Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Сразу было видно – идет казачий начальник.

Автомобилей у калмыковцев было немного – в редких случаях к штабу подгоняли богато убранный автомобиль с блестящим радиатором и хромированными спицами на колесах; раз подгоняли авто – значит Маленький Ванька ехал куда-нибудь клянчить чего-нибудь или же встречаться с очередным пшютом из Владивостока – тем же Ивановым– Риловым, Неометтуловым, либо с деятелями из ПОЗУ – Приморской земной управы, которые отчаянно тянули на себя одеяло и считали, что они – главные в этой части света, чего хотят, то и будут делать…

Вспомнив о роскошном штабном автомобиле, Эпов невольно крякнул:

– Эх, ландо бы сюда, я б живо не только Хабаровск поднял на ноги, но и Благовещенск. Но машины не было, и Эпов поспешно вскарабкался на «музыкального» коня – этакого бокастого пердунка, носившегося по Хабаровску с громкими музыкальными звуками. Вони от коня было не меньше, чем от автомобиля, имевшего дырявый мотор.

Но что хорошо – конь был неутомим, мог скакать, не уставая, сутками, а автомобиль так не мог.

Восстание уссурийцев разгоралось. Покинув штабной двор, казаки на ближайшей же площади развели высокий костер, у купца второй гильдии Пышкина разобрали поленницу, сложенную около забора, и перетащили дрова на площадь.

Из купеческого дома пробовал выскочить, защитить имущество своего хозяина мохнатенький, похожий на замшелый поздний гриб служка, но Пупок, почувствовавший себя командиром, так рявкнул на него, что мужичок икнул растерянно и поспешил растаять, поняв, что ему будет плохо. Некоторое время в темноте было слышно его икание, а потом исчезло и оно.

Когда народ отогрелся у жаркого костра, послышались голоса:

– Командуй нами, Пупок! Даром, что ли, мы тебя в атаманы выбрали?

– Пупок, говори, чего делать?

– Чего делать, чего делать? – Пупок озадаченно почесал затылок. – По моему разумению, если б нас набралось тысячи три, с Маленьким Ванькой можно было бы воевать, но нас-то всего сотни три-четыре…

– Бери выше – пять! Я считал.

– Пять сотен – это тоже войско. Если на подмогу к нам придет Шевченко Гавриил Матвеевич – тогда мы войско, на коне… Но где Шевченко – никто не ведает. Говорят, зимует где-то в сопках под Спасском в трудных условиях и на помощь вряд ли отважится.

– В таком разе что делать, Пупок?

– Идти за помощью самим.

– К кому?

– К американцам.

– Атаман – к японцам, мы к американцам. Не слишком ли? Становиться на колени перед иностранцами – штука позорная.

Пупок сдвинул на нос лохматую шапку и поскреб ногтями затылок, потом сунул руки в пламя, погрел их.

– Говори, Пупок, не молчи! Что делать?

– Я же сказал – идти к американцам.

– Это мы уже слышали.

– Другого пути нет – только один. Иначе Маленький Ванька порубает всех нас, как капусту для засолки. – Пупок улыбнулся хмуро и одновременно жалко – он представил себе, как бесится сейчас атаман.

– А может, лучше пойти к японцам?

– Нет, только к американцам. Японцы нас не поддержат, они поддержат Калмыкова.

Все-таки у Пупка была неплохая голова, недаром он считался деревенским мыслителем, мог просчитывать действия на пару шагов вперед. На большее не мог, а на пару шагов мог. Скомандовал восставшим:

– Давайте, братцы, строиться. В колонну по три.

– Пупок, не зарывайся! Сейчас изберем другого начальника.

– А я и не зарываюсь. И быть у вас начальником мне тоже не очень-то с руки. Еще не хватало – отвечать не только за самого себя, но и за каких-то дураков, – в горле у Пупка что-то дернулось, будто в глотку влетела рыбья кость, он поперхнулся, потом, одолевая себя, мотнул головой упрямо: – Значит, команда будет такая – кто хочет идти со мной к американцам – стройся! Кто не хочет, американцы ему противны, пусть выбирает себе другого командира.

Восставшие, все до единого, выстроились в колонну по три, никто не захотел идти к японцам.

– Вот это дело! – Пупок довольно потер руки. – Так, глядишь, и целыми останемся, при головах и волосах.

Колонна восставших, отчаянно скрипя промерзшими сапогами, вытянулась к широкую темную улицу и растворилась в ней.

Американцы – это был единственный верный ход, который сделали восставшие; все остальные ходы были обречены.

Маленький Ванька очень реально оценил на сей раз опасность, которую представляли для него бунтовщики, – именно так он назвал выступившие против него сотни и, как всякий опытный игрок, перекрыл им любую возможность совершать маневры – успели они только к американцам.

Пупок разумно решил сыграть на противоречиях двух медведей, забравшихся в одну берлогу, – японцев и американцев. Американцы явно готовы пойти на любое ослабление власти Калмыкова, поскольку это ослабляло позиции японцев: в общем, Пупок рассчитал этот ход точно – на первый план вышла политика, а политические ходы часто бывают очень неожиданными.

К утру Пупок и усталая замерзшая колонна находились уже в расположении 27-го американского полка.

Дежурный офицер срочно поднял с постели полковника Стайера:

– Сэр, происходит что-то непонятное.

– Что именно?

– К нам в полк пришли записаться русские.

– Много?

– Пятьсот с лишним человек.

Стайер невольно присвистнул:

– Такого прецедента в американской армии еще не было, – сон с него слетел в одно мгновение. Через несколько минут командир полка в накинутой на плечи шубе вышел к воротам, у которых находились восставшие.

– Кто у вас главный? – на исковерканном русском языке спросил Стайер. Пупок вздохнул и потупил глаза: светиться и сообщать, что его выбрали руководителем восстания, очень не хотелось. Стоявший рядом с ним Оралов хлопнул Пупка рукой по погону:

– Вот он – руководитель!

– Что вы хотите? – спросил Стайер.

Пупок поднял глаза и сказал:

– Мы не желаем служить у атамана Калмыкова.

– Почему?

– Из-за притеснений атамана и господ офицеров. С нами обращаются, как с собаками. За службу платят копейки. Мы просим разрешения вступить в вашу армию. Помогите нам! Пожалуйста, – униженным тоном попросил Пупок.

Стайер поспешно удалился в канцелярию – связываться по телефонному аппарату с генералом Гревсом – старшим воинским начальником. Гревс спросонья долго не мог понять, что происходит, потом очухался и приказал:

– Пропустите русских в расположение полка, выдайте по чашке горячего кофе и накормите бутербродами.

– В нашей столовой не будет столько бутербродов, господин генерал.

– Сделайте это за мой счет, полковник.

У генерала были неограниченные представительские – он мог угостить восставших казаков не только бутербродами, но и горячими бифштексами с кровью.

Стайер щелкнул каблуками:

– Есть!

– Какие требования у восставших?

– Они хотят вступить в американскую армию.

– Это совершенно исключено!

– Я понимаю, что исключено, но требования их таковы.

Гревс подумал, что насчет бутербродов он погорячился, восставшие могли бы обойтись булочками.

А Маленький Ванька продолжал действовать. Он не только договорился с японцами о поддержке, он уже связался с Приморьем, с войсковым правительством, сидевшим во Владивостоке. Не приведи, Господи, если восстание этих дураков из Первого уссурийского полка поддержат там… Тогда все. Тогда готовь задницу для оглушительного пинка.

На следующий день он разослал по всем станциям цибулю, собственноручно сочиненную: всех, кто будет выступать против атамана и войскового правительства, – арестовать. Независимо от должности, чинов и регалий – сразу в кутузку! Войсковое правление было поставлено на ноги: атаман велел всем членам правления не спать по ночам, не завтракать утром, но бунт подавить в зародыше. Чтобы им и не пахло.

Но главное – чтобы дух этот подленький – задирать хвост на батьку – не просочился в другие части, не вспыхнул там злым пламенем…

Атаман знал, что делал: восставшие оказались в изоляции, пламя бунта не смогло распространиться ни по войску, ни по станциям. Бунт угас, так и не разгоревшись, – да и не было у бунта этого ни планов, ни целей, ни руководителей. Случайные люди типа Пупка – это не руководители. Это жертвы, которых выдвигают из своих рядов такие же жертвы, именуемые народными массами.

Но вернемся в промороженный неуютный двор 27-го американского полка, где в ожидании кофе и бутербродов сгрудились восставшие.

Что с ними делать дальше?

– Русские пришли с оружием? – спросил Гревс.

– Так точно, сэр!

– Разоружить немедленно!

Здесь же, во дворе, восставших разоружили, потом загнали в казарму – отогреться, в казарме произвели поименную перепись, а днем, под конвоем, перепроводили в лагерь военнопленных, расположенный на Красной Речке. – Гревсу надо было перевести дыхание и связаться с Вашингтоном: он не знал, что делать. Генерал никак не мог, просто не имел права зачислить пятьсот русских оборванцев в американскую армию. И держать в лагере военнопленных тоже не мог – он превышал свои полномочия.

Вскоре к американцам приехал войсковой старшина Савицкий, попросил суровым голосом:

– Господа, верните нам отнятое у взбунтовавшихся казаков оружие!

Американцы показали ему кукиш – даже разговаривать не стали.

– Мы решили вопрос о приеме наших добровольцев в американскую армию. Вместе с оружием. – И открыли дверь пошире, чтобы располневший Савицкий мог покинуть штабную комнату, не зацепившись животом за косяк.

Маленький Ванька поскакал к японцам жаловаться на американцев.

Делегация японского командования в составе трех человек не замедлила явиться к генералу Гревсу.

Гревс был холоден и категоричен.

– Нет! – коротко ответил он на просьбу японцев вернуть оружие Калмыкова и дал понять, что продолжать разговор не намерен.

Японцы намек поняли и, вежливо улыбаясь, удалились.

Вечером у Гревса появился японский военный, наделенный дипломатическими полномочиями. Он передал генералу официальный документ, из которого следовало, что вооружение, а также имущество, отобранное у восставших, является собственностью японской армии. Более того, из документа следовало, что боевой отряд атамана Калмыкова ОКО с первых же дней своего существования получал оружие, боеприпасы и снаряжение от японских военных.

Это практически было первым документальным признанием японцев – они сообщали вполне официально, что пригрели Калмыкова и взяли его к себе на содержание.

Гревс, прочитав эту бумагу, улыбнулся ехидно – японцы здорово подставились, а уж он, генерал Гревс, обязательно постарается использовать ее в своих подковерных играх. Подняв телефонную трубку, Гревс несколькими энергичными движениями крутанул рукоять аппарата, попросил дежурного связиста:

– Соедините меня, голубчик, с полковником Стайером, – и когда в трубке загремел командный голос полковника, приказал ему: – Немедленно верните оружие, лошадей, если они были, и вообще все снаряжение, изъятое у русских казаков!.. Полковник, вы не дослушали меня! Почему вы решили бежать вперед паровоза? Не спешите! Верните все это представителю японского командования. Понятно?

Услышав последние слова, Стайер начал что-то невнятно хрюкать в кулак – не ожидал, что японцы расколятся.

– Вам все понятно, полковник? – спросил Гревс.

– Так точно!

– Вы забыли добавить слово «сэр».

– Так точно, сэр!

– Выполняйте приказ!

Утром следующего дня все изъятое у восставших имущество было передано японцам – они приехали за ним на нескольких грузовиках и увезли в другой конец города, где располагался штаб дивизии генерала Ооя.

Калмыков спешно создал и утвердил собственной росписью состав военно-полевого суда, цель была одна – расследовать события двадцать седьмого – двадцать восьмого января 1919 года, виновных строго наказать.

Суд не стал выяснять, кто прав, кто виноват, кто действительно руководил действиями восставших, а кто лишь метлой сгребал бумажки на площади и наводил чистоту, – взял да и подвел всех под одну черту: каждому, кто хоть как-то был причастен к восстанию, дал по одному году тюрьмы. Заочно.

Через пару дней с редакторами хабаровских газет встретился генерал Оой, который сообщил, что вопрос о восстании будет рассмотрен на совещании представителей союзного командования; совещание это должно скоро состояться во Владивостоке. Что же касается бесчинств, произведенных калмыковцами, то Оой по этому поводу только руки развел.

– Я об этом ничего не знаю, – сказал он. – Дайте мне факты, я их проверю и виновных обязательно накажу.

Двенадцатого февраля Калмыков подписал приказ, по которому Первый уссурийский полк был расформирован. Казаки, оставшиеся верными атаману, и часть офицеров были переведены во Второй уссурийский полк.

Больше всего Калмыков боялся волнений в станицах, но волнения, слава богу, не начались, хотя глухой ропот иногда долетал до Хабаровска с войсковых территорий и атаман незамедлительно поджимал хвост.

После нескольких жалоб на военно-юридический отдел с его страшной «походной гауптвахтой», он этот отдел закрыл, а состав заключенных велел почистить.

– Всех, кто попался на краже пряника у булочника, либо обматерил красивую бабенку и был задержан, – по заднице лопатой! – приказал он. – Пусть бегут отсюда без оглядки. Оставить только шкодливых большевиков, да серьезно провинившихся казаков, остальных, повторяю, – вон!

Генерал Иванов-Рилов, которого атаман, как мы знаем, обещал когда-то высечь нещадно, пошел на повышение, переместился из Владивостока в Омск, но вскоре вновь появился во Владивостоке, на этот раз с неограниченными полномочиями. Генерал этот, в общем-то очень серый, без единой яркой краски, был назначен помощником Верховного правителя по Дальнему Востоку.

Маленький Ванька, позабыв о прошлом, поспешил встретиться с ним.

– Я обязательно признаю власть Колчака как единственную в России, – заявил атаман, едва появившись в дверях кабинета. Ему еще даже не предложили сесть, а он уже сделал свой главный политический ход.

– На каких условиях? – холодно поинтересовался Иванов-Рилов.

– На условиях Александра Васильевича Колчака, – атаман наклонил напомаженную голову. К этой встрече он готовился, как девица, вздумавшая выскочить замуж за гвардейского полковника. – Какие условия господин адмирал поставит, такие я и приму.

– Хорошо, хорошо, – не меняя холодного тона, проговорил Иванов-Рилов.

Ему стало понятно, что курс Калмыкова на автономизацию Уссурийского войска, готового стать «Россией в России», приказал долго жить. Больше строптивый атаман кочевряжиться не будет и признавать станет только одну власть – Колчака.

Иванов-Рилов был доволен. Беседа с Маленьким Ванькой прошла у него, как пишут в таких случаях в газетах (в ту пору тоже писали так), «в теплой, дружеской обстановке».

Договорились даже до того, что Иванов-Рилов переведет свою контору в Хабаровск.

За первой встречей последовала вторая, потом третья.

В результате было подписано соглашение, в котором «высокие договаривавшиеся стороны» облекли свои беседы и договоренности в форму документа.

Маленький Ванька и Иванов-Рилов стали друзьями «не разлей вода», ходили теперь чуть ли не в обнимку. Прошлое было забыто.

Калмыков понимал, что надо срочно собирать новый круг – только победа на общем сборе могла поправить его пошатнувшуюся репутацию. Почесав затылок, атаман разослал по станицам циркуляр с предложением избирать делегатов на Шестой войсковой круг.

Станицы зашевелились.

Устроиться в американскую армию мятежникам не удалось. Пупок повздыхал, повздыхал немного и сказал приятелю-земляку Оралову:

– Жизнь, брат Вениамин, очень колючая штука. Но воспринимать ее надо такой, какая она есть.

– Может, постараемся устроиться в американский лагерь надсмотрщиками?

– Не возьмут, – мотнул головой Пупок.

– Но почему-у?

– По кочану, да по кочерыжке. Не возьмут и все.

– В таком разе, что будем делать?

– Надо пробираться домой, в станицу. Там мы не только от Калмыкова – от самого черта спрятаться сумеем.

– Это хорошо. – Оралов не сдержался, расцвел в улыбке, лицо у него помолодело. – Дома и стены помогают. Жену увижу… Нужно только прибиться к какому-нибудь пассажирскому поезду.

– Ни в коем случае! Если прибиваться, то только к товарняку. Пассажирские Маленький Ванька чистит так, что только перья из подушек летят. Даже к бабам под юбки забирается.

– Чего, мужиков пытаются там найти?

– Не мужиков – золото! И представь себе, Вениамин, – находят.

– Общипать бабу – дело нехитрое и приятное, – вид у Оралова сделался мечтательным, он облизнулся. Пупок это засек, усмехнулся – соскучился мужик по дамскому полу.

Вечером Оралов решил поговорить с американцем-капитаном, начальником лагеря – русский тот знал хорошо. Говорили, отец его добывал золото на Аляске, а когда Аляску продали САСШ – СевероАмериканским Соединенным Штатам, остался там и через некоторое время получил на руки бумажку, из которой следовало, что он с той поры – гражданин САСШ.

– Господин капитан! – окликнул Оралов «русского американца». Тот стоял у ворот и, постукивая тростью по утепленным сапогам, задумчиво посматривал на лагерь – что-то ему не нравилось, а что именно, он не мог сообразить.

– Ну! – раздосадованно откликнулся капитан. – Что случилось?

Оралов сунул руку за пазуху и достал оттуда небольшую соболью шкурку, встряхнул ее – с шелковистого волоса на снег будто бы электрические искры полетели. Капитан заинтересованно глянул на шкурку и громко стукнул тростью по сапожному голенищу.

– Это вам, – сказал Оралов, – от благодарных казаков… За то, что вы не отказали нам, приняли в лагерь.

Капитан молча взял шкурку в руки, встряхнул ее. На снег вновь посыпались искры. Капитан улыбнулся и сунул шкурку за отворот подбитой мехом шинели.

– Господин капитан… – голос у Оралова сделался жалобным, он прижал к груди обе руки. – Возьмите меня работать к себе.

– Не могу, – ровным, лишенным каких-либо красок тоном ответил капитан. – Если бы вы были американским гражданином, взял бы. Но вы не американский гражданин, верно?

– Ага… Не американский.

– Вот потому и не могу взять – у меня инструкция… Понятно?

– Ага, – грустно пробормотал Оралов, – все понятно.

Жаль только, отдал капитану дорогую шкурку, ее можно было обменять на базаре на продукты. Прав был Пупок: американцы их к себе не возьмут. Рожей не вышли. И пачпортами. Оралов почувствовал спазмы в горле, отвернулся от капитана и как бы нечаянно мазнул рукой по глазам.

Теперь они с Пупком, не прикрытые американцами, как голенькие на снегу…

Он пришел к Пупку, рассказал все. Шмыгнул тихо носом, привычно провел ладонью по глазам, сшибая с ресниц соленые слезы. Спросил:

– Что будем делать?

– Я же сказал, Вениамин, – бежать. Другого пути у нас нет.

На их счастье, морозы отпустили, перестали давить, стало легче дышать, воздух был уже не так обжигающе тверд, снег не скрипел под ногами, природа подобрела.

Ночью они перемахнули через частокол лагерной ограды, – часовой на вышке, отставив винтовку в сторону, сладко спал, ничего не видел, – по снегу выбрели на замусоренный соломой проселок и вскоре дружно шагали в сторону села, по самые трубы утонувшего в сугробах; из села они рассчитывали совершить бросок к железнодорожной станции.

На станции этой вряд ли обнаружатся калмыковские патрули, так далеко они обычно не забираются. А дальше – ищи их, свищи, – двух беглецов, возвращающихся домой.

Дышалось легко, ноги бежали по земле словно бы сами по себе, резво, над головой тихо скреблись своими жесткими спинами о небо темные ночные облака. Иногда в выси, в черных провалах, вспыхивали далекие крохотные огоньки, грели душу – это были звезды.

Взглянуть бы одним глазком, что за жизнь там, что за народ на звездах обитает, какие люди населяют тамошние деревни. Наступит ведь время, когда все это станет известно.

Пупок завистливо вздохнул – он до этого времени не доживет. Не дадут дожить, это Пупок понимал хорошо. Он это собственной шкурой ощущал.

До села добрались без приключений, там погрелись в домишке церковного сторожа – он бедолаг чаем напоил, а к чаю выставил полтарелки кирпично-твердых сухарей.

– Калмыковские разъезды сюда заглядывают, отец? – спросил Пупок у церковного сторожа.

– Редко, – сторож понимающе сощурился. – От Маленького Ваньки, я так понимаю, скрываетесь?

Пупок удивился.

– Вы тоже атамана Маленьким Ванькой называете? Значит, дошла молва и сюда?

Сторож с усмешкой качнул головой:

– Дошла и сюда.

Через десять минут Пупок с Ораловым поднялись, поклонились сторожу в пояс:

– Не поминай нас, дедусь, лихом… И прости.

– Бог простит! – по-церковному ответил дед. – А я уж тем более прощу. Берегите себя!

Днем беглецы пристали к конскому поезду: в восемнадцати вагонах стояли лошади, их везли во Владивосток, в формирующийся конвой при приморском правительстве. Чтобы дальневосточное охранное подразделение выглядело не хуже, чем конвой у атамана Калмыкова, подрядчики специально закупили в Чите коней – выносливых степных монголов.

К этому эшелону станичники и пристали.

– Конскими яблоками будет пахнуть, но это не беда, – сказал Пупок, плюхаясь задом в отдельный закуток, плотно набитый сеном. – Хар-рашо! – Он втянул руки и вкусно похрустел костями.

Оралов, неверяще улыбаясь, со счастливым детским выражением на лице – не верил в то, что все так удачно сложилось, – упал на сено рядом, подпрыгнул так же, как и его приятель, беззаботно и раскинул руки крестом:

– Вот повезло, так повезло.

Под настилом вагона мерзло, как-то очень уж неуютно застучали колеса. А здесь, в закутке, было хорошо. Тепло, покойно, рядом задумчиво хрустели сухим сеном лошади.

– Неужели скоро будем дома? – Оралов счастливо вздохнул. – Дома-а…

– Не кажи «гоп», пока через плетень не перемахнешь, – назидательно произнес Пупок, зарылся поглубже в сено, воскликнул довольно: – Тепло!

В вентиляционные отверстия, сделанные в вагоне, – схожи они были с обычными форточками, – тянул встречный ветерок, вымораживал помещение, и Пупок подумал, что неплохо бы пресечь этот холодный поток, заткнуть «форточки» сеном, но потом подумал, что сено выдаст их с Ораловым, и не стал этого делать. Лучше уж забиться в сено – там тепло.

Через полтора часа поезд остановился на большой людной станции. Станция была богатая; ни погромов, ни казачьих плеток не боялась, между вагонами шныряли старухи с чистыми узлами, в которых погромыхивали глиняные банки с запеканкой и снетком. Какой-то мужик на костылях торговал свежим маральим мясом, рядом молодайка трясла двумя жирными кусками кабанятины и кричала, что было силы:

– Сало дикого вепря, домашнее, копченое… Сало дикого вепря!

Дикое и домашнее у молодайки соседствовало рядом.

– Неплохо бы перекусить, – облизнувшись, произнес Оралов.

– А гроши есть?

– Немного есть.

Пупок выглянул в «форточку», быстрым взглядом обследовал перрон.

– Народу много, – сказал он. – Если один из нас высклизнет из вагона, а потом нырнет обратно – вряд ли кто заметит.

– Ну что, может, я попробую? – предложил Оралов.

– Дуй!

Оралов отжал дверь теплушки и выскользнул в образовавшуюся щель, спрыгнул прямо на занесенный снегом деревянный настил. Поморщился от ора голосов, вонзившегося ему в уши, присел, натягивая голенища сапог на икры, осторожно глянул в одну сторону, потом в другую – нет ли чего опасного?

Ничего опасного не было, и Оралов неторопливо направился к молодайке, торговавшей «салом дикого вепря домашнего копчения», довольно быстро сторговал у нее кусок, подивился дешевизне кабаньего мяса, купил также буханку тяжелого свежего хлеба и направился назад, к вагону. По дороге сшиб несколько глуток твердого спекшегося сахара, приятно подивился дешевизне сладкого продукта.

Покупки он совершил удачно – с таким запасом еды не только до дома своего – до города Владивостока можно добраться: ни одна голодуха с ног не собьет. У вагона он вновь огляделся и осторожно отжал дверь.

Правильно поступал Оралов – осторожничать надо было; мстительность Маленького Ваньки была известна широко, восставших он никогда не простит – с каждым будет разделываться в отдельности.

Тем более, общаясь с одним репортеришкой из хабаровской газеты, он назвал ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое января «кошмарной». Перетрухнул атаман, похоже, здорово.

Оралов влез в вагон, прикрыл за собой дверь. Похлопал ладонью по крупу лошадь, очутившуюся у него на пути, – каурую, сильную, с крупной белой звездочкой на лбу. Лошадь печально глянула на него, моргнула один раз, другой, словно бы хотела о чем-то предупредить. Но о чем может предупредить человека лошадь? Оралов стукнул костяшками пальцев себе по лбу и, счастливо засмеявшись, произнес:

– Давай, Пупок, обедать! Еды у нас на целый полк хватит.

Пупок на радостный призыв не отозвался – похоже, закопался в своем сене, согрелся, задремал… А может, вообще в сон с храпом погрузился. Хотя не должен…

Оралов пролез под двумя лошадиными животами, без опаски обошел сзади кобылу с тяжело отвисшей нижней губой, стукнул кулаком в прочную деревянную перегородку.

– Пупок, ау! Где ты?

Подкинув в руке кусок с одуряющее вкусно пахнувшей кабанятиной, Оралов сунулся за перегородку, в сенное отделение и обмер.

Пупок лежал, опрокинувшись навзничь, раскинув руки в стороны; шея у него была в крови, из красной, начавшей быстро загустевать жижи высовывались два проволочных хвоста.

– Пу-у… – Оралов ощутил, как изо рта у него выбился пузырь, лопнул беззвучно, обдав теплой моросью небритый подбородок. – Пу-у… Пу-у… – язык у Оралова словно бы прилип к небу, никак не мог оторваться.

Рядом с Пупком, довольно ухмыляясь, свесив с колен тяжелые кисти рук, сидели двое – Юлинек и хорунжий Чебученко. Ноги у Оралова подогнулись, он упал на колени.

– Пощадите, братки, – прохрипел. Скосил глаза на лежащего Пупка, с выпученными мертвыми глазами и вывалившимся изо рта толстым синим языком. – Пу-у-у… Пу-у…

– Хватит пукать, – оборвал его хорунжий, – и без тебя вони много.

В воздухе действительно попахивало чем-то нехорошим – вывернутым наизнанку желудком, что ли. Оралов дернулся и на коленях пополз назад: не хотелось быть удавленным, как Пупок, проволокой; Юлинек, заметив маневр, прыгнул к несчастному казаку, ухватил его за шиворот:

– Стоп!

– Пощадите, – сипло простонал Оралов, – прошу вас…

– Об этом раньше надо было думать, – рявкнул на него Чебученко, – сейчас никшни!

Оралов умолк. Юлинек, крепко вцепившись в когтистое казачье запястье, подтащил Оралова к себе и, косо глянув на хорунжего, сомкнул пальцы на жилистой, сделавшейся неожиданно тонкой шее. Оралов задергался, захрипел, попробовал оторвать цепкие чужие пальцы от своей глотки, но плечистый, крепкий, схожий с орангутангом сытый Юлинек был сильнее вечно голодного, с усохшим телом Оралова; хорунжий присоединился к палачу, помог придавить ноги казака.

Язык вывалился изо рта Оралова, посинел, разбух; жилы, обметавшие язык, тоже разбухли. Казалось, они вот-вот лопнут; Оралов дернулся еще пару раз и затих.

Маленький Ванька не щадил тех, кто шел против него.

Задушив Оралова, Юлинек отряхнул руки, будто сбил с них пыль, с насмешкой посмотрел на хорунжего.

– Кажись, все, – проговорил тот озабоченно – задание выполнено.

– Может, еще кого-нибудь приголубить? – спросил Юлинек вроде бы добродушно, но в глазах его Чебученко увидел беспощадные сумасшедшие искорки, невольно поежился. Понял, что человек этот от всякого убийства получает удовольствие. Если понадобится, чех также спокойно, не раздумывая ни секунды, убьет и его, хорунжего Чебученко. И будет тогда Чебученко лежать с синим вываленным языком, как и этот дохляк, – он глянул на Оралова и отвернулся.

Рядом со стеной вагона, громко и тяжело давя снег, пробежал какой-то железнодорожный служка, хрипло крича на ходу:

– Пора отправляться!

Раз эшелону пора отправляться, то и Чебученко с Юлинеком пора, свое дело они сделали.

– Ну, что, оставим их так отдыхать или сеном прикроем? – спросил Чебученко, стараясь не глядеть на убитых. – Чтоб теплее было…

– Оставим так.

– Если кто-нибудь увидит их в таком виде – родимчик хватит.

– Плевать, – деловито произнес чех, стряхнул со штанов сенные остья, будто собираясь на доклад к высокому начальству.

Они выпрыгнули из вагона и плотно прикрыли за собой дверь.

Через несколько минут «лошадиный поезд», тускло светя красным фонарем, повешенным на стенку заднего вагона, скрылся из вида. Следом за ним понеслась запоздалая поземка и также исчезла.

Маленький Ванька продолжал ликвидировать последствия «кошмарной» ночи: если с кем-нибудь можно было разделаться и содрать с живого кожу, он разделывался; если можно было маслить – умасливал. Деньги у него были: и царские золотые рубли, и японские иены, и английские фунты… Даже монгольские «кизяковые» и те имелись.

Для него сейчас были видны две вещи: первое – проведение очередного войскового круга, на котором он должен, просто обязан победить, второе – накрутить хвосты партизанам, которые немалом в количестве появлялись везде: и в Приамурье, и в Приморье и держали под своим контролем пространства от Читы до Никольска-Уссурийского. Снова всплыл Шевченко – он теперь командовал крупным партизанским соединением и лихо трепал всех подряд: семеновцев, японцев, чехословаков, китайцев, иногда задирал калмыковцев. Кто вставал на его пороге, тех он и бил.

Словом, дел было полно, отовсюду приходили тревожные вести. Маленький Ванька чувствовал себя этакой дамочкой, попавшей в интересное положение: и надо бы рожать, и боязно было, и неведомо еще, что народ скажет по этому поводу.

Колготится пресса. Журналисты атамана не любили, при всяком удобном случае превращали его в кашу – размазывали, как хотели. Но если бы только они не любили! Калмыкова не любили и в официальном Омске, и в официальном Владивостоке – везде он был личностью нежеланной.

В станице Вольной тем временем началась целая кампания, направленная против него. Калмыков подумал, подумал, повздыхал немного, выпил кружку самогона и прыгнул в свой персональный вагон, к нему прицепил другой вагон, набитый охраной, и помчался во Владивосток советоваться с Ивановым-Риловым.

Войдя в кабинет генерала, атаман изобразил на лице самую радушную, самую роскошную улыбку из всех, какие только мог изобразить, широко раскинул руки.

– Господин генерал, вы не представляете, как я рад вас видеть, – вскричал он. – Жду, когда ваш штаб переселится в Хабаровск… Вместе было бы легче скручивать большевиков в бараний рог…

– Дела пока задерживают штаб во Владивостоке, – сухо ответил Иванов-Рилов, поднимаясь из-за стола.

Переговоры атаман провел успешно, договорился о небольшом «ченче»: Калмыков «окончательно и бесповоротно» признавал Колчака как Верховного правителя России, а аристократ Иванов-Рилов признавал «окончательно и бесповоротно» беспородного атамана.

Из Владивостока атаман помчался в Гродеково – надо было нейтрализовать горлопанов в станции Вольной. И это ему удалось – Маленькому Ваньке везло.