Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

В ткани остались два острых зуба, украшенных прозрачными медовыми капельками. Это был яд. Калмыков скосил глаза на выдранные зубы и удовлетворенно хмыкнул:

– Хар-рашо!

Осталось выдрать еще два ядовитых клыка – всего их у гадюки четыре, выскакивают из челюсти легко, успевай только руками управлять. Главное – не промахнуться и не подставить гадюке под укус руки.

Через несколько минут гадюка лишилась и второй пары ядовитых зубов. Ванька подхватил змею и, как обычную тряпку, сунул в мешок. Гадюка заскреблась изнутри о ткань своим чешуйчатым телом, задергалась, будто злобная рыба, попробовала укусить ловца, но не тут-то было – ловец был более ловким и увертливым, чем она сама.

Змея, обозлившись, задергалась сильнее, свилась в несколько колец, захлопала хвостом о грубую ткань мешка. Семинарист тоже вышел из себя, матюкнулся и приложил мешок с гадюкой о трухлявую, рассыпавшуюся кочку. Змея крякнула по-лягушачьи и тут же затихла. Кочка, вместо того чтобы рассыпаться, взлетела вверх, подобно вороне, и с жирным звуком шлепнулась на землю. В разные стороны брызнул черный влажный сор.

– Тих-ха! – запоздало выкрикнул семинарист, давая понять змее, что шутить с ней он не собирается.

Гадюку Ванька Калмыков посадил в ящик, ящик спрятал в укромном месте, накрыл его тряпкой, сверху навалил сушняка, замаскировал.

Через пару дней у племенной гадюки вновь вылезли ядовитые зубы. Ванька, естественно, знал, что зубы у змеи прорежутся снова, и поэтому опять приготовил ватный рукав, проверил его – не белеют ли где ядовитые гвозди?

Когда он пришел к гадюке и немного приоткрыл ящик – сделал это слишком беспечно, полагая, что воля змеи за два дня плена сделалась вялой, как ботиночный шнурок, затихшая гадюка совершила резкий прыжок, целясь Ваньке в лицо. Испуганный семинарист стремительно отпрянул от нее, до лица достал только черный язычок, зубы не достали, – и поспешно хлобыстнул по змее крышкой ящика. Змея знакомо крякнула и нырнула вниз, в глубину ящика, Ванька вновь сунул ей ватный рукав. Змея щелкнула злобно, по-собачьи, всадила в вату зубы, задергалась всем телом, Ванька рыбацким рывком подсек ее, и в рукаве остались очередные два зуба. Пробормотал дрожащим голосом – испуг еще не прошел:

– Так-то вернее!

Времени Ванька Калмыков решил не терять – начать дрессировку сегодня же.

Весна продолжала свое неторопливое шествие по земле. Тихая, с мелкой водяной сыпью, валившейся с небес – ни солнце, ни ветер никак не могли справиться с противным, вызывавшим в ключицах и в затылке чес дождиком, с голыми тощими кустами, рождавшими в душе печаль, и цветеньем диких слив. Домашние сливы еще не зацвели, они украсятся белой пеной позже, вместе с персиками и урюком, а дикие цвели – розовые, щемяще белые, горькие. Белым цветом были облиты сливы обычные, вроде бы уже набившие оскомину, но хозяйкам все же не надоевшие; они всегда с удовольствием пускали их на варенье; розовым – сливы красные, дикие, нисколько не уступавшие культурным сортам. Отцветут дикие сливы, холодная морось отступит, и тогда начнется цветение настоящее, обильное – будет цвести все, что способно цвести: от дикой смородины и боярышника до черешни и яблок-ранеток, росших по склонам гор.

Калмыков вытащил гадюку из ящика: та расправила рисунчатое тело и попыталась было удрать, но семинарист проворно сунул ей под нос палку, перекрыл дорогу, и гадюка нехотя отвернула в сторону, застыла на несколько мгновений, потом совершила резкий прыжок, норовя улизнуть в кусты, но Ванька опять оказался проворное змеи, перекрыл ей дорогу.

– Цыц, мадама! – прикрикнул он.

Гадюка яростно зашипела, будто мокрая мочалка, угодившая в баньке на раскаленные каменья, и развернулась в сторону человека. Вид у нее стал грозный. Любой мог испугаться, тикануть от гадины, но Ванька лишь упрямо сжал челюсти.

– Я сделаю из тебя кобру, вот увидишь, – пообещал он змее, – королевскую. Танцевать будешь не хуже цыганки в любом ресторане.

Несмотря на грозную внешность, змее было страшно, да и не хотела она воевать с человеком, мирная была гадюка, но вот она неожиданно свилась упруго, взвилась, сделала разворот в воздухе. Получилось это не совсем изящно, скорее, неуклюже, и вновь попыталась удрать, но Калмыков подставил под нее палку, подбил снизу, и змея со смачным влажным звуком шлепнулась на землю, а в следующий миг взвилась вверх, становясь на хвост.

Беззвучно, стремительно, как молния, сделала бросок в Ванькину сторону. Калмыков поспешно отскочил, хотя можно было и не делать этого, щелкнул змею палкой по носу.

Гадюка жестко щелкнула челюстями. Опоздала – семинарист действовал быстрее ее, – через секунду вновь поднялась на хвост и, бросив на человека недобрый взгляд, совершила очередной бросок, стараясь дотянуться до гадкого, плюгавого, криволапого, похожего на гнилой осенний гриб человечка. И опять человечек оказался проворнее ее.

Змея возненавидела это хилое, с руками в цыпках существо, ей непонятно было, как он умудряется быть ловчее и быстрее ее. Гадюка сморщилась, зашипела, словно из нее выпустили воздух, и сползла на землю. Свернулась в жалкий, нервно подрагивавший, будто от холода, клубок.

Ванька присел рядом, ширкнул сочувственно носом.

– Неужели тебе непонятно, мадама, что нужно подчиниться человеку? А? Дура ты, баба? Или ты не баба и у тебя нет мозгов? Подчинись – и ты останешься жива. Не подчинишься – погибнешь.

Он положил палку между собой и змеей.

Змея даже не пошевелилась, словно бы не видела грозного оружия этого опасного кривоного гриба. Ванька, хитрый, знал, что змея ничего не слышит – она глуха, как старый трухлявый пень. Зато хорошо видит – не хуже орла и засекает малейшее колебание воздуха, может среагировать даже на полет мухи в звездном пространстве.

Двух точек ей бывает вполне достаточно для того, чтобы сориентироваться и принять решение – удрать, скажем, или поспешно вскинуться в боевой стойке. Это Ванька Калмыков ведал и действовал в соответствии с собственным разумением, с тем, что ему подсказывала «бестолковка» – золотушная лопоухая голова.

– Чего, мадама, в обмороке пребываешь? – спросил он у змеи сочувственно, будто у приятельницы по уличным играм. У гадюки дрогнули, чуть соскользнули в сторону и остановились глаза.

Калмыков это короткое движение засек, отсел на полметра в сторону – ощутил, что от змеи исходит опасность, потянулся рукою к палке, но не успел взять ее – змея сделала молниеносный бросок и вцепилась зубами ему в руку. На этот раз Ванька сплоховал, гадюка переиграла его.

Ванька вскрикнул, откинулся назад, задрал ноги и стремительно откатился на несколько метров в сторону. Подавленно замычал, в следующий миг у него в мозгу мелькнула спасительная мысль о том, что змея всадила в него не ядовитые, а обычные зубы, он вновь замычал и поднялся на колени.

– Ах ты… с-сука! – проворчал он, глядя на свою руку, и страдальчески скривил губы – на прокушенной ладони текла кровь. – Ну-ну, мадама!

Тряхнув рукой, сбил с ладони несколько красных капелек и, чувствуя, как в нем останавливается дыхание, вновь затряс рукой.

– Ну ты и… с-сука! – прорычал он по-собачьи. – Я же тебя сейчас топором изрублю. Поняла?

Рубить змею Калмыков не стал – через несколько мгновений ошеломление прошло, приступ власти – тоже. Прошел и испуг. Ванька неожиданно засмеялся – как бы ни кусалась гадюка, а все равно она ничего не сделает: ядовитых зубов у нее не осталось. Калмыков высосал из ладони кровь, сплюнул ее на землю.

Укус был безопасен.

Второй раз Ванька плюнул прямо на гадюку, ногой подгреб к себе палку, громко ударил ею по земле.

– А ну, гадина, подымайся!

Змея зашипела, проворно поднялась на хвост, качнулась в одну сторону, потом сделала нырок к Ваньке, но была отбита палкой, из глаз у нее вылетели электрические брызги, змея шлепнулась на землю и застыла в обморочном состоянии. Удар был сильным. Ванька снова ткнул в нее палкой.

– Подымайся, кому сказали!

Гадюка тряпично сдвинулась в сторону и опять застыла. Ванька выругался – резких слов не пожалел, – оглянулся в одну сторону, потом в другую: не слышит ли кто его? Не дай Бог услышит какой-нибудь попик-наставник в обтерханном платье, затурканный семинаристами настолько, что у него кожа на лице сделалась зеленой, как у лягушки, – на безответном Ваньке он обязательно отведет душу. Но в темном углу сада, где сейчас находился Калмыков, никого больше не было, Ванька удовлетворенно хрюкнул и в очередной раз поддел змею концом палки.

Та не пошевелилась – продолжала пребывать в обмороке. Ванька вновь притиснул к губам ладонь, с шумом всосал кровь, сплюнул, целя неприятным снарядом в гадюку.

Плевок до змеи не долетел. Ванька сел на корточки, поводил во рту языком, словно мутовкой, но, вспомнив о внезапном прыжке гадюки, поспешно отсел от нее – вдруг она плюнет в ответ? То, что у змеи не было ядовитых зубов, совсем не означало, что у нее нет больше яда. Наверняка гадина сохранила его где-нибудь за щекой, спрятала в кармашке, либо в углублении под скулой. Ванька вновь ткнул в змею палкой, потом поддел ее торцом, приподнял. Змея и на этот раз не пошевелилась – не пришла еще в себя.

Поняв, что игр с гадюкой сегодня больше не будет, Ванька разочарованно вздохнул и поднялся на ноги.

– Конец нашей сказочке!

Отсосал из укуса немного сукровицы, сплюнул и снова рассмеялся. Смех был хриплым, дребезжащим, как у взрослого мужика, любящего приложиться к рюмке, а потом в сырую стынь поспать где-нибудь под кустами, – голос у него бывает точно таким, как сейчас у Ваньки Калмыкова, сплошь в дырках.

Ванька подцепил змею рукой и с сожалением сунул ее в ящик, сверху ящик прикрыл крышкой и сухими черными ветками – заниматься с гадюкой можно будет, когда она придет в себя. Змеи – существа нежные, конструкция у них тонкая, в обмороке пребывать могут долго…

– Тьфу!

Ванька присел на пенек, оставшийся от старой яблони, прислушался к птичьей звени. Колготились, радовались дню в основном синицы – проворные, нарядные, шустрые. На них опасливо поглядывали серые пичуги, недавно прилетевшие из южных краев и еще не успевшие освоиться: голоса у них были нежными, протяжными, сладкими и одновременно грустными, словно бы птички эти тосковали по оставленным местам, по каким-нибудь турецким вишням и цветам бом-бом, о которых Ванька Калмыков как-то прочитал в иллюстрированной книжке, выпущенной знатным московским издательством, потакающим красотам природы и влюбленным в них детским душам.

Ванькина душа такой не была; более того, его до смерти заклевали бы семинаристы, если бы узнали, что он стал таким чувствительным, по-девчоночьи квелым, слюнявым и сентиментальным (впрочем, что такое сентиментальность, Ванька не знал, он даже слова такого поганого не слышал), хотя мог расплакаться. Но не от боли – боль он терпел, а от обиды…

Среди тощих кустов смородины были видны синие, сиреневые и желтые пятнышки – проклюнувшиеся цветы. Еще вчера их не было, а сегодня они появились. Калмыков никогда раньше не обращал на них внимания, а вот сейчас обратил, более того, трогательно восхитился, цветы эти, синие и сиреневые – местные подснежники, – взяли его за живое, как и цветы желтые, светлевшие в сыром углу сада, аккуратные пятилистники, очень похожие на эдельвейсы… Но это были не эдельвейсы.

Ни запаха желтые цветы не имели, ни шелковой мягкости, ни яркости той – желтизна их была блеклой, выгоревшей, вымоченной дождями. Что это были за цветы, Ванька не знал. Наверное, тоже подснежники, только иного сорта, особого. Калмыков сорвал один цветок, поднес к ноздрям.

Далекий, едва уловимый запах от цветов все-таки исходил – травянистый, жидкий. Это был, скорее, запах талой воды, а не цветов, далекий дух весны. Ванька помял цветок пальцами, вновь понюхал его – на этот раз бледно-желтые лепестки пахли обычной мокрой травой, давленой мошкарой, еще чем-то и отбросил в сторону.

На следующий день, после дневной молитвы, он появился в дальнем углу сада. Змея заметно ослабела, при виде человека едва шевельнулась. Ванька озадаченно поскреб ногтями затылок: он не знал, чем питаются гадюки. Потом вспомнил – мышами. И этими самыми… Ну, «ква-ква» которые – лягушками.

– Чего-чего, а этой дичи я наловлю тебе сколько угодно, – пообещал Ванька и исчез.

Мышей в подвале семинарии было полно. Особенно зимой и весной – тут они сбивались в плотные стаи, жировали, грызли все подряд, что попадалось им на глаза, превращали в труху и в мелкие черненькие катышки, схожие с нелущеным просом. Больше всего на свете мыши любили грызть старые книги – видать, было в этих фолиантах что-то очень вкусное.

В подвале Ванька нашел большую старую банку, поставил ее на «великом мышином пути», – поставил наклонно, подложив под бок банки кусок кирпича, а к широкой стеклянной горловине проложил слегу – длинную сосновую лучина, на дно банки мелкими щипками накрошил немного хлеба, и покинул подвал.

Через двадцать минут Ванька вернулся – в банке сидело пять мышей.

Увидев человека, они заметались. Банка наполнилась писком. Ванька довольно потер руки:

– Хар-рашо! – Подвигал губами из стороны в сторону: мышей еще надо было извлечь из банки, а потом придумать что-нибудь умное, чтобы они малость подрастеряли свою шустрость, – не то ведь ушмыгнут у змеи из-под носа и бедная гадюка останется голодной. Ванька недовольно похмыкал – не будешь же мышам подламывать лапки… Во-первых, это противно, во-вторых, они будут кусаться, в-третьих… есть и в-третьих, и в-четвертых. Но самое неприятное то, что они будут кусаться.

Ванька Калмыков и тут нашел выход, – времени на это потратил немного, – взял ватный рукав, который совал гадюкам в пасть, затянул его с одной стороны проволокой, другую сторону оставил свободной, – и согнал мышей в рукав, будто сухари.

А чтобы они не шебуршились, не пытались спрятаться или смыться, шваркнул рукавом о каменную стенку три раза. Мыши разом оглохли и потеряли запал, стали смирными, как зимние мухи.

– Хар-рашо! – проговорил Ванька привычно и отволок мышей в сад. Высыпал их в змеиный ящик.

Гадюка разом ожила, ухватила одну мышь, самую крупную, самую нерасторопную, с оглушенным сонным взглядом, дернулась конвульсивно, разворачивая мышь головой в желудок, дернулась еще раз, и мышь нырнула в змеиную глотку, дернулась в третий раз, сокращая внутри себя мышцы, и испуганно попискивавшая мышь полезла в змеиное брюхо.

Некоторое время гадюка лежала неподвижно на дне ящика, потом приподняла голову и ухватила зубами еще одну мышь – не столь жирную, как первая. На этот раз еда не понравилась ей – слишком дохлый был кусок и она выплюнула худого, с блеклой шерсткой мышонка, ухватила кусок пожирнее и изящно, рисованным танцевальным движением подкинула вверх – мышь, очутившись в воздухе, пискнула жалобно, дергая лапками, перевернулась и очутилась в гадючьей пасти.

Проглотив вторую мышь, гадюка взялась за третью – слишком была голодная.

– Давай, давай, мадама! Лопай! – подогнал ее Ванька Калмыков. – Не будешь есть, я тебя на колбасу пущу. Постную…

Семинаристы любили постную колбасу. В том числе и Ванька Калмыков.

Со змеей, проглотившей трех мышей, заниматься было бесполезно. Это все равно, что заставить двигаться ватный рукав, – нужно было подождать пару дней, мыши должны были улечься в гадючьем брюхе, каждая в свой уголок, и тогда змея обретет подвижность.

Через два дня Ванька Калмыков опять появился в саду семинарии. Осмотрелся – нельзя было допустить, чтобы за ним увязался какой-нибудь наставник, пробрался в дальний замусоренный угол, вновь настороженно огляделся, подхватил с земли палку и вытряхнул гадюку из ящика. Сытая гадюка – она теперь могла не есть недели полторы, не меньше, – проворно устремилась к кустам, но Ванька всадил в землю перед самым ее носом палку, развернул на сто восемьдесят градусов.

Прикрикнул командно:

– Давай, мадама, работай, работай!

Гадюка вновь устремилась к кустам. Ванька выругался и опять развернул гадюку. Пригрозил:

– Сварю тебя на ужин вместо бульбы – будешь знать!

Словно бы услышав это, змея торопливо поднялась на хвост и ширкнула головой в Ванькину сторону. Ванька проворно отлетел от гадюки, – змея грозно зашипела, и Калмыков, преодолевая оторопь, неожиданно возникшую в нем, шагнул к гадюке. В черных маленьких глазках гадюки мелькнуло пламя – будто свеча зажглась, вспыхнула ярко, искристо и тут же погасла: змея приподнялась на хвосте и приготовилась к броску.

– Давай, давай, мадама! – привычно подогнал ее Ванька.

Рисунок на теле змеи за эти дни поблек, потерял яркость, острые углы сгладились, словно бы их кто-то обработал напильником, либо обстругал ножиком, шея раздулась, и гадюка сделалась похожей на кобру.

– Давай! – повторил Ванька и сделал к гадюке полшага.

Змея ударила головой воздух, щелкнула зубами. Ванька врезал ей палкой по носу. Змея поспешно нырнула вниз, распласталась на земле.

Ванька усмехнулся:

– Не нравится ей… Барыня какая нашлась! Тьфу!

Он ткнул в змею палкой, та всадилась мелкими острыми зубами в торец – крупные были изъяты, – предупреждающе зашипела.

– Шипи, шипи, мадама. Я тебя не боюсь… Это р-раз, и два – знай, что я тебя все равно порежу на колбасу. Шпрехен зи дойч? И квасом запью. Поняла? – Ванька снова ткнул в змею палкой.

Змея дернулась, переместилась на полметра, словно бы перелилась из одного пространства в другое, как из сосуда в сосуд, приподнялась обессиленно и тут же вновь опустилась на землю. Ванька посмотрел огорченно и опять толкнул в змею палкой. Видать, попал во что-то больное – змея дернулась, подпрыгнула, клюнула носом воздух.

Ванька огрел ее палкой:

– Цыц!

Гадюка снова атаковала пространство. Семинарист был проворнее и опытнее гадюки – не преминул щелкнуть ее палкой по носу.

– Цыц! Тренируйся, пока тебя уму-разуму учат, набирайся опыта – коброй будешь. Поняла? Я из тебя обязательно кобру сделаю, – Ванька зажмурил глаза, представил себя перед зрителями играющим на дудочке, управляющим змеей, покорно извивающейся, танцующей перед ним и растянул рот в довольной улыбке.

Так он запросто сделается знаменитым, будет выступать на рынках и заколачивать большую таньгу.

И ему хорошо будет, и гадюке.

Конечно, он не превратил простую больную гадюку в королевскую кобру – этот эксперимент был обречен, но стоять на хвосте и извиваться в танце научил. И дело было не в редкостных Ванькиных способностях, а в том, что гадюка начала бояться палки.

Каждый щелчок по носу она воспринимала очень болезненно, вскидывалась, клевала в воздухе, стараясь достать до Ваньки, и очень внимательно следила за палкой. Разные индийские факиры, изображающие из себя великих покорителей животных, тоже лупили своих подопечных палкой до посинения, чуть что – хрясь по носу, даже случалось, забивали насмерть; малейшая промашка – и хрясь по носу, незначительная ошибка – хрясь по носу… Больно!

В конце концов змея, обломанная такой жестокой палкой, обязательно начинает следить за ней с утроенным вниманием, и тогда факир берет в руки дудочку. А для глухой змеи что палка, что дудочка – одно и то же. Ведь она глуха, как обычная деревяшка, ничего не слышит, совершенно ничегошеньки, ни одного звука, только видит… Но любое движение, любой вздрог засекает, внимательно следит за палкой-дудочкой, не упускает ничего и колеблется всем телом, танцует, повторяя все движения палки и одновременно поедая глазами факира.

Змея стала слушаться Ваньку Калмыкова, хотя базарная артистка из нее не получилась: у Ваньки терпения не хватило, а у гадюки – мозгов.

Иногда в семинарию к Ваньке приезжал отец, привозил пироги с малиной, испеченные соседкой; твердый, как камень, сахар, лакричные таблетки от простуды (Ванька очень часто простужался, чихал, кашлял, ходил зеленый, как крапива, с запечатанным соплями носом, задыхался. И отец, жалея сына, покупал ему лакричные таблетки); пироги Ванька делил на две части. Одну, которая побольше, съедал сам, вторую швырял на стол бурсе, братьям-семинаристам. Братья жадно накидывались на еду – все халявное, достававшиееся даром, они любили.

Но щедрые дары эти не ограждали Ваньку Калмыкова от издевательств, его подначивали при всяком удобном случае, награждая подзатыльниками, – отвешивали оплеухи такие, что у Калмыкова только челюсти лязгали, как у змеи во время тренировок, а из ноздрей вылетали красные тягучие брызги.

Перед уходом семинаристов в отпуск, когда каждый из будущих миссионеров уже облизывался, предвкушая горячие пироги с лесной земляникой и черной смородиной, а также рыбники и шаньги с творогом, которыми их будут потчевать дома в многочисленных харьковских, ставропольских и кубанских селах, Ванька Калмыков устроил представление – извлек из дальнего угла сада измученную змею, приволок ее на площадку перед главной дверью семинарии и перевернул ящик.

Змея зашипела, но Ванька на грозное шипение это – ноль внимания, он к нему привык. Ваньке вообще казалось, что он и сам умеет так шипеть: змея изогнулась кольцом и сунулась было в ящик, на привычное свое место, но Ванька отодвинул ее ногой в сторону:

– Цыц!

Калмыков умел играть на пастушьей дудочке – этому его когда-то обучил отец. Отец хоть и считался купцом, но происходил из нищих крестьян Харьковской губернии и в голодном своем детстве пас коров. А где коровы, там и музыка.

Никто даже не заметил, как у Ваньки Калмыкова в руках появилась длинная деревянная дудочка. Увидев дудочку, змея поспешно поднялась на хвост – почувствовала, что вот-вот последует удар.

Ванька повел дудочкой в одну сторону – змея гибко потянулась туда же, словно за лакомой подачкой. Ванька посильнее дунул в мундштук, перекинул дудочку на противоположную сторону, змея, просчитав безопасное расстояние, отклонилась еще дальше, заняла позицию, внимательно следя за Ванькой. Все перемещения змеи в пространстве напоминали изящный танец.

Семинаристы, окружившие Ваньку Калмыкова, стояли на почтительном расстоянии от гадюки и в такт ее движениям также совершали броски – только подошвы ботинок громко опечатывали землю. Ванька, поглядывая на своих товарищей по бурсе, лишь ухмылялся, да дул в дудочку.

Повел дудочкой влево, сделал это слишком резко – змея даже подпрыгнула, стремясь успеть за движениями дудочки, в глазах ее высветился страх, семинаристы затопали башмаками, опасаясь змеи. Один из собравшихся – Гринька Плешивый – даже взвизгнул от испуга, а в следующее мгновение проглотил свой испуг, сделался белым, как бумага.

Ванька Калмыков торжествовал – ему удалось удивить семинаристов. О том, как он показывал концерт, бурса будет говорить долго.

– Это что тут за сборище? – послышался грозный голос. – Кто велел сбиваться в кучу? Вы знаете, кто вы? Отпетые лентяи, мусор, неучи, отходы, дураки, лоботрясы… А ну, разойдись! – дергаясь всем телом, тряся пузом, к семинаристам спешил рыжий лысый наставник, самый молодой среди воспитателей бурсы – глазастый, слюнявый, взъерошенный. – Объедки, охломоны, обмылки, кусошники, собачье дерьмо!

Бурса разбежалась мигом. Ванька сунул дудочку за пазуху, поспешно подхватил свой ящик – это же улика, которая сработает против него, и унесся в сад.

Рыжий наставник, увидев змею, взвизгнул оторопело, затормозил – из-под кованых металлических подков его ботинок даже электрические искры полетели. Наставник закричал вновь – он смертельно боялся змей.

Гадюка, почувствовав свободу, нервными быстрыми рывками достигла кустов и исчезла в них.

Наставник продолжал орать. Блажил он так минут пять, не меньше, потом успокоился – устал.

Ванька бросил ящик в саду, с лету перемахнул через старую, сплетенную из ивовых прутьев изгородь и по узкой горной тропинке понесся вверх, к макушке гладкой зеленой сопки.

Благополучно перемахнул через нее и покатился вниз, к распадку. Там уселся на сырой, покрытый волосоцом пень, огляделся. Было тихо. Даже птицы не пели, словно бы в природе что-то произошло. Тонко пахло распустившимися почками, цветами и еще чем-то. Ванька побито сгорбился и неожиданно заплакал.

Он не знал, почему заплакал – вроде бы никакой обиды в нем не было, внутри не сидела никакая заноза, но вот к горлу подступило что-то душное, мягкое, и он заплакал. Выплакавшись, вытер глаза и застыл.

Весна была уже в разгаре. Темными, табачно-желтоватыми непритязательными цветками украсились ветки кизила, по земле резво рассыпались белые барабанчики – безмятежно-веселые цветки; степенными компаниями держались анемоны – нарядные, на высоких стеблях, с крупными тугими головками. Ванька анемоны старался не рвать – жалел их.

Через несколько минут он заплакал вновь. Рыдания сотрясали его худое, невесомое тело. Он не знал, сумеет закончить семинарию или нет. Скорее всего, его выгонят оттуда… Ваньке был жаль самого себя, своего отца, свою долю.

Как сложится его жизнь, он не знал.

***

Сон в тайге всегда бывает чутким, а многие люди, – особенно новички, ночуя в темных дебрях, вообще не могут заснуть: то медведь-людоед, шастающий в ночной темноте, начинает им чудиться, то вепрь с длинными острыми клыками, способный раздавить человека одними только копытами, даже не прибегая к помощи клыков. Вот он, вепрь, только что прошел совсем рядом, обдал тяжелым звериным духом и остановился в кустах неподалеку, прислушивается, пытается сориентироваться; то волки – эти всегда ходят стаями, нападают на путников; то вновь подойдет одинокий шатун с лапами в две человеческих ноги…

Спокойнее всех ведет себя в тайге тигр. Приближается бесшумно, не рычит, не ломится сквозь чащу, как паровоз, волокущий по рельсам усталый «восточный экспресс», старается втихую все выведать и, если увидит, что дело ему придется иметь с человеком, уходит.

Первый раз Калмыков проснулся от того, что рядом пронеслась целая стая кабанят, ведомая тупоголовой хавроньей-мамашей – кабанята чуть всю тайну не вздыбили, поставили ее на-попа, даже с деревьев посыпалась листва; во второй раз подъесаул даже потянулся к нагану от тигрового хрипа – здоровенный старый самец проплывал в темноте неподалеку, обо что-то споткнулся и, предупреждая возможное столкновение, грозно зарычал.

Продрав глаза, Калмыков несколько минут напряженно вглядывался в темноту, но так ничего там и не увидел. По коже невольно побежали неприятные холодные букашки, вызывая неясную тоску, и Калмыков, человек непугливый, ощутил страх.

Старый тигр, который уже не может угнаться за молодым изюбром или козлом, вышедшим на солонцы, способен соблазниться человеком. Человека ему взять легче, чем изюбря.

Поняв, что тигр ушел, Калмыков опустил наган.

Под утро его вновь разбудили кабаны – кто-то гонял их по тайге. Кабанята-подсвинки громко топали, визжали, ломали кусты. Подъесаул послушал их визг и ухмыльнулся:

– Бродячие котлеты! – Ощупал землю около себя – наган был на месте. А карабин? Карабин тоже было на месте. Калмыков смежил глаза, проваливаясь в серую мглу, некоторое время плыл по странной речной зыби, дергаясь всем телом, потом услышал сквозь сон храп. Собственный храп.

Через некоторое время он провалился в то время, когда учился в семинарии, увидел одного из самый злобных наставников, любившего гоняться за ним с длинной линейкой; тот оторопело остановился перед Калмыковым и щелкнул зубами, будто змея, которую дрессировал юный Ванька.

Калмыков щелкнул ответно и унесся от наставника по воздуху, наставник устремился было следом, но врезался головой в окно, внезапно очутившееся у него на пути, и застрял в переплете, забился, будто пойманная муха…

***

Рассвет в тайге наступил рано – в затихшем, словно бы в остекленевшем пространстве неожиданно громко, настырно загомонили птицы, и Калмыкову показалось даже, что он слышит, как кричит петух – обычный деревенский Петя с огнистыми глазами и рыжевато-красными перьями, похожими на осенние таежные стебли дудочника, вербача, обычной куги, селящейся около ручьев, – хмельной и дурашливый одновременно петух. Калмыков даже подумал, что, может быть, какой– нибудь казак поселился в тайге, на заимке вместе со своим хозяйством… Но, по сведениям, которые имелись в казачьем штабе, здесь никаких заимок быть не должно.

Но и тащить с собой в тайгу домашнюю птицу – дело хлопотное: слишком многим лесным обитателям покажется интересным домашний петушок, немало четырехлапых захочет им полакомиться.

Темное вязкое пространство покрылось пятнами, посерело; пятна окрасились в розовый цвет, густой россыпью разлетелись по воздуху, пятен сделалось больше, и Калмыков неожиданно ощутил, как у него освобожденно, радостно, будто в детстве забилось сердце; тяжесть, сидевшая в нем всю ночь, отступила, бесследно растворилась в организме; усталость тоже исчезла…

Розовых пятен стало еще больше, они вертелись в пространстве, словно некие частицы колдовского шара – сорвались с него и крутятся, рождая у человека внутри радость и легкость.

Неподалеку, сидя на сучке, запела, защелкала маленькая серая птичка, с крыльями, украшенными на концах одуванчиковыми полосками, потом умолкла и начала прихорашиваться.

Совершив утренний моцион, вновь самозабвенно защелкала. Калмыков позавидовал птичке: беззаботное существо, никаких тревог и хлопот почти нет, а если и есть, то их можно решить таким вот музыкальным треском за несколько минут… Калмыков потянулся, захрустел костями и поспешно поднялся на ноги.

Весь лес уже целиком заливал розовый свет. В нем тонули высокие густые кроны деревьев; поваленные стволы с закрученной в кольца кожурой, отслаивающейся от поваленных ниц кленов и лиственниц; влажная земля с придавленной травой и темными плешинами, усеянными разными жуками и сороконожками, вылезшими наружу погреться. Гадкие насекомые эти вызвали в подъесауле ощущение гадости, он шагнул к одной из плешин и с силой всадил в нее каблук сапога, повернул его вокруг оси, потом повернул в обратную сторону, выкрикнул азартно:

– Ха!

Было слышно, как под каблуком трещат, лопаются прочные скорлупки жуков, будто орехи, и зеленая жижка брызжет во все стороны. Расправившись с жуками и сороконожками, Калмыков сунул наган в карман, подхватил карабин и, держа его на весу, быстрым шагом преодолел поросшую орляком поляну, поддел ногой жирную сонную змею, не успевшую заметить человека. Змея толстой веревкой взвилась в воздухе и шлепнулась на землю, смяв несколько сочных зеленых стеблей…..

Через несколько минут Калмыков очутился около говорливого, обтоптанного с обеих сторон ручья, остановился около него.

Присел, зачерпнул ладонью воды, плеснул себе в лицо, – не плеснул даже, а швырнул, будто тяжелую горсть… Вода обожгла ему кожу, вышибла из глаз слезы, Калмыков ошалело сморщился, снова зачерпнул ладонью воды.