Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Над крышей, будто памятник, возвышалась высокая тяжелая труба.

Из трубы валил плотный сизый дым.

– Топят, черти, стараются, – не замедлил отметить это Калмыков, – дрова подкидывают сухие.

– Да, сухие, – поспешно подтвердил студент-толмач, он с нынешнего дня состоял при атамане вместо Грини Куренева. – Печи у китайцев слабые. Сырые дрова они просто не в состоянии переработать.

Номер, который выделили атаману, был лучшим в гостинице, с выходом окон сразу на две улицы, с вполне добротной мебелью и большими фарфоровыми вазами, стоявшими на полу. Толмачу выделили коморку под лестницей, шедшей на чердак, – жилище неказистое, но студент и этим был доволен.

Вечером к атаману пришел полковник Ли Мен Гэн, вежливый, надушенный парижским парфюмом, – Калмыков был готов голову отдать на отсечение, что это парижский парфюм, – при орденах. Следом за полковником тоненькая служанка в шелковом халате вкатила бамбуковый столик на маленьких, звонко погромыхивавших колесиках. На столике высилась пузатая зеленая бутылка с очищенной гаоляновой водкой; в плоских фарфоровых тарелочках находились закуски, невесть из чего приготовленные, горкой высились хрупкие, словно бы светившиеся пиалушки.

– Как говорят у вас – поедим, чего бог послал, – сказал Ли Мен Гэн. Фраза получилась смешной – с русским языком у полковника были трудности.

Калмыков в ответ согласно кивнул.

Служанка проворно расставила еду на столе. В окно вливался будоражащий кровянистый свет уличного фонаря, рождая в душе недобрые ощущения.

– Я вынужден буду, господин генерал, приставить к вашему номеру почетный караул, – сказал Ли Мен Гэн, раскуривая душистую китайскую сигаретку, скрученную из очень слабого табака.

– Это что, арест? – нахмурившись, спросил Калмыков.

– Упаси бог! – Ли Мен Гэн улыбнулся во весь рот, показав полностью свои зубы, крупные и опасные, как у жеребца. – Просто… – он на мгновение замялся, что-то соображая про себя, – просто в городе появились подозрительные люди… У нас есть все основания предполагать, что они приехали из России и собираются на вас напасть.

– На меня? – Калмыков нахмурился еще больше. – Здесь, в Китае? Невероятно. Это точно русские люди?

– Точно русские.

– Невероятно, – повторил атаман и потянулся к бутылке. – Давайте выпьем, господин полковник, за нашу дружбу!

Полковник охотно подставил фарфоровую пиалу под вялую желтоватую струю, церемонно чокнулся с Калмыковым.

– За нашу дружбу!

– Когда можно ожидать ответ от вашего командования?

– Думаю, дней через пять – шесть.

Обед прошел, как принято говорить в таких случаях, в дружеской обстановке.

***

Сам Калмыков, если честно, мало интересовал советскую власть – интересовало золото, которое атаман забрал в Хабаровском банке.

Местные чекисты матерились по этому поводу так, что на небесах начинали шевелиться тучи, и соответственно костерили Калмыкова на все лады. Из Хабаровска в Китай ушли несколько групп «эксов», которым было поручено ликвидировать атамана.

– Государственный золотой запас должен принадлежать государству, а не какому-то пришлому кривоногому белопогоннику, – внушительно произнес руководитель хабаровских чекистов, – это – достояние народа.

С одной из групп в Китай пришла Аня Помазкова. Она повзрослела – даже скорее постарела, вокруг губ у нее собрались щепотки мелких морщин, глаза потускнели, в голове появились серебряные нити. Время расправлялось с нею безжалостно…

Через шесть дней полковник Ли Мен Гэн вновь появился в гостинице, надушенный, нарядный, с торжественной улыбкой на лице.

– Я вас поздравляю, господин генерал, – сказал он Калмыкову, – вам разрешено двигаться дальше.

– Мне одному или моему войску тоже? – хмуро поинтересовался атаман.

– Вашей части тоже, – ответил полковник, доброжелательно улыбаясь. – Куда намерены двигаться?

– В Харбин. Там находятся наши.

Китайский Хабрин в ту пору был русским городом. Возведенный на месте крохотной рыбацкой деревушки на берегу реки Сунгари, он приятно удивлял китайцев своими широкими улицами, чистотой и добротными зданиями. Жили в нем в основном люди, обслуживавшие КВЖД, и щеголи-инженеры, изящно носившие пижонскую черную форму, и техники – вечно озабоченные завтрашним днем небритые дядьки, и простые рабочие, жившие одной мечтой – напиться бы вечером.

Атаман верил, что свои обязательно помогут – русские русских не привыкли оставлять в беде.

– Завтра и выступим, – проговорил он обрадованно, – в крайнем случае – послезавтра.

Но ни завтра, ни послезавтра выступить не удалось. Ночью в гостинице, на этаже, где остановился Калмыков, раздался глухой топот, появились десятка полтора жандармов. Не слишком ли много на одного человека?

Командовавший жандармами офицер помахал перед носом у сонного караула бумажкой, разрешавшей этот ночной налет, и с грохотом долбанул кулаком по двери номера, в котором остановился Калмыков.

– Эй, генерала! Просыпайся!

Калмыков уже проснулся – спать при таком грохоте могли только мертвые, – натянул на кальсоны штаны с широкими лампасами, враз придавшими его фигуре значительность, – на плечи накинул мундир с серебряными генеральскими погонами.

Рывком распахнул дверь:

– Ну!

Жандармы быстро заполнили просторный номер, затопали ногами, переворачивая вещи. Калмыков устрашающе рявкнул на них:

– Чего вы тут потеряли, а? Чего вам надо?

Руководивший этими суетливыми людьми офицер вполне сносно говорил по-русски.

– Вас требуют в управление Сянь-Бин-Ин, – сказал он.

«Сянь-Бин-Инами» в Китае называли жандармские управы.

– А в чем, собственно, дело? – нахмурился Калмыков. – Я русский генерал…

– Это мы знаем, – быстро, скороговоркой произнес китаец.

– Что случилось?

– Это вам сообщат в управлении Сянь-Бин-Ин.

– Тьфу! – плюнул Калмыков и натянул на плечи полушубок. Про себя подумал: явно этот налет срежиссирован где-нибудь в Хабаровске или во Владивостоке, в чека, при свете керосиновой лампы. – Пошли! – скомандовал он жандармам, и те с топотом потянулись за ним.

Может, ему лучше переселиться к своим казакам? – все под защитой будет. Неуютная это, конечно, вещь – казарма, но во много крат надежнее гостиницы. Там – свой народ, при случае казаки и защитят и спрячут.

Снег звучно скрипел под сапогами, вызывал в ушах резь. Улица, по которой они шли, была темна – ни одного огонька, жестяные погашенные фонари глухо позванивали на ветру, ничего не было видно, но Калмыков шагал уверенно – в темноте он неплохо видел.

Про себя соображал: может, завалить сейчас мелко семенящих за ним служак в снег и раствориться в ночи? Нет, это не выход.

Надо было придумать что-нибудь другое, более капитальное.

Идти, к счастью, оказалось недалеко. Темнота кончалась, Калмыков увидел тусклый керосиновый фонарь на крыльце и понял: это и есть управление Сянь-Бин-Ин.

Фугдин – городок небольшой. Если изловчиться, то от одного края до другого доплюнуть можно. Ворона пешком, неспешной походкой, пересечет город за двадцать минут; все жители знают здесь друг друга в лицо. Теперь понятно, почему появившиеся русские привлекли внимание разведки – это были новые лица.

Калмыкова ждал сам начальник управления – представительный господин в золотом пенсне, с совершенно плоским лицом, похожим на старую, потемневшую от времени доску.

Начальник управления был вежлив – встал, приветствуя атамана, и показал пальцем на стул:

– Праею!

– Но русский жандармского гостеприимства не оценил, рявкнул во всю глотку:

– На каком основании меня арестовали?

Начальник управления поспешно заявил:

– Вас никто не арестовал. Мы просто пригласили вас к себе в гости.

– Ага, на чашку чая, – атаман издевательски хмыкнул. – Ночью!

– Да, на чашку чая, – подтвердил начальник управления, хлопнул призывно в ладони.

Дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился солдат с подносом в руках. На подносе стояли две чашки с горячим дымящимся чаем и две плетеные из прутьев вазочки. В одной горкой высилось рисовое печенье, в другой – желтоватый тростниковый сахар.

– Прасю! – произнес хозяин кабинета на ломаном русском языке и ловко подхватил с подноса чашку с чаем.

Калмыков неспешно потянулся ко второй чашке, с шумом отпил из нее. Чай был хороший, китайцы понимали толк в добротных напитках. Произнес знающе, будто местный житель:

– Хо!

Несколько минут сидели молча, смаковали чай. Лицо Калмыкова расслабилось, на лбу появился пот. Атаман стер его пальцами и, словно бы вспомнив, что он находится в жандармском управлении, со стуком опустил чашку на поднос и выпрямился:

– Итак, что произошло, господин начальник?

Начальник управления тоже отставил чашку.

– Произошло. Вчера вечером ваши казаки убили своего соотечественника, представителя одного из торговых домов, через час – бедную женщину, китаянку.

– Откуда вы знаете, что это были казаки?

– От свидетелей, господин генерал.

– Тьфу! – отплюнул Калмыков. – Да в казачью форму может нарядиться кто угодно, даже ваш брат-китаец, но это совсем не означает, что он принадлежит к казачьему сословию.

– Ошибки нет, господин генерал… Нам хотелось бы знать, кто это сделал.

– Уверяю вас, это сделали не мои люди!

– У меня другие сведения, господин генерал. И, повторяю, у преступления есть свидетели, – начальник управления ухватил за длинную резную ручку колокольчик, звякнул. На пороге кабинета возник жандарм, как две капли воды похожий на своего шефа.

– Пригласи эту несчастную женщину, – приказал начальник управления жандарму.

– Почему несчастную? Ее что, убили? – спросил Калмыков, наполняясь раздражением.

– Нет, не убили, но до этого было недалеко.

Жандарм едва ли не за шиворот вволок в кабинет китаянку в засаленном стеганном халате, сшитом из грубой синей ткани, усадил на табуретку.

– Эта женщина стала свидетельницей одного из убийств, – сказал начальник управления, иронически улыбаясь. – Убийца убегал через ее огород, помял рассаду и огурцы, приготовленные к продаже, сломал загородку… Ты могла бы опознать убийцу? – повысив голос, спросил он у женщины.

– Да! – та стремительно поднялась с табуретки, низко поклонилась начальнику управления. – Это был большой, очень большой человек, – сказала она и в робком, каком-то дрожащем движении раскинула руки в стороны. – Такой!

– И это все приметы? – насмешливо полюбопытствовал Калмыков. – Других примет нет?

– Главное, она запомнила лицо преступника, – сказал начальник управления.

– Еще у него были сапоги и большая лохматая шапка, – добавила китаянка.

– У меня все люди в сапогах и в лохматых шапках, – пробурчал Калмыков, – это раз. Сапоги и папаху может носить любой человек, приехавший из-за Амура.

– У нас есть и другие свидетели, – сказал начальник жандармского управления.

– И стоило меня поднимать из-за этого ночью? – спросил атаман.

– Мы всегда так поступаем.

– Ну и порядочки у вас… Ладно! – Калмыков хлопнул ладонями по коленям. – Что будем делать?

– Вам придется выстроить своих людей, а мы попробуем опознать виновного.

Шаг был, конечно, нежелательный, Калмыков поморщился, поводил подбородком из стороны в сторону, будто боксер, получивший больной удар.

– А если мы этого не сделаем?

– Тогда вам придется вернуться назад, в Россию. Мы вас депортируем.

Неприятное слово «депортируем», острым железным огрызком резанувшее по уху, Калмыков слышал первый раз в жизни.

– Ишь ты, – проговорил он насмешливо, – мудрено как выражаетесь, господин начальник, – атаман повертел в воздухе рукой, потом подул на пальцы, словно бы случайно схватился за что-то горячее.

Начальник управления вежливо улыбнулся в ответ, глаза его сделались злыми.

– Нам необходимо посмотреть на каждого вашего человека, – сказал он, – и мы это сделаем.

– Хорошо, – атаман согласно наклонил голову, – я не буду препятствовать.

На следующий день Калмыков выстроил своих казаков в одну линию, проехался перед ними на коне и звонко хлопнул плеткой по голенищу сапога. По крупу атаманского коня пробежала короткая нервная дрожь, конь прижал уши к холке – испугался… Слишком уж грозно хлопнула плетка. Атаман ударил плеткой вторично, фыркнул, распушил усы:

– Архаровцы! – Снова проехался вдоль строя. – Китайские власти жалуются на вас, – сказал он, – обижаете местных жителей…

– Как можно, господин атаман! – прогудел кто-то густым басом из дальнего края длинной шеренги. – Это не мы.

– Не верю. Это вы! – атаман привстал в стременах. – Начальник Фугдинского жандармского управления сообщил мне, что вчера подчиненные мне казаки завалили двух человек – одного русского, представителя торговой компании, и одного китайского подданного.

– Это не мы, – вновь прогудел из шеренги густой бас.

– Вы! – атаман еще раз зло хлопнул плеткой по сапогу. – Вы! Сейчас начальник жандармского управления произведет досмотр и найдет виновного. Досмотру не сопротивляться. Это приказ, – атаман ткнул плеткой в конец шеренги, где стоял начальник с испуганной, мелко подергивавшейся от страха китаянкой, – приступайте, господин хороший!

Начальник управления с женщиной медленно двинулись вдоль строя. Шли долго. Наконец остановились около урядника Прохоренко, крупного плечистого мужика с круглыми совиными глазами, в огромной папахе, сшитой из целого барана.

– Эх, Прохоренко, Прохоренко, – досадливо произнес атаман, – угораздило же тебя сшить такую приметную папаху! Тьфу! – Он огорченно отвернулся от казака.

Начальник жандармского управления вцепился в руку урядника, визгливо завопил по-русски:

– Ты арестован!

Казак выдернул руку из цепких пальцев жандарма, закричал:

– Вы чего, китаезы, совсем тут рехнулись? Не привязывайся! – И когда начальник жандармского управления вновь вцепился в его руку, позвал атамана: – Ваше превосходительство, заступитесь!

Калмыков опустил голову, прорычал глухо:

– Не могу! Если бы дело было в Хабаровске – заступился бы, здесь нет.

– Господин атаман!

– Не имею права! – В следующий момент Калмыков развернул коня и направил его на начальника жандармского управления. Тот понял, что атаман сейчас наедет на него, сомнет – вон как горят глаза у русского генерала, завопил громко, дергая казака за руку:

– Этот человек убил китайского подданного!

На площадь перед казармами выскочили десятка два жандармов и урядника увели. Калмыков опустил голову – он ничего не мог сделать.

Когда площадь очистилась от жандармов, Калмыков подрагивающим от внутреннего напряжения голосом негромко произнес:

– Через пару дней выступаем на Харбин.

– Скорее бы! – раздалось сразу несколько голосов. – А сейчас мы не можем уехать, господин атаман?

– Сейчас нет. Я еще должен повидаться с командующим Ли Мен Гэном и получить от него бумагу, разрешающую нам этот поход. Иначе нас на первом же углу остановят пулеметы.

– Шашкамипрорубимся, господин атаман!

Калмыков поморщился:

– Шашками нельзя. Мы в чужой стране. – Выпрямился: – А сейчас, господа станичники, прошу получить жалованье.

Строй одобрительно загудел:

– Вот это дело!

Калмыков выдал каждому казаку, ушедшему с ним в Китай, по десять золотых червонцев.

Кстати, царские золотые десятки до сих пор остаются одной из самых ходовых и популярных монет в мире – и ныне за потускневший червонец можно получить восемьдесят, а то и сто долларов «компенсации» по официальному обменному курсу. Вот какие были деньги у России!

***

Свидание с Ли Мен Гэном было назначено на шестнадцать ноль-ноль. Полковник Ли сказал Калмыкову, что они вместе пообедают, выпьют по паре-тройке стопок старой душистой ханжи и распрощаются как добрые друзья. После этого Калмыков может двигаться дальше.

Калмыкова беспрепятственно пропустили в китайский штаб, провели в обеденную комнату, где в центре стоял длинный шаткий стол, накрытый желтой шелковой скатертью. Атаман сбросил полушубок, повесил его на крючок, прилаженный к стенке, подумал, что пора переходить на шинель – ведь на дворе весна, – огляделся!… Что-то званым обедом здесь и не пахнет. И вкусной настоявшейся ханжой тоже не пахнет. Да и комната эта мало походит на зал для приема почетных гостей…

Атаман подошел к двери, дернул ее – дверь не поддалась. Дернул еще раз – бесполезно. Лицо его перекосилось от возмущения, под глазами возникли тени. Он прорычал:

– Скоты узкоглазые!

И как он только угодил в этот капкан! Слишком глупо! Самое отвратительное, что оружие свое – маузер и гранату – он оставил в гостинице в шкафу, туда же бросил короткоствольный револьвер-бульдог, словно бы специально сработанный для брючного кармана.

Калмыков сел на стул, осмотрелся. На окнах стояли решетки – не проломиться. Стены толстые, прочные – не взять даже ломом. Он повесил голову: неужели из этого безнадежного положения нет выхода?

Через несколько минут он вскочил, откинул стул в сторону и замолотил кулаками в дверь:

– Эй, сволочи, откройте!

В ответ – тишина. Словно бы никого в здании и не было.

– Сволочи, – бессильно выругался Калмыков и вновь опустился на стул. Ли Мен Гэн появился через полтора часа – насупленый, без обычной улыбки. Холодный, как кусок льда. В руке он держал телеграфный бланк из плохой бумаги с наклеенными на него полосками текста.

Калмыков сделал к нему резкое движение.

– Что вы себе позволяете, господин полковник?

Ли Мен Гэн тряхнул телеграммой, будто неким разрешительным мандатом.

– Это вы себе позволяете, господин генерал, а не я, – он вновь тряхнул телеграммой. – Правительство России требует немедленно арестовать вас!

– Мало ли что оно может требовать! Завтра оно прикажет вам расстрелять меня. Расстреляете?

– Вы обвиняетесь в хищении шестидесяти восьми пудов золота из Хабаровского банка.

Калмыков покраснел, потом зло рубанул рукой пространство: вот она, ложь, идущая по пятам – вес изъятого золота почти удвоен, завтра будет уже не шестьдесят восемь пудов, а сто восемь. Послезавтра – сто пятьдесят восемь, и далее по нарастающей…. Ну и ну!

– Господин генерал, у меня есть к вам предложение, – на лице Ли Мен Гэна неожиданно появилась доверительная улыбка, он легко провел рукой по воздуху, словно бы оглаживал крутое атласное бедро какой-нибудь красивой китаянки, – очень хорошее предложение…

– Какое? – угрюмым тоном пробормотал Калмыков. Он уже почти догадался, что сейчас скажет Ли Мен Гэн – попросит сдать хабаровское золото китайским властям, либо того хуже – поделиться с ним.

– Очень хорошее предложение, – повторил полковник Ли, – вы будете довольны.

– Вряд ли, – пробурчал Калмыков.

– Только не торопитесь говорить «нет», – Ли Мен Гэн в предостерегающем движении поднял пухлую холеную ладонь, попросил доброжелательным тоном: – Пожалуйста!

– Сдайте золото нашему правительству и спокойно отправляйтесь в Харбин.

Калмыков отрицательно покачал головой:

– Нет!

– Подумайте, подумайте, господин генерал…

– Нет!

– Это очень хорошее предложение…

– И думать нечего. Нет!

– Это ваше окончательное решение?

– Окончательное.

– Жаль, – Ли Мен Гэн вздохнул. – Еще раз спрашиваю: это ваше окончательное решение?

– Окончательное и бесповоротное, – Калмыков стремительно шагнул к полковнику и сунул ему под самый нос фигу. – Вот тебе, а не золото! За золото я отчитаюсь перед законным российским правительством. Понятно?

– Очинно жаль, – сказал полковник и, подойдя к двери, открыл ее. Церемонно наклонил голову, будто на званом балу.

Это была команда – в помещение ворвались солдаты. Один из них, с хищным птичьим лицом и окрашенной в рыжий цвет косичкой, перевязанной грязным шнурком, ткнул Калмыкова кулаком в грудь. Удар был сильный – атаман отлетел от китайца метра на три. Это послужило сигналом – солдаты кинулись избивать Калмыкова. Били, когда он уже лежал на полу, согнувшись калачом, и прикрывал голову руками.

– Хо! – подал команду Ли Мен Гэн, и солдаты отступили от атамана Атаман разлепил узкие, заплывшие от ударов глаза и сплюнул на пол кровь.

– Сволочь же ты все-таки, полковник, – произнес он сипло. – И как только земля на себе таких носит? Она давно должна была перевернуться, – атаман смежил опухшие веки и застонал, потом пожевал разбитым ртом: хрен его возьмет этот коварный китаец…

– Советую вам, господин генерал, серьезно подумать над предложением китайских властей, – сказал Ли Мен Гэн и закрыл дверь.

Калмыков остался один. Виски разламывало от боли, от медного гуда внутри все тупо ныло. Он подумал о том, что казакам, оставшимся без него, придется туго.

Если честно, это было единственное, о чем он жалел. Хорошо, что хоть он успел раздать им жалованье.

***

Казарму, где пребывали казаки, двойным кольцом окружили солдаты Ли Мен Гэна.

– Братцы, на нас, похоже, как на урядника Прохоренко, собираются накинуть пыльный мешок, – прокричал кто-то. – Запирай казарму!

Дверь казармы была немедленно заперта на два засова, в окнах стали видны стволы винтовок и револьверов. Китайцы, конечно, предполагали, что на руках у казаков остались несколько несданных стволов, но не думали, что их наберется так много.

Пожилой майор с тощими усиками, руководивший солдатами, поспешно скомандовал своим подчиненным, чтобы те оттянулись к воротам. Испугался майор. И правильно сделал, что испугался – казаки могли в любую секунду открыть стрельбу – майор понял, что их ничто не остановит: будут нажимать на курки до тех пор, пока не перебьют всех солдат, – подогнал свое несобранное воинство:

– Быстрее, быстрее отсюда!

Солдаты рванули от окон казармы так быстро, что галдящей кучей застряли в воротах. Майор подскочил к ним и несколькими ударами ноги ликвидировал пробку, затем сам со вздохом облегчения вылетел за ограду.

Вдогонку хлобыстнул выстрел – кто-то из нетерпеливых казаков саданул из японской «арисаки» поверх голов.

Нетерпеливого казака выругали матом сразу несколько человек

– Земеля, ты чего, беды хочешь накликать на наши головы?

Этого земеля не хотел, виновато опустил винтовку. Китайские солдаты, руководимые пожилым майором, сбились за воротами в несколько плотных кучек, затопали ногами по жесткому снегу – было холодно.

– Надо подождать, когда подтянется артиллерия, без пушек нам казарму не взять, – решил майор.

Казаки тоже допускали, что китайцы могут подтянуть пушку и садануть прямой наводкой по окнам и времени даром не теряли. Командовать ими взялся невысокий кривоногий подъесаул – старший по званию.

– Братцы, отсюда надо как можно скорее уносить ноги, – встревожено произнес он.

– Куда, господин подъесаул?

– Будем пробиваться на Харбин.

– Это хорошо. Но как же мы без атамана?

– Атаман арестован, нам его не выручить. Нужно самим уносить ноги.

Казарма была соединена с конюшней напрямую, и это было на руку казакам.

Через десять минут широкие двери конюшни с треском распахнулись, и из них вынеслась конная лава – скакало человек шестьдесят, не меньше; китайцы, сбившиеся в кучки за воротами, с испуганными криками бросились врассыпную.

Конники брали ворота с лету, перемахивали через них, будто огромные птицы, и растворялись за изгибом неширокой, заставленной кривоногими домами улочками.

Преследовать конников китайский майор посчитал делом бессмысленным и опасным. Надо было думать, как накинуть сетку на оставшихся казаков.

Придумать что-либо толковое он не успел – из конюшни вынеслась вторая лавина всадников – стремительная, гикающая страшными голосами, и китайские солдаты вновь бросились в разные стороны – попасть под копыта казачьих коней им совсем не хотелось.

Подопечные атамана Калмыкова покидали Фугдин группами и устремились на северо-запад, в Харбин – русскую столицу КВЖД.

***

Прохоренко сидел в земляной конуре неподалеку от казармы и томился в неизвестности. Впрочем, от будущего он ничего хорошего не ожидал. Услышав казачье гиканье, понял, что происходит. На глазах у него возникли слезы, хотя Прохоренко был сильным человеком, не плакал даже, когда отравленный немецкими газами лежал в госпитале и плевался черными сгустками крови, а здесь в нем словно бы чего-то надломилось, и он заплакал. Покрутил головой, смахнул с глаз слезы.

Если казаки уйдут все, оставят его здесь, то в одиночку ему из этой ямы ни за что не выбраться. Выход у него в таком разве останется один…

Слезы полились у него из глаз сильнее, руки затряслись, заходили ходуном. Через несколько минут он успокоился, вытер ладонями лицо: Прохоренко теперь знал, что надо делать.

Он разделся – скинул с себя форменную шубейку, фасонисто отороченную серым барашковым мехом, сбросил мундир с тусклыми пуговицами, с которых еще в Хабаровске напильником стер двуглавых орлов – державная символика эта уже два с половиной года была не в ходу в России, потом через голову стянул нижнюю рубаху.

Вот она-то, исподняя рубаха, и была ему нужна.

Прохоренко отодрал от подола одну длинную полоску, подергал ее за концы, проверяя на прочность, – материя была крепкой, почти не ношеной еще, и урядник удовлетворенно кивнул, потом отодрал другую полосу, также проверил на прочность. Лицо его разгладилось, помолодело. Он связал полосы друг с другом – получилась длинная лента, довольно прочная. Кряхтя, приподнялся на цыпочках, пропустил конец ленты через кованый железный крюк, вкрученный в выступивший из земли камень для надобностей вполне понятных – сажать на цепь узников, – на другом конце ленты соорудил петлю.

Продел в петлю голову и, присев на корточки, совершил резкое движение вперед, очень похожее на прыжок, навалился кадыком на петлю, захрипел, завозил руками по воздуху, потом опустил их и, боясь, что у него не хватит воли довести задуманное до конца, еще сильнее натянул петлю…

Некоторое время он еще шевелился, дергался, – жизнь не хотела уходить из этого крепкого, надежно сработанного тела, – потом затих.

Когда тюремщики пришли к нему, чтобы сопроводить на допрос, Прохоренко был мертв – ускользнул из рук своих мучителей… Тюремщики огорченно поцокали языками и закрыли земляную камеру на железный засов – надо было доложить о случившемся начальству.

***

Калмыкова перевели в тюрьму. Камера была сырой, темной – скудный свет проливался лишь откуда-то из-под потолка, таял в воздухе, не достигая дна камеры. Калмыков оглядел дыры, оставшиеся на мундире после схватки с китайским солдатами, застонал было от досады, но потом решил, что раскисать нельзя, и повалился на жесткие, сколоченные из грубых досок нары, установленные в камере. Матрас, брошенный на нары, был плоским, набит какой-то пылью, смешанной с трухой, пахнул клопами. Лежать на нем было неприятно.

Атаман закрыл глаза – надо было обдумать ситуацию. Застонал невольно – как же он, тертый-перетертый, мятый-перемятый, умудрился угодить в силок?

Ведь все эти ловушки он привык распознавать издали, на расстоянии, и всегда свершал нужный маневр, обходя коварные ямы, а тут на тебе – так наивно и бездарно угодил в капкан.

Суть допросов атамана сводилась к одному – от него требовали отдать хабаровскую добычу – золото. А дальше атаман мог следовать с песнями и музыкой куда угодно – в Пекин, в Париж, в Москву: китайцам он был не нужен.

– Не отдадите золото – вернем большевикам с кандалами на руках, – стращал его следователь.

Калмыков отрицательно крутил головой, скрипел зубами и привычно показывал следователю кукиш:

– А этого ты, ходя, не хочешь? Золото передам только законному российскому правительству.

В конце марта Калмыкова решили перевести из Фугдина в Гирин. Гирин – город более важный, чем Фугдин, хотя такой же грязный и занюханный.

Атамана вывели из тюрьмы ярким солнечным днем. Он прикрыл ладонями глаза, покачнулся, словно бы его не держали ноги, сделавшиеся вдруг такими непрочными, и остановился. Конвоиры тоже остановились – они понимали, что происходит с русским генералом.

Парни из бедных крестьянских семей, они вели себя совсем по иному, чем офицеры, и никакого зла к русскому не испытывали, даже наоборот, относились к нему с уважением.

На макушках высоких, щекочущих небо своими ветками тополей резвились, радовались солнцу птицы, старались наполнить души человеческие надеждой, весенней звенью. Калмыков потер пальцами глаза, посмотрел на тополя, на птиц, подивился тому, что небо над ним вдруг сделалось размытым, влажным, а птичьи крики неожиданно стали глухими…

Что с ним происходит? Неужели его сломала тюрьма? Нет, не сломала. Калмыков вновь потер глаза и, покачиваясь из стороны в сторонку, сделал несколько неровных шагов, опять остановился.

В Хабаровске, конечно, весны еще нет, рано: весну оттесняют от города свирепые мартовские ветры, но скоро они ослабнут, и тогда земля там оттает, на полянах зазеленеет трава, проклюнутся мелкие бледные цветы, наполнят души людей благодарностью и печалью. И одновременно неверием – неужели им удалось пережить еще один год и уцелеть?

Если в Хабаровске весны еще нет, то на Кавказе, в родном краю Калмыкова, она точно есть – звенит, гремит бурными ручьями, потоками, способными снести не только хлипкую саклю, но и большой дом, прочно вросший крепкими корнями в землю, поляны покрыты цветами, а воздух насыщен крепким влажным духом, от которого кружится голова.

– Пошли, – глухо произнес Калмыков, обращаясь к конвоирам, и, пошатываясь, двинулся дальше – он боялся, что на глазах у него вновь выступят слезы.

Из Фугдина в Гирин шли пешком – Калмыкову не предоставили даже подводу, не посчитались с его генеральским чином, и атаман бил ноги о дорожные камни, как простой солдат. Сапоги его, казавшиеся такими прочными, стали разлезаться уже на середине пути. Хорошо, что один из конвоиров сумел достать где-то кусок веревки, сплетенной их прочного сизаля, и атаман, располовинив его, перевязал драные сапоги.

Идти было все тяжелее и тяжелее.

– Когда же будет Гирин? – спрашивал он у китайцев, и офицер, командовавший этим переходом, отвечал, по-лягушачьи смешно шлепая тонкими губами:

– Скоро!

Дорога медленно уползала назад. Весна уже окончательно вступила в свои права, от земли поднимался пар, и однажды утром, после ночевки около какого-то небольшого озерца, в котором громко лопались пузыри, рождали в душе тревогу, атаман неожиданно услышал пение жаворонка.

Тот висел в небе и самозабвенно, сладко пел. Калмыков почувствовал, как ему что-то сдавило горло: пение жаворонка он уже не слышал, кажется, тысячу лет, да и на Дальнем Востоке жаворонки, кажется, не водятся!.. Впрочем, Калмыков никогда не задавался этим вопросом. Он помял пальцами горло и потер глаза.

Как же забралась в эти края крохотная птичка, сколько тысяч километров одолела, чтобы ублажить слух несчастного атамана? Он вновь потер пальцами повлажневшие глаза, невольно отметил, что в душе его, видать, что-то сдвинулось, ослабло, раз на глазах появляются слезы. Не дай бог, если эта слабость останется на всю жизнь… Слабым Калмыкову быть нельзя – сомнут.

А жаворонок продолжал петь-заливаться, звать к себе подругу, и звонкая беззаботная песня его оставляла в сердце атамана незаживающие раны.