Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Двадцать первого февраля девятнадцатого года в Хабаровске открылся Шестой войсковой круг. Калмыков вертелся, как угорь, угодивший из прохладных глубин на раскаленную сковородку. Председательствовать на круге казаки доверили человеку, которого Калмыков не знал совершенно, – врачу Головлеву.

На заседание круга не явились двадцать делегатов. Калмыков не замедлил выскочить на трибуну:

– Это – результат преступной агитации врагов казачества – большевиков, имеющих тенденцию, как и в прошлый раз, сорвать круг, – громко прокричал он.

Вопросов было несколько, и все – больные. Первый вопрос – события «кошмарной ночи», второй – отношение Уссурийского казачьего войска к центральной власти… Выступая по первому вопросу, Калмыков заявил, что во всем виноваты американцы – это они подготовили восстание, это они поддерживали его, пока восставшие маршировали по Хабаровску и сотрясали своими криками город. Теперь же янки укрывают у себя в лагере виновных, не отдают их командованию ОКО.

– Более того, скажу откровенно, – произнес Калмыков и сделал паузу. В зале немедленно воцарилась тишина. – Американцы намеревались устранить меня самого, – проговорил атаман со вздохом.

– Как это? – растерянно спросил кто-то из зала.

– Очень просто. Из-за угла. Пиф-паф – и человека нет.

Тишина в зале не рассасывалась.

Калмыков продолжил свою речь дальше…

– Днем на Красную Речку, в американский лагерь, выехала делегация круга. Цель была одна – уговорить спрятавшихся там уссурийских казаков вернуться в войско. Казаки заупрямились.

– Как только мы покинем ворота лагеря, так нам придет конец, – сказали они, – кердык на китайский лад.

– Напрасно вы так, мужики, – пробовал урезонить казаков делегат. – Иван Павлович – человек добрый, умеет прощать… Он вас уже простил.

Казаки упрямо замотали головами – все как один.

– Не верим!

Тем не менее делегаты продолжали уговаривать казаков. Дело дошло до того, что казаки вообще отказались общаться с делегатами.

– Передайте атаману, что пока он будет править в войске, мы не вернемся. Долой Маленького Ваньку!

Делегаты возвратились в Хабаровск ни с чем, крайне удрученные: общение с земляками оставило у них гнетущее впечатление. Делегаты вздыхали, сморкались, скребли затылки, кашляли, искали, где бы выпить полстаканчика самогонки, чтобы на душе сделалось теплее.

Когда они приехали на Красную Речку во второй раз, то казаки, засевшие в лагере, обозвали их предателями.

– Вы предатели, продавшиеся Маленькому Ваньке, – сказали они.

Это было обидно, но, видать, справедливо, раз делегаты не нашли, что ответить на это.

– Калмыкову мы служить не будем, – заявили мятежники, – это наша твердая позиция.

На заседание круга пригласили представителей американского командования.

– Верните казаков, ушедших из войска в наш лагерь, – потребовали делегаты.

Полковник Стайер, сияя белыми зубами и цветными орденскими нашивками, украшавшими френч, с улыбкой покачал головой.

– Выдавать казаков мы не будем, они должны определиться сами, – сказал он. – Если решат вернуться – держать не будем, если останутся – будем поить, кормить и предоставлять крышу над головой столько времени, сколько понадобится.

Примечательно, что в те же самые дни на столе у адмирала Колчака появилась аналитическая записка, подготовленная Главным штабом, где шла речь о взаимоотношениях американцев и атамана Калмыкова.

Ученые люди, историки, исследовавшие потом эту записку, отметили особо, что «деятельность США той поры была направлена на вытеснение экономического влияния Японии и овладение российским дальневосточным рынком, а в дальнейшем – на создание широкого товарообмена с остальной Сибирью и Европейской Россией. Опасаясь усиления японцев, американцы устроили бунт в отряде Калмыкова. Указывалось, что бунт калмыковцев и, как следствие, распад отряда «явился весьма ощутимым ударом по Японии, которая была заинтересована в существовании отрядов у отдельных атаманов». Констатировалось, что основная цель США состояла в мировой завоевательной политике по отношению к России, а потому быстрое восстановление ее могущества не будет отвечать истинным намерениям США. Тем не менее, США понимали, что противостоять Японии в ее геополитической стратегии по отношению к российскому Дальнему Востоку может только сильная белая государственная власть^{6}.

***

Так Штаты постепенно переходили от неприятия адмирала Колчака к поддержке и в середине девятнадцатого года стали активно его поддерживать. Но было уже поздно – гражданская война в Сибири была белыми практически проиграна и, несмотря на все потуги, американцам в Сибири ничего не светило. Японцам, кстати, тоже.

Улица, где собирались участники круга, была плотно оцеплена казаками – мышь не проскочит. Отвечал за охрану и спокойствие делегатов сам Савицкий – начальник штаба отряда.

Атаман уже давно подумывал о повышении Савицкого в чине – исполнительнейший человек, достоин полковничьих погон. Так, глядишь, и в генералы доскачет.

Заседание круга проходило не так, как хотелось бы Калмыкову: успели-таки враги подкопать под него яму, успели поработать против атамана. Кислым огнем, будто на фронте, когда немцы пускали на наши позиции облака газа, жгло горло, к языку почему-то плотно прилип вкус парной крови, словно бы Калмыкову, как в семинаристской юности, съездили по зубам и от того, что он не смог ответить, было противно и печально.

Хотелось побыть одному, но что дозволено простому человеку, рядовому казаку, не дозволено атаману. Следом за Калмыковым ходил Григорий Куренев и канючил:

– Пообедали б, Иван Павлович, а! Не то уж целые сутки без еды.

Атаман на нудные приставания ординарца не отвечал, хотя хорошо слышал его. В ушах стоял нервный звон, будто туда залезли цикады – поганые насекомые, которых атаман не любил еще с Пятигорска; голову, будто перезрелый арбуз, разваливала боль.

– Иван Павлович, перекусите… – продолжал канючить Куренев униженным голосом, – все горяченькое. Я прямо сюда, в зал заседаний принес.

Атаман продолжал делать вид, что не слышит ординарца. Хрустя снегом, он дошел до края оцепления и неожиданно за плечами казаков, за башлыками, увидел двух мужиков, чей облик показался ему знакомым. Атаман наморщил лоб – не мог понять, где он видел их раньше. Где? Он остановился, приподнялся на цыпочки, заглядывая за оцепление.

Мужики, увидев, что на них смотрит важный человек, генерал, сдернули с себя шапки. Один был лыс, словно вместо головы на плечах у него сидело огромное куриное яйцо: второй тоже был лыс, только на темени кучерявилось несколько жиденьких темных волосинок – жалкие остатки былой растительности.

– Иван Павлович! – уважительно, более того, подобострастно произнесли мужики в один голос. – Наше вам! И чтоб здоровье у вас было крепкое!

Калмыков шагнул за оцепление.

– Вы кто?

Мужики дружно засмеялись и нахлобучили шапки на головы.

– Да мы вас знаем, Иван Павлович… И вы нас должны знать.

– Ничего не понимаю…

– Александровскую миссионерскую семинарию помните?

– С трудом, – хмуро проговорил Калмыков. – Была в молодости моей такая ошибка.

– Вот мы из этой самой ошибки и выплыли. – Мужики дружно, заливисто, будто дети, засмеялись.

Теперь Калмыков начал кое-что припоминать, глянул на одного мужичка, потом на другого и неожиданно воскликнул:

– Гриня Плешивый?

Один из мужиков, тот, у которого впереди курчавились три темных волоска, довольно засмеялся.

Точно. Он самый… – покрутил в воздухе одним пальцем и добавил восхищенно, – вот память у господина генерала!

Атаман перевел взгляд на Грининого спутника:

– А это кто?

– Господин наставник из той же семинарии. Бывший…

Калмыков усмехнулся.

– Ну что, приказать, чтобы вас выпороли? – атаман оценивающе прижмурил глаз. – Или обойдемся без порки?

Плешивый съежился, будто от холода, и проговорил неуверенным голосом:

– Желательно обойтись бы без порки, господин генерал.

– Ну да, вы же – святые отцы! – Калмыков обернулся, глянул на Куренева, стоявшего в трех метрах от него. – Бери, Гриня, этих двух гавриков. Один из них – твой тезка, прозвище его – Плешивый!.. Бери и веди к себе на кухню. Накорми, словом.

– Будет исполнено, Иван Павлович! – озабоченно проговорил Куренев. – А вы сами, когда есть станете?

– Позже, Гриня…

***

Днем делегация круга вновь отбыла на Красную Речку. Калмыков, узнав об этом, раздраженно покрутил головой:

– Дур-раки! Ничего они там не добьются. Взбунтовавшиеся казаки – ломоть отрезанный.

Взбунтовавшиеся на этот раз сочинили грамоту на нескольких листах бумаги, где объясняли причины восстания. В частности, отметили, что «террор, многочисленные расстрелы, нагайки, голод, мордобитие, и тому подобное заставили казаков уйти от атамана», и написали в заключение, что к нему они больше не вернутся.

Делегация вернулась с Красной Речки мрачной. Калмыков понял, что он висит на ниточке – круг, обладающий широкими полномочиями, может не только лишить его полномочий атамана, но и вообще выгнать из казаков. Как некоего инородца, любителя яичницы с помидорами, случайно затесавшегося в их ряды.

Опасения его были не напрасны. На следующий день несколько делегатов внесли предложения, чтобы строевые части войска выделили своих представителей для специального разбора бунта. Это было больше похоже на суд над атаманом…

Калмыков, мрачный, не выспавшийся, со стиснутыми кулаками поднялся на трибуну.

– Я против этого предложения, – сказал он. – Если вы его примете, тут же сниму с себя всякую ответственность за порядок в отряде и уйду из войска. Что будет дальше – можете представить себе сами.

В зале воцарилась тишина.

– Только не это! – раздался звенящий голос из рядов. Калмыков узнал его – это Савицкий. – Если Иван Павлович покинет войско – развалится не только отряд – развалится все войско.

Предложение не прошло.

Казакам, находившимся у американцев, было передано приглашение явиться на заседание круга, где им будет предоставлена возможность рассказать все, что произошло. Если же казаки не явятся, то поставят себя в сложное положение и пребывание их в Уссурийском казачьем войске станет невозможным.

Они даже в станицах не смогут жить после этого – будут считаться инородцами. Угроза подействовала. Из 585 казаков, находившихся в лагере на Красной Речке, на заседание круга явились четыреста пятьдесят человек.

Остальные предпочли жить по собственным правилам. Часть из них вообще исчезла, как это произошло с Пупком и его приятелем – из лошадиного вагона во Владивостоке вынули два остывших тела и поскольку при убитых не обнаружили никаких документов, то похоронили их в общей яме на Морском кладбище.

Не простил Калмыков и казаков станицы Вольной – нечего поднимать свои пипки на атамана, господа хорошие! Станицу лишили статуса, она была превращена в обычный поселок, получивший название Чикаговского и на правах окраины включена в Гродековский станичный округ.

Это устраивало Калмыкова.

Пятого марта казаки, принимавшие участие в заседаниях круга, сочинили резолюцию, в которой приравняли восстание к обычному мятежу, причиной же мятежа назвали «плохое отношение некоторых из командного состава к казакам», и не более, – Калмыкову удалось провести свою линию, скрыть подлинные причины бунта и, в частности, то, что подчиненные его, несмотря на русскую военную форму, были обычными японскими вояками, выполняли их задания и получали жалованье и оружие из рук подданных микадо. Фактически они, с подачи Маленького Ваньки, служили чужой стране и, сами того не зная, занимались тем, что вряд ли бы им когда-либо простила бы Россия. Могла вообще поштучно выдать свинцовые медали по девять граммов весом каждая, но наступили иные времена, а с ними и иные нравы.

Предательство стало такой же нормой жизни, как и подлость, бандитизм, убийства, и атаман уссурийский Иван Павлович Калмыков немало поработал, чтобы «норма жизни» эта стала реальностью.

Интересным было и заявление Калмыкова, прозвучавшее на последнем заседании круга. Шестого марта девятнадцатого года атаман объявил во всеуслышание, что в ближайшее время выступает со всем своим отрядом на Уральский фронт – поддержать Колчака и дать отпор красным.

Заявление это вызвало аплодисменты.

– А атаман наш не так уж и плох, – покидая зал заседаний, говорили делегаты. – Боевой петух, соплями трясет лихо.

– Кто же будет в таком разе атаманить вместо него?

– А лях его знает!

Через пару дней Калмыков собрался отбыть из Хабаровска – ему надо было повидаться с атаманом Семеновым: такие решения, как поход в дали дальние, в пыльные оренбургские степи в одиночку не принимаются, – надо обязательно посоветоваться со «старшим товарищем»:

– А мне можно с вами, Иван Павлович?

– Нет!

– Почему, Иван Павлович?

– Мне положен ординарец-офицер. У тебя нет офицерского чина.

– Так сделайте меня офицером, Иван Павлович… Вы же генерал, вы все можете…

– Ошибаешься, Григорий, – произнес атаман суровым голосом. – Например, есть такие люди, которых надо бы расстрелять, а я их не могу даже пальцем по носу щелкнуть.

– Кто же это такие будут? – Куренев, подражая атаману, прищурил глаз.

– Много будешь знать – скоро состаришься.

Вообще-то Куренев был прав – офицера ему можно было присвоить. Все дело в том, что в пехоте еще при царе было принято решение присваивать в военную пору без всяких юнкерских училищ звание прапорщика, а в казачьих частях звание подхорунжего. Так что Гриня вполне мог быть подхорунжим.

В комнату, осторожно отодвинув в сторону занавеску, заглянул мужичок с куделькой из трех волосинок, прилепившихся ко лбу – бывший семинарист Гриня Плешивый. Калмыков недовольно покосился на Куренева и поцокал языком:

– Ты чего, Гриня, до сих пор кормишь этих двух дармоедов генеральскими обедами?

Куренев потупил взор.

– Кормлю, Иван Павлович. Вы же велели…

– Я велел накормить один раз и не больше. А так, я чувствую, скоро они мои мундиры будут носить.

– Ну что вы, что вы, Иван Павлович!

– Гони их отсюда, пока я казачий наряд не вызвал!

Лысый Гриня немедленно скрылся – пребывать на глазах у бывшего напарника по семинарской бурсе было опасно… Калмыков был не в духе. И причины на это имелись. Во-первых, неведомо, как отнесется к заявлению об отправке отряда на фронт Григорий Михайлович Семенов; во-вторых, дадут ли ему японцы боеприпасы и оружие?

В последнее время узкоглазые урезали свои поставки. Тратить же свои кровные, – а денег у Маленького Ваньки было немало, а том числе и японских, – ему не хотелось: атаман был прижимист, унаследовал это качество от отца. В-третьих, заявление он сделал потому, что у него выхода не было – он обязательно должен сделать это заявление, чтобы поддержать свой авторитет перед крикунами-казаками, но это вовсе не означало, что ему хочется побыстрее оказаться на фронте…

Скорее, совсем не хочется. Жизнь в городе Хабаровске Маленького Ваньку устраивала.

***

Гриня Куренев, имея доброе сердце, жалел несчастных миссионеров, забравшихся на Дальний Восток аж вон откуда, с самых кавказских хребтов, где когда-то сам Иван Павлович сиживал, поплевывая вниз, в ущелья, на проходившие там караваны. Он проводил гостей до конца улицы, там посоветовал:

– Двигайтесь-ка на вокзал, там всегда переночевать можно. Замерзнуть не дадут и кипяток есть. А завтра – на поезд и во Владивосток!

Плешивый поежился, загнал один рукав в другой, чтобы теплее было, посетовал:

– Мог бы Иван Павлович с нами и поласковее обойтись.

Куренев стал защищать шефа:

– Не мог! У него столько неприятностей… И покушения были.

– Покушения? – Плешивый Гриня снова поежился. – Покушения – это нехорошо. Не люблю.

– Так что вы не обижайтесь, господа мои ненаглядные. Тем более, вы его хлеб ели, его вино пили…

– Хлеб… – лысый наставник брезгливо поджал губы, – этого хлеба хватит, чтобы двух воробьев накормить.

– Не ругайся, не ругайся на Иван Павлыча… – Гриня Куренев, вытащив руку из холодной дырявой варежки, невесть как очутившейся в его гардеробе, сунул синие слипшиеся пальцы одному миссионеру, потом второму, развернулся, чтобы уйти, но Плешивый ухватил его за локоть, удержал.

– Погоди, я тебя иконкой одарю. Нашего кавказского святого.

– Иконкой? – Куренев оживился. – Иконка – это хорошо.

Лицо Плешивого напряглось, он сунул руку в карман, но сколько ни шарил там, сколько ни ковырялся, иконка так и не нашлась. Лицо его разочарованно вытянулось.

– Извини. Все раздал, ничего не осталось. При следующей встрече обязательно одарю.

– Что ж, при следующей, так при следующей. – Куренев махнул рукой и споро зашагал по улице.

Миссионеры посмотрели ему вслед и зашагали в противоположную сторону.

– А не опасно ли нам на вокзал? – спросил Плешивый Гриня у своего спутника.

Тот неопределенно пожал плечами.

– Не знаю. Чего там может быть опасного?

– Патрули. Задержат – и в кутузку.

Конопатое, словно бы выветренное лицо семинаристского наставника поползло в сторону в невольной улыбке.

– У нас с тобой этих кузузок столько было, что деревяшек на счетах не хватит, чтобы сосчитать… И ничего, живы.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – суетно отплюнулся через плечо Плешивый.

– Сошлемся на наше знакомство. Это поможет.

Улица была пустынна, слабо освещенные скудные мартовским солнцем дома почти не давали теней. Миссионеры отправились на вокзал.

***

Вечером атаман, сидя за столом в кальсонах и в чистых носках, натянутых на ноги, – Гриня натопил дом так, что можно было банным веником разминаться и поливать стены водой, чтобы легче дышалось, – сделал торжественное лицо и позвал ординатора:

– Григорий!

Куренев, погромыхивал ухватом в печи – готовил очень вкусные куриные пупки в сметанном соусе, поэтому зова атамана не услышал. Маленький Ванька уже заранее облизывался, предвкушая царскую еду. Калмыков выкрикнул громче:

– Григорий!

Ординарец высунул голову из печи.

– Слухаю, Иван Палыч!

– Ты не слухай. А иди сюда!

Гриня отряхнул руки, высморкался в какую-то тряпку, оставил на носу темные следы сажи.

– Скорее! – подогнал его атаман.

– Сей момент, – Куренев еще раз высморкался и пошел к столу.

Маленький Ванька показал ему новенькие погоны, настоящие серебряные, с синим кантом по окоему и желтым офицерскими просветом, делящим погоны пополам. Просветы на обоих погонах украшали небольшие темные звездочки по одной на каждый погон. Лицо у Куренева неверяще засветилось – он понял, что погоны предназначены ему.

Атаман хлопнул одним погоном о другой, звук раздался громкий, будто Калмыков пальнул из ружья.

– Как ты думаешь, что это такое? – спросил Калмыков и вновь хлопнул погоном о погон.

Григорий поспешно отвел в сторону заблестевшие глаза.

– Не знаю. Иван Павлыч… Погоны подхорунжевые…

Маленький Ванька налил себе лимонникового кваса, стоявшего на столе в китайском графине темного стекла; гулко работая кадыком, выпил, отер усы.

– Это твои погоны, Гриня, – он протянул погоны ординарцу, – держи дорогой подарок! И это держи! – атаман громко стукнул донышком стакана о стол, откуда-то из-под рукава чистой белой рубахи достал сотканный из золотой ткани нарукавный знак, украшенный черной, искусно вышитой буквой «К».

Все члены калмыковского отряда, вплоть до последнего казачка, отвозившего на кладбище трупы, носили такие знаки на своей одежде.

– Спасибо, Иван Павлыч! – растроганно пробормотал Куренев. – Век не забуду!

Атаман протянул ему нарукавный знак.

– Это тебе для парадного мундира. Носи!

Куренев поклонился атаману в пояс, повторил:

– Век не забуду!

– Поздравляю тебя с первым офицерским чином… Выкладывай свои пупки на стол, сейчас отмечать твои погоны будем.

– Сей момент, сей момент, – засуетился Гриня.

– И настойку не забудь, – напомнил атаман.

– Уже стоит в холоде, вас дожидается.

– Так что готовься – поедешь со мной в Гродеково, потом во Владивосток, оттуда, возможно, в Читу… А потом – на фронт, господин офицер!

– Премного рад этому обстоятельству, – Куренев не выдержал, радостно хлопнул пятками, туго обтянутыми шерстяными носками домашней вязки, – Гриня жары не боялся. – Премного благодарен!

Вечером следующего дня несколько калмыковских разъездов оцепили хабаровский вокзал. Сделали это плотно в два кольца. Усталый состав, пришедший по «колесухе» из Читы, разодрали на две части, в середину состава воткнули персональный вагон атамана и экспресс снова соединили.

Вскоре на площади показался длинный автомобиль, окутанный серым дымком, в окружении конвоя.

Это припасы атамана Калмыкова.

Перед отъездом он разослал по редакциям Хабаровска, Читы, Владивостока, Харбина телеграммы, сообщая, что на Уральский фронт для борьбы с большевиками будет отправлен большой сводный отряд, состоящий из трех родов войск. Командовать отрядом будет он, генерал-майор Калмыков.

Чувствовал себя Маленький Ванька настоящим героем.

В персональном вагоне атамана уже вовсю хозяйничал Гриня Куренев. В новенькой гимнастерке с офицерскими погонами, перепоясанный желтым американский ремнем. От радости он помолодел, отвисший за последнее время живот, – хотя и небольшой, но все-таки приметный, недопустимый для солдата, вобрал в себя, постройнел. Вот что значило для Куренева стать офицером.

Он носился по вагону, наводил марафет; делал все, чтобы обстановка в салоне была домашней, какую Иван Павлович любит…

Вагон действительно стал домашним, в нем появились домашние запахи – жареного мяса, лука и хлеба.

Длинный автомобиль с блестящим радиатором, вызывая заинтересованные взгляды из вагона, прокатился по перрону, пачкая чистый воздух серым вонючим дымом, и, тяжело заскрипев рессорами, остановился у середины состава.

Из автомобиля вышел Калмыков – несмотря на мороз, в фуражке с желтым бархатным околышем и блестящим черным козырьком, бросил по сторонам несколько настороженных взглядов и прошел в вагон.

Через минуту поезд тронулся. Куренев продолжал носиться по вагону неутомимым веретеном: то в один угол совался, то в другой, поправляя что-то не нравившееся ему, на ходу что-то смахивал, что-то убирал, что-то, наоборот, выставлял напоказ, чтобы было лучше видно, – в общем, Григорий знал, что делал. Только он один во всем ОКО ведал, чем можно ублажить атамана и согнать задумчивую печаль с его лица, но атаман, хотя и имел поводы для радости, продолжал пребывать в хмури и на хозяйские хлопоты новоиспеченного офицера не обращал внимания.

– Иван Павлыч, обед готов, – новоиспеченный офицер наконец закончил хлопоты и остановился перед атаманом с улыбающимся лицом, добавил сладким голосом: – Пора перекусить.

Атаман поднял мрачные светлые глаза, оглядел Гриню невидяще и, похоже, даже не произнес, а проговорил глухо:

– Пошел вон!

– Ну, Иван Павлыч! – Григорий умоляюще наморщил лоб. – Вы же ныне ничего не ели, даже не завтракали.

Взгляд атамана прояснился, он пробурчал недовольно:

– Это ты, Гриня?

– Я, я, Иван Павлыч! Стол накрыт. И закусочка стоит….

Калмыков прошел в соседний отсек, где в центре стола мелодично позванивали, стукаясь друг о друга, вытертые до блеска хрустальные бокалы, опустился на мягкий, обтянутый гобеленовой тканью стул.

По прямому проводу у него состоялся разговор с Читой, с атаманом Семеновым. Тот сказал Калмыкову, что есть очень толковая идея создания самостоятельного Панмонгольского государства, идея эта уже обговорена с рядом послов, и те от имени правительства высказали «одобрям-с», так что перспективка, по словам Семенова, открывается такая, что голова может закружиться.

Конечно, в правительстве нового государства можно будет получить очень приличный, пухлый от денег, выданных на представительские расходы портфель, но не все в этой идее устраивало Калмыкова. Обстоятельства изменились – ныне он уже не хотел отделяться от России. Страшился этой мысли. Как же он будет жить, если ему обрежут пуговицы, и он больше не будет видеть лапотных, заморенных бытом и неурядицами, немногословных русских мужиков и баб, родившихся где-нибудь в Тамбовской губернии, не будет видеть деревень и станиц, голых задов, приготовленных к массовой порке, – почти все мужики спускали свои портки добровольно, – лишится возможности слышать русскую речь, мат и невнятные восклицания выпивох, вообще не будет видеть того, что привык видеть каждый день… Атаман засопел шумно, протестующе качнул головой – несогласный он: нет, нет и еще раз нет!

Это что же, теперь он должен будет говорить на монгольском или каком-нибудь еще тарабарском языке? Нет, нет и снова нет!

Но, с другой стороны, не хотелось ссориться и с Семеновым. Если бы не Григорий Михайлович, Калмыкова давно бы съели вместе с погонами и лампасами, переварили бы в желудке и превратили в кучу дымящегося навоза. Благодаря атаману Семенову, этого не произошло, и факт надо было ценить.

В общем, как бы там ни было, Калмыков попадал в вилку: либо он терял Семенова, либо приобретал Россию и оставался с читинским владыкой. Эх, Григорий Михайлович, Григорий Михайлович, друг сердечный… И чего тебе так неймется? В мыслях с атаманом Семеновым Маленький Ванька был на «ты», в жизни – только на «вы» и больше никак.

Катилось, катилось колесо по дорожке истории и докатилось… До упора докатилось. Калмыков жалел о том, что может потерять Россию, – куда ни брось свои фишки, выходит одно и то же: Григорий Михайлович Семенов был для него дороже России, дороже, и все тут! – морщился недовольно, корежился, словно ему продуло шею и там высыпали чирьи – болезненно нагноившиеся крутые бугорки, стрелявшие огнем, от которого нет ни лекарства, ни спасения.

Будь прокляты все войны, вместе взятые, все революции и свары – все, все, словом, – и жизнь их непутевая, в первую очередь. Ну какой из него, к шутам, панмонгол? Проще сотню лошадей сделать панмонголами, чем его одного.

– Иван Павлыч, поешьте, – вновь возник перед атаманом Куренев, огладил на себе гимнастерку, загнал складки под ремень. – Ну, пожалуйста! У вас же с утра во рту ничего не было…

Атаман нехотя придвинул к себе тарелку.

А с чего, собственно, затеялась революция, как был испечен этот невкусный пирог, на каких дрожжах он поднялся? Люди, образованные и необразованные, чего-то не подели между собой? Или молодым энергичным низам надоели пропахшие коньяком верхи? Или одним не нравилось, что другие живут на более высоких этажах и им больше достается чистого воздуха? (Нечто подобное позже высказывал, кстати, философ Бердяев, о котором Маленький Ванька никогда не слышал).

Или простым неграмотным мужиками захотелось посидеть в роскошных генеральских креслах?

Куренев налил ему в хрустальную рюмку водки.

– Иван Павлыч, отведайте! И холодных закусок отведайте, их вон сколько, – он обвел рукой стол, – вон сколько…

На столе чего только не было! И икра чавычовая нежной рубиновой горкой высилась в тарелке – в горку была воткнута серебряная ложка с изящной витой ручкой; и балыки рыбьи, белые и красные, – конфисковали у одного прижимистого хабаровского купца, и буженина изюбря, запеченная в тесте, таявшая во рту, и селедочка океанская, и печенка сырая, мерзлая, приготовленная по-баргински, в белой жировой облатке, – Куренев оказался большим специалистом по ее приготовлению, – и пирог с озерной рыбой, и карасики подледные, жаренные в сметане, специально охлажденные, – в общем, сплошной праздник.

Но на душе у атамана было беспокойно, муторно, все хорошее отступило назад – уже здесь, в вагоне, дежурный офицер сообщил ему, что ночью два наряда калмыковцев были изрублены в окрестностях Хабаровска разбойниками Шевченко… Опять появился он здесь, вылез из леса – тьфу! В Николаевске-Уссурийском плетет свою паутину против атамана новый ворог – полковник Февралев, в предводители метит… Как донесли атаману, он ждет не дождется минуты, когда Калмыков отправится с отрядом на фронт. Такого опасного противника, как Февралев, оставлять в тылу нельзя, рыба эта – хищная, не только зазевавшихся мальков глотает, может и крупного окуня, каковым, несомненно, является Калмыков, оттрескать: рот откроет пошире, зубы растопырит, и все – от Маленького Ваньки только сапоги со шпорами останутся.

Калмыков с раздражением запустил под воротник кителя палец, ослабил сжим крючков, повел шеей в одну сторону, потом в другую и, борясь с подступившим к горлу удушьем, откашлялся. И Шевченко – рыба очень хищная. Смесь щуки с судаком, которая все может жрать – и траву, и котят, и щурят, и даже бабу, отправившуюся на речку полоскать белье, может укусить за коленку.

Надо браться и за Шевченко. И тут уж, несмотря на все заверения и телеграммы, разосланные по редакциям, Калмыкову будет не до Уральского фронта – на своем бы фронте выстоять. Атаман, освобождаясь от неясной тоски, вздохнул, ухватил внезапно задрожавшими пальцами рюмку, опрокинул ее в себя. Вкуса водки не почувствовал.

Вагон Маленького Ваньки был разделен на несколько отсеков. Самым большим был тот, в котором он сейчас находился; пытался пообедать, но пища почему-то совсем не лезла в рот: муторное настроение, которое должен был отодвинуть алкоголь, наоборот, усилилось. Следующий отсек, обитый темной шелковистой тканью, был деловой, предназначенный для заседаний штаба; самый последний отсек, в который Калмыков велел на всякий случай вкатить пулемет «максим» и поставить два железных ящика с заряженными лентами, – мало ли какие хунхузы вздумают напасть на уссурийского атамана по дороге, – был спальным. Маленькому Ваньке очень хотелось сейчас пойти в него и завалиться в постель прямо в сапогах…

Двери, закрывавшие отсеки, напоминали дворцовые – очень уж нарядны были у них ручки – бронзовые, начищенные до зеркального блеска, в витиеватых загогулинах и финтифлюшках, темное дорогое дерево покрыто лаком… Калмыков еще с детства испытывал перед такими дверями робость.

Куренев бестелесной тенью мотался по отсеку туда-сюда, туда-сюда.

– Сядь, Гриня! – велел ему Калмыков строгим голосом. – Выпей со мной водки!

Лицо Грини обрело счастливое выражение, он послушно подсел к столу и неожиданно произнес задыхающимся благодарным шепотом:

– Иван Павлыч, ах, Иван Павлыч… – умолк.

Атаман усмехнулся, потянулся за хрустальным графином, наполненным водкой, налил ординарцу:

– Не робей, воробей! Скоро тебе хорунжего дадим.

Гринино лицо расплылось в улыбке:

– Вы не представляете, как я благодарен вам, Иван Павлыч!

В дверь отсека раздался громкий стук, Куренев поспешно вскочил:

– Это кого еще к нам черт принес? И почему охрана зевнула? – Он взял лежавший на стуле наган, сунул себе за ремень и открыл дверь. – Ну!

На пороге стояли двое сгорбившихся, с блестящими голодными глазами миссионера – Гриня Плешивый и его лысый напарник с рыжими вьющимися кудельками, небрежно вылезавшими из-под боков, в маленькой, смешной, похоже, в дамской шляпке. Куренев укоризненно покачал головой: