:

– Ты чего, действительно иностранная подданная?

– Я же сказала!

– Откуда ты?

– Я – гражданка независимой Эстонии.

– Кхе, Эстонии, – Юлинек презрительно хмыкнул, поднес паспорт к глазам, прочитал медленно, по буквам:

– Кофф… Хельма, – Юлинек непонимающее пошевелил губами. – И чего тебя так далеко занесло от твоей Эстонии?

Девица выпрямилась, глаза ее яростно полыхнули. Только сейчас Юлинек окончательно понял, что он ошибся, девица эта совсем не та, что заволокла его в ловушку и выгребла из потайного места в одежде весь золотой запас, сделав палача нищим, но отступать было поздно, да и не привык Юлинек признавать свои ошибки – Проще вынести смертный приговор и привести его в исполнение, чем признать ошибку– Юлинек недоуменно подвигал нижней челюстью, будто его в подбородок ужалил слепень. Тьфу! Это надо же было так ошибиться!

Но ничего, ошибки – штука поправимая.

– Хельма Кофф, – медленно повторил он, сложил паспорт, похлопал им по ладони левой руки, – где ты, говоришь, трудишься?

– В шведском Красном Кресте.

– И чем ты там, в шведском Красном Кресте, занимаешься?

– Помогаю военнопленным.

Юлинек не удержался, хмыкнул.

– Чем же ты помогла мне, пленному чеху?

– Мы помогаем не конкретным лицам, а всем сразу, всем военнопленным.

Юлинек рассмеялся.

– Разве это возможно?

– Еще как возможно. Отпустите меня! – Лицо Хельмы мучительно сморщилось, на лбу появился мелкий искристый пот.

– Не отпущу, – Юлинек медленно покачал головой. – Не могу.

– Почему?

– Не могу, и все. С тобой должно разбираться начальство, не я.

– Какое еще начальство? – в голосе эстонки слышались слезы, но глаза были сухи.

– Во-первых, вы поносите последними словами атамана Калмыкова Ивана Павловича, – чех загнул на руке один палец.

– С чего вы взяли? Я не произнесла в адрес атамана ни одного слова.

– Произнесла, я сам слышал, – соврал чех. – Готов подтвердить под присягой. – Во-вторых, с вами уже было разбирательство… Весной.

Лицо Хельмы выразило недоумение.

– Не знаю.

– Было, было, – уверенно произнес чех. – Ваших людей задержали с ворованными деньгами. Много было денег… – Юлинек длинными цепкими руками обхватил воздух, показал, сколько было денег. – Вот столько, их пришлось вывозить на автомобиле. – Чех приподнялся на цыпочки и зычно гаркнул: – Казыгирей!

В купе всунулась голова кадета.

– Я!

– Поезжай за Михайловым, привези его сюда.

Кадет молодецки козырнул и исчез.

– Неправда, те деньги не были ворованными, – запоздало произнесла эстонка. Их специально собрали для военнопленных.

– Знаем мы, как это делается, – Юлинек презрительно хмыкнул.

Память у палача была хорошей. События, которые произошли в мае восемнадцатого года, его никак не касались, но он видел на столе начальства бумаги, слышал все переговоры по полевому телефону со штабом отряда, давал советы, поскольку дело имели с иностранцами, а у кого, как не у иностранца, спросить, как быть– Происходившее невольно отпечаталось у Юлинека в памяти. Лицо его расплылось в широкой улыбке, обнажились крупные зубы. Хельма невольно поежилась: такими зубами этот людоед любого человека перекусит пополам. Как травинку.

В мае на станции Пограничной были задержаны два сотрудника Красного креста – швед Хедблюм и его помощник норвежец Оле Обсхау.

Хедблюм спросил у начальника конвоя, старого подхорунжего, арестовавшего его с напарником:

– За что мы задержаны?

– Вы шпионы, – ответил тот, – потому и задержаны.

Хедблюм пробовал сопротивляться, кричать на подхорунжего; тот, недолго думая, выдернул из желтой кожаной кобуры кольт, выменянный у одного американца на золотые царские монеты, и что было силы долбанул шведа рукояткой по темени.

Швед подпиленным деревом рухнул под ноги подхорунжего.

– Все вопросы решены, – довольно констатировал подхорунжий, – несогласных нет.

У задержанного был изъят плотный брезентовый мешок с деньгами и фирменной биркой одного из шведских банков, – в мешке находились 273 тысячи рублей.

Делегацию Красного Креста привезли в Харбин, там дело дошло до Хорвата, и тот не замедлил вступиться за арестованных.

Делегацию вынуждены были отпустить, но деньги ей не вернули. Хедблюм ярился, кричал, тряс кулаками:

– Где деньги?

– Не знаю, – равнодушно отвечал подхорунжий и отводил глаза в сторону, – я их не видел.

Когда Хедблюм вместе с помощником-норвежцем садился в вагон, подхорунжий пытливо глянул ему в лицо и произнес, не разжимая челюстей:

– Смотри, вонючка, ты мне еще попадешься. Мир тесный.

Тот, горячий, непримиримый, вскинулся, вознес над собой кулаки и… промолчал. Решил, что в России – стране полного бесправия – лучше молчать. Круто развернулся и по ступенькам вбежал в синий вагон.

Подхорунжего, арестовавшего тогда шведа с напарником, Юлинек знал, фамилия его была Чебученко. Ныне Чебученко служил в конвойной роте, охранявшей штаб. Юлинек позвонил туда. Спросил:

– Чебученко у вас далеко?