Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Товарищ Антон, увидев это, присвистнул удивленно:

– Однако. Не ожидал, не ожидал такой меткости от тебя, товарищ Аня!

Аня Помазкова была довольна: суровый руководитель их редко кого хвалил – в основном хмуро сдвигал брови в одну линию и смотрел в землю, себе под ноги, словно бы боялся споткнуться.

В Хабаровске группа товарища Антона сняла у рабочего депо Серушкина сарай, примыкавший к жилому дому. Сарай этот стоял косо, сползал вниз, в овраг, на дне которого валялись несколько дохлых собак, и старик Серушкин, боясь, что сарай окончательно скатится вниз, каждое утро подпирал его кольями.

– Если не боитесь очутиться на дне этого ущелья вместе с сараем… – Серушкин поморщился – он боялся всяких ям, хотя всю жизнь прожил на краю глубокого оврага, – и ткнул рукой вниз, в курящую сизую дымку, в которой плавали дохлые собаки, – то я вам сдам сарай… Очень дешево.

– Это нас устраивает, – не колеблясь, сказал товарищ Антон. – Только нельзя ли бесплатно?

– Бесплатно нельзя, – твердо произнес Серушкин, – соседи не поймут.

– Вы все-таки наш товарищ по революционной борьбе, – товарищ Антон пробовал воззвать Серушкина к пролетарской совести, но Серушкин упрямо стоял на своем.

– Деньги нужны, – сказал он.

– Какие там деньги, – продолжал гнуть свое товарищ Антон, – мелочь одна…

– Какие-никакие, а все-таки деньги. Без мелочи в лавке никто и хлебной корки не даст… Даже если будешь помирать с голоду – не дадут, не-а, – Серушкин энергично помотал головой, – так что извиняй, товарищ…

– Ладно, – сдаваясь, согласился с хозяином товарищ Антон, – грабитель ты, Серушкин, Антанта, представитель мирового капитализма!

– Да, я представитель мирового капитализма… – гордо произнес Серушкин и топнул ногой, – а если мне есть нечего будет, то кто меня из беды выручит, ты? Ты моей старухе принесешь краюшку хлеба?

Товарищ Антон пошевелил бровями – разговор ему сделался неприятен.

– Дискуссия наша принимает слишком затяжной характер, – сказал он. – Все, хватит!

Хозяин сник, шмыгнул носом и сказал:

– Извиняй, товарищ! – Он до бесконечности мог повторять то, что уже говорил. Через несколько минут ловил себя на том, что повторяется, и тогда лицо его принимало страдальческое выражение. Серушкин вытер рукой нос и повторил, хотя хотел сказать совсем другое: – Извиняй!

Уже поздно, в темноте, товарищ Антон собрал свою группу.

– Завтра всем разойтись по городу, – тихо, приказным тоном произнес он, – надо все про калмыковцев разведать, узнать, где что находится: где штаб, где квартира, которую снимает атаман, в каких казармах поселились казаки, где комендатура, где контрразведка – в общем, все, все, все. Понятно?

Он еще целый час держал группу в сборе, давая каждому задание – объяснял, распределяя людей по улицам, растолковывал, что надо узнать – каждому индивидуально, потом подсел к Ане Помазковой.

– Разговор с тобою – на закуску. Тебе выходить в город пока запрещаю.

– Это почему же? – Аня неожиданно зарделась, будто маков цвет. – Почему?

– По кочану, да по кочерыжке… Не дай бог, попадешься на глаза атаману.

– Ну и что? Я же не грозила ему, не обещала пристрелить на каком-нибудь собрании

– Этого еще не хватало!

– Значит, и опасности никакой нет.

– Есть, – товарищ Антон положил ей на плечо руку, – только ты об этом не догадываешься.

Аня раздосадовано, по-мужицки некрасиво сплюнула на земляной пол сарая.

– Я очень хотела повидать Хабаровск.

Товарищ Антон покрутил головой:

– Как ты не понимаешь простых вещей. Ну, Аня! – Он вздохнул, махнул рукой. – Вот проведут ребята разведку в центре города, узнают, что к чему, тогда и сходишь, погуляешь по улицам Хабаровска.

Цель у группы товарища Антона, прибывшей в этот город, была одна: ликвидировать атамана Калмыкова. Задача была сложная – подобраться к атаману было почти невозможно. Он, ощущая, что на его шее может затянуться веревочная петля, – и в первую очередь ему накинут веревку соперники-претенденты на атаманский пост, здорово озаботился собственной безопасностью…

Юлинек продолжал с восхищением вспоминать своего шефа Калмыкова, называя его «геройским человеком». «Геройский человек атаман Калмыков! – писал он. – Не пощадит ни одного мадьяра, немца или большевика. Многих учительниц и учителей большевистских выловил, чтобы крестьян глупых не обманывали…» С документальной точностью описал он и внешность атамана Калмыкова, особо подчеркнув, что роста атамана был маленького – с виду обычный ученик церковно-приходской школы или гимназии, только усы «взрослые», что редко Иван Калмыков бывал веселым – все больше нахмуренный и сосредоточенный.

«Офицеры все всегда спрашивали: “Ну как атаман?” Ну а у атамана привычка: если сердит, то козырек надвинут на нос, закрыты глаза, а весел – фуражка на затылке. Приводят, бывало, человек 50 большевиков, атаман подходит и кричит: “Мадьяры, три шага вперед! Считаю: раз, два, три…” Потом призывает офицера, приказывает: “Через три минуты расстрелять эту сволочь! ” Их отводят в сторону и тут же расстреливают. На первых порах много мадьяр и немцев порасстрелял».

Жалобы на бесчинства атамана летели во все стороны. Письма приходили даже в Омск, к председателю Временного Сибирского правительства Вологодскому, не говоря уже о местных властях, расположенных во Владивостоке: в ПОЗУ – Приморскую областную земскую управу и ВПАСе – Временное правительство автономной Сибири. Приходили жалобы и к генералу Хорвату, управляющему КВЖД, но Хорват ничего не мог сделать с Маленьким Ванькой; на территории России его влияние было равно нулю.

Вологодский возмущенно всплескивал руками, ругался и не более того – дорога на Дальний Восток была ему заказана. Чиновников из ВПАСа и ПОЗУ Калмыков вообще за людей не считал, мог запросто отправить к тому же Юлинеку, а от Юлинека никто уже не возвращался. Во всяком случае, окружение Маленького Ваньки такого не помнило.

Цели достигали только те жалобы, которые получали чехословаки и японцы. Чехи старались внушить Калмыкову, что «с населением быть жестоким нельзя», а японцы даже предупредили атамана, что перестанут ему помогать. Вот этого Маленький Ванька боялся по-настоящему: без японских денег он враз бы сделался никем. Когда «узкоглазые» говорили ему что-нибудь подобное, он расстроенно дергал головой, будто больной «неверной» хворью и незамедлительно поджимал хвост. Но ненадолго.

Буквально через два дня он забывал об угрожающих ультиматумах своих покровителей и превращался в знакомого всем Маленького Ваньку, крикливого и жестокого.

После того как в дело вмешались американцы и потребовали от атамана прекратить репрессии, он позвал к себе Эпова, которому недавно присвоил звание есаула, и сказал:

– Американцы возмущаются деятельностью Кандаурова и его команды, – Кандауров продолжал руководить военно-юридическим отделом, – японцы тоже возмущаются, чехи смотрят на нас козлами, – атаман подхватил пальцами кончик уса, сунул его в рот, пожевал; ус оказался невкусным и Калмыков выплюнул его, – а собак всех вешают на меня. Кандауров творит бесчинство, а мне приходится отвечать…

Атаман врал, Эпов молчал и удивлялся про себя, как ловко Калмыков это делает – комар носа не подточит

– В общем, мне надоело подставлять физиономию под оплеухи, – сказал атаман, раздраженно подергал усами. – Арестуй Кандаурова вместе со всем его отделом и – он выразительно чиркнул концами пальцев по воздуху и добавил: – всех, кроме Юлинека. Отдел этот надо создавать заново.

Кандаурова и его людей Эпов не любил, поэтому приказание атамана выполнил с удовольствием, а выполнив, брезгливо поморщился:

– Чтобы другим было неповадно марать честь войска.

Кандаурова с сотрудниками зарыли там же, где зарывали мадьяр, немцев и пленных красноармейцев – всех примирила, всем дала вечный кровь земля-матушка.

Юлинек в эти дни старался не выходить из вагона – боялся.

На улице стоял октябрь – месяц на Дальнем Востоке благодатный, золотой; половина Хабаровска пропадала в тайге – люди колотили тяжелыми дубинками по кедровым стволам, сшибали шишки с орехами, ловили на зиму птиц, в речках брали рыбу, готовившегося скатиться в Амур.

В эти дни Калмыкову представили нового начальника юридического отдела – сухопарого, лысоватого, с тонкими, криво изогнутыми ногами человека по фамилии Михайлов.

Когда Михайлов вошел в кабинет атамана и представился, Калмыков немедленно поднялся из-за стола, быстрыми мелкими шагами обошел гостя, разглядывая его не только с «фасада», но и с «черного хода», как говорил он, остановился напротив и заложил руки за спину:

– Михайлов, значит?

– Так точно, Михайлов, – спокойным густым басом ответил тот. Голос у Михайлова не соответствовал фигуре, такой бас должен иметь какой-нибудь богатырь с плечищами в полкилометра, а не этот выжаренный кривоногий хлюпик.

– Михайлов… – задумчивым тоном повторил атаман.

– Так точно! – громыхнул в ответ сочный бас.

– Знай, дорогой друг, – голос Калмыкова наполнился теплом, стал неузнаваемо сердечным, – мне нужен такой юрист, который, когда я расстреляю кого-то, сумел бы отбрехаться… Понял? Слишком уж много народа, дорогой друг Михайлов, на меня наваливается, обвиняет во всех смертных грехах… Сумеешь от этих волкодавов отбрехаться?

– Попробую.

Атаман усмехнулся.

– Только тут, друг Михайлов, надо действовать наверняка, иначе, как у германцев, «жопен зи плюх» будет. Нам этого допускать никак нельзя. Иначе… в общем, ты сам понимаешь, что может быть иначе.

Глаза у Михайлова печально потемнели.

– Понимаю.

– Все, можешь идти. Приказ о назначении я подпишу сегодня. – Калмыков резко, на одном каблуке повернулся и направился к своему столу.

Михайлов исчез, словно дух бестелесный – бесшумно и совершенно незаметно.

Очень скоро он понял, что атаман готов расстреливать не только «мадьяр, немцев и большевиков», но и своих товарищей, сослуживцев по Уссурийскому казачьему войску – слишком уж много они знали о Калмыкове, слишком здорово он был засвечен. Атаман же, ощущая собственную уязвимость, невольно скрипел зубами – он ненавидел старых фронтовиков-однополчан, морщился, будто проглотил что-то кислое, когда думал о том, что любой из них может забраться в его атаманское седло, и тогда уссурийское войско поскачет дальше с новым предводителем.

***

В Хабаровске Калмыков пошил себе новую форму. Генеральскую. Хотя в генералах его никто не утверждал – было всего лишь решение войскового круга, и только… Но войсковой круг после этого уже несколько раз смещал его с атаманской должности, а раз это было так, то значит, попер из генералов. Впрочем, Маленький Ванька на это не обращал внимания – пусть забавляются однополчане.

Форма получилась роскошная, атаман глаз не мог оторвать от зеркала, когда рассматривал в нем себя – он и ростом в этом наряде был выше, и в плечах шире, и статью помощнее, а главное – мундир был украшен настоящими генеральскими погонами.

Атаман натянул поверх кителя шинель. Шинель с окантованными широкими отворотами понравилась ему даже больше мундира.

– Гриня! – выкрикнул он, подзывая к себе ординарца

Тот явился незамедлительно, будто из-под земли вынырнул.

Калмыков развернул ординарца вокруг оси.

– Ну-ка, ну-ка…

Ординарец удивленно поднял брови.

– Вы мне скажите, Иван Павлыч, чего надо, я сам все сделаю, – недоуменно пробормотал он.

– Мы с тобою, Гриня, одной комплекции или нет?

– Вроде бы одной, – не понимая, что происходит, проговорил ординарец.

– Вроде бы, вроде бы… – передразнил его атаман и стащил с себя шинель с широкими генеральскими отворотами, подкинул на руках, берясь за нее половчее и натянул на ординарца. Похлопал Гриню по плечу. – Во – враз человеком стал.

– Да вы что, вы что, Иван Павлыч, – замялся ординарец, – неудобно как-то…

– Неудобно с печки в штаны прыгать – промахнуться можно… Дайка я погляжу на тебя со стороны.

Смотрел атаман на Гриню со стороны и видел себя, и любовался собою – лицо у него сделалось расслабленным, мечтательным, рот удивленно открылся, будто у мальчишки, ничего сейчас в Калмыкове не было от грозного атамана – пацан и пацан. И выражение у него на лице было пацанье. Он вновь развернул ординарца, потом еще раз развернул, восхищенно прищелкнул языком. Больше всего ему нравились яркие канты, которыми были обиты обшлага и борта шинели, золотой позумент на серебряных казачьих погонах и литая, будто бы сработанная из металла грудь.

– Молодец портной, – похвалил мастера атаман, – надо бы выписать ему гонорарий за работу.

– За такую шинель – не жалко, – ординарец деликатно покашлял в кулак.

Примерка происходила на большой застекленной веранде дома, который занимал Калмыков. Здесь стояли столы, стулья, в углу на гнутых дубовых ножках высилось большое старое зеркало, в которое сейчас смотрелся атаман. Веранда выводила в сад, огороженный частоколом, за садом стоял наполовину вросший в землю старый дом с подслеповатыми пыльными окнами, под крышей дома нависали кроны двух раскидистых черемух, в которых галдели, обсуждая какие-то свои птичьи проблемы, десятка три воробьев.

Сквозь щель между двумя занавесками Калмыкова изучал в бинокль невысокий, с короткой плотной шеей человек, досадливо откидывался назад, протирал пальцами глаза, потом протирал окуляры бинокля и снова вглядывался в веранду, на которой находились атаман с ординарцем.

Это был товарищ Антон.

Изучал он Калмыкова минут двадцать, потом отложил бинокль в сторону и озабоченно помял пальцами шею. Негромким голосом позвал своего напарника:

– Товарищ Семен!

В глубине дома, за занавеской, раздались легкие, почти невесомые шаги – так умеют ходить только охотники, – и перед руководителем группы предстал юный человек, почти мальчик, с голой бледной шеей и широко распахнутыми голубыми глазами.

– Да, – тихо, почти шепотом произнес он.

– Сегодня вечером будем снимать петуха с насеста, – сказал Антон, – хватит ему кур топтать, кончился воздух… Все, достаточно.

– Я готов, – прежним бесцветным шепотом проговорил юноша, – винтовка пристрелена, смазана…

– Проверь патроны.

– Патроны проверены.

– Хорошо, – удовлетворенно произнес Антон, – мое дело будет – грамотно организовать тебе отход.

Действие его по части грамотного отхода сводились к одному – посадить в укромных местах двух пареньков с наганами, которые в случае погони смогли бы подстраховать уходящего боевика; других подстраховок Антон организовать не мог. Аню Помазкову он решил из дома Серушкина пока не выпускать – опасно.

Пройдясь по улице, Антон нашел два укромных места: одно – за гигантской поленницей, сложенной у забора купца Маринихина, второе – в зарослях молодых елок с низко опущенными лапами, окаймлявших пешеходную дорожку, ведущую к пятистенке золотошвейки Разумовой – из этих точек и обстрел был хороший, а главное, стрелков можно было отыскать не сразу.

– Все, до вечера, до темноты – отбой, – скомандовал своим подопечным товарищ Антон.

***

Никольск-Уссурийский совсем не тронули беды последних лет. Все так же радовал глаз крышами своих шатров Никольский собор, в который к заутренней службе спешил народ; удивляла восточная замысловатость Триумфальной арки; гигантскими размерами поражало семиоконное деревянное здание Коммерческого собрания, расположенного на Земляной улице, самой широкой в городе, по которой солдаты пешего батальона маршировали, как по плацу; по-прежнему тянуло прокисшим рисом, горечью прокаленного железа, используемого на изготовление ободов для телеги, из рядов Китайского базара; а по гигантской Кладбищенской площади с гиганьем скакали конники; как и всегда, был наряден и свеж Народный дом; от него не отставали ремесленное и городское шестиклассное училище, а также главное управление Никольска – универмаг Кунста и Альберса.

Универмаги эти, очень модные, набитые дорогими вещами, расплодились по всему Приморью, вскоре их даже в рыбацких поселениях поставили.

Помазков, уважаемый георгиевский кавалер, несколько раз, бряцая наградами, заходил в универмаг, но делался бледным от цен, которые были накарябаны на этикетках, и поспешно выскакивал обратно.

– Свят-свят-свят! – суеверно крестился он. – Тут не только могут разуть и раздеть – тут вообще привыкли людей за дверь голяком выпроваживать.

Катя Сергеева, – пардон, Екатерина Семеновна, молодая вдова, которая иногда сопровождала георгиевского кавалера в его прогулках по городу, так не считала. При виде вывески «Кунст и Альберс» у нее загорались и делались рысьими, светящимися глаза. Она короткими сильными рывками тащила Помазкова в магазин, и как он ни сопротивлялся, но оказывался в универмаге.

Там Катя Сергеева, совсем на себя не похожая, прыгала от полки к полке, от прилавка к прилавку, подхватывала какие-то вещи, прикидывала их на себя, выжидательно поглядывала на георгиевского кавалера, но он отводил взгляд в сторону, сурово окидывал им горы товаров и что-то тихо бормотал про себя.

Было понятно – ничего Катьке не светит, у Помазкова на наряды просто нет денег. Если бы он подольше задержался на станции Маньчжурия, у атамана Семенова, может быть, деньги на какие-нибудь подарки накопились бы, но нет, не задержался и потому был пуст, как дырявая кошелка, в которую когда-то собирали грибы, а потом за ненадобностью выбросили на помойку.

С Катькой он не хотел сходиться – ведь все-таки молодая вдова была подружкой его дочери, а сошелся. Катя сама потянулась к нему. Не может в этом мире женщина жить без мужчины. Пропадет она одна, без мужика, увянет в цвете лет. Катя Сергеева почувствовала это особенно остро и поспешила прибиться к берегу – к Евгению Ивановичу Помазкову.

Надо отдать должное Помазкову – не отстранился от молодой вдовы, подставил плечо, – и вот уже целый месяц они жили вместе, пребывая то в Никольск-Уссурийске, то в Гродеково, и все больше и больше привязывались друг к другу.

Катя уже дважды намекала новому суженому, что нужно бы в церковь сходить, узаконить их отношения, но Помазков с этим делом не торопился, замечал совершенно справедливо:

– Надо бы получше притереться друг к другу.

После нескольких таких высказываний Катя решила не торопить Помазкова: пусть Евгений Иванович сам созреет для такого решения. Ее близкая подружка Аня о произошедшем ничего не знала, и Катя страшилась предстоящей встречи и Анькиной реакции: вдруг она не захочет, чтобы Катька жила с ее отцом?

Мда-с, вопросец был заковыристый.

Про подружку Катя знала одно: та укатила в Хабаровск и словно бы сгинула там – ни слуху о ней, ни духу; исчез человек.

Отец догадывался: дочка охотится за атаманом Калмыковым и жалел ее, и в груди у него опасный холод сдавливал сердце – а вдруг с нею что-нибудь случится? Люди Калмыкова – лихие; лютуют почем зря; там, где проходит Маленький Ванька, остается кровавый след. Недобрая молва шла о калмыковском войске.

Помазков на ходу раздосадованно крякал, хлопал ладонью по рту, осаживал шаг, но в следующее мгновение, поймав встревоженный взгляд, убыстрял походку, и эта неравная пара с бодрым топотом катилась дальше.

***

Осенние сумерки в Хабаровске наступали быстро: небо стремительно темнело, облака сбивались в кудрявые пороховые клубы; клубы, подгоняемые неведомым ветром, сдвигались, смыкались в один большой полог, прикрывали землю сверху – ничего не было видно, лишь на западе огнисто рдела оранжевая полоска заката, угасала она долго, лаская взгляд.

Тихо было в эти дни в Хабаровске. Правда, случалось, где-нибудь громыхал выстрел, и тогда поднималась суматоха, по улицам начинали

носиться конные казаки, но так же быстро все прекращалось. Казаки исчезали, словно бы проваливались сквозь землю, и вновь наступала тишина.

Опасная эта было тишина, от нее по коже бежали мурашики, кладбищенский дух висел над Хабаровском.

Лицо у товарища Антона наливалось некой неземной озабоченностью, словно бы перед ним возникала, ярко высвечиваясь, некая высокая, рожденная на небе цель, и одновременно мрачнело, ибо он понимал, что убрать такого противника, как Калмыков, очень трудно. Он уже несколько раз подзывал к себе Семена и задавал один и тот же вопрос:

– Ну что, товарищ Семен, ты готов?

– Готов, товарищ Антон.

– Хорошо, ожидай команду…

Минут через двадцать предводитель забывал, что уже говорил с Семеном и вновь подзывал его к себе:

– Ну что ты, ты готов?

– Так точно, готов, – безропотно отвечал подопечный.

– Ладно, иди, – тихо произносил Антон, – и это самое… Не расслабляйся!

Вечером дом, в котором останавливался атаман, обычно блистал огнями; свет проливался на улицу из каждого окна. Горело электричество и на двух верандах – большой, где атаман любил вечером гонять чаи (на этой веранде товарищ Антон и рассчитывал застрелить Калмыкова), и на второй веранде, пристроенной к дому с противоположной стороны, но сейчас дом был пуст и темен, горела только слабенькая лампа на кухне.

Товарищ Антон встревоженно вытягивал голову, шарил глазами по пространству, надеясь увидеть атамана, но того не было – Калмыков словно бы сквозь землю проваливался.

Антон хрустел костяшками пальцев, морщился с досадой и восклицал:

– И где же его черти носят, а?

Окна атаманского дома продолжали оставаться темными. Товарищ Антон доставал из кармана часы, щелкал крышкой:

– Он же был дома! Куда исчез? Тьфу! – Не поворачивая головы, он кричал в глубину дома: – Товарищ Семей!

Тот неслышно вытаивал из теплоты сумрака, откуда-то из-за двери.

– Ты готов?

– Готов, готов, товарищ Антон. Давно готов.

– Тьфу! – плевался Антон неведомо почему, замирал в некоем подавленном оцепенении. В тиши было слышно, как заржавело скрипят его мозги: человек пытается сообразить, куда же подевался атаман, но понять этого никак не может.

В тот осенний вечер и в ту ночь Калмыков дома так и не появился. Операция по его уничтожению сорвалась. Антон был расстроен, лицо у него тряслось, будто предводитель занемог некой «нервенной» хворью, глаза слезились. В конец концов он взял себя в руки и произнес зло:

– Еще не все потеряно – будет много встреч… Вечер пока не наступил.

Лицо у него потемнело, усохло, приобрело задумчивое горестное выражение, около глаз, заползая на виски, обозначились морщины, сделались резкими, хищными, и непонятно стало: то ли человек этот сидит, страдает от внутренних забот, или же лесной житель, леший либо ведьмак из тайги выполз, чтобы пообщаться с народом, да постричься в городской парикмахерской.

В общем, как бы там ни было, жизнь для товарища Антона на некоторое время остановилась.

***

Из Никольска-Уссурийска к Калмыкову приходили вести не самые добрые: казаки по-прежнему были недовольны своим атаманом, поднимались против него. Калмыкову было обидно:

– Ну и пусть галдят и бунтуют! За свое место я не держусь, – шептал он тихо, слезно, – пусть переизбирают. Только где они найдут такого человека, который и с японцами был бы в ладах, и с америкашками, и французики чтобы в ладошке сидели, особо не тресли брыльями, и все прочее. И чтобы военный министр, находящийся в Омске, во Временном Сибирском правительстве, считался с точкой зрения войска. А? Нет такого другого человека. И хлеб для народа я достаю – сколько надо хлеба, столько и достаю. Кто еще может это делать? – Калмыков замирал, чутко вслушиваясь в пространство, потом решительно рубил рукою воздух: – Никто!

Новый начальник военно-юридического отдела Михайлов, которому атаман поручил присматривать не только за врагами, но и за друзьями, решил, что в число этих «друзей» неплохо бы включить и самого атамана.

Михайлову стало понятно, что атаман пойдет на что угодно, даже душу продаст, но сделает все, чтобы остаться на своем месте, при булаве; более того – постарается стать главным человеком в буферной республике.

Буферная республика – это японское изобретение, это они выдумали словечко «буферная» и подвели под него материальную базу. В том, что над кривоногой республикой этой будет развеваться белое знамя с красным солнцем посередине, они не сомневались, потому и дали Маленькому Ваньке деньги – совсем недавно, например, выделили кредит в два миллиона рублей.

Кредит этот атаман, естественно, никогда не вернет, поэтому большую кучу ассигнаций (деньги едва влезли в грузовик) можно было считать обычной подачкой, подарком. Дарили подданные «солнцеликого микадо» Маленькому Ваньке и оружие, и боеприпасы, и обмундирование, даже тюк ткани для личных нужд Калмыкова преподнесли – пойдет на второй комплект генеральской формы.

Атаман был доволен. Он обхватил тюк руками и захохотал неожиданно зычно:

– Добрый подарок! Штука сукна мне никогда не помешает. – Кликнул ординарца: – Оприходуй, это, Гриня, незамедлительно. Я куплю, мы с тобой еще одну шинель сошьем. С барашковым воротником – в расчете на здешнюю холодную зиму.

Вскоре Калмыков пошил себе еще одну генеральскую форму, благо в Хабаровске было много хороших портных.

А из Никольска-Уссурийского недобрые вести продолжали поступать: казаки все больше и больше желали свергнуть Маленького Ваньку, орали так, что надо было ватой затыкать уши от их речей: могли полопаться барабанные перепонки:

– Калмыкова – долой! В поганое ведро атамана и – в мусорную яму!

Атаман, когда ему рассказывали об этом, лишь болезненно морщился.

Григорий Куренев сделался ему в Хабаровске самым близким человеком – атаман даже в спальне своей поставил для Грини кровать, чтобы тот охранял его сон. Калмыков опасность ощущал кожей, ноздрями, кончиками пальцев – очень чуток был. Помимо шашки и карабина ординарец теперь обзавелся и дополнительным вооружением – двумя наганами. Это ему посоветовал новый начальник юридического отдела: наган, дескать, самое надежное оружие, никогда не отказывает… Григорий Куренев советом воспользовался – атаман лично вручил ему два ствола.

Выслушав последнего посыльного, прибывшего поездом из Никольска, Калмыков потемнел лицом, раздраженно подергал усами и махнул рукой, выпроваживая посыльного из дома:

– Иди отсюда!

Вечером, когда ординарец подал ему еду, атаман хлопнул ладонью по табуретке.

– Посиди со мною, Гриня!

Куренев безропотно сел, хотя дел у него на кухне было более чем под завязку, – после атамана столько грязной посуды оставалось, как от трех здоровенных неряшливых мужиков. Атаман придвинул к нему крынку с молоком:

– Выпей стаканчик!

Ординарец мотнул головой.

– Благодарствую великодушно. Уже сыт.

– Да пей, лей молоко в стакан, не стесняйся! Может, чарку хочешь?

– Молоко, извините великодушно, Иван Павлович, не стаканами пьют, а кружками.

– Это кто как… И где как. На Кавказе, например, где я родился, пьют стаканами.

– А коньяк?

– Коньяк пьют из турьих рогов. Один рог выпьют – и достаточно. Больше не надо.

Гриня прикинул, сколько же коньяка помещается в большом роге, и восхищенно почесал затылок:

– Это надо ж!

Атаман достал из кармана бумажку с перечнем фамилий, доставленную ему уссурийским посланцем, разгладил ее рукой.

– Хочешь, Григорий, узнать, кто больше всех на меня тянет в казачьей среде? А? – речь у атамана явно была негенеральской – Калмыкову не хватало не то чтобы образования, не хватало даже обычной грамотешки.

– Да вы чего, Иван Павлович? Надо быть дураком набитым, чтобы тянуть на вас, – ординарец изумленно вскинул брови, – это ж все равно, что дуть против ветра.

– Или мочиться.

– Или мочиться, – повторил слова атамана Гриня.

– Есть такие люди, друг мой, есть… И их немало. Вот смотри, – атаман вновь разгладил бумажку. – Первым, естественно, числится Гаврила Шевченко.

– Старый уже, а все ему неймется, – осуждающе проговорил ординарец. – Пфе!

– Старый, но зато опытный.

– О Боге надо думать, о душе, о семье своей, о детях, Иван Павлович, а он… Нет, не понимаю я таких людей.

– Не ты один не понимаешь, Гриня, – народ не понимает. А народ – это о! – атаман назидательно ткнул пальцами в воздух. – Народ – это масса! – Он почмокал языком. – Вторым идет Шестаков, есаул…

– Это кто же такой, очень смелый?

– Есаул, я говорю. Да не один выступает, а вместе со своим сыном, сотником.

– Вот уроды! Не евреи, случайно?

– Нет. Какие евреи могут быть среди казаков, Гриня? Окстись!

– Ныне все может быть, Иван Павлович. Такое может быть, что вы даже не представляете.

– Я представляю все! И знаю все, – обрезал ординарца атаман. – В общем, эти Шестаковы поносят меня больше всех. Даже больше вахмистра Шевченко. – Калмыков сожалеюще вздохнул. – Действительно, уроды. Попугаи! – Он ногтем разрезал две фамилии, отца и сына. – Вот что надо с ними сделать. Как, впрочем, и со всеми остальными. Вот, вот, чтоб наши всегда гнали городских. А этот откуда взялся? Савинков какой-то, подъесаул. Из какой дыры вылез? А хорунжему князю Хованскому чего нужно? Куда он лезет? – Калмыков осуждающе покачал головой.

Ординарец, вторя начальству, также осуждающе покачал головой.

– Я же говорю, Иван Павлыч, чего им неймется? Может, в жабрах муравьи завелись? Либо опилок туда намыло?

– А этот офицеришка, о чем он думает? – атаман громко щелкнул пальцем по листу бумаги. – Куда устремляется? Хорунжий Скажутся…

– О таком я даже не слышал.

– И я не слышал, Гриня, но это ничего не значит. Совсем угорели люди. В бане пересидели! – Калмыков налил себе водки – бутылку с сургучной головкой ординарец предусмотрительно поставил на стол, – налил много, полстакана, залпом выпил. Запил молоком. Покрутил головой: – Уф-ф!

– Хорунжий Скажутин, – задумчиво проговорил ординарец. – Нет, никогда об этом карасе не слыша. И что делать будем с ними, Иван Павлыч? – Григорий указал подбородком на список.

– Только одно, – атаман плоско разрезал рукою воздух, одновременно издал губами чикающий звук, будто отделил противнику голову от туловища, – секир-башка. Других рецептов нет.

– Всем? – ординарец вопросительно постучал ногтем по бумаге.

– Всем, – подтвердил атаман, сжав глаза в жесткие щелки. – Всем до единого секир-башка. Никого не оставлю в живых.

Калмыков говорил с ординарцем откровенно, поскольку знал – Гриня Куренев сор из избы не вынесет. А если хоть одно словечко отсюда выкатится – Гриня знает, что с ним будет, поэтому атаман и не стеснялся. И ничего не боялся.

Заметив, что ординарец жалостно вздохнул, атаман произнес безапелляционно:

– Вопрос стоит так: либо я им сверну голову, либо они мне. Не вздыхай, Гриня, и не жалей никого, жалости здесь места нет. Понял?

Атаман аккуратно сложил лист с фамилиями, ногтем провел по сгибу бумаги и засунул список в карман кителя.

– Вот когда не будет этих людей, тогда я стану чувствовать себя спокойно. И забот у меня никаких, кроме собственного благополучия, не будет. Ясно, Гриня?

С этого дня стрельба в Хабаровске стала звучать чаще. Калмыковцы щипали местных жителей: под прикрытием темноты лазили по подвалам, искали съестное. Если находили – частично съедали, частично безжалостно курочили, разбивая о землю банки с вареньем, заготовленным на зиму, разбрасывали, топтали ногами огромные шлептухи знаменитых хабаровских груздей, расшвыривали целые горы жареного орляка – съедобного папоротника, заменявшего многим беднякам картошку, давили его сапогом. Открыто смеялись, когда кто-то пытался спасти припасенные иа лютую холодную зиму запасы: