Текст книги "Бурсак в седле"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

В тот вечер они вдвоем пошли на Унтербергеровскую улицу, к заболевшему церковному старосте Якову Яковлевичу – повелел туда сходить батюшка-настоятель, забрать у старосты кое-что после пасхальных служб.

Город благоухал. Больших зданий в Никольске не было – в основном одноэтажные деревянные дома, типичные для Сибири, для небогатого, но и не бедного здешнего люда. Встречались на прямых городских улицах, по линейке вычерченных князем Кропоткиным, офицером строительного I отдела из штаба военного губернатора, и массивные каменные хоромы.

Возведены они были здешними вольнолюбивыми купцами и губернской властью – универмаг Кунста и Альберса, артиллерийские казармы, магазин Зынчандуна, примыкавший к русскому базару, почтовая контора, здания Народного дома и китайского театра и так далее, но этих зданий было немного.

Церковный староста лежал в постели – кровать у него была новенькая, с панцирной сеткой. Он, постанывая, держался обеими руками за голову. На табуретке, приставленной к кровати, в стеклянном жбане розовел морс, сваренный из ягод лимонника. Сами ягоды, будто выжатые клопы, белесой грудкой лежали на дне жбана.

– Чего случилось, батюшка? – спросил Помазков у старосты, хотя тот не был батюшкой, но Помазков хотел ему польстить.

– Да на рыбалке пронесло… Сеть утопили, – ответил староста и аккуратно, словно бы боясь прикасаться пальцами к коже, погладил себя по лбу. – Рвет вот тут, горит. Спасу нет, как рвет и горит, – староста жалобно сморщился, – не было бы антонова огня…

– Голова не подвержена антонову огню, – успокоил его Помазков знающим тоном, – с ногами-руками может что-нибудь случиться, с головой – никогда.

– О-о-о, – зашелся в стоне церковный староста.

Находиться рядом с ним было невыносимо, Помазков почувствовал, что у него тоже начала болеть голова.

Когда они с Катей вышли на улицу, был уже вечер, на западе вдоль горизонта улеглась чистая помидорно-розовая полоса – признак того, что завтра будет ветреная погода и вообще в небесной канцелярии произойдет смена дежурств – один архангел сменит на посту дежурного другого. Помазков потянулся, зевнул и, подхватив на руки Маню, сказал жене:

– Спать охота – страсть!

– И я хочу спать, – призналась Катя, – что-то в природе не то делается, люди ходят сонные, как мухи.

Но не все люди ходили сонные.

Помазковы чинно двигались по деревянному, крепко сколоченному из не преющих лиственных досок тротуару. Неожиданно рядом в ними остановилась пролетка, в которой сидел офицер в казачьей форме с погонами калмыковского отряда и нашивкой на рукаве, украшенной крупной буквой «К», с ним два солдата с винтовками.

– Взять орла! – коротко взмахнув рукой, в которой была зажата перчатка, приказал офицер.

Солдаты проворно вымахнули из пролетки, встали вряд с Помазковым.

– Пройдемте!

– Да как вы смеете? – возмутился Помазков. – Я – георгиевский кавалер!

– Смеем, – благодушно отозвался из пролетки офицер, – вы мобилизованы! И хорошо, если без суда обойдется. Будет хуже, если попадете под военно-полевой суд – могут припечатать расстрел за уклонение от мобилизации в военное время.

Плечи у Помазкова опустились сами по себе, он не ожидал такого поворота событий, – покрутил беспомощно головой и передал Маню жене.

Жена заревела в голос:

– Не реви, дура! – офицер звонко хлопнул перчаткой по колену, туго обтянутому тонкой шерстяной тканью. – Лучше помолись за своего мужика, чтобы все обошлось.

Помазкова сунули в пролетку и увезли под охраной двух винтовок – убежать было невозможно, пулю в спину получать не хотелось. Помазков сгорбился и постарел в несколько минут. Оглянулся на жену беспомощно, поднял руку, словно бы хотел предупредить ее о чем-то, но пролетка, влекомая сильной задастой лошадью, взяла с места вскачь, под колесами загрохотала щебенка и пролетки не стало. Вместе с нею не стало и георгиевского кавалера Помазкова.

Боевая колонна полковника Бирюкова двигалась по лесу долго, но никто на нее не нападал, лишь вороны перелетали с дерева на дерево, с ветки на ветку, сопровождали колонну, переговаривались между собой.

На огромной, обнесенной вековыми кедрами поляне объявили привал – надо было накормить коней, перекусить самим, справить нужду… Старые опытные казаки могли мочиться прямо в седле, не проливая ни капли на шаровары, а молодые терялись: ничего у них не получалось, в седлах они после этого красовались, как правило, с мокрыми штанами.

Михайлов с трудом сполз с седла на землю, застыл на несколько секунд с раскоряченными натертыми ногами.

Юлинек, увидев шефа в такой позе, невольно захихикал.

– Ну и ну, – отсмеявшись, он что-то выплюнул изо рта на траву, поморщился болезненно.

– Что-то случилось? – спросил Михайлов вялым голосом.

– Кровь. Сидя в седле, прикусил себе язык.

– Бывает. Это пройдет, – успокоил его Михайлов.

– Хочу домой, – неожиданно капризно заявил Юлинек. – Надоела мне война… Хочу домой.

– А где твой дом?

– В Праге, – на глазах палача, в уголках, заблестела влага. Михайлов подивился такой острой чувствительности своего подопечного, отвел взгляд в сторону – неприятно было видеть слезы чеха.

Покряхтев немного, Михайлов сбил себе дыхание и с трудом опустился на траву. Вытянул ноги. Когда мимо пробегал Чебученко, остановил его.

– Слушай, Чебученко, прикажи своим людям, чтобы они покормили лошадей.

Увидев Михайлова, Чебученко немного оробел – знал, хорошо знал, чем занимается тот и его люди, и, хотя юридического отдела уже не существовало, Чебученко опасался Михайлова. Отдел не существует, но служба осталась, без нее Калмыков никуда.

– Сейчас, сейчас, – Чебученко заторопился, задергался, – сейчас будет сделано, – и, увязая в траве, мягко, почти беззвучно покатился к своей сотне.

– Эй, Чебученко! – выкрикнул ему вдогонку Михайлов. И хотя он совсем не рассчитывал, что Чебученко его услышит, хорунжий оклик услышал, остановился:

– Ну!

– Отстегни у моего Воронка от седла продуктовую сумку, принеси ее сюда.

Хорунжий покорно выполнил и эту его просьбу. Михайлов опрокинулся на спину, вытянулся в полный рост, похрустел костями. Пожаловался:

– Все суставы болят, все, до единого! Словно бы ни одной целой костяшки в организме не осталось. Вот напасть!

Юлинек хлюпнул носом.

– Хочу в Прагу!

– Хотеть не вредно, – Михайлов не выдержал, поморщился – не любил слезливости. Что-то раньше такого за Юлинеком не наблюдалось. Впрочем, Михайлов прочитал в одной умной книжке, что палачи всегда, во все времена, у всех народов, были людьми слезливыми.

Неожиданно в конце поляны, там, где дорога исчезала в недобро черневшей горловине леса, раздался выстрел. Один из казаков, примостившийся к поваленной лесине, чтобы обмокрить ее, подпрыгнул, словно бы подброшенный, в воздухе стукнул одним сапогом о другой и замертво свалился на землю. Опытные фронтовики, хорошо знавшие, что означает такая стрельба, поспешно попадали в траву, заклацали затворами карабинов.

– Кто стрелял? – зычно выкрикнул полковник Бирюков.

Стреляли из леса. Кто именно пальнул – поди разбери, возможно, даже сам Шевченко, а казака уже нет в живых: он легко и быстро переступил черту, отделяющую бытие от небытия, теперь лежал в траве, задрав острый нос, и ни о чем уже не беспокоился.

Кому отвечать своей стрельбой, какую цель брать на мушку – непонятно. Тайга пошумливала недобро, где-то недалеко злобно цокала белка, поссорившаяся со своей подружкой.

– Подъем! – закричал Бирюков. – Уходим отсюда!

Колонна, сократив время привала, спешно покинула поляну, казавшуюся такой безмятежной… Один из казаков – одностаничник убитого, подхватил тело погибшего, умело пристроил его на седле – не раз занимался этим скорбным делом, – поскакал назад, в Хабаровск.

А колонна, выставив перед собой разведку – разъезд из пяти конных казаков, – двинулось дальше.

***

Калмыков, несмотря на визит подполковника Сакабе, все-таки ломал голову над тем, какие же объяснения следует придумать, чтобы оправдать собственное вранье. Ведь он публично объявил, что поедет на Уральский фронт, сам же застрял в Хабаровске. Какие точные слова найти для объяснения? Заявить о предупреждении японской разведки или грядущем перевороте?

Никаким переворотом в Хабаровске пока не пахнет. Свалить на усилившуюся борьбу с партизанами? Это не объяснение. Партизаны на Дальнем Востоке были всегда, даже во времена Ерофея Павловича. Прикрыться тем, что Колчак не прислал жалованье? Где в таком разе патриотизм? Сказать прямо, что не посоветовали японцы, нельзя. Так он подставит и самого себя и своих японских покровителей. Калмыков жалобно сморщился, на мгновение закрыл глаза и неожиданно вздрогнул – из багровой притеми закрытых глаз на него жадно, пристально смотрела… змея.

Испуг, возникший было в нем, прошел мгновенно.

Калмыков растянул рот в обрадованной улыбке: если бы все враги его были, как эта змея, кусачими, но играли бы по определенным правилам, тогда за будущее свое можно было бы не беспокоиться. Всякая змея – это невинная девица, ребенок по сравнению с калмыковскими врагами, да и перед самим атаманом она тоже ребенок.

Атаман вздохнул, открыл глаза, снова закрыл – змеи не стало. Лишь в багровом мареве бледнел неровный обвал, похожий на пулевой пробой – место, где змея только что находилась. Атаман вздохнул еще раз.

В кабинет вошел Савицкий. Бледное лицо его было озабоченным.

– Отряд полковника Бирюкова попал в засаду, – сказал он. – Есть убитые.

– Сколько? – потяжелев взглядом, спросил атаман.

– Хорошо, что не десять. – Калмыков помял пальцы, похрустел суставами – что-то все чаще и чаще выпирала на поверхность эта дедовская привычка – может, старость подоспела? – И что же там случилось?

– Казак, привезший убитого, ничего толком объяснить не может, из записки Бирюкова также мало что понятно. Я разумею, обычная засада.

– Обычная, обычная, – прокричал Калмыков, еще раз помял пальцы, – так мы вообще без народа останемся. А что касается полковника Бирюкова, то он мне не в лесу, а здесь нужен.

– После окончания операции он вернется в Хабаровск, Иван Павлович.

Калмыков умолк, не стал объяснять своему помощнику, что за дело он решил предложить Бирюкову.

– Сколько времени штаб отвел на проведение операции?

– Дня в три-четыре уложатся.

– Ладно, иди, – Калмыков коротким движением руки отпустил Савицкого.

– Убитого казака по железной дороге отправить в станицу, пусть похоронят там.

– Протухнет в пути, Иван Павлович, – Савицкий вопросительно вскинул одну бровь, – не доедет. Лучше бы похоронить в Хабаровске.

– Я же русским языком сказал – отправить в станицу. Значит, надо отправить в станицу. Выполняйте!

Атаман часто становился нетерпимым.

А работу полковнику Бирюкову он придумал вот какую. И атаман Семенов со своим разросшимся отрядом, и уссурийцы, и амурские казаки решили вновь пойти на сближение с адмиралом Колчаком, – словно бы поняли атаманы, что войну без Колчака выиграть невозможно, можно только проиграть. Адмирал также пошел навстречу атаманам, выпустил специальную грамоту, адресованную казакам, где подтверждал все права станичников, начиная от земельных наделов, кончая укладом их жизни, несением службы, гражданским и военным управлением. Бумага была серьезная, тем более что станичники в последнее время ожидали, что на их права обязательно кто-нибудь наедет своими тяжелыми железными колесами, отрежет что-нибудь. Например, землю, либо лишит половины скота или того хуже – отнимет право самим выбирать атамана.

При казачьей вольнице это было самым худшим.

В общем, как бы там ни было, роль казаков в Белом движении повышалась – из Омска на этот счет пришла бумага, подписанная и самим Колчаком и членами его правительства. Калмыков был доволен…

Соответственно и Белое правительство рассчитывало на поддержку казаков, но, как считал атаман, от планов, разработанных умными головами, до их исполнения – расстояние огромное. В Омск надо было обязательно посылать представителей.

Калмыков наметил на эту роль полковника Бирюкова.

Но пока полковник Бирюков был далеко – в тайге, сражался с партизанами.

Засада ждала отряд Бирюкова на окраине небольшой таежной деревни, в которой и имелось-то всего шесть или семь домов, но зато каждый дом был похож на небольшую крепость – сложен из толстых бревен, окна – маленькие, угрюмые, словно бойницы, из которых удобно поражать противника, а самому оставаться неуязвимым.

В деревне было тихо – ни петушиных вскриков, ни собачьего лая, и людей не было видно. Полковник остановил колонну, обвел биноклем темные тихие хаты.

– Неужели жители покинули дома? – недоуменно проговорил он. – Кого они боятся? Нас или партизан?

Помощником у Бирюкова был высокий чин – заместитель самого атамана Эпова; он также вскинул бинокль, обвел им толстостенные избы, которые можно было взять только снарядом, и произнес убежденно:

– Нас они испугались, нас… И не только сами ушли, но и скот угнали. Вот навозные души!

– Не такие уж и навозные, – возразил Эпову полковник. – А вдруг тут засада?

– Вряд ли, – с сомнением произнес Эпов.

Едва они вошли в деревню, как с грохотом распахнулись ставни сразу в нескольких домах и грянули выстрелы. Около десятка казаков разом вылетели из своих седел.

Бирюков поднял коня на дыбы, выстрелил в ближайшее окно из нагана – там, в прозрачной темени мелькнуло плоское бородатое лицо, и он всадил в него заряд. Мужик вскрикнул, задрал ствол винтовки, пальнул вверх. Выстрел его не принес никому вреда, мужик запрокинулся назад, на спину, и исчез в доме.

Находившийся рядом с полковником белоусый чубатый казак – это был Ильин – сорвал с плеча карабин, не целясь, ловко пальнул в распахнутые ставни, уложил второго партизана, потом спешно передернул затвор, сделал еще один выстрел. И снова попал. Полковник позавидовал меткости казака, прижался к шее лошади, пальнул из нагана в человека, высунувшегося из-за угла дома, промахнулся, пальнул снова и опять промахнулся.

– Черт! – выругался он громко, хотя всегда старательно воздерживался от ругани.

Человек – криволапый, замшелый, похожий на зацветший гриб, поспешно сунулся обратно, исчез, потом вновь выскочил из-за угла и не целясь, прямо с бедра саданул из винтовки… К охотникам местным он, видать, отношение имел небольшое – пуля пронзила воздух около уха Бирюкова и унеслась в пространство.

Белоусый казак, едва не порвав коню губы, развернулся на одном месте и пальнул в мужика из карабина. Пуля буквально приподняла того над землей, удар свинца был сильным, такая мощь могла поднять не только человека – целую лошадь. Белоусый снова развернул коня на одном месте, ударил в другую сторону, располовинил пулей стекло в угрюмом приземистом доме.

Осколки полетели во все стороны блестящими брызгами. Следом из окна вывалился человек с лысой, похожей на большой огурец головой, застрял на подоконнике, свесил вниз длинные черные руки с крупными розовыми ногтями. Хорошо стрелял белоусый казак.

Фуражка с потемневшим желтым околышем была притянута ремешком к голове; тусклый кожаный ремешок переброшен под подбородок. Упакован был казак Ильин надежно, все подогнано, подобрано – умелый был человек. С такими людьми можно было любую заваруху свести на нет.

Деревенская улица была заполнена кудрявым сизым дымом, таким едким и кислым, что от него рвало ноздри – стреляли плохим порохом. В дыму этом копошились люди, ржали лошади, с воем носились собаки – откуда они взялись, было непонятно… Выстрелы продолжали грохотать.

Бирюков неожиданно увидел перед собой мужика, одетого по-старинному: в лапти, горластого (черный, без единого зуба рот его был широко распахнут), из глотки вырывался паровозный рев. В руках он держал широкие четырехрожковые вилы. Рожки были ржавые, длинные, страшные.

Мужик ткнул вилами в бирюковского коня, ткнул издали, боясь подойти ближе, не достал. Конь прянул от него, совершил прыжок в сторону, разворачиваясь к налетчику задом, чтобы ударить копытами, а Бирюков, приподнявшись на стременах, выстрелил.

Мужик захлопнул рот, обрезая паровозный рев, глянул на полковника недоуменно и жалобно и выронил из рук вилы.

– Хы-ы-ы, – вздохнул он, выплевывая изо рта кровь.

В это время конь ударил по нему задними копытами, угодил точно в грудь, и несчастный мужик унесся в густой едкий дым, и человека не стало видно.

Схватка продолжалась.

Хоть и сильна была засада, и стволов в ней насчитывалось много, а натиска бирюковского отряда простодырные мужики, носившие лапти, сдержать не смогли – силы были неравные.

Через сорок минут отряд полковника прошел деревню насквозь – выстрелов не прозвучало ни одного, – и остановился на околице, на площадке, посередине которой стояло врытое в землю бревно. Оно было украшено толстым коротким суком, будто коровьим рогом; на суку, раскачиваясь на проволоке, висела большая плоская железяка – соскочивший с плуга лемех.

Лемех этот заменял деревенским жителям колокол – по его ударам они собирались на сходки, бежали за ведрами, если у кого-то начинал дымиться сарай, спасали от пожаров, приходивших из тайги, свои дома и добро.

В тайге лихие люди специально поджигали сухотье, чтобы потом пограбить поднявшуюся по тревоге деревню – дома-то оставались пустыми…

– Надо подсчитать потери, – сказал полковник Эпову.

Тот согласно кивнул.

– Сделайте это, – попросил полковник.

Потери были не очень большие, Бирюков поначалу полагал, что оставит у этой деревне гораздо больше людей – засада сделана умело, над ней поработала хорошая голова. Шесть убитых и трое раненых, причем у одного – младшего урядника, награжденного двумя колчаковскими медалями, ранение было совсем пустяковое и он даже не покинул строя.

– Продолжаем движение, – скомандовал Бирюков.

– А раненых куда?

– С ранеными, как обычно, – на волокуши и назад, в Хабаровск. Хватит им воевать – пусть лечатся.

Колонна двинулась дальше.

Через полтора часа достигла следующей деревни – такой же глухой, лесной, населенной злыми бородатыми мужиками, – и попали в новую засаду.

Правда, на этот раз Бирюков держал ухо востро – вперед послал не просто разведку, а усиленную группу – два десятка уссурийцев, имевших опыт по части засад; хорунжий Чебученко, которому Бирюков поручил командовать разведкой, быстро раскусил деревенскую хитрость: одного казака послал в отряд, чтобы тот предупредил полковника, сам обошел деревню по тайге и взял ее в кольцо.

Деревне не повезло – Бирюков взял ее с лету, не потеряв ни одного человека; дома, из которых пытались вести стрельбу, приказал сжечь.

Не повезло и Чебученко.

Когда в деревне раздалась стрельба, хорунжий послал своих хлопцев на подмогу, сам замешкался и за ускакавшими уссурийцами не успел; с ближайшего дерева неожиданно сорвалась большая бородатая обезьяна, наряженная в дырявые штаны, шлепнулась прямо на Чебученко.

Из седла хорунжий вылетел, словно пушинка, даже охнуть не успел, как очутился на земле. Человек, сбивший его с коня, прыгнул следом, задрал хорунжему руки за спину, победно заревел.

– Хлопцы, помогите! – засипел Чебученко, зовя своих разведчиков, но разведчики уже находились в деревне, не слышали командира. Налетчик рубанул хорунжего кулаком по темени, наполовину вогнал офицерскую голову в мягкий вонючий перегной. Выдернул Чебученко из грязи и прохрипел:

– Попался, рожа калмыковская! – опалил хорунжего горячим дыханием и снова долбанул кулаком по темени.

С соседнего дерева спрыгнул еще один человек, стремительно переместился к поверженному хорунжему. В руках он держал укороченный кавалерийский карабин, какими были вооружены французы из консульского конвоя в Хабаровске, – значит приголубили здешние пахари какого-то парижанина.

Мужик с карабином предупредил человека-обезьяну:

– Смотри, не убей!

– Не боись! Офицерики, как коты, – народ живучий.

Хорунжего рывком подняли с земли и поволокли в глубину леса. Чебученко ловил сквозь боль, сквозь проблеск сознания обрывки разговора, видел землю, сучья, голые коренья, поломанные кусты, проползавшие под ним, буквально под самым лицом, иногда они скребли по щекам, сбивали кровь – черные капли оставляли след на траве. Носками сапог хорунжий задевал за все неровности, попадавшиеся по пути, и тогда в глазах у него вспыхивало пламя.

Поначалу Чебученко крепился, потом не выдержал, застонал.

Человек-обезьяна, услышав стон, ткнул хорунжего кулаком в плечо:

– Не стенай, объедок калмыковский, тебя все равно никто не услышит! – В следующий миг он засмеялся хрипло, торжествующе: – Ну что, попался. Белый?

Чебученко застонал вновь: под носок сапога попала жесткая, словно бы вырубленная из камня кочка, зацепилась за обувь и сдернула сапог с ноги хорунжего. Напарник человека-обезьяны остановился.

– Ты смотри, Гоша, чего ты теряешь?

Гоша также остановился, оглянулся. Лицо у него обрело жадное выражение.

– Сапоги по нынешним временам – штука дорогая, – укоризненно произнес его напарник. О хорунжем они словно бы забыли – ткнули носом в дырявый, полный требухи зловонный пень и там оставили.

– Ай-ай-ай! – закричал человек-обезьяна, бросаясь к сапогу, прилипшему к кочке. – Молодец Трофим, засек вовремя, не то бы мы лишились дорогого товара.

Трофим засмеялся, ткнул Чебученко ногой в бок.

– Дорогой товар – вот он, – сказал, – дороже нету.

Хорунжего приволокли на большую поляну, посреди которой горел костер, бросили на землю. Трофим подошел к чернобородому, плечистому мужику, орудовавшему у костра.

– Вот, дядька Енисей, принимай беляка. Ставь на довольствие…

– Ага, – тот раскорячился, бесстрашно сунул в огонь голую руку, выволок черную печеную картошку, – разбежался изо всех сил и лаптем землю придержать забыл. Счас! Счас я твоему офицерику манную кашку начну готовить. Дворянин ведь, наверное…

Трофим покосился на стонавшего хорунжего:

– Скорее всего, из бар… Дворянин. Слышь, как поет!

– Нарезать бы у него из ляжек мяса и пельменей с черемшой сготовить. Не то давно пельменей не ели.

Дядька Енисей был старшим в группе партизан; его команды выполнялись беспрекословно, если он скажет нарезать из пленного мяса для жарева или для пельменей – так оно и будет сделано, если скажет запечь на костре живьем вместе с картошкой – запекут. Дядька Енисей кинул одну картофелину Трофиму:

– Лови!

Тот поймал, сделал это ловко. Вторую картофелину старший кинул Гоше. Тот оказался менее ловок, картофелина шлепнулась на землю и подкатилась к ногам Чебученко. Гоша, тряся бородой и размахивая длинными руками, кинулся к хорунжему:

– Это не твое, это мое!

Схватил картофелину, с жадностью ее разломил. Запихнул в рот вначале одну половину, потом другую. Проглотил, не разжевывая, облизал губы черным, испачканным гарью языком:

– Вкусно!

Дядька Енисей также разломил картошку, съел ее без особого интереса, поглядел на пленного калмыковца. Произнес глухо, прокатывая слова во рту, будто кости:

– Ну, рассказывай, чем ты занимаешься у Маленького Ваньки? В какой должности служишь?

Чебученко болезненно перекосился и, сплюнув изо рта кровь, просипел что-то невнятное.

– Чего ты там фикстулишь, а? – дядька Енисей раздраженно подергал бородой. – Не слышу. Людей пытал?

Хорунжий, словно бы очнувшись, испуганно тряхнул головой:

– Нее…

– А по моим сведениям – пытал, – дядька Енисей, конечно, брал пленника на арапа, тонкостями допросов он не владел, как вытащить из человека самую тонкую жилу, чтобы тот выдал все от «а» до «я», ничего не утаив, дядька Енисей не знал, хотя всадить кому-нибудь из беляков в задницу шомпол поглубже, чтобы он вылез через ноздри, умел и иногда этим своим умением пользовался. Производил он эту операцию с удовольствием.

Дядька Енисей переместился от костра к пленнику, навис над ним большой мятой глыбой, подвигал бородой из стороны в сторону.

– Рассказывай, милок, – потребовал он, – не запирайся. Считай, что ты на исповеди, – дядька Енисей придвинулся к пленнику еще ближе. Тому сделалось страшно. Он задергал ногами, зазвенел шпорой, прилаженной к единственному сапогу, оставшемуся на нем, стараясь выбраться из-под страшного таежного человека.

Тот понимающе ухмыльнулся, показал зубы – крупные, как у людоеда, темные, прочные и острые.

– Итак, излагай, кем ты служишь у Маленького Ваньки? – ласковым, совершенно домашним голосом поинтересовался дядька Енисей, ткнул хорунжего ногой. – Ну!

– В первом полку служу, – просипел Чебученко сдавленно, – командиром сотни.

– А раньше кем служил? – задал неожиданный вопрос дядька Енисей, глаза у него сжались в две узкие щелки.

Чебученко невольно вздрогнул – он этого вопроса боялся – не дай бог выяснится, что он водил людей на допросы, а потом провожал в последний путь, – тогда этот бородатый леший сожрет его живьем, – вдавился лопатками в землю и засипел:

– Сы-ы-ы!

– Какой нервный беляк, – удивленно усмехнулся дядька Енисей, – давно такие не попадались.

– Ты чего, помочиться хочешь? – спросил таежный дядька. – Или уже под себя напруденил?

Тимофей приблизился к нему, понюхал воздух:

– Вроде бы не пахнет.

– Сы-ы-ы!

– Разговорчивый какой, – не переставал удивляться дядька Енисей, – то ли по-кошачьи, то ли по-свинячьи. Без толмача не обойтись.

– Лист кровельного железа, содранный с купеческой крыши, – самый лучший толкач, – рассудительным тоном произнес Тимофей.

– Это только в самом крайнем случае, – остепенил ретивого подопечного дядька Енисей.

Где-то далеко-далеко, на краю краев света продолжала раздаваться частая, заглушенная расстоянием стрельба. Дядька Енисей оттопырил одно ухо:

– Похоже, не кончается заваруха. То ли мы беляка, то ли беляки нас, – он вздохнул и перекрестился. – Прости, Господи, души наши грешные.

– Чего крестишься, дядька Енисей? – Тимофей растянул рот в плотоядной улыбке. – Ты же в Бога не веришь. Комиссар ежели узнает, тебе все, что растет ниже бороды, оторвет.

Старший набычился, борода у него неожиданно растрепалась, неряшливо распалась на две половинки, расползлась в разные стороны.

– Для этого он еще узнать должен…

Тимофей усмехнулся.

– Узнает. Он у нас мужик шустрый.

– От кого узнает? От тебя?

– He-а. Я не из породы доносчиков. Не из того материала сшит.

Дядька Енисей хапнул рукой кобуру маузера, передвинул ее на живот.

– Смотри, Тимоха! Ленин хоть и отменил Бога, а у нас в селе его никто не отменял, понял? Я живу по сельским законам, понял?

Тимофей усмехнулся вновь.

– Еще бы не понять.

– Смотри… иначе к этому вот кресту заставлю тебе приложиться, – он похлопал ладонью по деревянной кобуре. – Понял?

Тимоха хорошо знал, каким стрелком был дядька – муху укладывал на лету, таких востроглазых по всей дальневосточной тайге больше не сыщешь, поджал нижнюю губу под верхнюю, сразу становясь похожим на налима. Дядька Енисей хлопнул по маузеру еще раз и перевел взгляд на Чебученко.

– Ну что, офицерик, дрожишь?

Чебученко никак не отозвался, промолчал.

– Молчи, молчи, – пробормотал дядька Енисей вполне добродушно, – твое право… Только сейчас ты заговоришь так громко, что твой голос даже в Хабаровске будет слышно.

Чебученко продолжал молчать.

– Ну чего такого ты можешь сказать про своего Калмыкова, чего я не знаю, а?

Чебученко, не понимая, что будет происходить дальше, вновь засипел:

– Сы-ы-ы…

– Вот-вот, ссы да ссы, главное, чтоб штаны мокрыми не были.

Тимофей и его длиннорукий напарник притащил лист железа, уложили его на костер. Под железо, в свободное пространство, протиснули несколько смолистых суков.

– Офицерик наш живо в жареный пельмень превратится, – сказал Тимофей.

Дядька Енисей зубасто усмехнулся. Сказал хорунжему:

– Это по твою душу приготовления производятся. Чуешь али не чуешь? Запечем тебя и съедим.

– Сы-ы-ы… – Чумаченко задергался, подтянул к себе ноги, шпорой зацепился за сук, потерял зубчатое колесико.

– Чего там задумал против нас Маленький Ванька, не слышал? – дядька Енисей вновь страшноватой неряшливой глыбой навис над хорунжим, махнул у него перед носом большим черным кулаком.

– Сы-ы-ы. Откуда я знаю, что он задумал, – в хорунжем прорезался голос, речь сделалась внятной, он облизал окровавленным языком губы и выбил из горла закисшую пробку. – Я же не в штабе работаю.

– Те, кто работает в штабе, обычно знают меньше тех, кто там не работает, – неожиданно грамотно и складно произнес дядька Енисей.

Вид у него сделался умный, как у известного на весь мир профессора Менделеева, открывшего Периодическую таблицу. – Так что давай, докладывай, – он оглянулся на костер, – пока мы тебя на лист железа не завалили.

У хорунжего снова пропал голос.

– Сы-ы-ы…

– Вот и ссы, пока не захлебнешься. Сколько у Калмыкова войск в Хабаровске?

– Сы-ы-ы! Четыре тысячи человек.

– Четыре? – дядька Енисей недовольно сморщился. – Не загибай! По моим данным, две.

– Две – это было раньше, сейчас – четыре. Калмыков провел мобилизацию.

– Ловок Маленький Ванька, – дядька Енисей озадаченно покачал головой. – Фокусник, циркач! – Он вновь мазнул по воздуху черным кулаком.

– По мобилизации Калмыков и обрел такую силу… Сы-ы-ы!

Чебученко выложил дядьке Енисею все, что знал, но это не спасло его. Железный лист раскалился докрасна и на мерцавшую, поигрывавшую искрами поверхность швырнули хорунжего. Помучался Чебученко недолго – дядька Енисей пожалел его, поспешно поддел ногтями кобуру маузера и всадил пленнику пулю в лоб.

***

Лесной поход под командованием полковника Бирюкова продолжался.

Жителей деревни, в которой разведчики Чебученко обнаружили партизанскую засаду, согнали на вытоптанную земляную площадку, где по вечерам любила колготиться молодежь. Полковник, не слезая с коня, оглядел жителей и сказал Эпову:

– Сопротивление становится назойливым.

Тот согласно качнул головой:

– Я тоже так считаю.

– Что предпринять, чтобы этого больше не было?

– Сжечь деревню.

– Сжечь?

– Да. Дотла. Тогда по тайге пойдет слух, и мужики деревенские сами перестанут пускать к себе партизан. Свои-то дома дороже товарищей, пропахших дымом костров…

– Верно, – согласился с Эповым полковник. – Так и поступим.

Через несколько минут избы заполыхали, люди пытались прорваться к родным дворам, вытащить что-нибудь из помещений, но казаки выстрелами отгоняли их от горевших хат.

Когда стало ясно, что ни одного дома уже не спасти, колонна карателей двинулась дальше.

Полковник Бирюков вместе с Эповым расположился в середине колонны – калмыковские командиры боялись, как бы кто из лесных леших не пальнул в них с макушек высокого кедра, не всадил пулю в глаз… Двигаться в середине колонны было надежнее.

***

Хотя Калмыков и начал в последнее время избегать общения с журналистами и делал это довольно старательно, даже умело, избежать контактов все же не удалось – журналисты сами пришли к атаману. Целой толпой.

Калмыков хотел было отправить их назад и для острастки высечь плетками – казаки сделали бы это с большим удовольствием, стоило им только намекнуть, но потом понял, что вряд ли это поможет, и уж во всяком случае популярности его имени не добавит, и, недовольно подергав усами, распустил рот в улыбке.