Текст книги "Каин: Антигерой или герой нашего времени? (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Часть первая
Сходка

Глава 1
Детство Ваньки

Деревенька Ивановка лежит на низменном правом берегу реки Сары, что втекает в ростовское озеро Неро. Деревенька сама по себе невелика – в десяток дворов, каждая изба под жухлой соломенной крышей и каждая топится по-черному, выбрасывая дым через волоковые оконца; смотровые же оконца затянуты бычьими пузырями, засиженными мухами. Через такие оконца не сразу и разглядишь, что творится на улочке.

Ванька, послюнявив палец, водит им по мутному пузырю, канючит:

– Тошно, маменька, пойду тятеньку встречу.

– Еще чего вздумал, – ворчливо отзывается мать. – Аль не видишь, чего на дворе деется?

– А мне такой дождь не помеха. Отпусти!

Мать вытягивает ухватом на шесток железный чугунок с пареной репой; голос ее становится еще ворчливей:

– Дождь ему не помеха. Экий ерой. Возьми лучше полено, да лучины настрогай.

– Докука. Я бы лучше ножом петуху голову отрезал.

– С ума спятил, Ванька. Чем тебе петух не угодил?

– Спать мешает. И чего горло дерет, чуть ли не с полночи.

– И какой же ты враль, Ванька. Да тебя ночью пушкой не разбудишь. Готовь, сказываю, лучину! Скоро сутемь наступит.

– А тятеньки все нет.

– Ему не впервой в сутемь возвращаться.

Ванька, стругая из березового полена лучину, вдруг запел:

 
Постыло на душеньке,
Постыло на горестной.
Полететь бы в страны дальныя,
Сизым соколом,
Поглядеть бы душеньке,
На терема высокия,
Дубравы зеленыя…
 

Мать, опершись об ухват, чутко прослушала всю песню, а затем спросила:

– Где услышал, Ванятка?

– Ветер принес, а до тебя не донес.

– Вот всегда так. Ужель сам складываешь?

– Складывала баба дрова, а поленица сама в горницу побежала.

Мать махнула на сына рукой. И в кого только такой балагур выдался? Вечно с шуткой да прибауткой. Но песни-то, песни-то, откуда из него нарождаются? Иной раз задумается, глаза свои блескучие закроет и так душевно запоет, что на очи слезы наворачиваются.

Чудное дитятко, ох, чудное! Отец – и тот недоуменно сказывает:

– Странный, мать, у нас сынок поднимается. И что только из него дальше выпрет?..

Ванькин отец, прозвищем Веник, ни свет, ни заря ушел в лес ставить силки. С поле[2]2
  С полем – т. е. с удачливой ли охотой.


[Закрыть] ли придет? Случалось, силки его оставались пустыми, но на сей раз он никак не должен вернуться без добычи, ибо завтра к Оське Венику заявится в избу приказчик именитого купца Петра Филатьева, кой приехал из Москвы по торговым делам в Ростов Великий, а приказчика своего, Федора Столбунца, послал в Ивановку, дабы выбить из мужиков недоимки.

Лет пять назад купец Филатьев выкупил сирую, обнищалую деревеньку у обедневшего помещика Творогова, и с той поры все мужики перешли в крепость к купцу толстосуму.

Лихо приходилось, но Оська Веник в недоимщиках не числился: откупался добычей охотничьего промысла и медом, который он добывал в Бортных лесах. Лучше всех в деревне умел Оська и лапти сплести – лычники из лык, мочалыжники из мочала, верзни из коры ракита, ивняки, шелюзники из коры тала, вязовики – вяза, берестянки, дубовики, чуни и шептуны из пеньковых очесов или из разбитых ветхих веревок… И не перечесть!

Ванька иногда глянет на отца, как тот лапоть плетет и насмешливо вякнет:

– Почто разные мастеришь, тятенька? Не все ли равно, в каких лапотках бегать.

– Не скажи. Всякий лапоть, Ванька, свое время знает. Каждая пора года спрашивает новой обувки. Для одной – теплые, для другой – холодные, для третьей, когда сушь на дворе – «босовики» напяливай, в «дубовиках» не побежишь. От Покрова до Покрова десяток лаптей износишь. А хороший лапоть сплести – не каждый мужик сумеет.

Приделист был Оська, умел искусно изготовить и всевозможные берестяные изделия: лукошки, кузовки-плетюшки, пестери… Одним словом: мужик на все руки

Любил приказчик Столбунец в избе Оськи остановиться, а главное побаловаться белым, нежным мясом рябчика и удивительно вкусным и душистом медом, кой потом в липовом бочонке увозил своему хозяину.

Говаривал:

– Добрый мед добываешь, Оська. Петр Дмитрич большой любитель. На Москве такого меда, пожалуй, и не сыщешь.

– Воистину, батюшка. Лесной-то мед от всяких недугов лечит.

Был Оська невелик ростом, но кряжист, силенку имел немалую; непоседлив; глаза черные, проворные с лохматыми нависшими бровями; борода тоже черная, растопыренная, воистину напоминавшая веник.

Ванька – весь в отца – черноглазый, шустрый и крепенький, как молодой дубочек. В деревеньке есть ребята и повзрослей его на пару лет, но Ванька не уступает им в силе.

Боролся Ванька и с пятнадцатилетними, те – на голову выше, но Осипов «дьяволенок» вцепится как клещ и с ног его не свалишь. Дивилась ребятня!

Меж своих же одногодков Ванька слыл забиякой: то кому-нибудь нос расквасит, то по чреслам орясиной шарахнет, – лучше не связываться. А некоторые огольцы и вовсе Ваньку недолюбливали за живодерство: раз рыжему коту хвост топором отрубил, а собачонку, укусившую его за ногу, связал оборами от лаптей и кинул в реку Сару,

Один из огольцов, сын попа-расстриги[3]3
  Поп-расстрига – служитель религиозного культа, лишенный
  сана. (ВСЕ СНОСКИ РОМАНА ЛУЧШЕ ВСЕГО ПЕРЕНЕСТИ В КОНЕЦ КНИГИ)


[Закрыть], пожалевший собаку, сердито крикнул:

– Каин! Зачем Жульку загубил? Каин!

Вот с той поры и прилипла к Ваньке Осипову злющая кличка.

Убийство безобидной дворняжки вызвало недовольство мужиков. Те пришли к Оське и попросили выпороть непутевого сына.

– Сам ты, Оська – мужик ладящий, но Ванька твой – чище разбойника. Выпори его, дабы на всю жизнь запомнил, как Божью тварь губить.

– Выпорю, мужики. Будет, как шелковый.

Оська слов на ветер не кинул, и так отстегал вожжами Ванькино гузно, что тот неделю не мог на лавку сесть. Но вот что диво: хлестко, с оттяжкой бил отец, но Оська даже не пикнул, лишь зубами скрипел.

– Терпелив ты, однако, Ванька, – сказал в заключение порки родитель.

Ванька лишь сверкнул на отца злыми дегтярными глазами.

Была в «дьяволенке» еще одна занятная черта: изощренное (не по годам) умение чего-нибудь стибрить, особенно тогда, когда ребятне предстояло оголодавшее брюхо чем-то набить.

Ванька ловко с чужого огорода и репу стянет, и, не сломав ни единой ветки, спелых яблок под рубаху набьет, и все-то получается у него тихо, бесследно, словно сам сатана ему помогает.

– Здорово своровал, Каин, – пожирая плоды, нахваливали дружка сорванцы. (Ванька на кличку не обижался: напротив, считал ее громкой и дерзкой). – Но воблу тебе у соседа не стянуть.

– Пустяшное дело, – шмыгнул носом Ванька. – Ночью воблу сниму.

И снял, и вновь никаких следов не оставил.

Сосед Тимоня разводил руками:

– Чудеса, Оська. Лавка-то моя, на коей сплю, под самым оконцем, даже пузырь намедни лопнул, я даже шороха не услышал.

– Так ты спал мертвецким сном, Тимоня.

– Не спал, Оська, вот те крест! Всю ночь зашибленная нога спать не давала. Лопух привязал, а проку? Воблу жалко, вместе с тесемкой кто-то упер… Уж, не твой ли пострел руку приложил?

– Побойся Бога, Тимоня. Он всю ночь на полатях дрыхнул.

– Чудеса, – крякнул в куцую бороденку сосед. – Каждый вершок вокруг избы оглядел. Чисто сработано, будто черти унесли.

Ловок, по-кошачьи ловок был Ванька. Ночью он так тихо спустился с полатей и вышел из избы, что ни отец, ни мать не услышали.

Воблу уплетали на другой день в заброшенном овине. Ванька никогда не жадничал, всегда охотно делился добычей со своей ватажкой.

– Да как же ты сумел воблу снять? – спросили огольцы.

– С Тимониной крыши. Из ивовой ветки крючок смастерил, и вся недолга.

– Ну и ну! – изумились огольцы Ванькиной сноровке.

* * *

Федор Столбунец, с удовольствием поедая мясо рябчиков и утирая вышитым платочком большие влажные губы, изрекал:

– Птицу и медок в Ростов на торги не возишь?

– Какое, батюшка Федор Калистратыч? Далече до Ростова. Туда птицу, опричь чеснока и лука, из окрестных сел привозят. Все, что добуду, в оброк идет.

– Бедно живешь, бедно. Сидишь в курной избенке и кроме леса белого света не видишь.

– Так, ить, все так живут.

– Все да не все, Оська. Ты бы поглядел, как на Москве честной народ живет. Хочешь в Москву?

– В Москву?.. Чудишь, батюшка. Куды уж нам со свиным рылом в калашный ряд? Там, чу, за одну бороду надо алтын отвалить.

– Не алтын[4]4
  Алтын – три копейки


[Закрыть], а две деньги[5]5
  Деньга – старинная медная монета достоинством в полкопейки.


[Закрыть] – со всякого мужика при проезде через заставу в город или из города. Уплатил пошлину – и получай знак в виде жетона.

– Сурьезное дело.

– Воистину, Оська. Государь Петр Лексеич, царство ему небесное, был строг. С мужика – две деньги, с боярина – аж сто рублей.

– Да откуда такие деньжищи даже у боярина? – ахнул Оська..

– Для московского боярина это не деньжищи, – усмехнулся приказчик. – И поболе могут отвалить, коль пожелают по старине бороду носить, но таких на Москве все меньше остается, ибо сам Петр Лексеич, бывало, на западный манер без бороды ходил.

– Вона. А при прежних-то царях безбородых-то людей, будто татар, погаными называли. Тьфу! Бабы – и те могли плюнуть в голое лицо.

– Царь-государь иноземные новины на Руси учреждал и не нам, холопишкам, деяния его осуждать. Ныне императрица Анна Иоанновна, после Екатерины, его дело продолжает, и не дай Бог указ не выполнить, – строго молвил Федор Калистратыч.

– Упаси Бог, батюшка, – смиренно кивнул Оська и почему-то поскреб жесткими пальцами свою неказистую бороденку.

– Ты вот что, Оська, – несколько помолчав, вновь заговорил Столбунец. – Я ведь не зря о Москве речь завел. Господин твой, Петр Дмитрич Филатьев, приказал тебе в Первопрестольной быть… Не хлопай глазами, заколачивай избу и всей семьей в усадьбу купца Филатьева.

– На кой ляд я купцу понадобился? – с трудом пришел в себя Оська.

– Понадобился, коль хозяин зовет.

Оська обвел снулыми глазами закопченную избу, глинобитную печь с полатями, кочергами и ухватами и тяжко вздохнул.

– А как же скарб, огородишко, коровник?

– Твой скарб и ломаного гроша не стоит. Не горюй, на новом месте твой скарб не понадобится.

– А землица, кормилица наша?

На глазах Оськи выступили даже слезы.

– Вот нюни распустил, – покачал головой приказчик. – Нашел о чем горевать. Свято место пусто не бывает. Скоро на твоем месте новый человек будет кабалу тянуть. Собирайся, Оська, подвода ждет.

Глава 2
Москва боярская

Тринадцатилетний Ванька въезжал в Москву, разинув рот.

– Земляной город, – обыденно сказал возница, но Ванька ни глазам, ни ушам своим не поверил. Какой же «Земляной», кой перед ним и высоченный вал, и водяной ров, и деревянные стены из толстенных дубовых бревен и долговязые деревянные башни.

– Ну и лепота! – восхищенно воскликнул Ванька.

– Была лепота да вышла, – махнул рукой возница. – Вот ранее была лепота, когда Земляной город Скородомом назывался.

– Почему Скородомом? – полюбопытствовал Оська, придерживая на коленях плетушку с петухом.

– А потому, мил человек, что царь Борис Годунов возводил крепость на скорую руку, ибо боялся татарского нашествия. Почитай, за один год Скородом подняли. Вот там лепота была. В стене находилось тридцать четыре башни с воротами и около сотни глухих, то есть не проезжих башен. На стенах и башнях стояли мощные пушки, а подле них – пушкари и стрельцы в красных кафтанах. Любо дорого было поглядеть. Сам земляной вал, на коем крепость стояла, охватывала кольцом Москву на пятнадцать верст. Ныне же от Скородома и головешки не осталось.

– Куда ж он подевался?

– В Смутные годы[6]6
  Смутные годы – т. е. во время польско-шведской интервенции
  1611–1612 гг.


[Закрыть] ляхи сожгли крепость, один только вал и остался. Правда. Через полвека[7]7
  В 1659 году.


[Закрыть] на валу был построен острог, кой ты и видишь, но былой лепоты уже нету. Стены и башни обветшали, того гляди, и вовсе развалятся.

– Вона.

– К воротам подъезжаем. Ты, Оська, либо две деньги припасай, либо петуха воротным людям всучи. Возьмут! Кочет у тебя жирный.

– А как же царев указ?

– Указ указом, мил человек, а голодное брюхо жратвы требует.

– Плетьми засекут. Сам-то, небось, пошлину заплатил?

– Заплатил, ибо на Москву часто шастаю. Наберись мзды… Чего оробел? Неси, сказываю, свою плетушку.

– Боюсь, милостивец, – и вовсе оробел Оська.

– Вот ворона пуганая. Сам отнесу.

Возница сошел с подводы, взял у Оськи плетушку с петухом и зашагал к караульным. Вначале показал свой жетон, а затем сунул одному из служилых мзду и показал рукой на Оську

– Мужик из дальней сирой деревеньки. О пошлине ничего не ведал, а денег у него – вошь на аркане да блоха на цепи. Пропустите, убогого, добры люди.

Служилый хмуро глянул на «убогого» и махнул рукой.

– Проезжай.

Петр Дмитрич Филатьев с приказчиком, ехавшие на лихой тройке, появились в Москве на сутки раньше, а семью Оськи вез на подводе дворовый человек купца Ермилка, кой прожил в Первопрестольной около сорока лет, а посему знал в Москве не только каждую улицу, но и каждый закоулок.

– Ныне по Мясницкой едем, – неторопко сказывал он, уставший молчать за длинную дорогу. – Тут, по левую руку, в прошлом веке стояла слобода мясников с церковью Николы в Мясниках, опосля ж заселили улицу дворяне да всякие знатные люди, а вкупе с ними и богатейшие купцы, фабриканты да заводчики. Зришь проезжаем? То плавильная и волочильная золотная фабрика купца Савелия Кропина да Василия Кункина. Золото лопатой гребут.

– Ишь, каким крепким тыном отгородились. Даже башни по углам, – крутанул головой Оська.

Черные же, острые глаза Ваньки хищно блеснули. Вот бы где пошарпать! С золотом-то и дурак проживет.

– Дворы князя Лобанова-Ростовского, графа Панина, князя Урусова, – продолжал Ермилка. – А вот и двор Алексея Данилыча Татищева.

– Никак, по имени запомнил, – молвил Оська.

– Да то ж сосед господина нашего Петра Дмитрича Филатьева.

– Вона.

– Почитай, приехали.

Ванька широко раскрытыми глазами пожирал Москву и не переставал удивляться. Дворы хоть и богатящие, но поставлены, кому как вздумается, причем ни одни хоромы не выходили на улицу передом, отгородившись от улицы садами, конюшнями, поварнями, амбарами, клетями, сараями, людскими, банями и прочими строениями. Заблудишься кого сыскать.

А ворота? Многие – из тесаных дубовых плах, обитым толстенным железом. Не двор, а неприступная крепость, ибо тын, окружающий всю усадьбу, сотворен из таких же дубовых плах, да таких высоченных, что, пожалуй, превышают две сажени. Попробуй, перекинься, разве что на ковре-самолете окажешься за забором. Ну, купцы, ну, бояре! Крепко свое добро стерегут.

Глава 3
Москва бьет с носка

В первый же день купец распорядился:

– Быть тебе, Оська, добытчиком меда. Станешь в подмосковных лесах бортничать, а заодно птицу, белку и зайцев бить. Дам тебе недурственное ружье, снабжу дробом и порохом. Охоться!

– По душе, милостивец, дело знакомое, да токмо, где мне голову приложить? Лес!

– В избенке, кою десять лет назад срубили. Недавно старый бортник Богу душу отдал. Колоды сохранились, своих добавишь. Иногда к тебе будут мои люди наведываться.

– А как жена моя Матрена, сын Ванька?

– Матрена будет жить с тобой. Муки завезем, луку, капусты для щей – не пропадете. Ваньку же твоего в людскую определю, станет моим торговым людям помогать, кое какие делишки по двору делать… Ты чего, Матрена, нюни распустила?

– Страшно мне, милостивец. Чу, разбойные люди по лесам шастают.

– Врать не буду, шастают, но старого бортника не обижали, ибо умел с ними поладить. Лихие люди купцов не любят, а своего мужика, что из голи перекатной, не трогают.

– А как медок заберут?

– Голову надо иметь, Оська. У старого бортника тайник имелся, где он бочонки хранил, в избе же самую малость держал. Остальные-де приказчик хозяину увез. Кумекаешь?

– Кумекаю, ваше степенство.

– То-то, Оська. В колоду же с пчелами даже дурак не полезет. Завтра тебя и Матрену проводит в лес приказчик Столбунец.

– А мне можно тятеньку с матушкой до лесу проводить? Чай, теперь долго не увижу, – спросил Ванька.

Филатьев глянул на него суровыми глазами.

– Запомни, отрок: никогда не встревай в разговор, доколе хозяин сам тебя не спросит.

– Каюсь, – потупился Ванька и вдруг так горько зарыдал, что удивил даже отца с матерью, ибо никогда их «непутевый» сын не бывал таким сердобольным.

– А ну буде! – прикрикнул купец и сжалился над Ванькой.

– Бес с тобой, проводи.

Ванька в ноги купцу упал.

– Век не забуду, милостивец!

* * *

Людская была разбита на каморки, в коих ютились холопы Филатьева, а среди них дворник, сторож, банщик, садовник, каретных дел мастер, кучер, плотник и холопы «выездные».

Женская половина дворовых людей занимала другую часть людской, перегороженная деревянной стеной.

Самое большое жилье было у кучера Саввы Лякиша. Среди обитателей людской он не пользовался уважением, ибо Лякиш мнил себя важной персоной и был заносчив, полгая, что он своим «барственным» видом еще более подчеркивает именитость знатного купца.

Был Савва большим и грузным, носил пышные бакенбарды на «европейский» манер, а во время выездов облачался в диковинную для Ваньки ливрею, расшитую золотыми галунами.

Глава 4
Светские повадки

Дворник Ипатыч, к которому подселили Ваньку, посмеивался:

– Чисто павлин, наш Лякиш.

– На боярина схож.

– Нашел мне боярина. Из холопов он, Ванька. Хозяин его за внушительный вид на козлы посадил, вот и заважничал Лякиш.

– А кто такие выездные холопы?

– Самые отчаянные. Конные ухари. Они, когда хозяин по Москве на санях или в повозке едет, народ по дороге плетками разгоняют. Улицы, сам видел, узкие да кривые, со встречной тройкой едва разминешься. Раньше при виде боярской колымаги купцы к обочине жались, а после того как царь Петр бояр почитать не стал, а торговых да промышленных людей начал прытко жаловать, купцы к обочине перестали жаться. Ныне им ни князь, ни боярин не страшен, а те по старине спесью исходят. Холопы во все горло орут: гись, гись! – и плетками размахивают. Но не тут-то было. Холопы купца и не думают уступить. Дело до побоищ доходит, а народ потешается.

– Я бы тоже в конные холопы пошел, дед Ипатыч. – Им, чу, ни каши, ни щей с мясом не жалеют.

– Да уж голодом не сидят. Лихие ребятки, особливо Митька Косой.

– Почему «Косой?».

– Таким на свет Божий родился, но видит не хуже степняка, даже ордынский аркан ловко метает. Нрав у Митьки тяжелый, походя, ни за что, ни про что подзатыльника может дать. Лучше ему на глаза не попадаться.

Было Ипатычу за шестьдесят, когда-то служил у отца Петра Филатьева камердинером, а после его смерти продолжал ходить в дворниках у наследника.

Подселение Ваньки ничуть не обидело Ипатыча.

– Не стеснишь, мне с тобой повадней будет. Порой, такая докука возьмет, а поговорить не с кем. Ты паренек шустрый, глядишь мне из лавки мягких баранок принесешь, а то никого не допросишься.

– Принесу. А скажи, Ипатыч, какое мне дело купец поручит?

– Тоже мне, важная птица, – улыбнулся старик. – На побегушках будешь у приказчика. То принеси, это подай, туда стрелой слетай, а чуть оплошал – все тот же подзатыльник, а то и плеточкой попотчует. Да и кроме приказчика есть, кому мальца обидеть. Злых людей у Филатьева хватает. Здесь не забалуешь.

– Не люба мне такая жизнь, Ипатыч. В деревеньке было лучше.

– Теперь привыкай, Ванька, к городу. Москва бьет с носка. Здесь тихого да смирного затопчут и не оглянутся. Так что держи ухо востро и не будь тихоней. И неплохо бы тебе всяким там купеческим повадкам обучиться, и не только купеческим. Ты, как мне кажется, парень с головой, а в жизни всякое может сгодиться. Вот научишься с барами, барынями и барышнями обращаться, глядишь и ты в камердинеры угодишь. Совсем другая жизнь – и сытая и почетная. Бывает, даже с князьями и графами в разговор вступаешь. Облачат тебя в красивую ливрею с золотыми галунами – и принимай господ.

– А что Ипатыч? – загорелся Ванька. – Я бы с полным удовольствием всякие повадки на ус мотал, но где время набраться? Днем-то меня приказчики затыркают.

– А вечера и ночи на что? Особенно осенью и зимой.

– Верно, Ипатыч.

– Тогда сегодня и начнем… Как хозяина будешь называть?

– Ваша милость или ваше степенство.

– Молодец. А графа?

– Барин.

– Можно и так по простоте мужичьей, но лучше – ваше сиятельство.

– А дворянскую дочь?

– Барышня. Мать же можно и сударыня, или госпожа.

– Но запомни, Ванька. Обращение – всего лишь малая толика. Самое главное умение – изысканно говорить высоким слогом, да так, чтобы в тебе порода была видна, чтобы ты на равных мог разговаривать и с купцом, и с заводчиком, и с дамой, и с самим графом. Вот если всему этому хватит у тебя сил заняться, тогда ты многого можешь добиться, весьма многого.

– Скажи, Ипатыч, а ты сам-то как в камердинеры угодил?

– Тут – целая история, Ванька… Хочешь верь, хочешь нет, но я побочный дворянский сын.

У Ваньки округлились глаза.

– Трудно поверить? И все же выслушай… Моя мать, дворянского роду, была в молодости весьма пригожей. Любила одного, почти одногодка, но родители выдали ее за старика с большим капиталом. Шесть лет с ним прожила, но так и не познала любовной утехи. Стала тайком встречаться со своим любимым человеком, обедневшим дворянином. Затяжелела. Чтобы старый супруг не заметил, утягивала себя корсетом. А потом… потом пошла к повивальной бабке и тайком разрешалась. Назвала Алексеем и отдала на воспитание своей тетке, дальней родственнице, которая не имела детей. После смерти супруга Ипата Спиридоновича, жена его полностью занялась моим воспитанием, и к шестнадцати годам я стал вполне образованным человеком. Вскоре тетка умирает, а я, согласно указу царя Петра, должен поступить на государеву службу, но тут приключилось непредвиденная напасть. У тетушки был большой яблоневый сад, и я в конце сентября принялся собирать в корзины антоновку. Одна из яблоней была весьма высока, залез, было, на самый верх, но обломился сук с тяжелыми плодами. Итог был плачевный, так как я оказался в лечебнице с переломанной рукой. Ни о какой государевой службе не могло быть и речи. Когда вернулся из лазарета, имение тетушки оказалось проданным одним из ее дальних родственников. Оспаривать свои права я, конечно, не мог, так как жил у тетушки на птичьих правах, ибо мать моя не захотела, чтобы кто-то проведал о ее грехе.

– Что же дальше, Ипатыч? Матери своей не показывался?

– До самой смерти моей благодетельницы я не знал о своих родителях. Узнал, когда тетушка испускала дух, но все уже было поздно, ибо ни отца ни матери не было уже в живых. Мать оказалось весьма слабой на здоровье, отец был старше ее на четверть века. Остался я у разбитого корыта. И все же на два года удалось устроиться писарем в одном из присутствий, а затем угодил в камердинеры к отцу Петра Филатьева, а когда купец умер, я уж был староват, новый хозяин выпер меня из комнатных слуг и посадил у ворот в караульную будку, ну а затем я дворником стал. Вот такая круговерть, Ванька Осипов.

– Любопытная у тебя, Ипатыч, история.

– Любопытная, – кивнул большой седой бородой старик. – Ну так, коль не передумал, сегодня вечером и начнем науку о светских повадках[8]8
  Многое познал Ванька Осипов за семь лет проживания в каморке Ипатыча, даже грамоте обучился.


[Закрыть].

– Начнем, Ипатыч. Авось, мне больше повезет.

– Ванька! – донесся из-за дверей голос приказчика.

– Вот и началась твоя служба, – вздохнул Ипатыч. – Проворь!

Ванька выскочил в коридор и тотчас услышал свой первый приказ:

– Беги к привратнику и спроси: будет ли к обеду Николай Угодник?

Ванька сорвался, было, к выходу, но затем остановился и замер, как вкопанный.

– Ты чего, ядрена вошь, застыл? Аль столбняк хватил?

– А зачем зазря бежать, дядька Федор? Николай Угодник по обедам не шастает, он на иконе сидит.

– Ты глянь на него, – рассмеялся приказчик. Смекнул-таки. Выходит, не дуралей. Меня ж больше дядькой не зови. Я для тебя – ваша милость. Уразумел.

– Уразумел, ваша милость.

– А коль так, выйдем во двор. Видишь у повети[9]9
  Поветь – нежилая пристройка к дому сзади над хлевом, для хранения скотского корма, земледельческих орудий, дровней, телег и других хозяйственных принадлежностей; здесь же устраивают и клеть. Иногда поветь означает чердак, сарай, сенник, крышу над двором, крытый теплый двор и навес.


[Закрыть] груду расколотых дров? Собери в поленицу, и чтоб стояла, как Преображенский[10]10
  Преображенский лейб-гвардии полк– сформирован царем Петром I в 1687 г. из потешных войск села Преображенского, от которого и получил свое наименование.


[Закрыть] солдат на часах.

Про Преображенского солдата Ванька, конечно же, ничего не знал, но спрашивать приказчика не стал, так как не раз помогал отцу собирать поленицу – «ни горбату и не кривобоку».

Ванька не успел выложить и трети поленицы, как к нему подошел Митька Косой.

– Дело к тебе есть, Ванька. Сбегай в кабак и принеси штоф водки.

Ванька пожал плечами.

– И рад бы, но Федор Калистратыч, сам видишь, на другое дело поставил. Да и дорогу в кабак я не ведаю.

– Дорогу в кабак не ведаешь? – насмешливо ощерил губастый рот Митька. – Да на Москве нет человека, кой бы кабаки не ведал. Самый ближний от нас у Мясницких ворот. Дуй!

– Не могу, – уперся Ванька. – Допрежь поленицу выложу.

– Ах, ты сучонок! – закипел Митька и с силой пнул сапогом уложенные дрова, да так, что они рассыпались. – Ты что, хочешь моим недругом стать? Беги в кабак, сказываю!

Ванька вспомнил слова Ипатыча: «Лучше с ним не связываться», и он взял гривенник.

– Две деньги сдачи принесешь. Не задерживайся!

Не успел Ванька добежать до кабака, как увидел смешную картину: двое дюжих молодцов выкинули из питейного заведения совершенного голого мужика.

– Изрыгай в лопухи свою блевотину.

Питух был мертвецки пьян.

Подле кабака толпились бражники: кудлатые, осовелые; некоторые, рухнув у крыльца, спали непробудным сном, другие ползали на карачках, тужась подняться на ноги.

Кабак же гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы в поставцах, пляшут по закопченным стенам уродливые тени.

Смрадно, пахнет неистребимой кислой вонью, пивом и водкой. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых бражников, выдворяют вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки немудрящую закуску, медные чарки и оловянные стаканы, косушки [11]11
  Косушка – четвертинка.


[Закрыть]и штофы. Сами наподгуле, дерзкие.

Закупив штоф, Ванька торопко поспешил ко двору Филатьева. Не успел свернуть в Козловский переулок, как на него напали четверо мужиков, шагавшие за ним от питейного заведения. Лохматые, с сизыми носами, в драной одежонке.

– Отдай штоф!

Голос пропитой, хриплый.

– И не подумаю.

– Бей его, ребятушки!

Ванька отчаянно сопротивлялся, но где уж ему устоять супротив четверых мужиков. Вернулся к дому купца чуть живехоньким, а Митька Косой тут, как тут.

– Где штоф? – рявкнул холоп.

– Мужики в переулке отобрали да еще отволтузили.

– Сучонок! – вновь рявкнул Митька и двинул увесистым кулачищем Ваньке по лицу. Недовольный холоп побрел на конюшенный двор, а Ванька, утирая рукавом посконной рубахи кровь с лица, пошел к разваленной поленице, но на этом его напасти не завершились, так как вскоре подле него вновь вырос приказчик.

– Это ты так дрова укладываешь? Бездельник!.. А чего харя в крови? Кто?

Ванька потупился.

– Кто, спрашиваю?

– Не скажу.

Приказчик выхватил из-за голенища сапога плетку и ожег ею спину юноты.