Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Всех четвертых под суд? – Голос у него мигом просел, сделался сиплым. – Или только меня одного?

– Всех четверых!

Но суда не было – генерал Крымов отдал распоряжение дело закрыть. И причина была не только в Калмыкове или в Савицком – Крымов просто не хотел марать доброе имя уссурийского казачества.

– Виноваты всего несколько человек, а пятно падает на всех, – недовольно проговорил он, – на тысячи людей. Гоните всех четверых из дивизии и на этом поставим точку, – приказал он, – чтобы о них никто ничего не слышал. Особенно об этом… как его?

– Вы имеете в виду сотника Калмыкова, господин генерал? – услужливо подсказал есаул с седыми висками – заместитель начальника контрразведки корпуса.

– Да, туземца этого…

– По нашим сведениям, он не казак, а обыкновенный ростовский мещанин.

– Тем более!

Вначале Калмыков переживал – слишком уж сильным оказался удар. Так переживал, что даже с лица сдал, а потом решил, что нет худа без добра, и переживать перестал. Впоследствии он не раз выступал на митингах – утверждал, что пострадал от старого режима

Полк пришлось покинуть – Калмыкову велено было явиться в Харьков, в пехотный резерв. Но в Харьков сотник не поехал – отбыл на Дальний Восток. Можно было, конечно, податься в родные места, к кубанцам или терцам, или в Киев, в резерв чинов тамошнего военного округа, что было бы еще хуже Харькова, но тогда Калмыков точно вылетел бы из казаков и пришлось бы снова цеплять на карман кителя нелюбимый саперный значок. Этого Калмыкову делать не хотелось.

Он повертел в воздухе дулей, сложенной из трех пальцев:

– Вот вам!

Уссурийским старикам маленький, верткий, хмельно стреляющий глазами Калмыков понравился, они дали ему высокую оценку:

– Наш человек!

«Наш человек», проехав по нескольким станицам, понял, что в тылу житье лучше, сытнее и спокойнее, чем на фронте, и вновь пошел к старикам:

– Дорогие станичники, а войсковой круг вы не собираетесь созывать?

– Зачем?

– Скоро с фронта вернутся казаки, в стране – новая власть, она требует перемен…

– Упаси нас Господь от всяких перемен, – старики дружно перекрестились. – Чем меньше перемен, тем лучше.

– И все-таки без перемен не обойтись, уважаемые.

Старики вдохнули и, как один, захлопнули рты. Молчание их Калмыков оценил как согласие.

Из всех уссурийских станиц Калмыкову дороже всех была Гродековская, знакомая по прежним временам – наиболее крупная и значимая, расположенная на границе с Китаем, в ней он и остановился. Можно было, конечно, поселиться в городе, в Никольске-Уссурийском, но Калмыков побоялся этого сделать – вдруг его так достанет суровый генерал Крымов?

Войсковой круг состоялся в начале октября семнадцатого года. Третьего октября. Казаки собрались, чтобы выпить по паре стопок настойки дальневосточного лимонника и избрать начальство, – Калмыков присутствовал на всех заседаниях как делегат-фронтовик.

К этой поре он уже примелькался уссурийцам, часто забирался на трибуну, а, забравшись, резал правду-матку в глаза, подкалывал власть и выказывал уважение к старикам – ему надо было завоевать доверие казаков.

Сотник знал, что делал. Калмыкова избрали заместителем войскового атамана и присвоили ему чин подъесаула. Он приободрился и не стеснялся теперь звать свое фронтовое начальство дураками. В Никольске-Уссурийском выступил с речью, в которой похвалил местный совдеп – сделал это вовремя: через несколько дней грянула революция, названная впоследствии Великой Октябрьской, а Калмыкова стали считать героем. Он умел предугадывать события – обладал нюхом; слава человека, пострадавшего от сумасбродного фронтового начальства, также работала на него, так что очень скоро войсковой атаман Николай Львович обнаружил, что перед новоиспеченным подъесаулом он просто никто, обычный любитель жареной картошки со шкварками, да вареников, заправленных топленым коровьим маслом. Дело дошло до того, что Калмыков стал брать домой войсковую печать – вот так он поставил собственную службу в Уссурийском войске.

Он по-прежнему продолжал поддерживать Советы, но в конце ноября семнадцатого года, прочитав во владивостокской газете о том, что большевики ведут сепаратные переговоры с германскими властями о заключении мира, потемнел лицом и, стиснув зубы, выкрикнул громко, с каким-то простудным визгом:

– Предатели!

Больше Калмыков в защиту совдепов не выступал, скорее, напротив – старался лягнуть большевиков. И побольнее. Когда это удавалось, был доволен.

***

На убитых китайцев в тайге наткнулись гродековские казаки – кости добытчиков медвежьих лап были тщательно обглоданы, обсосаны, объедены муравьями, мелкими и крупными голодными зверушками, пауками, прочим лесным населением, у которого одна задача – выжить, обмыты дождями, выскоблены до блеска ветрами, – казаки пришли к Калмыкову домой, в маленький чистый домишко, который тот снимал:

– Слышал, Палыч, там китаезы убитые валяются…

– Где там?

– В тайге.

– А конкретно?

– Километрах в двадцати пяти от Гродеково.

– Ну и пусть валяются, – Калмыков понял, о ком идет речь, вспомнил свою погоню и равнодушно махнул рукой. Иногда человек пропадает в тайге совершенно бесследно, годы проходят, а его не могут найти, – и очень часто не находят, а здесь минуло времени всего ничего и хунхузы отыскались. Тьфу! Калмыков ощутил, как у него нервно задергались усы, он подбил их пальцем, отвел в сторону глаза.

– А если полиция…

– Какая еще полиция? – удивился Калмыков. – Вы чего, мужики! Да мы теперь сами себе полиция…

– Ну-у… – задумчиво протянул старший из казаков, – вдруг разборка какая-нибудь… Либо следствие.

– Никаких разборок, – оборвал его Калмыков. – Никаких следствий.

– Или…

– Никаких или!

– Как скажешь, атаман, так и будет.

Калмыков улыбнулся, ему нравилось, когда его называли атаманом.

– Кости зарыли, нет?

– Не стали зарывать… Мало ли что! На всякий случай сохранили в первоизданном виде.

– Первозданном, – передразнил Калмыков и велел: – Заройте!

Калмыков подумал о том, что воздух здешний постепенно, из месяца в месяц, насыщается каким-то странным трескучим злом – подъесаулу казалось, что он даже слышит этот железный треск; когда треск появляется, то возникает и запах крови, хорошо знакомый всякому фронтовику… И тогда невидимые пальцы начинают сжимать горло, делается нечем дышать – очень опасное состояние, в котором может остановиться сердце. Отчего это состояние рождается, а, родившись, никак не может угаснуть? Держится долго – то усиливается, то ослабевает… И запах этот – крови, открытой раны, резаного тела…

Первый раз Калмыков ощутил его в конце лета, в душный предгрозовой день, когда воздух сгустился, сделался стоячим, плотным, хоть ножом его режь, – из тайги тогда и приполз этот тяжелый, тревожащий душу дух.

Не знал, не ведал Калмыков, что это – запах гражданской войны, самой несправедливой и страшной из всех войн на белом свете, не думал, что она случится. Но что-то наводило его на мысль, на догадку – будет она, обязательно будет. И сыграет он в этой войне не самую последнюю роль. Поэтому и вставал перед ним неподвижным столбом запах крови.

Было подъесаулу уже двадцать семь лет; в шевелюре у него появилась седые волосы, в уголках век – морщины, будто он слишком долго смотрел на солнце, губы отвердели, а в глазах поселилось скорбное выражение, как у человека, который слишком много пережил… Иногда Калмыкову приходила мысль, что он может умереть буквально сегодня, нынешней ночью. В том, что он умрет именно ночью, подъесаул бы уверен, – и тогда он делал усилие, чтобы отогнать от себя это навязчивое, очень болезненное ощущение и, если это не удавалось, начинал злиться…

Двадцать семь лет… А у Калмыкова – ни семьи, ни родни, ни любимой женщины, ни собственного дома – ничего нет. В карманах – одни дыры. Иногда блеснет золотая монетка – николаевский пятирублевик – и тут же исчезнет. Есть только казачье седло, шашка да конь. Конь – самый близкий родственник. Дожили, называется. Калмыков сжал губы, ощутил внутри пьянящую горечь.

В Гродеково было немало привлекательных женщин, но при виде их Калмыков невольно сжимался в комок, голова у него делалась деревянной, прекращала что-либо соображать и он переставал походить на самого себя – робел, мялся и не знал, как с этим состоянием справиться.

Иногда он бил самого себя по ногам плеткой, стараясь войти в норму, но плетка не помогала и тогда Калмыкову делалось еще хуже.

Он матерился, мрачнел и доставал из посудного шкафа-горки бутылку водки.

Жизнь шла, и в основном мимо. Нигде пока, кроме политики местечкового уровня, он не сделал особых успехов, а с другой стороны, у него и проигрышей крупных тоже пока не было. Лишь мелкие. Не проигрыши, а промахи.

В Гродеково всегда было много военных, к этому обязывала граница. Границу надо было защищать, и защищали ее не только казаки, не только солдаты Отдельного корпуса стражи, но и артиллеристы, и пехотинцы, и матросы, плававшие на плоских вертких канонерках по Уссури и Суйфуну, по Амуру и Сунгари, и железнодорожные стрелки, охранявшие грузы, и хорошо вооруженные таможенники – у них всегда можно было разжиться и патронами, и гранатами, и пулеметом, – в общем, много тут было толкового народа, умевшего обращаться с оружием.

Поскольку с немцами готовилось заключение мира, на германском фронте сделалось тихо, настолько тихо, что окопники начали ходить друг другу в гости, – уссурийцы стали возвращаться домой.

Первым прибыл Уссурийский казачий полк – родной для Калмыкова. Подъесаул незамедлительно помчался в Никольск-Уссурийский, на вокзал, где из теплушек выгружали имущество полка, на перрон выводили коней, а с двух открытых платформ на землю по слегам спускали трофейные пушки, отбитые у австрийцев.

На засыпанной свежим хрустящим снегом привокзальной площади устроили митинг. Калмыков, заместитель войскового атамана, при орденах и парадной георгиевской шашке, первым поднялся на помост, специально сооруженный для митинга, втянул в себя запах карболки, пота и конских копыт, исходивший от досок, и вскричал звонким ликующим голосом:

– Казаки! – Вскинул над собой обе руки и неожиданно упал на колени, склонил низко голову, сложился вдвое и чуть не задохнулся от резкого карболового духа. Выпрямился. – Вот как вас должна встречать Россия! Низким земным поклоном, – он снова сложился вдвое.

Выступление Калмыкова произвело впечатление на казаков.

Домой, в Гродеково, Калмыков вернулся поздно. Улицы были тихи и сонны. Лишь на станции погромыхивал буферами паровоз, стягивая в тупик груженые вагоны, – в тупике располагалась досмотровая площадка таможни, – да дул медную дудку кондуктор одного из товарных составов, готовившегося отбыть в «Рассею». Калмыков огляделся, подивился пустынности улиц и вообще тихости домов, которые должны были трястись от стука стаканов, песен и громких выкриков, – ведь казаки вернулись с фронта, – но в Гродекове было тихо.

– Странно, странно, – пробормотал себе под нос Калмыков и неспешно двинулся по улице к невзрачной чистой хатке, которую снимал под жилье.

Из-под ближайшей загородки выскочила черная кудлатая собачонка, с сипением, будто проколотый резиновый колобок, подкатилась подъесаулу под ноги. Калмыков ловким ударом ноги отбил ее в сторону.

Собачонка без единого звука унеслась в темноту, бесследно растворилась в ней.

Калмыкову неожиданно сделалось тревожно. Как перед атакой, которая должна сорваться. Он сунул руку в карман шинели, нащупал рукоять нагана. Хоть и было холодно, а от оружия исходило тепло. Калмыков ускорил шаг – хотелось быстрее попасть домой, прислониться спиной к горячей печке: Гриня Куренев, исполнявший у заместителя войскового атамана обязанности ординарца, наверняка протопил печь и приготовил какое-нибудь вкусное хлебово: борщ с чесночными пампушками или гороховый суп с изюбрятиной… Гриня по этой части оказался непревзойденным мастаком. Борщи, например, готовил бесподобно, даже гродековские бабы не умели так готовить, – немудреное хозяйство калмыковское он содержал в полном порядке.

Калмыковым Гриня был очень доволен.

Он оглянулся – показалось, что сзади кто-то идет, поскрипывает снегом, хотя и старается идти аккуратно, но скрип все равно раздавался. Напрягся лицом, вслушиваясь в пространство, – сзади никого не было. Вверху, довольно низко, почти над самой головой, висели мелкие тусклые звезды, похожие на шляпки гвоздей, вколоченных в твердь неба по самую макушку, между звездами носились хвосты снега, играли в детские догонялки. Калмыков взвел в кармане курок нагана, снова оглянулся. Сзади – никого. Тогда откуда же возникло сосущее чувство опасности, почему так неприятно сжимается сердце?

Чутье у фронтовика Калмыкова было развито хорошо; тело у него, как у всякого человека, прошедшего войну, само ощущало опасность… Но какая может быть опасность здесь, в глубоком тылу? Похоже, во всем Гродеково он сейчас на улице находится один, совершенно один… Больше никого нет. Даже собак, кроме черной замарашки, молча подкатившейся ему под ноги несколько минут назад, и тех нету… Нету!

Над головой носились редкие снежинки, снег под ногами скрипел будто стекло, резко, вызывал на зубах неприятный зуд

ой не заметил, как перед ним возникли четверо – плотные, приземистые, в низко надвинутых на глазах шапках, материализовавшиеся тени, вставшие перед ним стенкой…

– А шашечка у тебя, казачонок, вижу, золотая, верно? – просипел один из налетчиков, безликий, какой-то расплывшийся в воздухе.

Подъесаул поспешно отскочил назад – нельзя было допустить, чтобы его взяли в кольцо, это опасно, – сжался в пружину, готовый броситься на налетчиков.

– Чего молчишь, барчук? – спросил у него второй – сундук с хриплым, надсаженным ханкой голосом. – Отвечай, когда тебя спрашивают солидные граждане. Ну!

Подъесаул ничего не ответил и на это.

– Гони-ка сюда свою шашечку, – протянул к нему руку третий, – она тебе больше не понадобится.

– Одна сабля – этого мало, – добавил четвертый, – выворачивай у него карманы…

– Счас! – наконец произнес Калмыков, глянул вверх – в минуты опасности человек совершает много ненужных движений, это происходит неподконтрольно, – скорбно дернул ртом и вновь опустил руку в карман.

– Правильно поступаешь, – похвалили его налетчики, – не сопротивляешься, не сучишь ногами… Чем меньше резких движений – тем лучше.

Стрелял Калмыков прямо из кармана, не вынимая нагана. Шинель у него окрасилась в оранжевый цвет, осветилась, словно под полой электрическую лампу зажгли, рука у подъесаула дернулась, и квадратный, с крюкастыми руками налетчик отлетел в сторону, завизжал надорвано:

– Сю-ю-ю-ю!

Калмыков выдернул руку из кармана и выстрелил вторично. Шинель его видала виды, на ней имелись следы нескольких штопок, – и пули в хозяина попадали, и штыком его пробовали взять, и саблей разрубить, будто капусту, – но все равно было жалко дырявить ее дальше, поэтому Калмыков и вытащил наган. Вторая пуля досталась налетчику с пропитым голосом, тот испуганно вскрикнул и сложился пополам.

– Тимоха, стреляй! – взвыл он, обращаясь к напарнику, но Тимоха – это был старший среди налетчиков – уже громко скрипел сапогами, уносясь в темноту: собственная жизнь была ему дороже жизни дальневосточных корефанов, дружков по каторге.

– Тимо-х-а-а! – что было силы проорал его напарник. – Стреляй!

Но Тимоха на этот отчаянный крик даже не обернулся, только снег заливисто визжал у него под ногами.

– Сю-ю-ю-ю, – просипел из сугроба налетчик, задергался, давясь воздухом, кровью, болью, оторопью, выплюнул из себя черный студенистый ошметок, зашкворчавший на морозном снегу, будто пережаренная яичница.

«Не жилец, – определил Калмыков, – как бы не пришлось писать объяснительную в штаб войска». Второй раненый заерзал ногами по снегу, старалась отодвинуться от Калмыкова, отполз на несколько метров и попросил подъесаула униженно, слабеющим голосом:

– Не трогай нас больше, добрый человек… Мы ошиблись.

Калмыков ухмыльнулся, сунул наган в карман, поставил его на предохранитель – как просто, оказывается, стать «добрым человеком».

Четвертый налетчик исчез, будто по велению некой колдовской силы – растворился в воздухе, растаял. Калмыков даже не успел заметить, как это произошло.

– Не трогай нас больше, добрый человек:… продолжал ныть угасающим дребезжащим голос раненый налетчик. – Тимоха! – с тщетной надеждой выкрикнул он. – А, Тимоха!

Не видно было Тимохи и не слышно – исчез он. Мелкие звезды продолжали равнодушно разглядывать с высоты пустынные гродековские улицы, не находя ничего интересного, слепо помаргивали.

Через несколько минут Калмыков был дома. Громыхнув наградной шашкой, сел на лавку – надо было отдышаться. К нему метнулся Григорий.

– Помочь раздеться?

– Не надо.

– Стрельба была…

– Не слышал, – произнес Калмыков как можно равнодушнее, потом повернул к Куреневу лицо и признался: – Это я стрелял, Гриня.

Лицо Гринино сделалось озабоченным, в глазах мелькнул испуг.

– Что случилось?

– Гоп-стопники разгулялись – спасу нету. – Калмыков приподнял ножны шашки, громко стукнул о пол. – Распустились, суки! Ограбить хотели. Пришлось пару раз пальнуть.

– Никого не убили?

– Вроде нет, – Калмыков пошевелил смерзшимися, ничего не чувствовавшими пальцами. – Но двоих ранил. – Он подул на руку, попросил: – Полей-ка мне воды, Гриня.

– Может, лучше к печке, Иван Павлыч? Там все-таки живое тепло…

– Нет. Пальцы потом ломить будет так, что хоть криком кричи. Спасибо, Гриня.

– Надо же, – удивился Куренев, поспешно зачерпнул ковшом воды из ведра, – не знал я этого.

– Чего не знал?

– Да что от тепла кости ноют. Никогда не слышал.

– Старый народный рецепт – сбивать боль холодной водой, – Калмыков застонал, затряс мокрыми руками.

В дверь постучали.

– Войдите, – выкрикнул Куренев, – не заперто!

На пороге появилась Наталья Помазкова – здоровенная баба лет пятидесяти с широким миловидным лицом и маленькими, какими-то медвежьими глазами. Следом за ней в дом просунулась красивая синеглазка лет семнадцати.

– Можно?

– Заходите, – радушно пригласил ординарец.

Тетка Наталья Помазкова была владелицей хаты, которую снимал Калмыков.

– Стрельбу слышали? – спросила она, потирая руками виски, словно бы ее допекала головная боль. – Два раза кто-то из винтовки саданул.

– Не из винтовки – из нагана, – поправил тетку ординарец.

– По мне, все едино – из дробовика или из пушки, я в этом не разбираюсь. Главное – стреляли… Кричал кто-то, это я тоже слышала.

Пришедшая с Помазковой девушка с интересом разглядывала Калмыкова.

– А это что за красавица, Наталья? – покосившись на девушку, бесцеремонно поинтересовался ординарец.

– Племянница моя, из Никольска погостить приехала, на пирожки с жимолостью.

– А зовут как?

– Анька, Анна, – тетка Наталья обернулась, погладила племянницу по голове. – Отец с войны должен был вернуться, да не вернулся.

– Убит или застрял где-то?

– Застрял. У атамана Семенова. То ли в Китае сейчас находится, то ли в Маньчжурии… Где-то там.

О том, что атаман Семенов сколотил большой и хорошо вооруженный отряд, Калмыков знал – часть уссурийцев, соблазненная хорошим жалованием, примкнула к боевому атаману; как знал и то, что обнаружить этот отряд довольно трудно – он все время передвигается.

– А фамилия отца как будет?

Тетка Наталья шмыгнула простудно и вытерла ладонью нос.

– Фамилия, как и моя, Помазков. Это брат мой… Родной.

– Зовут как брата?

– Евгений. Евгений Иванович Помазков. Так вот, Иван Павлович, помоги отыскать непутевого, а? Домой ему пора вернуться, ждут его… А он войну продолжить решил. Вот какая дочка у него выросла, – тетка Наталья покосилась на племянницу.

– Какое звание у вашего Помазкова, тетка Наталья?

– Не знаю. Три лычки у него на погонах и усы под носом.

– Понял. Не дадим дивчине умереть без отца, – Калмыков засмеялся.

Синеглазая Аня покраснела. Калмыкову это понравилось: девушка стыдливая, а значит, честная. Подъесаул на несколько минут ощутил некое неудобство, но это состояние быстро прошло.

– А бандюки что-то совсем распоясались, – переключилась на старую тему тетка Наталья, – стреляют по ночам, спать не дают. Ты посоображай, Иван Павлович, – попросила она, – бандюков надо прижать.

– Посоображаю, – пообещал Калмыков, – обязательно.

– Не то сладу с ними скоро совсем не будет. Надо их прижать.

– Прижмем, – Калмыков вытянул перед собой руки и приказал ординарцу: – Лей еще.

Григорий поспешно опустил в ведро ковш, зачерпнул воды. Аня продолжала с интересом разглядывать подъесаула и, как показалось Калмыкову, любовалась серебряными казачьими погонами, прикрепленными к его шинели, шашкой с ярким георгиевским темляком. Он невольно подумал, что девушка эта совсем не похожа на других, которых он встречал ранее, – она совсем иная…

Внутри у Калмыкова возникло сладкое сосущее чувство – к такой девушке ведь и посвататься можно.

Надо будет обязательно отыскать ее отца. Для продолжения знакомства.

– Лей еще, – приказал он ординарцу.

Тот снова вылил на руки подъесаула ковш холодной воды. Осведомился:

– Ну как, полегчало?

– Лей еще пару ковшов.

– Значит, не очень полегчало.

– Полегчало, полегчало, – Калмыков фыркнул и, не удержавшись, скосил на глаза на Аню Помазкову: хороша была девушка! Тоненькая ладная фигура; дошку, сшитую из рыжих беличьих шкурок, Аня распахнула широко. Калмыков помотал головой, словно бы не верил тому, что видел, лицо его распустилось, сделалось каким-то расслабленным, квелым, и он, словно бы рассмотрев себя со стороны, повысил голос на ординарца: – Лей еще!

***

Утром, появившись в гродековском штабе, Калмыков затребовал сведения о Помазкове Евгении Ивановиче – где тот застрял? Почему не вернулся в войско? Затем, взяв с собой караульного казака с винтовкой, вышел на улицу: надо было найти место, где его подстерегли налетчики, посмотреть, не остались ли какие-нибудь следы?

На улице было морозно, солнечно, из тайги прилетела стая розовых птиц, похожих на снегирей, но это были не снегири. Птицы расселись на ближайших деревьях, от вида их подъесаулу сделалось веселее, он воскликнул бодро:

– Жить хочется!

Сопровождавший Калмыкова казак ничего не понял – по его разумению, все, что исходит от начальства, – это от лукавого. Суждения офицеров можно не слушать, выполнять их не обязательно, а уж всякие Дурацкие сентенции насчет жизни, те вообще глупые и вредные… И чего этот тщедушный офицерик пристает к нему с разной мататой? Казак сердито подергал усами и сплюнул себе под ноги.

Подъесаул остановился в одном месте, обшарил глазами снег – нет ли где кровавых пятен, либо стреляных гильз, но ничего не обнаружил, поскреб затылок, перешел в другое место, но там тоже ничего не было.

– Интересно, интересно, – пробормотал Калмыков озадаченно, – где же это было?

В третьем месте он также ничего не нашел, хотя должны были остаться хотя бы гильзы, втоптанные в снег, не только кровь… Ни гильз, ни красных пятен не было.

– Загадка, – пробормотал подъесаул и решил больше ничего не искать – в конце концов он не скрывает, что ночью столкнулся с налетчиками. Надо будет сегодня же договориться с командиром здешнего полка о ночном патрулировании – без этого не обойтись.

Днем выяснилось, что Первый уссурийский полк вернулся домой без командира.

– Как же так, – растерянно проговорил Калмыков, – без командира?

– Без командира, – подтвердил Шевченко, – такой начальник, что был у нас, не нужен.

К Калмыкову председатель полкового комитета Шевченко относился уже более дружелюбно, без нервной колючести, бывшей на фронте, – местный совдеп дал подъесаулу положительную характеристику; более того, совдеповец Уткин, не последний человек у нынешней власти, посоветовал Шевченко получше присмотреться к Калмыкову.

– Да я уже много раз присматривался, – признался Шевченко, недовольно поморщившись.

– И что же?

– До сих пор не могу понять, что он за человек.

– Несколько раз подъесаул поддержал наш Совет, – сказал Уткин, – сделал это толково.

– Значит, революция обкатала его, – задумчиво произнес Шевченко, – а жизнь добавила своего… У меня на фронте с этим господином случались очень жестокие стычки. С мордобоем.

Уткин слова насчет мордобоя пропустил мимо – словно бы и не услышал их, – проговорил напористо:

– Кто старое помянет – тому глаз вон, – и, уловив согласный кивок Шевченко, продолжил: – А вот командир полка из него может получиться неплохой… Что скажешь?

Несколько минут Шевченко молчал – обдумывал неожиданное предложение, потом произнес:

– Вообще-то попробовать можно. Для начала вридом – временно исполняющим должность, а дальше будет видно.

– Попробуй, – сказал Уткин. – Совет рекомендует.

Так с помощью своего бывшего недоброжелателя Калмыков стал командовать полком. Положение его в войске упрочилось.

***

Ответ на запрос об уряднике Евгении Помазкове пришел быстро. Прислала его канцелярия ОМО – Особого Маньжурского отряда, которым командовал забайкальский атаман Семенов.

Калмыков, повертев бумагу в руках, произнес довольно:

– Вот человек, на которого можно положиться всегда, во всем, – Григорий Михайлович Семенов.

– Вы знакомы с ним, Иван Павлович? – спросил Савицкий. Недавно он вновь появился в полку.

– Немного, – вспомнив свою довоенную службу, ответил Калмыков.

Какой-то есаул из штаба ОМО с немецкой фамилией обещал при первой же возможности отправить урядника Помазкова в распоряжение штаба Уссурийского полка – отряд атамана Семенова был и без Помазкова укомплектован по самую завязку.

Вечером тетка Наталья появилась в хате у Калмыкова, принесла два круга белого как снег, замерзшего молока со сливочными наплывами, расползшимися по плоским широким макушками кругов, Калмыков такое молоко любил. Сливочную намерзь ему всегда хотелось соскоблить с круга и отправить в рот, как лакомство.

– Подкормись, родимец! – сказала тетка Наталья. – Поздравляю с новой должностью!

Калмыков нахмурился было, но в следующий миг его лицо разгладилось, он махнул рукой.

– Поздравлять не с чем, тетка Наталья. Это первое. Скоро твой брат прибудет – это второе. И третье – за молоко спасибо большое!

– На фронте такого молока небось не было?

– Зато было другое, тетка Наталья!..

– Что ты сказал насчет моего братца?

– Скоро приедет. Если не приедет добровольно, сам, то его привезут.

Лицо тетки Натальи нервно дернулось – боязно стало за брата, – она протестующе помотала головой.

– Может, не надо?

– Надо!

– Вдруг мужику сломают жизнь, а?

– Кто сломает? Все в наших руках, тетка Наталья. Если даже кто-то чего-то сломает – исправим.

– Смотри, Иван Павлович, не навреди. А за новость – спасибо. Жив хоть, здоров… – Тетка Наталья вгляделась в лицо подъесаула, засмеялась тихо. – А чего про Аньку не спросишь? Стесняешься? – и видя, что Калмыков молча отвернул голову в сторону, – наверное, действительно стесняется, – прорявкала неожиданно громко, словно бы хотела, чтобы ее услышала все Гродеково: – Завтра она будет, Иван Павлович… Наверняка захочет услышать новость про отца из первых уст, от вас, – тетка Наталья звала своего постояльца то на «вы», то на «ты», когда как придется. – Так что мы обе тут будем.

Калмыков почувствовал, как у него ни с того ни с сего осеклось дыхание, а потом что-то острое впилось в сердце.

– Ты рад, Иван Павлович? – трубно гаркнула тетка Наталья.

– Рад, рад, – поспешно заверить ее подъесаул.

За окном, невдалеке, хлопнул выстрел, тетка Наталья испуганно сжалась, покосилась на промороженное стекло, залитое ночной чернотой, по улице пронесся верховой и все стихло: в Гродеково на гастроли приехали владивостокские налетчики, это они шалили.

– Гастролеры! – недовольно пробормотал подъесаул, скомандовал ординарцу: – Гриня, выгляни на улицу, посмотри, что там?

Тот выскочил на улицу, пробыл там недолго, вернулся, окутанный целым стогом пара:

– Ничего на улице нет. Пусто!

Тетка Наталья заявилась на следующий день раскрасневшаяся, с бутылкой самогона, сваренного из очищенных сахарных бураков и пропущенного через фильтр из кедровой скорлупы. Напиток обычно получается крепкий, может загореться от обычной спички, а уж что касается воздействия на казака, то человека с шашкой валит с ног без всяких усилий.

– Мы в гости! – объявила тетка Наталья с грубоватым напором, подняла бутылку: – Со своим вином.

Отступила на шаг в сторону – за теткой стояла племянница, также раскрасневшаяся, тоненькая, синеглазая, гибкая.

На душе у Калмыкова сделалось хмельно, в голове зашумело, будто от выпитого вина. Он скованно улыбнулся.

– А у нас картошечка есть, – объявил он. – Гриня только что сварил. И круг кровяной колбасы. Из станицы Вольной сегодня днем привезли.

– Вот пир устроим, – тетка Наталья потерла руки, – на всю ивановскую.

– Колбасу надо пожарить.

– Это мы устроим мигом, комар даже захмелеть не успеет, – тетка Наталья вновь азартно потерла ладони.

Ординарец выставил на стол картошку, банку огурцов, на удивление зеленых, похожих на малосольные, в мелких пупырышках. Тетка Наталья быстро поджарила в печке кровяную колбасу, горячий черный круг разрезала ножом на крупные куски и скомандовала:

– Садись, народ, за стол!

Выпили по стопке. Даже Аня, смущенная, робкая, и та выпила, приложила ко рту ладошку – непривычная была к крепким напиткам. Из глаз у нее выкатились две небольшие слезки: уж больно злым оказалось зелье тетки Натальи.

– Ну, Иван Иванович, расскажи Анюте, что там ведомо про ейного папашу?

– Воевал храбро, имеет георгиевские отличия, в последнее время находился в Маньчжурии – есть такая станция на КВЖД.

– Я знаю, – тихо произнесла Аня, – а сейчас?

– Сейчас, я так полагаю, он едет по железной дороге в Никольск-Уссурийский. По нашему запросу… Скоро будет.

– Вообще братцу моему Женьке надо по шее накостылять, – протрубила, играя сильным голосом, тетка Наталья. – Это надо же такое удумать: ехал, ехал домой, да не доехал, зацепился за какую-то юбку. Ну будто Маньчжурия не могла прожить без него!

– Бывает! – философски спокойно произнес Калмыков, – всякое бывает. Гриня, садись к столу, – позвал он ординарца, – ты для нас человек не чужой.

– Счас, Иван Павлович. Самовар должен вот-вот закипеть – нельзя его в такой момент оставлять без присмотра.

– Вы, Иван Павлович, наверное, весь мир объехали? Везде побывали!..

Калмыков с легким вздохом приподнял плечи, хотел было замолчать этот вопрос, не отвечать, но, увидев напряженное Анино лицо, блеск, возникший у нее в глазах, произнес невнятно, себе под нос:

– Поездил я, конечно, немного, но видел много.

– Расскажите, Иван Павлович! – попросила Аня.

– А что рассказывать, Ань? Про Польшу? Польша – страна не интересная. Про Кавказ? Кавказ интересен постольку-поскольку и не более того. Да и писали о нем много, так что вряд ли чего интересного я могу о нем рассказать…