Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Атаман даже пошатнулся, фыркнул зло – не хватало еще, чтобы он упал. Выдернув из кобуры свой старый наган, выстрелил в тетку Наталью.

Та охнула, глянула на своего бывшего постояльца изумленно, неверяще, прижала руку к груди, словно бы прощалась с ним, и тихо начала оседать.

– Дурак ты, дурак – прошептала она едва слышно. – Одно слово – ирод.

Атаман сунул наган в кобуру, скомандовал Эпову:

– Отправляй поезд! Реквизиция закончена.

– А эту куда? – Эпов ткнул в тетку Наталью носком сапога.

– Пусть едет в Харбин. У нее ведь билет до Харбина?

– До Харбина.

– Вот пусть туда и отправляется.

Тело тетки Натальи засунули в почтовый вагон – там имелся специальный отсек, холодный, для перевозки подобных грузов. Старик-машинист, насупив брови и стараясь не смотреть в сторону атамана, дал гудок, перевел в рабочее положение один рычаг, потом другой, паровоз залязгал своими сложными суставами, заездил по рельсам колесами, и вскоре владивостокский поезд скрылся в ночи.

– Не надо бы тетку эту глупую стрелять, – тихо, неуверенно, подрагивавшим будто от простуды голосом произнес Эпов.

Глаза у атамана сделались белыми, бешеными.

– Пошел ты! – взорвался он. – Если еще раз вспомнишь об этом – застрелю и тебя. Понял?

***

Хоть и обещал Калмыков помогать голодающим станицам хлебом и продуктами при условии, что те покажут советской власти фигу и откажутся ее признавать, а казаки от советской власти не отказались– Более того – решили ликвидировать собственное казачье войско. Такое решение принял новый казачий круг, собравшийся в Имане. Произошло это в мае восемнадцатого года. Круг этот получил название ликвидацонного.

Атаман, узнав об «историческом» решении казаков, невольно схватился за голову:

– Они с ума сошли!

В Пограничную прибыл подполковник Сакабе, сытый, холеный, чрезмерно спокойный, вызывающий зависть. Высокомерно приподняв одну бровь, он фыркнул, будто породистый восточный кот, которому хозяин вместо козьего молока предложил какую-то несъедобную затирушку из яичной скорлупы:

– Сделайте же что-нибудь!

Атаман испытующе глянул на гостя и ничего не сказал. Находясь здесь, в Пограничной, он мог опираться не только на японцев, а на более сговорчивых и щедрых англичан, на французов, заваливших Приморье своим знаменитым парфюмом и модной одеждой; мог даже договориться с американцами, но не делал этого – по велению своего старшего товарища атамана Семенова ударил по рукам с японцами… Может, совет Семенова был неверным, может, на косоглазых надо было посмотреть кошачьим взглядом, с презрительно поднятой одной бровью, как на него сейчас смотрит Сакабе, и демонстративно отойти в сторону? А?

– Ваше бездействие приведет к тому, что мы прекратим помогать вам, – грозно вскинув вторую бровь, произнес Сакабе. – Понятно, господин атаман?

– Где уж не понять, господин подполковник, – хмуро проговорил Калмыков, – тут даже еж без пенсне все разберет…

Сакабе был знатоком русского языка, но эту мудреную фразу он не мог разобрать и решил промолчать – слишком уж много в нем было загадочного… Причем тут еж? А пенсне? И что должен разобрать еж? Машину, танк, катер? Нет, в русском языке ноги себе сломает даже лошадь. Брови у подполковника сползли вниз, закрыли глаза, он покашлял в кулак и произнес, как обыкновенный деревенский мужичок, забито и безлико:

– Вот!

– Я организую несколько налетов на советы, – поразмышляв немного, сказала атаман, – это заставит большевиков поприжать хвосты.

– Хорошее дело, – одобрил предложение Сакабе, – горсть перца под хвост, – он поднял руки и несколько раз медленно хлопнул в ладони.

Атаман совершил с десяток налетов, но они ни пользы, ни политического веса ему не принесли – калмыковцев окончательно стали считать бандитами. Калмыков выругался: тьфу! Пообещал нескольким пленным казакам – сподвижникам вахмистра Шевченко:

– Скоро иностранцы захватят вашу землю, ваши огороды превратят в нужник, ваших жен переселят в хлевы. Еще раз тьфу!

Закончив свою пламенную речь, Калмыков велел всех пленных расстрелять.

Маленький Ванька как в воду глядел – в конце июня восемнадцатого года в Приморье пришли чехословаки и свергли советскую власть. Над Владивостоком взвились полосатые флаги – торговые, про которые здешние люди уже совсем забыли, и приморцы начали поговаривать об отделении их земли от России.

Это очень устраивало иностранцев. Подполковник Сакабе вновь приехал к Калмыкову.

– Подкиньте-ка дровишек в костер, господин атаман, – велел он.

– Есть! – послушно вытянулся во «фрунт» Калмыков.

– Чехословаков трогать, естественно, не надо, а вот своих, с желтыми лампасами и красными бантами, которые можете трепать сколько угодно.

– Вы имеет в виду казаков, перешедших на сторону большевиков?

– Их я и имею в виду, господин атаман.

Калмыков усмехнулся и довольно потер руки:

– Будьте уверены, – я им покажу, как в бубликах надо делать дырки.

– Вот-вот, – милостиво разрешил атаману «делать в бубликах дырки» подполковник Сакабе, хотя и не понял, зачем это нужно. – Действуйте!

***

У Калмыкова было сто пятьдесят сабель, у чехословаков – сила. Несчесть. Сотни тысяч человек, вооруженных до зубов, с пулеметами и артиллерией, захвативших Траннсиб – главную железнодорожную магистраль России, очень злобных; русских чехословаки не считали за людей, боялись только казаков – кичливых, высокомерных. Этому они научились у немцев, имевших одну цель: раз они попали в богатую страну Россию, то отсюда грех уехать нищими. Главное – хорошо набить мошну. Все остальное было для чехословаков мелочью, второстепенными деталями, мусором, пылью, тем самым, на что совершенно не следует обращать внимания.

А если кто-то вздумает сопротивляться или выступать против, то разговор с этими людьми вести на языке пулеметов – и только на этом языке.

Калмыков понимал – нужно снова объявлять среди казаков мобилизацию, иначе его войско так и останется карликовым и никто с ним считаться не будет, более того, – иностранные атташе даже перестанут с ним здороваться.

Для того чтобы пополнить свое войско, надо было снова возвращаться на территорию России.

Четвертого июля восемнадцатого года Калмыков на полном скаку ворвался в Гродеково, окружил станцию, помещение телеграфа, банк, еще несколько важных стратегических точек – в общем, действовал почти по-ленински. Боя с большевиками не было – перед Калмыковым в Гродеково вошли чехословаки, поспешили занять там квартиры потеплее и пообжитее, где водились грудастые бабы; Калмыкову же достались в основном холодные склады, в которых находилось таможенное имущество.

На следующий день Калмыков созвал казаков Гродековского станичного округа и объявил им:

– Наша общая цель – восстановить земское и городское самоуправление – это р-раз, – он демонстративно загнул один палец, поднял руку и всем показал этот палец, – изгнать из наших пределов всех немцев и большевиков – это два, – атаман загнул еще один палец, также показал его собравшимся, – привести Россию к Учредительному собранию – три, – атаман пристигнул к ладони третий палец, потряс рукой в воздухе, и последнее… последнее… – Калмыков закашлялся, ему хотелось говорить убедительно, красиво, но получалось это не всегда, и атаман страдал от этого, наливался помидорной краснотой, начинал заикаться, затем бледнел, потом снова наливался мучительной краснотой и снова начинал заикаться: тяжело это дело – ораторствовать перед казаками. Но выхода у атамана не было – приходилось ораторствовать. – Последнее, значится, вот что… Тут в Имане собрался так называемый ликвидационный круг, который распустил казачество… так вот, официально заявляю – если мне попадутся на глаза организаторы этого круга – я их повешу. Без суда и следствия. Эти люди совершили тяжкое преступление против казачества.

Калмыков неожиданно почувствовал, что задыхается – собственные слова закупорили ему горло, застряли там, сбились в комок – доступа свежего воздуха не стало. Он смятенно оглянулся, увидел стоявшего позади него Эпова, попросил тихо:

– Ударь меня по спине кулаком. Что-то в горле застряло.

Эпов все понял, хлобыстнул атамана кулаком по спине. Голос у того вновь обрел звонкость.

– А пока считаю решения ликвидационного круга незаконным, казачье войско – мобилизованным, – объявил Калмыков. – Вся власть в нашем крае принадлежит атаману и войсковому правительству… Брестский мир, заключенный большевиками, считаю преступным и незаконным.

Вот такой был Маленький Ванька – голыми руками, без перчаток, не возьмешь. Он помял себе пальцами горло и закончил речь следующими словами:

– А пока объявляю мобилизацию казаков шестнадцатого, семнадцатого годов службы для восстановления германского фронта. Германцев мы должны победить.

– А как же быть с этим – с Брестским миром? – выкрикнул кто-то из толпы.

– Я же сказал – он объявлен незаконным.

– А сам-то как, атаман? Переизбираться будешь?

– Буду! – твердым голосом ответил Калмыков. – Как только советскую власть прикончим в Приморье, так сразу и сдам свои атаманские дела на ближайшем круге.

Ох, лукав был Маленький Ванька! Он научился пускать пыль и дым в глаза; сам он прекрасно понимал – никогда никому атаманскую власть добровольно не отдаст. Пока его не убьют.

Как бы там ни было, нынешние историки считают, что это было первое серьезное политическое выступление Калмыкова. Начало, так сказать.

В толпе собравшихся, в дальнем углу, под развесистым деревом стоял широкогрудый казак с жесткими, сжатыми в щелочки глазами, недобро поглядывал на трибуну, где распинался атаман, в конце концов, не выдержал, выставил перед собой два пальца на манер охотничьего ружья и сочно чмокнул губами.

– Ты чего? – спросил его приятель, такой же широкогрудый казак с ржаным рыжеватым чубом, выбивавшимся из-под фуражки.

– Очень удобно этого фазана с трибуны снимать. С одного выстрела положить можно.

Приятель налег казаку локтем на плечо, придавливая к земле.

– Ты чего, сдурел? Тебе сейчас охрана в котлету превратит.

– Зато фазана не будет.

– Что, допек уже?

– Допек. И давно допек, – казак тяжело вздохнул. – У меня дочка по его милости исчезла…

– Слышал об этом, – сказал его приятель и тоже вздохнул. – Вот дела наши бедовые, не дела, а делишки, – в голове у него вертелись разные умные мысли, но как выразить их словами, он не ведал.

– Не знаю, жива дочка или нет, – Помазков, а это был он, помялся, переступая с ноги на ногу, поднял два сложенных вместе пальца, будто ствол пистолета, глянул на них печально и опустил. – На войне все было понятно, мы знали, кому надо ломать хребет, а тут ничего не понятно.

– Вот ему, прежде всего надо засунуть голову под микитки, – вздернув подбородок и, указав таким образом на достойную цель – атамана Калмыкова, произнес приглушенным голосом помазковский приятель, – а потом – всем остальным.

– Легко сказать – засунуть голову по микитки, а сделать это как?

Калмыков же тем временем начал говорить о казачьих традициях, о том, что сразу после падения советской власти будет избран новый атаман…

– Ну, так давай и изберем его прямо сейчас, – крикнул кто-то из толпы, – советская власть уже свергнута.

– Э, не-ет! – Кадыков поднял руку, подвигал из стороны в сторону указательным пальцем. – Она свергнута только здесь, в Гродеково, свергнута во Владивостоке, а в Никольске-Уссурийском еще не свергнута. И во многих других места тоже не свергнута. Так что… – атаман красноречиво развел руки в стороны, лицо у него сделалось хитрым и ехидным, – так что извиняйте, станичники.

По лицу атамана было видно, что добровольно власть свою он никогда не отдаст. Обещания обещаниями, а дела делами. И если кто-нибудь вздумает встать у него на дороге, он недрогнущей рукой ликвидирует этого человека.

Вытащив из-за голенища сапога плетку, атаман звонко хлопнул ею, прокричал что было силы:

– На этом все! Хватит! Замитинговались мы!

Аня Помазкова нашла себя – примкнула к организации, которая, как считала она, боролась за правое дело. Здесь были и головы хорошие, и умельцы, которые могли из двух гаек с одним болтом соорудить переправу через буйную реку, имелись и знатоки восточной борьбы, которым ничего не стоило одним пальцем отправить на тот свет целый эскадрон… Позже организацию эту не только в Приморье, но и по всей России их было создано много, – стали называть чрезвычайками.

Руководил приморский подпольной чрезвычайкой немногословный человек с угрюмыми глазами, обелесевшими от натекшей в них усталости. Точного имени его никто не знал, знали только по псевдонимам. Псевдонимов этих – на деле обычных русских фамилий, либо имен, очень простых, у руководители подпольной чрезвычайки было несколько. Последний псевдоним – Антон. Товарищ Антон.

Как-то он собрал в одном из старых купеческих домов, расположенном на окраине Никольско-Уссурийского (дом этот имел несколько выходов, из него можно было исчезнуть незамеченным), небольшую группу молодых людей.

Некоторое время он молчал, оглядывал внимательно каждого, кто пришел, потом сказал:

– Главная наша задача – защита советской власти. Всеми средствами, всеми способами… Чем меньше станет врагов, тем лучше мы будем жить. А врагов у нас много. Под свой сапог старается загнать Приморье атаман Семенов. Хоть и находится он в Чите, а руки свои загребущие старается протянуть и сюда; на Амуре бесчинствует атаман Гамов, в Приморье – Калмыков, хозяин КВЖД генерал Хорват объявил себя ни много ни мало – правителем России и обозначил свою платформу – кадетско-монархическую, во Владивостоке правит бал ВП АС… Слышали о таком? ВПАС – это Временное правительство автономной Сибири. Как видите – всюду временные. И все – враги советской власти. Вместе в ВПАСом краем пытается править ПОЗУ – Приморская областная земская управа… Слова какие неприличные, товарищи, только что изобретенные – ВПАС, ПОЗУ… Звучат, как мат. – Некоторое время руководитель подпольной чрезвычайки молчал, соображая, что же говорить дальше, потом сжал крупную правую руку в кулак – получился вполне приличный молот, – саданул этим молотом по левой руке. От удара едва искры во все стороны не полетели – тяжелы и тверды были кулаки у товарища Антона. – Вот что надо делать с врагами советской власти! Как учит товарищ Ленин, – бить их, бить и еще раз бить!

Неважно было товарищу Антону, что Ленин этих слов не говорил, важно, что это здорово пришлось к месту.

– Плюс ко всему у вас полно интервентов. Куда ни плюнь – обязательно попадешь в интервента! – Товарищ Антон вновь саданул кулаком о кулак. И вновь в воздух полетели искры. – Вот что надо делать с ними. Давить, давить и давить! По-ленински. Как он и велит нам, собственно.

Было слышно, как за окнами старого купеческого дома заливаются уличные кобели.

– Одним из самых опасных врагов советской власти я считаю атамана Калмыкова, – сказал Антон – Человек этот очень жесток и продажен насквозь. Иностранные агенты делают на него ставку, считают Калмыкова руководителем, выбранным большинством казачества, а это совсем не так. Калмыкова надо убирать в первую очередь.

Аня Помазкова сидела в углу и внимательно слушала товарища Антона – тот говорил убедительно, точно, а главное, мысли ее совпадали с мыслями этого человека. Особенно по части ликвидации атамана Калмыкова. Виски ей стиснула боль, она поморщилась, сунула руку в карман недорогой шевиотовой кофты, сшитой на заказ. В кармане лежал револьвер.

***

В августе восемнадцатого года в борьбу против советской власти вступили иностранцы – те самые, которых товарищ Антон назвал интервентами (до августа имелись только представительства, но войск не было). Вначале по улицам дальневосточных городков стали маршировать англичане и французы, смешно вздергивая в парадном шаге ноги и вскидывая винтовки, при этом они очень горласто исполняли свои боевые песни. А двадцать третьего числа появились японцы. Они действовали решительнее всех – выгрузили из трюмов своих кораблей пушки и объявили о создании боевых отрядов, вплоть до карательных.

Во Владивостоке сидели чехословаки, их оказалось больше всего – крикливые, пестро одетые, они вели себя в городе, как цыгане на базаре. Воевали они плохо, а вот есть умели хорошо, требовали, чтобы каждый раз им подавали на стол не менее трех блюд – первое, второе и третье, а еще лучше, чтобы блюд было четыре, чтобы еще и салат радовал глаз и желудок: предпочитали жареный папоротник со сметаной, и если чего-то не хватало – здорово сердились, галдели и корчили зверские рожи.

При случае иного русского, если у него были деньги, могли обдуть в карты, делали это артистично, легко, разбойно, а потом долго веселились, кудахтали и талдычили о союзническом долге «Ивана-дурака» перед ними.

Чехословаков было много. Количеством своим могли повалить Россию набок.

Красные под массовым натиском чехлословаков отступили, пятого сентября они сдали Хабаровск. Калмыков довольно потирал руки:

– Красная нечисть откатывается. – Чего может быть лучше!

Он вступил в город вместе с чехословаками.

Семнадцатого сентября Калмыков занял пост начальника гарнизона и учреждений военного ведомства – так называлась его должность в Хабаровске (японцы немало сил приложили к тому, чтобы Маленький Ванька получил этот портфель; кстати, он действительно обзавелся кожаным портфелем, небольшим, аккуратным, тисненным под крокодила, реквизированным у инспектора начальных классов хабаровских гимназий).

– Теперь мы посмотрим, какой коньяк лучше всего идет под ананасы.

Начальник 12-й дивизии генерал Оой – человек суровый, совершенно не умеющий улыбаться, несмотря на хваленую японскую вежливость, поздравил Калмыкова, как «начальника строевой части русских войск, признанных союзниками».

Отряд Калмыкова – потрепанный, не умеющий держать строй, разномастно вооруженный – от старых штуцеров, найденных на складах Владивостока, до японских «арисак» и немецких «маузеров», колонной прошел по Хабаровску, Калмыков пожалел, что нет оркестра.

– Мои орлы под музыку печатали бы шаг так, что его было бы слышно даже в Китае.

– Как нет музыки? Есть музыка. В Хабаровске находится лучший на Дальнем Востоке духовой оркестр.

Это сообщение заинтересовало Калмыкова.

– Как лучший духовой оркестр? Большой?

– Шестнадцать человек. В основном мадьяры. И не только…

– Мадьяры? – Калмыков подвигал из стороны в сторону нижней челюстью. – Пленные?

– Именно они, господин атаман.

Калмыков снова подвигал челюстью, поморщился. В кости и мышцы его натекала горячая тяжесть.

– И они что же, не могут нам сыграть?

– Не могут.

– Не могут или не хотят?

– Это ведомо только им самим, господин атаман.

– Тащите-ка их сюда!

Музыкантов действительно насчитывалось шестнадцать человек, и это были в основном мадьяры – из Будапешта и Секешвефервахера, из Печа и с озера Балатон; играли они «зажигательную» музыку, делали это слаженно, на одном дыхании, красиво, заставляли пускаться в пляс сивых дедов, которые по пятнадцать лет не вставали с печек-лежанок, на глаза превращаясь в мертвые кости. Молодели деды неузнаваемо под свист волшебных дудочек и труб. В Хабаровске не было ни одного дома, чтобы музыкантов не мечтали туда заманить, – мадьярский оркестр был очень популярен.

В тот хмурый, с быстрыми косматыми тучами день, когда в Хабаровск вошли калмыковцы, в городе играли несколько свадеб. Война войной, а жизнь жизнью, молодость брала свое, и жизнь требовала своего, она, несмотря на лютый натиск смерти, жаждала продолжения… Род человеческий не должен был прерываться, и мадьяры искренне радовались вместе с молодыми и завидовали их счастью:

– О-о-о, у вас будут дети! У вас будет много детей!

Кто-нибудь из музыкантов обязательно вздергивал вверх большой палец и восхищенно округлял глаза.

Музыканты в тот день побывали в одном доме – справном, купеческом, где их едва ли не до одури закормили пирогами с роскошной рыбой, имеющей глуховатое русское название калуга, потом переместились в другой дом, не менее богатый, где их также чуть не уморили едой – еле вырвались. И все равно им было очень весело, они были благодарны русским людям за доброе отношение, за праздник души, которые те устроили. Третья свадьба проходила в бедном доме за печально знаменитыми оврагами, расположенными недалеко от Амура.

Овраги были известны тем, что однажды там в сырой низине увязла лошадь. Вместе с телегой. Беднягу так и не удалось вызволить – она осталась в овраге навсегда. Телега – тоже; ее засосало вместе с грузом, который волокла несчастная доходяга, кобыленка с распухшими, вывернутыми едва ли не наизнанку мослами.

Музыканты в игре не отказывали никому – ни бедным, ни богатым; понимали, что перед Богом все равны, значит, и обслуживать всех должны одинаково.

В бедном, косо сползавшем одной стороной в овраг дворе их и накрыли калмыковские всадники.

– Мадьяры? – перегнувшись через изгородь, спросил пожилой хорунжий с тугим седым чубом, выбивавшимся из-под козырька фуражки.

– Мадьяры, – ответил ему трубач по имени Шандор. Поскольку он сочинял и музыку, и тексты к ней, и вообще баловался стихами, занося их в тетрадку, то трубача уважительно величали Петефи, как великого венгерского поэта.

Хорунжий стукнул рукоятью плетки о ладонь.

– Выходи на улицу, мадьяры! – приказал он. – Стройся в колонну по два.

– У нас же свадьба – мы еще не отыграли, – попробовал было сопротивляться Петефи и в ту же секунду понял: это бесполезно.

– Я тебе сейчас так отыграю, – хорунжий вторично стукнул плеткой по твердой, будто вырезанной из дерева ладони, – так отыграю, что свою маму будешь звать два часа без остановки. Выходи, кому сказали! И побрякушки свои не забудьте. Атаман требует!

Сопротивляться было бесполезно. Казачий наряд пригнал мадьяров в небольшой парк, расположенный на макушке высокой, ровно срезанной каменной горы, недобро глядевшей в Амур. Хоружний слез с коня, привычно похлопал плеткой по жесткой деревянной ладони, прошелся вдоль строя музыкантов. Мадьяры, прижимая к себе инструменты, угрюмо смотрели на него.

– Чего глядите на меня, как тыквенные семечки на курицу? – полюбопытствовал хорунжий.

Музыканты не ответили ему, промолчали. Только один из них, маленький, тщедушный, с крупным вороньим носом, жалобно вздохнул и, словно бы собравшись куда-то бежать, переступил с ноги на ногу. Хорунжий воспринял это движение по-своему и демонстративно хлопнул плеткой по ножнам шашки.

– Но-но-но! Враз располовиню!

Маленький музыкантик сделался еще более горестным, скрючился, становясь совсем маленьким – превратился в этакий усохший старый пирожок.

– Веди себя поспокойнее, жидок, – посоветовал хорунжий, – чтобы ничего не вышло!

– Я не жидок, – сказал тщедушный музыкант.

– А кто же ты? Жид, самый настоящий жид, – хорунжий, довольный собственным открытием, громко захохотал. – Но ты не бойся, я к жидам отношусь терпимо. Это другие вас не любят… А бежать не советую, – он снова хлопнул плеткой по ножням.

На окраине парка, на дальней каменистой дорожке, раздался топот копыт, послышался мат – кто-то из казаков чуть не врубился на скаку головой в сук, еле увернулся, и на площадку вынесся казачий наряд, руководимый сотником, наряженным в суконную бекешу, в новенькие бриджи, украшенные широкими желтыми лампасами.

Наряд окружил музыкантов плотным кольцом.

– Все, можешь быть со своими людьми свободен, – сказал сотник хорунжему.

Хорунжий неожиданно растерялся, обвел плеткой музыкантов:

– А этих куда?

– Приказано пустить в расход как военнопленных.

Хорунжий побледнел, округлил глаза, покосился на музыкантов.

– Да ты чего, сотник! Люди же, на дудках играют. Хорошо! Хабаровску радость приносят. Я бы их выпорол и отпустил.

– Это приказ.

– Да ты чего-о… – заныл хорунжий. – Нас в Хабаровске никто не поймет.

– А мне плевать, поймет Хабаровск это или не поймет, – обрезал хорунжего сотник. – Сходи к Маленькому Ваньке и попробуй отменить приказ. Другого пути нет.

Хорунжий понурил голову.

– Это опасно. Маленький Ванька вместо мадьяров может мне самому снести башку.

– Эт-то точно.

Уже был случай, когда два калмыковца, – оба офицеры-фронтовики, – решили распорядиться на станции Свиягино судьбой воинского эшелона – приказали отцепить от него несколько вагонов. Начальник станции – надо отдать ему должное – попробовал воспротивиться этому приказу, но бравые калмыковские командиры надавили на него и он уступил.

Вагоны были отцеплены.

Узнав об этом, атаман пришел в бешенство.

– Кто приказал?

К нему привели двух насупленных, с плотно сжатыми ртами офицеров. Калмыков глянул на них и неожиданно затопал ногами:

– Всыпать по пятьдесят плетей каждому! – Офицеры опустили головы. – Начальнику станции – также пятьдесят плетей! – добавил атаман.

Приказание было выполнено. Офицеры промолчали – снесли все стоически, без единой жалобы, хотя порка была для них очень оскорбительна, а вот начальник станции не стерпел – подал чехословакам жалобу на уссурийкого атамана.

Чехословакии вызвали Маленького Ваньку к себе.

Мораль атаману прочитал неведомый штабной подполковник – он неплохо говорил по-русски, хотя и медленно – еще не освоил беглую речь:

– Пока вы находитесь в нашем подчинении, принимать вам самостоятельные решения о наказании офицеров запрещено, – сказал подполковник Калмыкову на прощание.

Маленький Ванька был взбешен – еще никто никогда с ним там не разговаривал, – но поделать ничего не мог: чехословаки запросто бы разоружили его и для острастки всыпали бы те же пятьдесят плетей. Это Калмыкова не устраивало, и он смирился с ситуацией. Но кое-что намотал себе на ус.

Хорунжий пригладил усы, поднял голову:

– Ладно, сотник, забирай пленных и исполняй приказание. Я тут бессилен, – он взлетел в седло, зло гикнул, и лошадь с места взяла в галоп. Дробный топот взвихрил застоявшийся воздух.

Наряд унесся за своим командиром следом.

– Отжимайте цыган к деревьям, – скомандовал сотник подчиненным, – и выстраивайте в шеренгу.

Мадьяры, бережно прижимая к себе серебряные трубы, попятились.

Через несколько минут загрохотали выстрелы. Команда сотника, присланная из штаба ОКО, расстреляла все шестнадцать человек.

Это положило начало так называемым калмыковским экзекуциям; о редкостной свирепости Маленького Ваньки стали ходить легенды.

В ОКО Калмыков создал и контрразведку, только назвал ее несколько по-иному, не так хищно, как у атамана Семенова, скорее безобидно, – «военно-юридическим отделом», но хватка у этого отдела была пожестче, чем у иной хваленой контрразведки. К атаману прибился палач – жилистый, длиннорукий, с тяжелым вытянутым лицом и пятнами высохшей слюны в уголках губ, чех по фамилии Юлинек.

В жизни своей Юлинек обучился только одному делу – убивать людей. Ничего другого он делать не умел, только это.

Ему было все равно, чью кровь пролить – курицы, фазана или какой-нибудь невинной набожной старушки. Когда палач оказывался в «пролете» – не довелось отправить на тот свет ни одного человека, он начинал плохо себя чувствовать, страдал.

«На хабаровской станции стояли два товарных вагона, – вспоминал впоследствии Юлинек. – В одном помещался конвой и иногда начальник военно-юридического отдела Кандауров, а в другом – приговоренные к расстрелу. Кто попадал в этот вагон – конец! Приходили ночью, несмотря ни на какую погоду, приказывали: “Выходи на допрос!” Дороги назад уже не было». Про эти два вагона, стоявшие в железнодорожном тупике, хабаровчане прослышали очень быстро, старались обходить их стороной. Поезда, прибывшие в Хабаровск, теперь встречало совсем мало людей – из-за этих двух страшных вагонов. Народ начал бояться Калмыкова.

Юлинек рассказал в своих воспоминаниях, как расстреливали людей. Приговоренным к смерти давали в руки лопаты и, в окружении конвоя, уводили подальше в поле, за железнодорожные семафоры. Если на пути оказывался какой-нибудь любознательный хабаровчанин, его поспешно отгоняли прикладами винтовок в сторону… Могли вообще положить на землю, лицом в грязь и поднять чумазого, в дорожной налипи, минуты через три, когда мимо прошагают заключенные. При этом грозили:

– Если еще раз окажешься на дороге, будешь на себя пенять.

После такого предупреждения хабаровские жители, естественно, старались не попадаться на глаза людям Юлинека.

В атамана Юлинек был влюблен, как баба: когда речь заходила о Калмыкове, палач разом размякал, длинное костлявое лицо его делалось каким-то жидким, могло целиком переселиться на одну сторону и свеситься набок, могло перелиться в другую половину и также свеситься вниз.

– Наш атаман – настоящий герой, – хрипел Юлинек надсаженным голосом; глаза у него делались влюбленными и приобретали мечтательное выражение, – таких командиров в германской армии нет. Кое-кто может, конечно, говорить, что атаману не хватает образования, но это не помеха: он и без образования может командовать целым фронтом… Умеет делать дела. А порядок какой у себя в отряде навел – только держись! Никто не умеет так толково, сноровисто командовать людьми, как господин Калмыков, – лицо у Юлинека восхищенно перелилось с одной половины на другую, в глазах замерцала благодарная влага, Юлинек дергал правой ногой, что свидетельствовало о крайнем возбуждении, и он мычал сладко, будто проглотил сахарный леденец вместе с деревяшкой, на которую тот был насажен: – М-м-м!

Именно это сладостное «м-м-м» наводило народ на грешные мысли о том, что длиннорукий чех этот, словно обезьяна, неравнодушен к мужскому полу.

Хорунжий Эпов, заправлявший делами в штабе, вообще не мог без содрогания смотреть на палача: на лице его то появлялся настоящий ужас, хотя Эпов не был трусливым человеком, то возникало брезгливое выражение, будто хорунжего после перепоя выворачивало наизнанку и он делился проглоченной пищей с окружающей средой. Однажды он сказал атаману:

– И зачем вы, Иван Павлович, приблизили к себе эту обезьяну?

Взгляд Калмыкова сделался беспощадным.

– Ты в мои дела не лезь, хорунжий. Иначе я тебе такой «жопен зи плюх» сделаю – родную тетю на помощь звать будешь. Понял?

Эпов был человеком неробкого десятка, многое повидал в жизни, а тут оробел, втянул голову в плечи, пробормотал тихо:

– Прошу прощения, Иван Павлович!

Калмыков успокоился быстро, взгляд его обрел нормальное выражение, и атаман махнул рукой, отпуская своего помощника:

– Иди!

***

Товарищ Антон прибыл в Хабаровск. Вместе с ним – трое ловких молодых людей: два парня и одна девушка.

Девушка делали заметные успехи – гораздо быстрее своих товарищей вошла в роль, поняла, что от нее требуется, стала готовиться к грядущим событиям – изучала приемы китайской борьбы, умело стреляла из пистолета и винтовки, когда выходили в сопки, чтобы «почистить оружие», и стреляла лучше парней. Пустую бутылку, поставленную на пень, сшибала с первого раза, а однажды даже подбила вредную трескучую птицу желну, сидевшую на ветке в пятидесяти метрах от нее – пальнула играючи, навскидку, и желна, сдавленно икнув, задрала желтые когтистые лапы и смятой бесформенной тряпкой полетела с ветки на землю.