Текст книги "Каин: Антигерой или герой нашего времени? (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Глава 13
Ночь темней – вору прибыльней

Дом придворного доктора Отто Брауна находился вблизи Лефортовского дворца. Иноземные дома, в отличие от русских, высокими и крепкими тынами не огораживались, поэтому братки беспрепятственно вошли в сад, а затем сели в беседке и стали размышлять, как им сподручнее попасть в дом доктора.

Негромкие голоса грабителей все же был услышан сторожем. Видимо, человек он был не робкого десятка, посему смело подошел к беседке и спросил на чистом русском языке:

– Кого Бог привел в ночное время, православные?

– Большая нужда привела, Христов человек. Сами-то мы из купцов, да вот беда в дороге приключилась. Зайди, глянь. Товарищ наш помирает.

– Экая напасть. К господину Брауну надо, – войдя в неосвещенную беседу, сочувственно произнес сторож.

«Православные» тотчас сбили его с ног, связали и, угрожая ножом, сказали:

– Пикнешь – перо в чрево, и поминай, как звали.

– Вот и верь людям. На татей[48]48
  Тать – грабитель, разбойник.


[Закрыть] угодил, охо-хо.

– Ты не охай, борода, а лучше подскажи, как нам сподручней забраться в спальню лекаря.

Зуб приставил нож к горлу сторожа и тот указал на одно из окон. Оно оказалось довольно мудреным для грабежа.

– Позвольте мне, братцы, – сказал Каин. – А ты, Зуб, помогай.

Удалось и стекло из оконницы вынуть, и с задвижкой справиться.

Каин влез в открытое окно, тихо спустился в комнату и также тихо стянул с себя сапоги; прислушался и босиком вошел в спальню, тускло освещенной одной свечой в тройном бронзовом шандане[49]49
  Шандан – подсвечник.


[Закрыть].

Супруги пребывали в глубоком сне, а жена так разметала свои полные ляжки, что Иван невольно подумал: «Хороша дамочка, не худо бы с ней позабавиться».

Но дело – прежде всего.

Каин пошел по другим комнатам, обнаружив в одной из них девку лет семнадцати. Она почему-то не спала, и так перепугалась при виде незнакомого мужчины, что едва не лишилась памяти.

Иван предупредительно поднес палец к губам.

– Молчи, иначе ножом пырну.

Девка, трясясь от страха, что-то едва слышно пролепетала.

– Может отодрать скопом, – похотливо осклабился Зуб, подошедший к постели с братками.

– Не смей. У Дуньки натешитесь. Свяжите девку, и кляп в рот.

Затем все разошлись по комнатам, набивая узлы дорогими вещами, вплоть до золотой и серебряной посуды и столового серебра. Вылезли через тоже окошко и быстро, под покровом ночи, зашагали к берегу Яузы, где находился переезд. Взошли на плот и закрутили деревянный барабан, обвитый толстым веревочным канатом, конец которого был привязан к столбу противоположного берега.

Не успели приплыть на ту сторону, как услышали за собой шумную погоню.

– Отсекай канат! – закричал Каин.

Острые ножи быстро сделали свое дело, избавив грабителей от преследования.

– Дальше куда? – спросил Иван.

– К Данилову монастырю. Живо, братки!

Это уже был голос Камчатки.

Монастырский дворник уже поджидал гопников. В сторожке Камчатка распорядился:

– Все добро, Егорыч, пока спрячь у себя. Можно потихоньку кое-что распродать.

Затем дворник отвел шайку в укромное место обители[50]50
  Камчатка, а позднее и Каин с «сотоварищи» (согласно документов Сыскного приказа) действительно имели убежища в некоторых московских монастырях.


[Закрыть].

Глава 14
Красная площадь

После произошло еще несколько удачных ночных «визитов», но Каин ими не довольствовался: ему хотелось сотворить более значительный грабеж. И такой случай представился.

Однажды он прогуливался в торговый день по Красной площади, и чувствовал в своей душе безмятежное упоение. Прежде он бывал на главной площади Белокаменной, но все урывками, в суетной спешке, выполняя то или иное поручение приказчиков Филатьева.

Сегодня же он впервые, как совершенно свободный человек, разгуливал и любовался Красной площадью.

От Мытного двора через всю площадь, пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую, раскинулись торговые ряды. Плыл над Красной тысячеголосый шум Великого торга. Тысячи деревянных и каменных лавок, палаток, шалашей, печур. Каждый товар в своем ряду. Сукно – в Московском или Смоленском. Меха – в Соболином, Бобровом, Скорняжном, Пушном, Овчинном. Кожа, сафьян, замша, лайка – в Сафьянном, Охотном, Сырейном. Готовая одежда – в Кафтанном, Шубном, Епанчном, Кушачном, Шапочном и Ветошном. Сапоги, лапти – в Сапожном «красном», Лапотном, Чулочном, Голенищном, Подошвенном.

Ратный человек и охотник шел в Самопальный и Саадашные ряды. Оглушает медным звоном Колокольный ряд. Чинность и тишина в Серебряном, Жемчужном, Монистном и Иконном рядах… За весь день не обойти торг проворному московскому жителю.

Отовсюду слышатся распевные, бойкие выкрики купцов и мелких торговых сидельцев, сыпавших шутками и прибаутками. Прохожих хватают за полы кафтанов и чуть ли не силой притягивают к своим лавкам.

Продают все: купцы, ремесленники, монахи и монахини, крестьяне и гулящие люди. Взахлеб расхваливают свой товар и назойливо суют его в руки покупателя.

Площадь наводнили пирожники, молочники, яблочники, ягодники, огуречники, квасники… Все – с лукошками, корзинами, мешками…

Снуют веселые коробейники с коробами на головах, шныряют в густой толпе щипачи-карманники, заигрывают с мужчинами гулящие девки, жмутся к рундукам[51]51
  Рундук – деревянная площадка, пристроенная к лаке; большой ларь с понимавшейся крышкой.


[Закрыть] и лавкам слепые калики, гусляры, бахари-сказочники.

У храма Василия Блаженного – Поповский крестец. Здесь, поглядывая слюдяными оконцами на Спасскую башню, стоял приземистый сруб Тиунской избы. Подле нее – толпа зевак. Смех, выкрики, улюлюканье. Посреди толпы бились на кулаках два служителя господня – поп и дьякон. Дьякон – тучный, с взлохмаченной сивой бородой, в черной скуфье – бойко наседал на юркого худенького полпика в подряснике.

Зеваки были на стороне попика

– Вдарь по носу дьякону!

– Хватай за бороду!

– Бей толстобрюхого!

Дьякон злился, суматошно взмахивал тяжелыми кулаками. Попик вертко уклонялся от ударов, а затем вдруг изловчился и достал собрата по толстому красному носу. Дьякон обидно взревел, быком двинулся на попика, могуче развел руку.

Замерла толпа и… буйно грохнула от смеха: попик ловко нырнул под руку дьякона и тот, потеряв устойчивость, тяжело грянулся оземь.

Долго гоготали зеваки, в том числе и Иван Каин, оказавшийся возле «побоища».

На крыльцо Тиунской избы вышел дьяк и гневно воскликнул:

– Сором, братия! Оскверняете бесовской игрой веру православную!

Попик съежился, застыл виновато: не помышлял он о сраме. Целых три недели оставался он без религиозных «треб», голодовал и вдруг сегодня утром «требы» подвернулись. Возликовал, было (безработных попов и дьяконов ныне тьма тьмущая, для них и Тиунскую избу учинили), но вскоре радость померкла: дьякон перебежал дорогу, хитростью и ложью улестил нанимателя. Вот и пришлось на кулаках биться.

Каину захотелось пить. Разыскал Квасной ряд. Сразу же подскочил рыжий молодец в кумачовой рубахе и войлочном колпаке. Через шею перекинут ремень с двумя большими медными кувшинами. В руке – оловянная кружка. Молвил скороговоркой:

– Квас ягодный и хлебный, для чрева приятен, не вредный.

Иван полез в карман за полушкой, но тут его дернул за рукав монах в рясе до пят.

– Испей, отрок, моего медвяного. Зело душу веселит.

Медовый квас в народе любили. Монахи готовили его на своих пчельниках. Процеживали сыту, добавляли калача вместо дрожжей, отстаивали и сливали сыту в бочку. Получался вкусный медовый квас, прозванный в народе «монастырским».

Иван протянул денежку монаху. Парень с кувшинами обидчиво фыркнул и отошел в сторону. А перед Каином уже стоял другой походячий торговец в синей поддевке с сушеной воблой на лотке. Весело прокричал:

– Пей квасок – воблой закусывай! В печи вялена, на солнце сушена. Кто ест – беды не знает, сама во рту тает!

Пришлось Ивану достать еще одну полушку: хорошо пить квасок с воблой.

Устав бродить по торгу, Каин пришел в Хлебный и Калачные ряды. Здесь не так шумно. А калачи хороши, мимо не пройдешь. Вот калачи из крупитчатой муки, а рядом круглые «братские» из толченой муки. За ними – «смесные», ржаные, пшеничные. Свежие, румяные, пышные – сами в рот просятся.

Напротив пироги с кашей, щукой, сыром и яйцами, блины гречневые красные да молочные, оладьи с патокой и сотовым медом.

Глаза разбегаются! Хочешь, не хочешь, а раскошелишься. Взял Иван оладьи с патокой и присел на рундук подле лавки.

Перекусив, пошел дальше. Ноги как-то сами собой вынесли его на знаменитую Варварку, которая раскинулась по гребню холма, круто обрывавшегося от нее к Москве-реке.

Пожалуй, лучше знаменитого художника[52]52
  А.М. Васнецов.


[Закрыть] о Варварке не скажешь: «Шумная суетливая жизнь кипела на этом бойком месте старой Москвы. Здесь находились кружала и харчевни, погреба с фряжскими винами, продаваемыми на вынос в глиняных и медных кувшинах и кружках… Пройдет толпа скоморохов с сопелями, гудками и домбрами. Раздастся оглушительный перезвон колоколов на низкой деревянной на столбах колокольне. Разольется захватывающая разгульная песня пропившихся до последней нитки бражников… Гремят цепи выведенных сюда для сбора подаяния колодников. Крик юродивого, песня калик-перехожих…»

На Варварском крестце Иван неожиданно столкнулся с дворовой девкой своего бывшего хозяина Аришкой в синем летнике.

– Ванечка, как я счастлива тебя видеть!

– И я тебе рад.

– Тебя и не узнать. В нарядном кафтане ходишь, как сын купеческий. Ты ведь теперь, как все у нас говорят, вольную от самого генерал-губернатора получил.

– Получил, Аришка. Абшит!.. Хочу в ноги тебе поклониться. Ведь ты моя избавительница. Ишь, чем твой рассказ обернулся. Я тебя непременно отблагодарю.

– Да полно тебе, Ванечка, не стоит благодарности… А вот с Филатьева, как с гуся вода. Холопов на дыбе вздернули, а купец вывернулся.

– Слышал. Алтынного вора вешают, а полтинного чествуют.

– Еще бы не чествовали, когда у него секретари и судьи в приятелях ходят. Рука руку моет. Страсть не люб он мне.

– Чего ж так? Казалось бы…

Иван не договорил, но Аришка поняла его намек.

– В прелюбах хожу? Давно уже нет, Ванечка, отвадила кота от молока.

– И как тебе удалось?

– Болезнь-де ко мне дурная привязалась. Он, правда, не шибко поверил. Девка-то я кровь с молоком, но больше уже не привязывается.

– К поварихе никак приставил?

– За двумя кладовыми присматривать, а в них денег и дорогих пожитков честь не перечесть.

Иван заинтересованно глянул на Аришку.

– Правда?

– Зачем мне врать, Ванечка? Купец-то наш один из самых богатых в Москве… Не хочешь попытать счастья? Уж так была бы рада, если бы нашего скопидома очистили.

– Я подумаю, Аришка.

Глава 15
Крупное и занятное ограбление

Дело обсудили у Камчатки, который теперь пребывал в Сивцевом Вражке. В древности здесь действительности был «вражек» – небольшой овраг, по которому протекала чуть заметная речка Сивка, впадавшая в ручей Черторый, приток реки Москвы. В описываемое время эта речка текла в открытой канаве по южной стороне улицы, овраг же был засыпан.

Когда-то Сивцев Вражек населяли опричники Ивана Грозного, потомки, которых оставались жить здесь и позже, но в минувшем веке болящую часть дворов на улице заменили уже «тяглые люди» дворцовых слобод: Иконный – у Филипповского переулка, Старой Конюшенной – у Большого Афанасьевского; Плотничьей слободы – у Плотникова переулка и денежных мастеров государевого Денежного двора.

Совсем недавно в приделе церкви Афанасия и Кирилла, главным образом по Сивцеву Вражку, стояли загородные дворы знатнейших приближенных Петра 1 Стрешнева, Головкина и Матюшкина и менее знатных людей, начиная от стольников дьяков, подьячих, нечиновных дворян и дворянских вдов.

Камчатка обосновался в Плотничьем переулке, в небольшой избе под тесовой кровлей, хозяин которой на два месяца уехал в подмосковное Красное село возводить дом одному из зажиточных купцов. Хозяйка недавно отдала Богу душу, а трое сыновей уехали на заработки в Петербург, где шло бурное строительство.

Любой выбор временного убежища Камчатки всегда был тщательно подготовлен. Любил он глухие переулки, где не было караульных будок, обычно расставленных по основным улицам.

Камчатка отказался-таки на грабеж Лефортовского дворца. Сам о том не хотел признаться, но его все-таки остановило предостережение Каина.

А вот предложение Ивана его заинтересовало, хотя братки, особенно Зуб и его дружок Одноух, засомневались.

– Купчина уже обжегся, так что в другой раз его с кондачка не взять, да и не известно, какие затворы и решетки поставлены в окнах его кладовых.

– А я так, братки, смекаю, – говорил Каин. – Не ждет воров Филатьев. У него того и в мыслях нет, тем более, после такой шумихи, что подняли Тайная канцелярия и Стукалов монастырь. Теперь о запорах. Есть задумка. Куплю курицу и запущу ее во двор соседа, в коем проживает генерал Татищев.

Братки, за исключением Камчатки, рассмеялись:

– Тебя что, Каин, после абшита гирькой по темечку тюкнули. Кой прок курицу во двор генерала запускать?

– Ты, Зуб, фомкой[53]53
  Фомка – воровской ломик, употребляемый для взломов.


[Закрыть] легко управляешься, а вот черепок твой не мозгами, а пауками набит.

– Но-но! – окрысился Зуб. – По хайлу[54]54
  Хайло – лицо.


[Закрыть] захотел?

– Цыть! – прикрикнул Камчатка. – Продолжай, Каин.

– Кладовые Филатьева выходят в огород Татищева, забора в этом месте между ними нет. Я буду ловить курицу, и высматривать окна кладовых. Затем надо обдумать, чем сподручней решетки окна взломать. Вот тут, надеюсь, и твоя помощь, Зуб, сгодится.

Братки больше не смеялись. Теперь последнее слово за Камчаткой.

– Побегай за курицей, Каин, а там посмотрим.

– А дворник Татищева тебя не узнает? – спросил Зуб.

– Глупый вопрос, Васька. Неужели бы я полез к знакомому дворнику?

Каин вновь пришел к Камчатке на другой день. Дотошно выслушав рассказ Ивана, вожак утвердительно кивнул головой и произнес:

– Оконный затвор и железная решетка не станут нам помехой.

– Бревнышко придется прихватить.

– Прихватим. Ночью собираемся под Каменным мостом[55]55
  Каменный мост – построенный в конце XVII в. Первый каменный мост через Москву-реку с западной стороны Кремля, в районе современного Большого Каменного моста; он служил местом сборища и пристанищем нищих, калек, разного рода «гулящего люда», под его девятой клеткой на левой стороне собирались воры и разбойники.


[Закрыть].

Именно здесь в глухую ночь и собрались шестеро братков Камчатки. Еще раз, коротко обсудив будущее ограбление, осторожно, темными закоулками, минуя сторожевые будки, двинулись к усадьбе Татищева. Забор был высоким, но это Каина не смутило.

– Пока носился за курицей, усмотрел одну доску, которую легко отодвинуть топориком, – шепнул он.

Пошли вдоль забора, ближе ко двору Филатьева.

– Где-то здесь, – остановился Иван и принялся щупать каждую доску. – Есть. Отжимай, Зуб, да не с рывка, а помалу, дабы скрипа не было.

Широкая дубовая доска подалась без особых усилий. Отверстие оказалось в десяти саженях от каменных кладовых Филатьева.

Одному из братков Каин приказал как можно ближе подойти на цыпочках к дому Татищева и чутко стоять на стреме. Остальные подошли к окну. С крепким железным затвором окна возились минуть десять, а когда его отломали, Каин просунул бревнышко в железную решетку и что есть сил принялся ее отгибать. Ни с места!

– Давай вдвоем, Камчатка.

У вожака сила медвежья. Две-три минуты – и решетка была отогнута.

– Теперь взломать сундуки. Зуб и Одноух со мной, остальные – принимать узлы.

Удивительно, но все команды Каина выполнялись беспрекословно. Даже Камчаткой. Во-первых, усадьба Филатьева – бывшая «епархия» Ивана, а во-вторых, Камчатка давно уже почувствовал, что этот коренастый парень с твердым голосом и властными глазами довольно хитер и умен, и что в нем уже сейчас видны задатки вожака, к которым у него почему-то не было ревности, ибо за последние шесть лет он, сорокалетний главарь, стал уставать от постоянного, каждодневного напряжения – быть всегда начеку, что приводило его, порой, к раздражительности и подспудной мысли передать вожжи более молодому гопнику.

Взломав сундуки и набив узлы деньгами, золотой и серебряной посудой и другими дорогостоящими вещами, спустили добычу вниз и сами вылезли.

Удачной оказалась ночь. Благополучно выбрались со двора Татищева и заспешили к Зарядью, на одну из тайных воровских квартир, где решили спрятать добычу. Узлы были настолько тяжелы, что бегом бежать не получалось, а тут еще Зубу показалось, что кто-то учащенно застучал в колотушку.

– Погоня, братцы! Поспешай!

Известно: паника губит армии. Поспешили, было, но куда там: узлы тянули до земли. Выбрались в другой переулок, а в нем огромная лужа выше колен через всю дорогу.

– Стоять, братки. Не дойти нам до хазы. Кидай узлы в лужу!

– Да ты что, Каин, с ума спятил? – воскликнул Зуб. – Да тут добра на десятки тыщь рублев! И не подумаю!

Иван первым метнул узел в лужу, а затем повернулся к Камчатке.

– Лужа все узлы поглотит. Скоро мы за ними вернемся в экипаже.

– Да где ты ночью экипаж найдешь, Каин?

– Есть мыслишка. Найдем!

Веские, решительные слова Ивана убедили Камчатку.

– Кидай узлы, братва!

Каин осмотрелся и увидел невдалеке богатые хоромы.

– Кто в них живет?

– Граф Одинцов, – сказал Камчатка.

– Подойдет. Пойдем, братки, к задним воротам и достучимся до привратника.

Братки посмотрели на Камчатку, а тот, словно загипнотизированный словами Ивана, приказал:

– Идем за Каином.

Достучались. Из оконца привратной калитки донесся сонный, хриплый голос:

– Кого Бог несет?

– Караульный из будки, – отвечал Каин. – У вашего двора лежит мертвый человек. Надо проверить – не из ваших ли кто?

– Да Господь милосердный! Быть того не может. Наши, кажись, все дома почивают.

– Проверь!

Сторож вышел из ворот и тотчас увидел перед собой острый нож.

– Помилуйте, люди добрые, не убивайте!

– Не ори, дурень, – негромко произнес Каин. – Коль поможешь, живой останешься.

– Все, что в моих силах, милочки.

– Карета во дворе стоит?

– Как же-с. У графа даже новехонький «берлин»[56]56
  Берлин – крытая четырехместная карета.


[Закрыть].

– Отлично. Возьми из конюшни лошадей и заложи карету. И чтоб споро и тихо.

Выполнив свое дело, сторож выехал на берлине через ворота. Его тотчас связали, сунули в рот кляп и отнесли подальше от двора, кинув в ракитник у небольшого пруда.

– Теперь, Зуб, во всю прыть беги за Дунькой Вербой. Да пусть принарядится, как боярыня. А коль на будочника нарвешься, скажешь, что бежишь за повивальной бабкой. Обратно же – закоулками. Живо!

Прибывшая через час запыхавшаяся Дунька и впрямь приоделась под богатую женщину.

– Милости просим в карету, графиня, – поклонился Каин.

– Да что вы придумали, оглашенные?

– Дорогой расскажем… Поехали к луже, братцы.

Дав Дуньке установку, Каин особенно наказал:

– Если кто мимо пойдет, ругай нас, бестолковых, как своих туполобых холопов.

Берлин заехал на край лужи.

Дуньку вынесли на сухое место, двое принялись снимать колесо, а остальные принялись вытаскивать узлы и запихивать их в просторный экипаж.

Вскоре на дороге показались какие-то люди с факелом, и Дунька тотчас принялась бранить «холопов»:

– Безмозглые твари! Да как вы недоглядели, что колесо может отвалиться?! Прикажу всех высечь!

Путники с фонарем, посмеиваясь, обошли карету по обочине, а Иван похвалил:

– Молодцом, Дунька, а теперь умолкни.

Но Дуньке через незначительное время вновь пришлось разразиться злой бранью. На шум прибежал караульный из будки. (И откуда только взялся!). В правой руке – алебарда, в левой – фонарь.

– Что за шум? Что приключилось?

– Аль не видишь, будочник, моих нерадивых остолопов? Колесо с берлина отвалилось. Холопьи души! А вот получайте по грязным рожам!

Дунька так разошлась, что не жалея дорогих красных сапожек, сошла в лужу, и впрямь принялась хлестать перчаткой по лицам недобросовестных «холопов».

– Одобряю, матушка барыня. Поучи их, как на неисправных каретах ездить, – строго сказал будочник и, что-то бурча себе под нос, вернулся вспять.

Поставив колесо на место, и кинув из грязи последний узел, братки поехали на свою тайную квартиру. Разгрузив берлин, Каин приказал Одноуху.

– Завези карету подальше, да смотри на будочника не нарвись.

Глава 16
Губернатор негодует

Сиятельный граф Семен Андреевич Салтыков был уже в почтенных летах. Через два года ему стукнет семьдесят, а коль такие годы, то без недугов не обойтись. Все чаще его дом посещал знаменитый московский лекарь, обрусевший немец Отто Браун, кой был придворным доктором императорского двора, пока Анна Иоанновна не отбыла в 1732 году из Первопрестольной в Санкт-Петербург.

Отто Браун еще десять лет назад женился на дочери неродовитого дворянина, и так стал превосходно разговаривать на русском языке, что даже потерял характерный немецкий акцент.

С некоторых пор к Салтыкову он наведывался раз в неделю. Это был маленький, с небольшим брюшком человек, с крупным мясистым носом и выкаченными голубовато-серыми глазами, которые постоянно излучали умиротворяющий живительный свет, покоряющий больных людей.

Отто пользовался среди знати уважением, и не только потому, что он добрался до вершин, став придворным доктором самой императрицы, а потому, что своими ласковыми глазами и бархатным, благожелательным голосом успокаивал и вселял надежду даже в самого тяжелобольного человека.

Отто Браун был весьма опытным диагностом, своими лекарственными средствами он многих людей поднял на ноги, чем заслужил доверие самой императрицы.

Семен Андреевич страдал подагрой, а в последнее время и грудной жабой, что особенно обеспокоило генерал-аншефа. Вот тут-то и зачастил к нему Браун со своими целительными настойками и порошками. И жаба на какое-то время отступала. Семен Андреевич оживал, вновь становился бодрым и энергичным.

Последнее посещение доктора поразило Салтыкова. Обычно добросердечное лицо Брауна было мрачнее тучи.

– Что с вами, господин Браун? На вас лица нет. Что случилось?

– Покорнейше простите, ваше сиятельство… Не следовало бы вас тревожить своими домашними бедами.

– Ну, это вы напрасно, милейший Отто Карлович. Сегодня я вполне здоров. Рассказывайте.

– Если вам будет угодно, ваше сиятельство… Четыре дня назад в мой дом забралась шайка грабителей и вынесла все мои ценности, нажитые долгими годами. Теперь я нищий человек, и не смогу выдать замуж мою родную дочь, за которую сватался весьма почтенный человек.

– Как это произошло?

– Ночью, ваше сиятельство. Грабители действовали виртуозно, их не смутили никакие крепкие запоры.

– И вы ничего не слышали, Отто Карлович?

– Увы, ваше сиятельство. Ни я, ни моя дражайшая супруга не страдают бессонницей. А вот дочка проснулась, но ей заткнули рот и связали. Когда же грабители удалились, моя перепуганная Софьюшка подползла к нашей кровати и разбудила нас. Но погоня не удалась.

Семен Андреевич с раздражением взялся за колокольчик. В комнату тотчас вошел камердинер.

– Мундир и адъютанта!

Затем губернатор вновь повернулся к несчастному доктору.

– Это переходит все границы! За последнюю неделю пять крупных разбоев. Я приму все меры, господин Браун, чтобы изобличить грабителей и вернуть похищенное хозяевам. Не падайте духом, Оттто Карлович. В любом случае вы не останетесь неимущими.

– Покорнейше благодарю, ваше сиятельство.

Доктор потянулся, было, к своему саквояжу, набитому мазями, порошками и скляницами с всевозможными настоями и настойками, но Салтыков махнул рукой, так как в комнате уже стоял навытяжку адъютант генерал-аншефа.

– Мундир! Отправляемся в Сыскной приказ. Надо предупредить, дабы все были на месте. Немедля в приказ вестового.

Бауэр низко поклонился и откланялся, а генерал, буквально через несколько минут оказался в расшитом золотыми галунами зеленом кафтане и красном камзоле. Натянув на волнистый парик генеральскую треуголку, Салтыков, в сопровождении полковника-адъютанта, быстро вышел из комнаты. Внизу у парадного подъезда его ждал экипаж.

В Сыскном приказе – переполох: генерал-губернатор навещал приказ в исключительных случаях, обычно вызывал начальника приказа в Тайную канцелярию, изредка и в Губернаторский дом в свой рабочий кабинет. А тут!..

У дьяка Фомы Зыбухина сердце захолонуло. Не с добром едет в приказ Семен Андреевич, ох, не с добром. Жди разноса.

И он не миновал. Губернатор с сердитым лицом уселся в кресло, окинул жесткими глазами дьяка и подьячих, которые решением Сената вели все «татинные (воровские), разбойные и убийственные дела», и без лишних преамбул, начал свою суровую речь:

– Не зря вас, господа подьячие, называют «работниками Стукалова монастыря». На Москве разбой за разбоем, а вы будто в кельях отсиживаетесь. И хоть бы одного грабителя поймали! Позор! Москву обуял страх, зажиточные люди перестали у себя дома ночевать. Ходят вместе с дворовыми вокруг своих домов и стучат колотушками. Мы где живем, позвольте вас спросить? В осадном городе? А, может, мне отдать приказ, чтобы все солдаты отбивали дробь на барабанах на всех улицах и переулках? Позор!

Суровые глаза Салтыкова остановились на Фоме Зыбухине.

– Вам есть, что сказать в оправданье, начальник Сыскного приказа?

– Разумеется, ваше сиятельство. Главный грабитель выявлен. Беглый матрос, некогда живший на адмиралтейской Парусной фабрике Петр Романов Смирной-Закутин, по прозвищу Камчатка.

– И что дальше?

Прыщеватое лицо Фомы стало багровым.

– Мы принимаем все меры, ваше сиятельство и весьма надеемся, что не сегодня-завтра сей разбойник окажется в стенах Пыточной башни.

– Перестаньте говорить вздор! – резко произнес Салтыков. – Мне доподлинно известно, ваш Камчатка вот уже не первый год будоражит Москву, а вы все отбояриваетесь пустыми посулами. Даю вам неделю сроку, господин Зыбухин. Если ваш Камчатка не будет пойман, попрощайтесь с вашим местом, и действительно ступайте в монастырь замаливать свою бездеятельность.

Губернатор поднялся из кресла и молча пошел прочь из приказа. Фома Зыбухин проводил его до экипажа, но Салтыков больше не сказал ему ни слова.

Фома обреченно вздохнул. А губернатор возвращался домой с невеселыми мыслями, унесенными к своей родственнице Анне Иоанновне,[57]57
  Анна Иоанновна являлась второй дочерью царя Иоанна Алексеевича и царицы Прасковьи Федоровны Салтыковой. Именно императрица ввела в графское достоинство родного дядю, кравчего Василия Федоровича и Семена Андреевича Салтыковых.


[Закрыть] коронованной 28 апреля 1730 года. После ее отъезда из Москвы, дела в Первопрестольной пошли из рук вон плохо. Двор, высшие полицейские чины перебрались в Петербург. Власть в Москве заметно ослабла, чем не преминули воспользоваться воровские шайки и прочий сброд. Вновь восстановленный Сыскной приказ действовал вяло и неумело, явно не справляясь со своими обязанностями.

А в стране творилось неладное. Тяжелые подати и повинности, падавшие на население, и народные бедствия, как то: голод в 1734 году, пожары и разбои, приводили народное хозяйство в печальное состояние.

Многие крестьяне убегали из бесхлебных мест, так что в деревнях иногда оставалась лишь половина населения, занесенного в последнюю переписную книгу. Сеять хлеб было некому, а оставшиеся крестьяне принуждены платить подати за бежавших и разорялись еще более. Тех, кто возмущался по приказу Анны[58]58
  Жадная, суеверная и ограниченная, жаждущая низменных наслаждений и бесстыдной лести, боясь заговоров, угрожавших ее правлению, всех подозреваемых в них по ее указу зверски пытали в застенках, казнили и ссылали в Сибирь. Сослано было более 20 тысяч человек, из них пять тысяч было таких, «о которых нельзя было сыскать никакого следа» (им меняли имена), казненных было более тысячи. Репрессиям подверглось более 30 тысяч человек. В русском обществе Анну прозвали «Кровавой».


[Закрыть] и правителя Бирона били кнутом и ссылали в Сибирь на каторжную работу.

Тяжело было правление временщика; но ропот и неудовольствие народное, благодаря его стараниям, почти не доходили до императрицы. Притом в последнее время Анна Иоанновна чувствовала себя не совсем здоровой, и этим еще больше пользовался Бирон.

Будь он проклят!

Семен Андреевич принадлежал к тем людям, для которых имя Бирона было ненавистным, и которые были в тайном заговоре против злого временщика, поставившего Россию на грань катастрофы. Бирон наводнил Петербург и Москву своими соглядатаями, некоторые заговорщики были казнены.

Знал герцог и не о любви к себе Семена Салтыкова, и он бы с большим удовольствием послал ярого приверженца Петра Великого на гильотину. Но его сдерживала императрица.

«Не смей, мой любезный друг, трогать моих родственников, иначе сам головой поплатишься».

Целуя Анну, Бирон клятвенно заверял, что ради любимой императрицы, он и пальцем не шевельнет, чтобы замахнуться на знатный род Салтыковых.

Но Семен Андреевич отменно понимал, что стоит Анне серьезно заболеть, как Бирон и следа не оставит от Салтыковых, а посему надо действовать, надо еще раз сослаться с нужными людьми[59]59
  В данной книге автор не ставил задачи – показать борьбу многих именитых русских людей с герцогом Бироном, которая, несомненно, заслуживает отдельного произведения.


[Закрыть]…

Начальника Сыскного приказа тяготили иные мысли. Генерал-губернатор слова на ветер не кидает. Следующая неделя может решить его, Фомы, судьбу. Москва велика, в ней всяких скрытней тьма-тьмущая. Попробуй, сыщи разбойников, которых подьячие и в глаза не видывали.

Вожака знают лишь по описанию: высок, курнос, волосом черняв. Да такими высокими и курносыми Москва не обижена. Скольких уже в приказ доставляли, но все не тот товар. Этот Камчатка теперь белым днем по Москве не шастает, а ночами его изловить тяжело. Подьячих-то, после отъезда государыни в Петербург, кот наплакал. Да и полицейских стало не густо. Они больше делами правителя Бирона занимаются, а всякое жулье для них шушера. Они, видите ли, неугодных герцогу графьев дозирают, да крамолу выявляют. Ныне на полицейских надежа лежа, хотя губернатор и им отдал строжайшее повеление. Помогут ли, коль они с руки Бирона кормятся.

Хорошо, что будочники переведены в ведение Сыскного приказа.

Полосатые будки стояли на улицах в видимости друг друга. Вечерами к ним приходили будочники с алебардой и начинали свой караул. Им было строго-настрого предписано: пропускать по ночам только полицейских, докторов, повивальных бабок и священников к умирающим.

Некоторые будочники, не довольствуясь этими предписаниями, перегораживали свои улицы рядами острых железных рогаток.

Надлежит немедля всех будочников собрать и дать самый строгий наказ, дабы ночами носом окуней не ловили, а вылезали из своих будок и доглядывали не только улицы, но и прилегающие к ним переулки. Правда, Москва худо освещена. Керосиновые фонари, висящие на столбах, имеются лишь на основных улицах и площадях, да и те часто затухают.

Воры, пользуясь темнотой, уходят от будочников, как вода через сито. Грабежи за последнее время становятся все более вызывающими, и такими хитроумными, что уму непостижимо.

Один из подьячих даже засомневался:

– На Камчатку не похоже, Фома Лукич. – Он попроще орудовал, а тут с таким искусом грабят, что диву даешься. Уж не новый ли воровской атаман появился на наши головы?