Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Милости прошу, дорогие господа, – атаман гостеприимно повел рукой, – чего желаете от бедного труженика войны?

– Всего несколько вопросов, господин Калмыков, – бойко пролопотал хабаровский репортер по фамилии Чернов, с которым атаману уже приходилось сталкиваться. Не любил он этого Чернова.

– Отвечу на любой вопрос, – бодро заявил атаман, – если, конечно, смогу. – Усадив журналистов во дворе на две длинные скамейки, сам сел на стул посередине, оперся ладонями о колени. – Задавайте ваши вопросы.

– Когда ожидается отправка вашей дивизии на Уральский фронт?

«Опять двадцать пять», – мелькнуло в голове атамана.

– Вопрос не ко мне, – проговорил он спокойно. – Совсем недавно я отвечал на такой же вопрос во Владивостоке. Решение теперь зависит не от Хабаровска, не от моего штаба, а от Омска. Когда они решат, тогда и отправимся.

Вопрос этот был ему очень неприятен, но Калмыков и вида не подал, что это его покоробило, а про себя подумал, что надо бы дать команду Михайлову: пусть этого дурака-репортера опечатают где-нибудь в темном углу кирпичом, чтобы он больше подобных вопросов не задавал – забыл чтобы даже, как вообще задают. Похоже, репортеришка этот мечтает о кирпиче… Надо будет его мечту удовлетворить… Или как там правильно будет? Исполнить.

– А в чем, собственно, задержка? – Чернов от нетерпения даже одной ногой задергал.

– Я же адресовал вас к Омску, – спокойно ответил атаман, – все планы наступлений и отступлений разрабатываются там. Спросите у них… Придет приказ отправляться на фронт – отправимся тут же. Войска готовы.

Отвечал на вопрос атаман, а сам думал: «Надо будет обязательно эту “пресс-конференцию” подключить Михайлову… Чем быстрее – тем лучше».

Тут он недовольно поморщился: забыл, что сам отправил Михайлова в тайгу наводить порядок вместе с полковником Бирюковым. Раньше чем через три дня Михайлов вряд ли вернется. Может, поручить это деликатное дело Грине Куреневу? Надо будет подумать.

Помяв Калмыкова минут двадцать, потискав, потеребив его вопросами, журналисты покинули атаманский двор. Калмыков вызвал Савицкого:

– Дай команду своим писарчукам, пусть перепишут всех, кто тут был и бумажку – мне на стол.

– Уже сделано, Иван Павлович, – доложил Савицкий.

***

Через два дня репортера Чернова нашли мертвым на окраине Хабаровска в заброшенной, пропахшей мышами хате, в которой давно уже никто не жил. На шее репортера была туго затянута проволока. Кто убил крикливого журналиста и за что – неведомо.

Газеты постарались этот факт замолчать, только городские ведомости дали крохотную заметку о трагическом событии.

Калмыков эту заметку прочитал, качнул головой понимающе и швырнул газету в угол, к печке – Гриня использует ее на растопку.

***

Экспедиция Бирюкова вернулась из тайги с победой, привела двадцать пленных партизан, которых атаман после допроса приказал заколоть штыками – патроны он жалел, боезапас требовался для других целей, – и зарыть в тайге. У Бирюкова спросил, недовольно сведя глаза в одну точку:

– Шевченко так и не попался?

– Даже следов не обнаружили, Иван Павлович. В последний раз его видели в тайге полторы недели назад. Вы поговорите с пленными, они вам все расскажут. Я их специально привел.

– Пленных я приказал уничтожить, – сухо ответил Калмыков.

– Напрасно, Иван Павлович, – Бирюков сожалеющее качнул головой, – мы бы это в тайге сделали, меньше бы хлопот было…

– А их и тут не было.

– Ладно, что сделано, то сделано, – не заметив, как недовольно перекосилось лицо атамана, Бирюков махнул рукой. – Про Шевченко сказывают, что он ушел в Благовещенск, там сейчас пребывает…

– Чего он потерял в Благовещенске?

– А бог его знает. Может, там партизанская сходка, может, переговоры.

– Какие могут быть у бандитов переговоры? – Калмыков повысил голос.

– Надо будет связаться с Гамовым, пусть он это бандитское сборище прихлопнет, а Шевченко изловит живым… И пришлет его сюда по железной дороге в клетке.

– Как Степана Разина? – Бирюков понимающе улыбнулся.

– Степана Разина везли в нормальной клетке, а Шевченко надо привезти в собачьей.

Через полчаса телефонное сообщение об «опасном бандите» Шевченко ушло к амурскому атаману Гамову.

– Недолго будет бегать таракан, – сказал Калмыков, хлопнул ладонью о ладонь, – обязательно попадет в ловушку. И тогда… – он ухмыльнулся и злорадно раскатал одну ладонь о другую, показал наглядно, что тогда будет с бывшим вахмистром.

Запоздало подумал о том, что надо бы дать войсковой канцелярии распоряжение о том, чтобы усатого деятеля этого вычеркнули из списков Уссурийского казачьего войска. Такие казаки войску не нужны.

***

Гамову тоже не удалось добраться до Шевченко – контрразведка донесла ему, что ярый враг Калмыкова ночевал в нескольких деревнях, примыкавших к Благовещенску, но в Благовещенск не заглянул – побоялся, а потом исчез.

Куда направился – никто не знает. Скорее всего – в родимые края, в Приморье, а вот там бывшего вахмистра ищи-свищи, как ветра в поле, чувствует он себя там, словно рыба в воде.

Гамов отстучал Калмыкову телеграмму, короткую, как удар бича по коровьей спине: «Шевченко Благовещенске нет».

***

Против Калмыкова тем временем выступили собственные офицеры – семьдесят человек. Им не нравилась, «страусиная политика атамана», как выразился один из хабаровских журналистов, занявший место ушедшего в мир иной Чернова: офицеры хотели отправиться на фронт как можно быстрее, дать бой красноармейцам, а Калмыков противился этому, говорил, что, прежде чем ехать на Урал, надо «обмундироваться как следует и рубли от Омского правительства получить»…

– Страус он, наш атаман, – горячились молодые офицеры, – истинный страус! Голову в теплый песок засунет, задницу в небо, будто скорострельный «эрликон» выставил и затих. Волынщик! Трус!

Ночью одиннадцатого мая офицеры, выпив китайской «ханки», пришли к Эпову и потребовали:

– Немедленно отправьте нас на Уральский фронт. Мы не хотим праздновать труса в тылу!

Эпов растерялся:

– Как же я вас отправлю, ребятушки, на чем?

– На чем угодно, есаул! Хоть пешком. Нам стыдно бить баклуши в Хабаровске. Где Калмыков?

– Калмыков в отъезде. На границе с Китаем находится, пробует изловить Шевченко…

Офицеры зашумели.

– Дался ему этот Шевченко. Давно бы мог с ним помириться – и тогда не было б у нас партизан в тылу.

Эпов нахмурил лоб.

– Помириться? Белому с красным? Это невозможно, господа. Когда вернется атаман, я изложу ему ваши требования.

Атаман вернулся через сутки. Узнав об офицерском бунте, рассвирепел. Первым делом содрал погоны с Эпова.

– Ты больше не мой заместитель! – Крикнул конвою: Арестовать его!

Несчастного Эпова уволокли в кутузку, как рядового казака. Следом Калмыков велел посадить под замок всех бунтовщиков.

Кроме офицеров-артиллеристов и конной офицерской полусотни против атамана выступили юнкеры артиллерийского училища – они поддержали своих командиров. Арестовывать юнкеров было неприлично – молодые ребята, жизнь еще не познали, не обучились ее азам, погорячились малость, но атаман с этими аргументами не стал считаться, также велел запихнуть в кутузку.

Калмыков велел разослать по станицам телеграммы, в которых обвинял взбунтовавшихся офицеров во всех смертных грехах и прежде всего в хозяйственной разрухе, якобы существовавшей в «отрядах пушкарей!». Эпова не просто втоптал в грязь, объявив, что есаул подсиживал его, войскового атамана, плел интриги и хотел забраться в главное кресло в войске. Бедный Эпов попал, как кур в ощип – в одночасье лишился всего: и погон, и жалованья, и свободы… да еще на него повесили позорное обвинение.

Узнав об этом, Эпов не сдержался, заплакал.

Разослав телеграммы по станицам, Калмыков решил разослать такие же «молнии» и по воинским частям: ему хотелось, чтобы казаки поддержали его, защитили, в конце концов. От обиды у атамана даже усы дрожали.

Но не все отнеслись к атаману с сочувствием. У него наметился серьезный разлад с войсковым правительством. Все дело в том, что атаман находился в Хабаровске, а правительство заседало во Владивостоке, связь между ними существовала очень слабенькая – только по телефону, по глухим проводам, которые часто обрезали партизаны, да по телеграфу. А современное устройство это зависело от проводов… В общем, воинское начальство действовало само по себе, а правительство само по себе, очень часто из этих двух контор исходили распоряжения совершенно противоположные.

Почесав затылок, атаман пришел к выводу, что правительство, распустившее свое пузо в сытом городе Владивостоке на французских булочках, паштетах и пирожных безе, да на сырой японской рыбе, тоже причастно к бунту офицеров и рубанул кулаком по плошке с молоком, которую Гриня Куренев заботливо поставил перед ним.

Плошка – вдребезги, молоко – в брызги. И брызги, и глиняные осколки разлетелись по комнате.

– М-мать твою! – прорычал атаман грозно. – Разожрались, мышей совсем ловить перестали! Подать сюда… – он на секунду осекся, вспоминая, кто же нынче руководит войсковым правительством, поморщился недовольно: правительством руководил свой человек – Савицкий, которого атаман лишь недавно отправил из Хабаровска во Владивосток наводить порядок, – недовольно крякнул в кулак: – Мда!

В двадцатых числах мая там верховодил Зибзеев, но во время офицерского бунта Зибзеев подал в отставку, и атаман принял ее; на место Зибзеева направил Савицкого – больше направлять было некого… Вызывать Савицкого на ковер и снимать с него стружку не хотелось бы. Калмыков еще раз крякнул в кулак:

– М-да!

Но чего не сделал атаман, то за него сделал Савицкий – он сам прислал в Хабаровск телеграмму о несогласии правительства с политикой, которую проводил Калмыков.

Это был удар поддых. Калмыков взвыл, затряс кулаками, а ничего поделать не смог. Надо было выправлять ситуацию.

Он разослал по станицам новую телеграмму – на этот раз о немедленном созыве войскового круга.

– Выбирайте себе нового атамана! – заявил он во всеуслышание, зайдя к казакам в казарму. С одной стороны, надо воевать с красными, с другой – с вами… Зачем мне все это нужно?

Калмыков рассчитывал, что его будут уговаривать, но казарма в ответ угрюмо молчала: атаман по привычке озадаченно поскреб ногтями затылок – а может, он погорячился, отправив телеграмму о созыве внеочередного войскового круга? Вдруг круг не поддержит его и изберет своим предводителем того же Шевченко? Хотя Калмыков уже вычеркнул вахмистра из всех списков…

Это будет, конечно, ударом ноги ниже пояса, в переднюю часть – Калмыков посерел от досады и внезапно возникшей внутренней боли, будто ему действительно врезали ногой по мужскому достоинству…

Не произнеся больше ни слова, он покинул казарму.

Проведение войскового круга было назначено на пятнадцатое июня в станице Гродеково.

***

Калмыков недоумевал: как же его могли предать самые близкие люди? Эпов, Савицкий… Ему даже в голову не приходило, что эти люди и не думали предавать его – они как были верны своему атаману, так верны и остались, но обстоятельства, в которые они угодили, были сильнее их.

Иногда атаман принимал решение без всякого согласования с правительством – ведь расстояние между Хабаровском и Владивостоком около тысячи километров, много не насогласовываешься, – и это приводило часто к недовольству, как понял Савицкий, не только в войсках, но и в станицах.

Члены правительства, собравшись в кабинете Савицкого, высказывали ему в лицо все, что по этому поводу думают.

Савицкий расстроился и послал телеграмму атаману – ему казалось, что атаман не понимает опасности этой вилки. Она может привести войска к развалу.

Авторитет атамана падал, еще немного – и вообще шлепнется на землю.

Надо было принимать решительные меры. Калмыков привычно почесал затылок, словно бы эта нехитрая процедура приводила мозги в действие.

Неприятные вести пришли и с запада: колчаковские войска не могли сломить сопротивление Красной Армии и побежали с фронта… В Сибирь. Еще два-три дня – и пресловутый Уральский фронт перестанет существовать.

Давний покровитель и шеф Калмыкова Семенов, считавшийся не только главой забайкальских казаков, но и походным атаманом всех Дальневосточных казачьих войск вновь выступил против Колчака, – ну, не любил он адмирала, и все тут! – Григорий Михайлович никак не мог смириться с тем, что Александр Васильевич, а не он, является верховным правителем России…

Дело дошло даже до того, что Деникин прислал с юга России телеграмму Семенову, в которой обвинил забайкальского атамана ни много ни мало, как в измене Родине.

Партизаны беспокоили Калмыкова все чаще и чаще. Он зло сжимал кулаки:

– Ну, червяки красные, погодите!

Калмыков понимал, что против партизан нужна общевойсковая операция – походами в тайгу немногочисленных карательных колонн не обойтись, – на партизан надо накидывать широкую и частую сеть. Атамана натянул на себя парадный мундир и поехал в штаб к японцам.

Месяц май в Хабаровске всегда был жарким, с высоким слепящим небом: без единого облачка, с легким ветром, приносившимся из амурских далей; женщины преображались, делались красивыми, наряжались в яркие платья, мужчины тоже преображались, становились похожими на влюбленных фазанов.

Кстати, фазанья охота под Хабаровском считалась в мае роскошной, фазаны сами прыгали в ягдташи, садились на стволы ружей и пробовали склевывать мушку… Похлебку из фазана атаман очень любил – Гриня Куренев готовил ее знатно…

Плюнуть бы на все, забыть про войну и союзников, про баламутов-казаков и дым горящих деревень, подхватить бы «зауэр» и махнуть в сопки за фазанами. Атаман жалобно сморщился, дернул одним плечом, словно бы хотел от чего-то освободиться, и вновь застыл на сиденьи автомобиля, который вез его в японский штаб, приняв чинную и важную позу.

Японцы поняли атамана с полуслова:

– Вы правы, господина Калмыков-сан, надо провести большую операцию против партизан, – сказал атаману переводчик – тщедушный пехотный лейтенант из штаба разведотдела.

– Только надо успеть провести до пятнадцатого июня, до войскового круга, – поторопился заметить атаман.

Лейтенант понимающе вздернул крохотные бровки, прилипшие словно две мухи к железной оправе очков. Что такое «войсковой круг», он не знал. Жалко, не было в штабе старого друга подполковника Сакабе – тому ничего не надо было объяснять. Несмотря на свой неприступный высокомерный вид – Сакабе все понимал с полуслова. Наверное, он уже стар полковником…

Как и начальник японского штаба – маленький, похожий на нарядного паучка полковник, сидевший рядом с переводчиком: он быстро сообразил, что такое войсковой круг, что-то сказал на ухо лейтенанту.

Договорились провести совместную операцию против партизан в районе Кии и Хора – двух таежных рек, где партизан было очень много, и это обстоятельство основательно беспокоило японцев, как и Калмыкова, – в Полетинской и Кшинской волостях.

– Сегодня ночью мы арестуем членов Хабаровского подпольного комитета большевиков, – важно проговорил маленький полковник, – подпольщики нам больше не будут мешать.

– Это хорошо, – обрадовался Калмыков, – а то по городу ночью не пройти – стреляют.

– Больше стрелять не будут, – маленький полковник сделался еще более важным.

Следующей ночью в Хабаровске действительно не раздалось ни одного выстрела.

Совместный русско-японский отряд выступил из Хабаровска двадцать девятого мая, вернулся в город девятого июня.

Партизаны были разбиты, остатки их ушли глубоко в тайгу, растворились там. Операция эта получила название Хорско-Кшинской и, естественно, добавила веса атаману, а то уж он совсем облегчал, растерял авторитет.

Калмыков сиял – дорого яичко к Христову дню, – и, уверенный в дальнейшем своем успехе, в тот же день разослал телеграммы по станицам и воинским частям. Текст телеграмм был коротким – он сообщал, что снимает с себя полномочия войскового атамана.

Из Владивостока Калмыкова к прямому проводу вызвал Савицкий.

«Как же так, Иван Павлович, – отбил он по аппарату Бодо растерянно, – вы не должны снимать с себя полномочия атамана».

«Что я должен делать, а чего не должен – знаю только я», – заносчиво ответил Калмыков.

«И все-таки, Иван Павлович…» – узкая бумажная лента униженно прогнулась перед Калмыковым.

Атаман высокомерно выпрямился, приказал телефонисту:

– Стучи следующий текст…

Телеграфист готовно поднял голову…

– Слушаю.

– «Говорить нам больше не о чем».

Поколебавшись несколько мгновений, телеграфист отстучал текст и дал отбой связи.

Калмыков знал, что делал. Если по поводу себя, любимого, он предпринял ряд шагов: по станице прокатились его посланцы, постаравшиеся напоить людей ханкой, а заодно внушить что лучшего атамана, чем Калмыков, уссурийским казакам не найти; ио поводу же правительства даже пальцем не шевельнул, чтобы защитить его. Словно бы войсковое правительство существовало само по себе, а Калмыков сам по себе…

– Посмотрим, как вы без меня обойдетесь.

Тем временем до Хабаровска начали доходить сведения, что народ в станицах собирается на сходки; сходки эти в основном поддерживали Калмыкова – недаром он рассылал своих посланцев, – другого человека на атаманском месте станичники не видят. Даже имя полковника Февралева, нового соперника атаман, очень популярного среди казаков, не выдерживало конкуренции.

Были, конечно, и противники, но их насчитывалось много меньше сторонников.

Новости были хорошие, атаман довольно потирал руки. Все развивалось по плану, как надо.

Узнал Калмыков в эти дни фамилию еще одного своего соперника, это был профессор Мандрин, и осуждающе покачал головой.

– Скоро мы дворников будем двигать в атаманы. Пхих! – развеселился он. – Докатились уссурийцы!

Что-то холодное, колючее зашевелилось у Калмыкова внутри, сделалось тревожно: узнай Калмыков об этом Мандрине еще неделю назад – удавил бы где-нибудь в темном проулке, а сейчас нельзя, поздно, – смерть профессора может всю бочку меда испортить.

Калмыков привычно стукнул кулаком по столу: если уж он сумел одолеть такое большое норовистое животное, как казаки в уссурийских станицах, то войсковое правительство тем более сумеет одолеть, как бы оно ни ершилось…

***

Войсковой круг, – по счету седьмой, – открылся семнадцатого июня 1919 года.

На повестке дня стол один вопрос, главный: разбор заявления атамана Калмыкова об отставке.

Но прежде чем этот вопрос был принят, на трибуну поднялся советник войскового правительства Понявкин и призывно махнул листом бумаги, зажатым в руке.

Это было постановление правительства номер 99 о сложении собственных полномочий.

В зале повисла тишина. Вопрос об отставке атамана разбирался в станицах детально, и делегаты приехали в Гродеково с наказом поддержать Маленького Ваньку, а вот насчет правительства речи на сходах не было.

Назревал кризис.

Через полчаса делегатам круга сообщили, что члены войскового правительства, прибывшие в Гродеково, разместились по квартирам тайно, а сам Маленький Ванька подогнал к Гродеково бронепоезд с усиленным отрядом – подстраховался на тот случай, если заседания круга пойдут по неожиданному сценарию.

И друзья Калмыкова и его недруги отметили с удивлением одно – никто из японцев не явился поддержать атамана, ни одного «анаты» не было в зале… А раньше они ходили за атаманом толпами, готовы были даже носить его шапку.

То ли атаман сам понял что-то и сделал вывод, что не годится быть хвостом у подданных микадо – позорно это, бьет по авторитету русского человека, то ли японцы, люди неглупые, сами смекнули, что с Калмыковым ныне лучше не вожжаться….

Войсковой круг принял единственное верное решение – не принимать отставку ни у атамана, ни у войскового правительства, и ту и другую стороны оставить при своих интересах.

Правда, несколько казаков дружно, едва ли не в один голос, заявили: «Давайте-ка мы, братцы, прервем нашу толкотню на несколько дней, разъедемся по своим станицам, чтобы потолковать там… Узнаем точку зрения станичников и с их наказами вернемся в Гродеково. Тогда уж и примем окончательное решение по поводу войскового правительства и по поводу атамана».

Но тут в дело вмешались офицеры, прибывшие в Гродеково вместе с Калмыковым, – они вообще отчаянно агитировали за Маленького Ваньку и чуть что – выхватывали из ножен шашки и щелкали курками револьверов. Поскольку их было много, то атамановы недоброжелатели от них отступили – боялись с этим бешеным народом связываться – пальнет какой-нибудь дурак из пистолета – ни один хирург потом дырку не сумеет зашить.

Кандидатуру ученого человека профессора Мандрина завалили быстро, другие кандидатуры поддержаны не были, поэтому в силе осталось прежнее решение – отставку Калмыкова не принимать.

Новым начальником штаба избрали войскового старшину Архипова.

Резиденцией войскового правительства остался Владивосток, резиденцией атамана – Хабаровск.

Когда на заседании круга был поднят вопрос об отправке уссурийского отряда на запад, Калмыков очень умело погасил его:

– Какой может быть сейчас фронт на западе? Для нас сейчас главное – держать фронт здесь, – он обвел светлыми глазами зал. – У нас в Хабаровске партизаны уже под крыльцами домов сидят и их оттуда надо выковыривать – это раз, и два – у меня на посылку отряда на запад наложен строжайший запрет походного атамана дальневосточных казачьих войск… – Понятно? – Несколько минут Калмыков, грозно шевеля усами, вглядывался в зал.

Зал молчал. Атаман тоже молчал. Взаимодействие было найдено. Следовало жить дальше.

Вечером Калмыков велел Грине Куреневу истопить баню и приготовить ужин на двоих.

– На двоих, – атаман специально подчеркнул это и поднял указательный палец.

– Неужели, Иван Павлыч, дама какая-нибудь будет? – обрадованно воскликнул Гриня.

– Не будет, – отрицательно качнул головой атаман. Мы с тобой вдвоем посидим. Я напиться хочу, тяжесть, засевшую в душе размягчить. А у этого дела свидетелей, Гриня, быть не должно.

Улыбка на лице ординарца угасла.

– Что вы, Иван Павлыч, все один да дин? Пора бы и на прекрасных дамочек обратить внимание. Совсем нет у вас личной жизни, – с укоризной в голосе сказал он.

Калмыков помрачнел.

– Это дело такое, Гриня, – сказал он – если не повезет, так не повезет долго.

– Ах, Иван Павлыч, – не соглашаясь с атаманом, Гриня отрицательно помотал головой.

Калмыков сжал кулаки и долгое время сидел молча. Гриня что-то говорил, роптал, суетился, рассказывал о новостях, поступивших из родной станицы, но атаман не слышал его.

Последнее время он вообще стал мало общаться с людьми, друзей не имел, везде видел измену, замыкался, и если замечал, что кто-то старается приблизиться к нему, угодить в мелочах, отшатывался от такого человека и тряс чубом:

– Не люблю подхалимов!

Гриня натопил баню так, что она начала трещать по-дедовски, пыхать жаром; сквозь маленькое мутное оконце едва проникал свет, а черное мрачное помещение бани пахло гарью и сухими березовыми вениками. Калмыков повеселел. Впрочем, смена настроения – это штука временная, буквально через несколько минут атаман может вновь запечалиться.

После бани, когда Калмыков сидел в кальсонах и вожделенно пил холодную воду, разбавленную «клопомором», и выплевывал на пол маленькие, разбухшие ягоды, из штаба примчался посыльный, привез пакет.

– Из Читы, – доложил он. – Прошу, господин атаман!

На пакете красовались четыре сургучные печати, сцепленные между собой пеньковой бечевкой; вид у печатей был внушительный, будто пакет прибыл не из Читы, а из Петрограда или из Москвы, от государя.

Это было письмо от атамана Семенова.

«К тебе через пару дней явится оренбургский атаман Дутов, он ныне занимает должность походного атамана, одновременно – инспектора кавалерии Русской армии, – в общем, большой человек. Но ты, Иван, на чины его не обращай внимания, у него – свои интересы, у нас с тобою – свои. Дутов будет петь разные песни, нужные ему и Колчаку, требовать людей для укрепления Западного фронта, обвинять нас в сепаратизме (слово это на голодное брюхо не выговоришь) и прочая, и прочая. Дутова не слушай и не верь ему. Человек он для нас, повторяю, чужой.

Наша цель – создание своего государства, Бурят-Монгольского. Это подходит для нашего с тобою уклада жизни, для всех казаков. И мы это государство создадим. Скоро я провозглашу полную независимость Дальнего Востока. Деньги у меня есть – 30 миллионов йен. Так что, Иван, будем мы жить в своей собственной республике. Без всяких красных, без Колчака, без большевиков. Цвет нашего знамени будет желтый – это цвет спелого снега и солнца. А Дутову, когда он будет просить, чтобы ты обеспечил своими людьми его фронт, ни одного человека не давай. Понял, Иван Павлович? Держись!»

***

Дутов произвел на Калмыкова самое благоприятное впечатление – обходительный, мягкий с округлыми, какими-то бабьими движениями, живыми темными глазами и добрым лицом.

Говорил генерал-инспектор кавалерии негромко, вначале выслушав собеседника, потом уже сам произносил речи, – такой уважительный был, Калмыкова обласкал комплиментами, восхитился его спартанским бытом: это надо же – атаман целого казачьего войска, а не брезгует ночевать в одной комнате с деныциком.

Другие атаманы, – например, читинский Семенов, – погрязли в роскоши, требуют подавать им чай в золотых подстаканниках, а Калмыков нет, – Калмыков может пить чай вообще без подстаканника, обжигая себе губы и пальцы о горячее стекло, либо с подстаканником, скрученным из обычной проволоки. Вот это человек! Полное лицо генерала-инспектора кавалерии расплывалось в понимающей улыбке: такие люди, как Калмыков, ему нравились, – только благодаря им можно победить в этой страшной катастрофе, в которую попала Россия, – в гражданской войне.

Калмыков воспылал ответным теплом к почетному гостю: время от времени в его маленькой, словно бы усохшей голове возникали мысли о том, что, в конце концов, свет на атамане Семенове клином не сошелся, есть и другие атаманы, не менее головастые, чем Григорий Михайлович, можно уйти и под их крыло… О том, что это будет предательство, Калмыков не думал.

В обстановке, когда отец целится из винтовки в любимого сына, а внук добивает шашкой деда, певшего ему в детстве песни и угощавшего медом, слово «предательство» просто стерлось, перестало существовать, ибо каждый человек, взявшийся за оружие в гражданской войне, – неважно, на какой стороне он находится, – предатель. Поэтому Калмыков думал об этом меньше всего.

Чужой он человек на Дальнем Востоке, – впрочем, как генерал-инспектор кавалерии Дутов, – любой его может попрекнуть нездешним происхождением.

Когда Дутов вернулся в Омск, то, будучи натурой творческой, балующейся пером, подвел некоторые итоги в статье – большая статья эта была опубликована в газете «Русь». «Не буду говорить о тех впечатлениях, которые произвели на меня Дальневосточные казачьи войска Впечатления, как и следовало ожидать, самые отличные, – написал он. – Везде идет большая организационная работа. Везде казачество готово нести на алтарь возрождающейся родины все, что имеет. Словом, в дальневосточных войсках происходит приблизительно тоже, что вы имели возможность наблюдать здесь, в Омске, на круге Сибирского казачьего войска».

Далее в своей статье генерал-инспектор кавалерии перешел к персоналиям.

«Я хотел бы сказать несколько слов об атамане Калмыкове. Обидно, что против этого атамана ведутся интриги и его имя муссируется. Мое личное впечатление – Калмыков человек очень достойный, честный русский патриот и хороший русский офицер…» Вот такую характеристику дал Калмыкову Дутов.

И далее. «Атаман Калмыков чрезвычайно скромен в своей личной жизни. Он живет в одной комнатке со своим ординарцем. У него нет личных средств. Он не вмешивается в городские и земские дела. И вся его энергия направлена на борьбу с большевиками. Его отряд прекрасен по дисциплине и боевой подготовке. Атаман до сих пор не признан нашим правительством и это, конечно, не может не отразиться на жизни края».

Ну, насчет личной скромности и невмешательства в дела города Хабаровска Александр Ильич, пожалуй, не все понял и не все увидел – взор его был обращен в другую сторону, да и слишком отвлекался генерал-инспектор во время поездки, слишком уж отвлекался….

Ни одна городская муха не пролетала не замеченной мимо Калмыкова – атаман обязательно засекал ее и провожал внимательным взглядом. А уж если на голову мухи этой был натянут какой-нибудь политический котелок, то Калмыков старался обязательно узнать, где эта муха приземлится и, главное, с кем вступит в контакт.

Просмотрел генерал-инспектор кое-какие черточки в характере инспектируемого атамана, ошибся в оценках. Но Бог ему судья, и Бог судья Ивану Павловичу Калмыкову. И того и другого уже давным-давно нет в живых.

Несколько по-иному оценил Дутов свое общение с Семеновым, более того, кое о чем он просто предпочел промолчать. «Должен сказать, что это впечатление очень сложное, и я еще не успел во многом разобраться, – написал он в некотором раздумье и тут же поспешил перейти на язык комплиментов. – Войска атамана производят прекрасное впечатление. Обращает на себя внимание и то, что железная дорога в полосе заведования атамана Семенова работает, пожалуй, лучше, чем где-либо по всей линии между Омском и Владивостоком. Этого атаман достиг тем, что проявил должную заботливость к нуждам железнодорожных рабочих, которые получают натурой все продовольствие».

А вообще Дутов уехал ни с чем. Адмирал Колчак, поразмышляв немного над дальневосточными перипетиями и поведением атаманов, подчинил Дутову все войска, находившиеся в Никольске-Уссурийском, Гродеково, Хабаровске, а также в зоне КВЖД, – произошло это шестого июля. Дутов под приказом расписался с готовностью, поскольку предварительный разговор с адмиралом у него был, и вызвал к себе Калмыкова.

– Иван Павлович, – сказал он, – я назначаю вас начальником Хабаровского гарнизона и своим заместителем по командованию всеми силами района. Распишитесь вот здесь, – он протянул атаману штабную бумагу с прыгавшим машинописным текстом, ткнул в нее пальцем: – Вот здесь!

Для Калмыкова это назначение не было повышением, скорее, наоборот, и он спросил:

– А с чем это, собственно, связано?

– С активизацией партизанских банд на Дальнем Востоке, – неожиданно ответил Дутов, – с этой публикой надо бороться решительно и беспощадно.

Ответ Калмыкова удовлетворил. Более того, в «продолжение темы», как принято говорить в таких случаях, он издал свой собственный приказ, в котором велел всем казакам, способным носить оружие, явиться в пункты станичной охраны, созданные повсеместно, в каждой обжитой точке Дальнего Востока, и отметиться в специальном журнале. Это было похоже на всеобщую и полную мобилизацию.