Текст книги "Каин: Антигерой или герой нашего времени? (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Глава 7
Камчатка

Более полувека назад до правления императрицы Анны Иоанновны вся местность здесь была покрыта густым лесом, шедшим далеко к северу. Среди леса находилось село Останково, принадлежавшее князю Якову Черкасскому.

Между селом и городом, в восточной стороне леса, на речке Копытовке, лежала деревня того же имени Черкасского, называвшаяся «Князь-Яковлевское». Но в 1678 году, по переписным книгам, она имела уже другое название: «слобода Марьино, Бояркино то ж».

В 1730-1740-х годах селом, деревней и лесом владел князь Алексей Михайлович Черкасский, канцлер императрицы Анны Иоанновны.

Марьину рощу заполонили крепостные ремесленники: резчики, позолотчики, иконники, котельники, столяры, оловянщики, точильщики шпаг, сапожники, чеканщики… А среди женщин – ткачи и вязальщицы.

Деревня настолько разрослась, что разбилась на улицы, переулки и переулочки, порой такие тесные и укромные, что напоминали Зарядьевские трущобы, в коих вольно себя чувствовали содержатели «малин»[30]30
  Марьина роща сыграет определенную роль в жизни Ваньки Каина, не случайно автор более подробно остановился на описании этой своеобразной местности.


[Закрыть].

Скудная жизнь ремесленных крепостных, теснота, пьянство, тяжесть оброков приводили к частым смертям тяглого люда.

Усугубила жизнь Марьиной рощи, когда в нее перевели из «Божедомки», что находилась в Сущеве подле церкви Иван Воина, Убогий дом, или «Божий дом», как именовали его москвичи. Это было «учреждение» из морга и кладбища, куда сносили со всего города тела убитых и неопознанных людей.

В Москве в описываемые времена жизнь была небезопасной, без грабежей и убийств не обходился ни один день, и рано утром служители Убогого дома – «божедомы» – ходили по улицам города, подбирали мертвых и выставляли в гробах на «крестцах»[31]31
  Крестцы – перекрестки улиц…


[Закрыть].

Если покойники никем не опознавались, их приносили в Убогий дом и клали в открытые ямы со льдом. Только раз в год, в Семик, хоронили их при большом стечении народа и духовенства. Сам Семик праздновался народом в рощах, лесах, на берегах рек и прудов; к этому дню красились яйца в желтую краску, готовились караваи и т. д. На рассвете по дворам, улицам и домам расставлялись березки.

После поминовения умерших молодежь отправлялась в рощи завивать венки из берез; там пели, плясали и играли хороводы; после игр "всей гурьбой" заламывали березку (так называемое семицкое дерево), обвешивали ее лентами и лоскутками и с песнями возвращались домой.

Лет через пять на месте Убогого дома было открыто обыкновенное кладбище, названное по кладбищенской церкви Лазаря – «Лазаревским». Однако обычай населения собираться в Марьиной роще для поминовения покойников не исчез, а принял лишь другую форму. Собиравшиеся родственники, похороненных на кладбище, приходили в рощу на целый день. Где и проводили время. После еды и выпивки пели песни, играли на народных музыкальных инструментах, плясали, водили хороводы[32]32
  В начале Х1Х века здесь было в семик уже обычное народное гуляние. Вовремя нашествия Наполеона Лазаревское кладбище и Марьина роща с лесом являлось лазейкой, через которую москвичи выходили из города и вновь проникали в него, не замечаемые французскими пикетами


[Закрыть]…

Ванька Каин шел с братками по Марьиной роще в очередной притон вожака, коих немало было на Москве. Большинство из них подчинялись Камчатке, лишь в Земляном городе, на Сухаревской улице, один из вертепов забрал в свои руки главарь небольшой шайки Левка по кликухе Рыжак. Он хоть напрямую и не подчинялся Камчатке, но если потребовалось собрать общемосковскую сходку, Рыжак обязан был на нее явится и выполнить ее неукоснительное решение.

Последняя такая сходка была лет пять назад, когда Левка принялся «чистить» Белый город, не входящий в его зону. После сборища Левка не лез больше в Белый город, но отношения его с Каином стали натянутыми.

В одним из глухих переулков остановились подле пятистенка с нарядными наличниками. На ступенях крыльца сидел детина в посконной рубахе и, казалось бы, беззаботно лузгал семечками.

Зуб оглянулся, а затем коротко спросил:

– Здесь?

Детина кивнул.

– Вы, корешки, тут побудьте, – приказал браткам Зуб, – а мы с Каином зайдем.

Камчатка был в соседней комнате, откуда раздавались нестройные глухие голоса. В соседнюю комнату Зуб не пошел: ибо туда его никто не приглашал, так как там собралась воровская верхушка Камчатки, в которую пока Зуб не входил, а потому смиренно ожидал пахана в передней.

– Не торочи у дверей, Каин. Сядь на лавку! – как можно громче повелел Васька. Голос свой повысил нарочито, чтобы его услышали в соседней комнате, хотя Камчатка был уже предупрежден о приходе Зуба.

Пахан, плотно прикрыв за собой дверь, вышел минут через двадцать. Это был довольно рослый, широкоплечий человек, с загорелым, крупнорубленым лицом, обрамленным каштановой бородой, и с зоркими свинцовыми глазами. Вся его крепко сбитая сухотелая фигура, с длинными грузными руками, говорила о немалый силе Камчатки.

Ванька уже изведал от Зуба, что Камчатка некогда был отставным матросом, жил в Хамовниках и «вкалывал» на Хамовном дворе (Московской адмиралтейской парусной фабрике), откуда бежал, угодив в списки беглых матросов. Настоящее имя его Петр Романов Смирной-Закутин, сын солдатский. Прозвище свое получил на Парусной фабрике по выделке государственной парусины, которая обосновалась в селе Преображенском на реке Яузе, где рабочие числились матросами; слово «камчатка» здесь означала: нагайку, плеть, кнут[33]33
  Впрочем камчатной называлась также льняная ткань с узорами, похожая на шелковую.


[Закрыть].

Жесткая, грозная кликуха понравилась Петру Романову, и, став знаменитым вором, он забыл свою настоящую фамилию. Никто из воров и грабителей не смел называть его Петром.

Зуб кинул на стол котому с Ванькиной добычей. Камчатка мельком глянул на нее, а затем перевел свои острые свинцовые глаза на молодого гопника. Долго смотрел, пока не произнес:

– Садись и положи руки на стол… Хорошие пальчики. На торгах щипачем поработаешь. Вначале в паре с умельцем, а когда руку набьешь, один… А теперь возьми суму и прикинь – не похудела ли.

Ванька прикинул и сразу почувствовал, что сума заметно оскудела. Увидел настороженные глаза Зуба и твердо произнес:

– Ничуть не похудела.

Камчатка нахмурился, поднялся со стула с высокой резной спинкой, а затем ступил к Ваньке и ухватил его своей огромной лапой за ворот рубахи.

– Не гони фуфло[34]34
  Гнать фуфло – лгать, обманывать.


[Закрыть], Каин. Решай: скажешь правду, будешь жить, соврешь – во дворе в нужнике утоплю. Ну!

Судьба Ваньки висела на волоске, и все же он выдавил:

– Сума не тронута.

Камчатка оттолкнул Ваньку, да так, что тот отлетел к стене, едва не ударившись головой о смолистое бревно.

– Это хорошо, что ты не паскуда. Чую, верен будешь в товариществе, не скурвишься, ибо Зуба ты не предал. Тот наверняка затырил половину казны.

– Побойся Бога, Камчатка! И полушки не взял.

– Закрой рот, пока остатние зубы не выбил. На сей разпрощаю, потому что не мной грабеж заказан, но в другой раз пощады не жди… А ты, Ванька, когда пойдешь на торг щипать людишек? Давай-ка завтра почин сделай.

– Завтра не пойду.

Зуб глянул на Ваньку ошарашенными глазами: Каин не захотел пойти на дело по приказу самого пахана. Такого еще среди братвы не случалось.

– Как это не пойдешь? – повысил голос Камчатка.

– Резону нет. Меня холопы Филатьева сейчас по всей Москве ищут. Первым делом по торгам будут шастать.

– А ты, оказывается, еще и смышленый. Я ведь тебя на понт брал, а ты раскумекал. Далеко пойдешь Иван Каин. Пока же ты на крюке, а посему ляжешь на дно. Зуб хазу[35]35
  Хаза – подпольная квартира, тайный притон.


[Закрыть] укажет.

Глава 8
На хазе

Каину наскучило безделье: хотелось быстрее пойти на дело, но Зуб выполнял приказ Камчатки.

– Не рыпайся. Жри от пуза, отсыпайся, а коль на мохнатку потянет, я тебе шмару приведу.

– Без шмары обойдусь.

– А, может, Дуньку? Ненасытная баба. Она молоденьких страсть любит..

Дунька Верба и в самом деле Ваньку страсть ублажила: из невинного парня он превратился в мужчину, и теперь был горд тем, что не оплошал перед похотливой женкой.

Изба, в которой Ванька коротал дни, была не только старой, но и маленькой, зато русская печь занимала едва ли не половину комнаты.

Такой же маленькой и дряхлой была хозяйка дома, которая большую часть времени отлеживалась на полатях, с коих постоянно раздавались старческие охи да вздохи, и они настолько надоедали Ваньке, что однажды он не выдержал и запустил на полати голик.

– Буде охать, бабка, а не то кляп в буркалы вклиню!

– Злой ты, касатик, – ворчливым скрипучим голосом отозвалась старуха. – Вот доживешь до моих лет – пуще меня от недугов заохаешь.

– Ешь лук да чеснок – и побежишь не чуяв ног, – скороговоркой произнес Ванька.

Скороговорки да прибаутки иногда возникали у него, казалось, сами по себе, даже порой переходя в незамысловатую частушку. А иногда и так бывало: задумается о чем-нибудь Ванька, отрешится от земных тревог и печалей и… заведет песню, но не ту, что знакома в народе, а собственного измышления, и сам не понимая, откуда, из каких таких глубин рождаются слова.

– Вот ты, касатик, голиком на меня запустил, а раньше бы побоялся рта раззявить, ибо я козырной дамой была, и весь воровской мир Москвы ко мне с превеликим почтением относился.

– Васька сказывал, что ты, бабка, маху не давала, даже богатых купчиков к себе заманивала.

– И не токмо купчиков, касатик. Самого стрелецкого голову как-то на прелюбы смустила. А чего? Девица я была видная, ядреная. Прости, Господи, душу грешную.

– А скажи, бабка, куда у тебя денежки утекли?

– Ох, касатик, младость на то и дана, чтоб деньгами сорить. Никогда не копила, поелику большие деньги во зло.

– Почему бабка?

– Когда будешь богачом, сам изведаешь.

Затем старуха смолкла, и вскоре с полатей послышался ее протяжный булькающий храп.

Ванька норовил спросить, почему бабка в молодости заимела кликуха Бобриха, но теперь решил вопрос отложить. Он уже знал от Зуба, что когда-то Бобриха, как и Дунька Верба, была владелицей притона, кой пользовался большим успехом у московской братвы, а затем притон прикрыли, Бобриха превратилась в нищенку, состарилась и потеряла всякий интерес у гулевой вольницы. В конце концов, Бобриха оказалась в старой избенке, которую братва использовала в своих целях, не забывая сунуть бабке денежку на пропитание.

Зуб целыми днями где-то пропадал, иногда и ночевать не приходил. Однажды заявился с окровавленным лицом и с тяжелым рогожным узлом.

– В Красном селе на торговый обоз напали. Крепко сцепились, но без добычи не ушли.

В просторном узле Зуба оказались три серебряных кубка, два десятка золотых рублевиков, древняя икона в серебряной ризе, унизанной драгоценными каменьями, и богатая аксамитная ткань.

Ванька смотрел на грабителя завистливыми глазами. Он настоящий гопник! Смелый, отчаянный. А он? До чертиков надоело сидеть в этой избенке и слушать старую Бобриху.

И Ванька не выдержал. На другой день сказал старухе:

– Пойду на завалинке посижу.

– Недолго, касатик. Мало ли чего.

– Чуток, бабка.

Вышел, глотнул полной грудью июльский воздух и подмигнул старой развесистой березе, что дотянулась своими зелеными ветвями до самой избушки.

– Здорово жили!

Ваньке каркнула с березы ворона. Он погрозил ей кулаком, постоял минуту другую и без всякой цели решил прогуляться по улице.

Не прошел и несколько шагов, как встречу попался рыжеусый солдат в зеленом мундире и треуголке.

– Эва, никак новый сосед. У Бобрихи гостюешь?

Глаза насмешливые.

Ванька норовил выкрутиться:

– Какое гостюешь? В горле пересохло. Кружку воды попросил.

– Да будет пули лить, – рассмеялся служилый. – Я тут не первый год обретаюсь. Избенка-то – хаза блатных. Да ты не бойся, стучать не буду. В Сыскной я не ходок, ибо сам когда-то едва гопником не стал, хотя уже в мазуриках[36]36
  Мазурик – мелкий воришка.


[Закрыть] ходил…Винцо пьешь?

– Пока особо не тянет.

– Молодой еще. Придет время, в три горла будешь булькать. А я вот чарочку уважаю, но как запью – дурак дураком. Всех дружков готов раздолбать. Худой я человек. Ради чарочки… Да что там говорить… Дай на шкалик.

Ванька вынул из кармана мелкую монету.

– Держи служивый, только в запой не входи.

– Это со шкалика-то? Не смеши.

– А про меня ты все же обмишулился. Я и в самом деле шел мимо и страсть водицы захотел.

– Не ври, парень. У меня глаз наметанный… Коль чего, заходи. Спросишь вон в том доме (указал на избу) Григория Порфирьева. Бывай!

Служилый неторпко зашагал в сторону питейного погреба, а Ванька чертыхнулся. И надо ж было с этим солдатом встретиться. Но он, кажись, не из доносчиков, на блатном языке вякает. И не мудрено: в мазуриках ходил.

Ванька успокоился и пошел к Панским рядам, где продавалась всякая всячина, и только ступил несколько шагов, как услышал позади себя знакомый возглас:

– А ну стой, стервец!

Ванька оглянулся и обмер. Конные холопы во главе с Митькой Косым! Норовил, было, дать деру, но Митька тотчас метко накинул на его шею татарский аркан.

Глава 9
Последнее пристанище

Холопы Петра Филатьева и в самом деле рыскали по Москве. Купец посулили за поимку вора пятьдесят рублевиков золотом, а посему дворовые носом землю рыли.

Сделал Петр Дмитрич холопам и другой наказ:

– Всем сказывайте: тот, кто укажет, где прячется Ванька, получит в награду те же пятьдесят рублей.

Но поиски пока результата не принесли.

Однажды вечером, когда конные холопы возвращались ко двору Филатьева, встречу им попался гарнизонный солдат Григорий Порфирьев. Был в изрядном подпитии, а посему смело загородил вершникам дорогу.

– Ты чего, служивый, руки растопырил? – спросил Митька.

– Слезай, холопья душа, разговор есть, – пошатываясь, ответил Григорий.

Но Митька, человек заносчивый, схватился за плетку.

– Я тебе дам холопья душа. Посторонись!

– Ну и дурак. Помышлял о Ваньке сказать, а ты плеткой грозишься.

Митьку с коня как ветром сдуло.

– О Ваньке? Сказывай, служивый!

– Больно прыткий. Видел дулю? Вот так-то. Ты допрежь меня чарочкой угости, а то – язык на замок.

– Угощу, служивый, хоть штоф!

– Другой разговор, православные, – возрадовался Григорий. – Тогда пойдем во двор.

Угощали солдата в саду, подле заброшенного колодца. Служилый после третьей чарки и вовсе разбухарился:

– Теперь я как барин заживу. Денщика – в услужение, будет у меня на цырлах ходить. Ать, два!

– Гриша, хватить болтать. Где вор прячется?

– Опять торопишься. Дайкось еще чарочку… Как говорится, пей досуха, чтоб не болело брюхо.

Гриша выпил, крякнул и огладил широкой ладонью живот.

– Лепота. Будто Христос по чреву в лопаточках пробежался. Лепота, православные! Ныне я за пятьдесят целковых весь полк в вине утоплю. Веди меня к хозяину!

– Сведем, Гриша, но вначале надо Ваньку изловить. А вдруг ты наплетешь нам с три короба.

– Сам ты пустоплет, – обиделся служилый и заплетающимся языком продолжал. – Гришка Порфирьев в жисть никому не врал. Ванька в норке сидит, а норка в Козьем переулке, недалече от Панских рядов. Я сам вашего купчину к Ваньке поведу. Сам! А вам будет дырка от бублика.

Гриша вновь показал холопам кукиш и приложился к горлышку скляницы. Булькая горлом, допил остаток и рухнул под старую вишню.

– Готов, Гришка. Целый штоф вылакал… Что делать будем, братцы? – спросил Косой.

– А ты как полагаешь, Митька?

Косой толкнул солдата сапогом, но тот лишь что-то промычал, а затем и вовсе впал в пьяную дрему.

– Вы слышали, что он вякнул? Получим дырку от бублика. А ведь так и будет, братцы, коль купец изведает, кто нас на грабителя навел. И полушки не даст.

– Труба дело, Митька. Неуж без награды останемся?

– Без таких-то деньжищ? Ищи в другом месте дураков.

И Митька глянул на служилого такими ожесточенными глазами, что у него даже лицо перекосилось.

– Зрите колодец?

– Ну?

– Аль не допетрили?

Холопы переглянулись. Вестимо допетрили: лихое дело задумал Митька, рисковое, но пятьдесят золотых рублей на дороге не валяются. Такие деньги могут холопу только во сне пригрезиться.

– Ну что, потащили?

– Потащили, Митька.

Заброшенный колодец стал последним прибежищем Гришки Порфирьева.

Глава 10
Аришка

Ваньку ожидало зверское наказание, но оно откладывалось, ибо купец отбыл по торговым делам в Ростов Великий и должен вернуться лишь на четвертый день.

– А пока посадить его в сруб на цепь вкупе с медведем, и не давать ни воды, ни крохи хлеба, – распорядился приказчик Столбунец.

– Так медведь его слопает, – высказал один из дворовых.

– Не слопает, он тоже на цепи. Ваньку прикуем вблизи от косолапого.

– Кабы от гладу и страху не сдох до приезда хозяина.

– Это уж как Бог даст.

У Ваньки замерло сердце, когда он увидел медведя. Тот, обнаружив подле себя незнакомого человека, заурчал, и ошалело заметался, громыхая цепью, а затем поднялся на задние лапы и пошел на Ваньку, и быть бы ему растерзанным, но медвежьей цепи не хватило всего на какой-то шаг.

– А ну пошел на место! Какой же ты озорник, Михайло Потапыч. На место! Сейчас кормить тебя буду.

Удивлению Ваньки не было предела. Прямо перед медведем с плетеным коробом очутилась молодая статная девка в сером домотканом сарафане, с тугой соломенной косой, переплетенной алой лентой.

Ванька ее знал: дворовая девка Аришка, но он подумать не мог, что та ходит в сруб кормить медведя.

Аришка вначале изумила даже самого Филатьева.

– Да как же ты, Аришка, зверя не боишься. Сожрет – и костей не соберешь.

– Не сожрет, ваша милость. Он меня как родную дочку возлюбил.

– Все до случая, Аришка. Зверь все же. Наложу запрет.

– Ой, не надо, милостивый Петр Дмитрич! – взмолилась девка. – Ей Богу не тронет он меня.

Купец, знать, не зря оберегал девку. Все ведали, что пригожая Аришка была в прелюбах с Петром Дмитричем, но девку не осуждали: крепостная, куда ж денешься? К тому же сирота казанская, не к кому притулиться. За холопа выйти? Купец того не желает, ибо не хочет терять веселую ладящую молодку.

Аришка была не только веселой, но и задорной. Любила подшутить, незлобиво подковырнуть, подстроить шалость, особенно среди остальных дворовых девок.

– Нашей Аришке в балагане бы в затейниках ходить, – сказал как-то Ваньке дворник Ипатыч. Уж такая егоза.

И вот эта егоза избавила Ваньку от страха: медведь послушно убрался в свой угол.

– Получай свою кормежку, Михайла Потапыч, и не пугай больше Ванечку. Ты ж у меня умный и добрый, – войдя в сруб, молвила Аришка.

Несколько минут она ласково разговаривала с медведем, гладила его своей мягкой ладонью по бурому загривку, а затем подошла к Ваньке и вытянула из короба калач и скляницу молока.

– Это тебе, Ванечка. Небось, проголодался. Только ешь побыстрей.

Ванька, конечно же, был голодный, а потому с жадностью принялся уплетать румяный сдобный калач.

– Я тебя буду каждый день подкармливать, Ванечка.

Узник диву давался. С какой это стати полюбовница Филатьева стала спасать его от голодной смерти?

– А ты не боишься, что лиходея подкармливаешь? Купец прознает, плетей не оберешься.

– Не прознает. Сюда, кроме меня, к Потапычу никто не ходит.

– Не зарекайся. Может и Митька Косой ненароком заглянуть.

– Тоже мне Малюта Скуратов[37]37
  Малюта Скуратов – известный палач Ивана Грозного, оставившего на века в народе свое нарицательное имя.


[Закрыть], усмехнулась краешками полных малиновых губ Аришка. – Скажу словечко – и словом Петру Дмитричу не обмолвится, язык прикусит.

– Что за волшебное словечко?

– И впрямь волшебное. Побегу я, Ванечка.

Ванька проводил девку вопрошающими глазами. Ванечка! В жизни никто так не называл, – ни мать, ни отец. И вдруг!..

Правда, он иногда замечал на себе ее мимолетный улыбчивый взгляд, но не придавал этому значения. Почему-то ни одна из дворовых девок не вызывала у него никакого интереса, ибо Ванька полагал, что девки – люди и вовсе никчемные, способные лишь ублажать хозяина, коего он перестал уважать чуть ли не с первых дней своего пребывания во дворе Филатьева, ибо именитый купец не только девок, но и своих крепостных мужиков за людей не считал.

Крут был Петр Дмитрич, никогда доброго слова от него не услышишь, знай, орет: дармоеды, быдло! Нередко к словам своим кулак да плеть прикладывал. Жесток был купчина и оправданье своим поступкам находил:

– Царь Петр, бывало, кулаком не брезговал, почем зря бояр колошматил, а чего уж вам, смердам, спускать?

Купец не прощал даже малейшей провинности дворовых, а уж его, Ванькин грабеж, и вовсе не простит. Всего скорее он заставит Митьку Косого забить его до смерти, и в полицию передавать не станет, своей рукой расправится, а полиции скажет: «Проучил маленько, а вор оказался квелым, кто ж его ведал, что ноги протянет».

Вот и погулял ты, Ванька, на волюшке, вот и походил среди корешков самого Камчатки. Сам виноват. Не наказывал ли Камчатка лечь на дно, никуда не высовываться? Так нет, решил чуток прогуляться, а конные холопы Филатьева тут как тут. Уму непостижимо: Москва велика, а холопы оказались именно в Козьем переулке. Но того быть не должно. Тут без наводки не обошлось.

И тут Ваньку осенило: солдат Гришка Порфильев. Не он ли сказал, что «как запью, становлюсь дурак дураком. Ради чарочки готов всех дружков раздолбать». Вот и раздолбал, сучий сын!

Ваньку охватила такая злость, что он был готов разорвать на куски Гришку.

В таком состоянии и увидела его в очередной раз Аришка.

– Чего такой мрачный, Ванечка?

– Будешь мрачный. Когда купец пребывает?

– Завтра, Ванечка.

Девушка посмотрела на узника печальными глазами и почему-то вздохнула.

– Беда тебя ждет, горемычный ты мой. Петр Дмитрич казнить тебя будет.

– Да уж на меды и яства не покличет, – усмехнулся Ванька.

– От Митьки слышала. Бить тебя прикажет смертным боем. Уж так жаль мне тебя, Ванечка.

– Жаль? – сердито глянул на Аришку узник и громыхнул цепью. – Если бы жалела, то бы расковала меня и на волю вывела.

– Расковать мне тебя не под силу, Ванечка, а на волю ты и без меня выйдешь.

– Из мертвых воскресну и на небеса, как Христос вознесусь? Вздор несешь. Не трави душу! Убирайся!

Ванька рассвирепел, ему показалось, что прелюба купца издевается над ним. Но Аришка посмотрела на него такими умиленными глазами, что у парня всякая злость улетучилась.

– Не серчай, Ванечка. Я знаю то, отчего душа твоя возрадуется.

– ?

– Когда тебя приведут к нашему барину, воскликни: «Слово и дело государево!»[38]38
  Слово дело государево и – так назывались в XVIII в. государственные преступления. В Уложении 1649 г. они называются «великими государевыми делами». Получили широкое развитие в царствование Петра I, когда всякое словесное оскорбление величества и неодобрительное слово о действиях государя или преступления против лиц, привлеченных к государственной службе, были подведены под понятие государственного преступления, караемого смертью. Под страхом смертной казни установлена была обязанность доносить о подобных преступлениях (сказывать С. и дело государево). Лиц, сказывающих за собою С. и дело, а также и тех, на которых сказывалось С. и дело, приказано было присылать и приводить из всех мест в Преображенский приказ. С. и дела было чрезвычайно распространено в XVIII в.: никто не был спокоен даже в собственной семье, так как члены семьи, опасаясь за собственную жизнь в случае недонесения, часто сказывали один на другого С. и дело; политические доносчики сделались язвою того времени. Екатерина II вскоре по вступлении на престол указом 19 окт. 1762 г. запретила употреблять выражение С. и дело, «а если кто отныне оное употребит в пьянстве или в драке или, избегая побоев и наказания, (преступники, сказывавшие С. и дело, отсылались в Тайную канцелярию, а наказание отсрочивалось), таковых тотчас наказывать так, как от полиции наказываются озорники и бесчинники». Впрочем, обязанность доносить о политических преступниках не была отменена, но были приняты некоторые меры для ограждения тех лиц, против которых делается донос.


[Закрыть] Слышал небось, о таком?

– Само собой. Но мне-то, какой прок такие страшные слова кукарекать?

– Есть прок, Ванечка. Не хотела сказывать, но сердечку не прикажешь… Пять дней назад Митька Косой со своими дружками гарнизонного солдата, человека государева, изрядно напоили, завернули в рогожу и в заброшенный колодезь кинули. Ишь, какие страсти. Барину-то нашему не поздоровится.

Ванька уставился на девушку ошалелыми глазами.

– Неужели правда, Аришка? Чудеса лезут на небеса. Как изведала?

– Своими глазами видела, как холопы служивого в колодезь сбросили. Я в ту пору в старом вишняке была, но меня не приметили.

– Диковинная история, Аришка, – крутанул головой Ванька. – И зачем надо было солдата убивать? Какой резон?

– Был резон, Ванечка. Я все слышала, а ты запоминай…