Текст книги "Каин: Антигерой или герой нашего времени? (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Глава 28
Терзание

Иван, Петр и Роман остановились в дальней лесной деревеньке Потаповке, что обосновалась на притоке реки Волги Свияге. Берега реки холмистые, а селения изобилуют мельницами, на которых мужики-мукомолы перетирали зерно для своих помещиков.

Еще заранее столковались:

– Будем опять-таки на словах закупать хлеб у бар. Главное, избенку подыскать.

Но избенки, чтобы впустить на пару месяцев сразу троих торговых людей, не нашлось. Тогда Иван, войдя с «приказчиками» в очередной дом, протянул мужику тридцать рублевиков. Мужик так растерялся, что глянул на «купца» очумелыми глазами. Да на такие деньжищи можно целые хоромы срубить и двух добрых коней купить!.. Но куда семью девать? К сроднику. Перебьется два месяца. Отвалить ему пять рублей – и за милу душу впустит.

– Пожалуй, впущу тебя, ваша милость. Сам к родне уйду. Живите с Богом,

– Добро, хозяин, но с одним условием, чтобы жена твоя стряпню нам готовила. Припасов же мы в соседнем селе прикупим.

– Тогда и вовсе благодать.

* * *

Начало октября порадовало благодатным солнцем. Некоторые мужики, радуясь погожему дню, мелют зерно в жерновах прямо на дворе, другие, побросав рогожные мешки на подводу, увозят жито на мельницу.

Иван на второй же день, потолковав с хозяином избы, сказал своим есаулам:

– Десять деревенек здесь, что обосновались Свияге, принадлежат троим худородным мелкопоместным дворянам. Имения их не блещут богатством, а посему за хлеб будут изо всех сил торговаться и большие цены набивать. И вы крепко торгуйтесь, как истинным купцам подобает. На первый раз согласия не давайте, разойдитесь, ни о чем не столковывавшись.

– Зачем? – не понял атамана Камчатка.

– А затем, Петр, чтобы нам здесь потянуть время. Коль за два-три дня обо всем с дворянишками поладим, то нам в деревне делать нечего. Это даже мужики поймут. Нам же ледостава надо ждать. Придется объехать по нескольку раз всех местных господ и только перед нашим отъездом согласиться на их цену. Я же по дворянам ездить не буду.

– Почему, Иван? – спросил Кувай.

– Рожи их опостылели, Роман. Без меня управитесь.

Есаулы пожали плечами. С того дня, когда Каин потерял Ванятку и казнил Зуба, атаман резко изменился. Был хмур, замкнут, в его отрешенном лице чувствовалось какое-то мучительное терзание, не свойственное Каину.

Кувай как-то пытался подобрать ключик к отсутствующему состоянию Ивана, но разговора не получилось.

– Не пытай, Роман. Мне многое надо поразмыслить.

– Как знаешь, Иван, но на душе у тебя, чую, кошки скребут. Может, все же поделишься своими мыслями, легче станет.

– Не станет. Отвяжись!

Но Роман, обеспокоенный отрешенным лицом Ивана, решил поговорить с атаманом вместе с Камчаткой, но у обоих ничего не получилось.

– Не лезьте в мою душу и займитесь своим делом! – отрезал Каин.

Иван завалился на полати и слезал с них лишь на обед и ужин. А дня через два, когда «приказчики» разъехались по дворянским имениям, он покинул полати и пошел в лес, который с недавних пор все чаще стал манить его в свои владения.

В октябре лес заметно менялся. Он, почти освобожденный от листвы, изрядно поредел, давая простор косым солнечным лучам. Щебетанья птиц, казалось, уже не слышно, и все же лес еще не вымер. Иван отчетливо услышал, как неподалеку застучал своим острым носом дятел, а затем отрывисто прокричала сойка[160]160
  Сойка – крупная, величиной с галку птица, с красивым светло-коричневым оперением.


[Закрыть].

«Желуди запасает. Сорвет ее клювом с ветки дуба и несет в заранее облюбованное дупло».

А вот и на рябину опустилась целая стая дроздов, а вскоре – и свиристели. Эти, как уже знал Иван еще по рассказам своего отца, птицы алчные, они, если сядут на дерево, ни единой ягодки на рябине не оставят.

Странное сочетание. Дрозд наедается, чтобы хватило сил долететь до южных теплых краев, свиристель – чтобы пережить на месте суровую зиму. А то бы красоваться рябине своими красными гроздьями до середины зимы, когда ее ягоды становятся более вкусными и сладкими.

А вот синиц уже не видать, ибо они перекочевали из лесов поближе к жилью, где легче найти корм. Не зря утверждает народная примета: синица к избе – зима на двор.

Иван нередко бывал с отцом в лесу и всегда с удовольствием слушал его рассказы и запоминал всевозможные приметы. И после таких свиданий с лесом на душе Ваньки становилось удивительно легко, лицо его становилось безмятежным и мирным, но стоило ему оказаться среди дружков и его душа словно выворачивалась наизнанку, превращая Ваньку в маленького злодея, который горазд совершить хулиганский поступок. И почему так получалось, он и сам толком не мог понять. Добро и зло жили в его существе когда-то рядом и делились на равные половинки, но когда он повзрослел и занялся воровством, его добро как бы скукожилось, а потом и вовсе почти исчезло из его души, но все равно еще слегка теплилось, как потухающие угли, вот-вот готовые совсем умереть.

Но… вот он увидел молодую белоногую березку и губы его тронула теплая улыбка. Глаша! Юная, чистая Глаша с необыкновенно открытой, светлой душой. Непорочное, ангельское создание, которого, пожалуй, и на белом свете не бывает. Создание, которое изумляет и заставляет тебя, лютого разбойника, стать совсем другим человеком, на минуту забывшим свои смертные грехи, которые уже ни попу не замолить, ни самому Богу не простить.

Он ушел от Глаши, отчетливо понимая, что встречи с ней невозможны, ибо он в конечном итоге разрушит ее девственную душу и, возможно, даже погубит, когда она узнает правду о жестоком Каине. Пусть останется в неведении эта милая, ясноглазая девушка…

Теплой ладонью Иван провел по стволу березки и тронулся дальше по солнечному лесу, который словно убаюкивал его истерзанное сердце и исподволь разжигал потухающие угольки добра, когда он начинал вспоминать о речах Светешникова, Земели, и словах Ванечки, встреча с которым и надломила его душу.

«То промысел Божий».

Он видит большие синие глаза мальчонки, наполненные таким неподдельным добром, что его обжигает несвойственная для его натуры жалость и необузданная горечь, не дающая ему покоя. Промысел божий. Что это, Ванятка? Выходит, неожиданная встреча со мной привела тебя к смерти. По промыслу Божьему?.. Но так несправедливо, когда Господь забирает к себе невинное дите.

«Всех, кто соприкасаются с тобой, ждут беды», – вспомнились слова Деда. Но в последнем случае воры пошли на воров, разбойники – на разбойников. Вот что возмутительно. Кодла, собранная Васькой Зубом, свирепо сражалась с людьми самого Каина. Выходит, некоторым ворам плевать на знаменитого атамана. Главное – все та же жажда добычи любой ценой.

Сволочные люди! Нарушены все воровские законы и это ужаснее всего. Когда начинается борьба между братвой, добра не жди. Гордое имя «вор», не признающий никакой власти, потеряет всякий смысл. Хуже того, это имя станет у народа посмешищем, ибо, когда вор вора дубиной дубасит, то теряется всякий престиж. Еще поганее происходит, когда вор на глазах сарыни, убивает ни в чем не повинного ребенка. Тут и вовсе приходит бесславие. На кой черт сдались такие воры! Колодки им на руки…

Вот такая пагубная мысль и засела в голове Каина после гибели Ванятки и двоих своих соратников, приведя его в крайне сумрачное состояние.

* * *

Покинули Волгу под Ярославлем, затем санный путь до Москвы продолжался почтовым трактом через Ростов и Переяславль.

Москва встретила Каина, Камчатку и Кувая холодом и обжигающим ветром. Хотя и были в теплых шубах, но ядреный мороз давал себя знать.

Добравшись в розвальнях[161]161
  Розвальни – широкие, глубокие, дорожные сани.


[Закрыть] до Зарядья, ввалились в знакомый трактир, в котором по-прежнему хозяйничал кабацкий целовальник Игнатий Зотчиков.

Питейное заведение обдало вошедших неистребимым бражным духом, шумом и пьяными выкриками, от коих трепетали огоньки восковых свечей, вставленные в железные шандалы и приделанные к бревенчатым стенам.

За буфетной стойкой стоял тучный, лысый целовальник в плисовой поддевке и сердито отмахивался от вислоухого бражника, оставшегося в одних портках.

«Все та же картина», – усмехнулся Каин и, оттолкнув пьяного мужичонку, сцарапал с густой волнистой бороды сосульки и насмешливо произнес:

– Догола обдираешь, Игнатий Дормидонтыч. Чрево уже через стойку переваливается.

Целовальник ахнул:

– Ты?.. Батюшки светы, как гром среди ясного неба.

Услужливо распахнул дверцу стойки.

– Пожалуйте в боковушку.

Сам пошел впереди. Под тучным телом поскрипывали широкие, давно не мытые половицы.

– Что изволите из вин и закусок?

– Как обычно, Игнатий.

Целовальник, оставив у буфетной стойки полового, норовил, было, присоединиться к столу Каина, но тот кабатчика удалил.

– Оставь нас, Игнатий. Нам потолковать надо.

Прежде всего, отогревались от длительного перехода, сопровождаемым резкими ветрами и холодными морозами, водкой и доброй закуской, и почему-то молчали.

Камчатка и Кувай видели, что атаман остается по-прежнему сумрачным, а посему ждали его слова. И вот, наконец, оно было произнесено:

– Спасибо, други, за верное товарищество. Надежнее вас у меня никого не было, и низкий вам поклон за это.

Иван на минуту прервал свою речь, ибо предстояло ему сказать самое нелегкое. Выпил чарку и, не закусывая, заявил:

– Надумал я, други, покончить с воровством и разбоем. Хочу покойной жизнью пожить.

Камчатка и Кувай, явно не ожидавшие такого неожиданного решения атамана, были обескуражены. Они и подумать не могли, что Каин, грезивший повторить славу Степана Разина и собиравшийся даже к донским казакам, чтобы поднять голытьбу на богатеев Руси, вдруг пошел на попятную. Что за буря прошлась по душе Ивана, коя опрокинула все его дерзновенные мечты?

И Петр, и Роман все последние месяцы замечали, что Каин порой впадает в какую-то непонятную им кручину, не свойственную всегда целеустремленному, предприимчивому атаману, и как они не пытались узнать причину хандры, из этого ничего не получалось.

Особенно хандра усилилась после «варнавинского сидения», когда Иван ходил сам не свой, не замечая озабоченных глаз своих верных есаулов, а также после резни с шайкой Васьки Зуба, коя привела к потере Легата и Одноуха и неведомого им мальчугана Ванятки. Иван ходил мрачнее тучи, все больше и больше настораживая есаулов.

И вот загадка, наконец-то, разрешилась самым неожиданным образом: Иван покидает воровское ремесло, оставляя друзей без своих необыкновенно ярких идей, которые почти всегда воплощались в жизнь и, благодаря которым, братва заимела внушительные суммы денег. Неужели всему пришел конец?

– Ошарашил ты нас, Иван. Как же мы без тебя? – удрученно проговорил Кувай.

– Советую и вам лечь на дно, а лучше всего – подальше убраться из Москвы. На житье вам не только с избытком хватит, но еще много и останется. Так что покумекайте, стоит ли вам вновь рисковать. Коль еще нужен мой совет, то кончайте с воровством. И еще, други. Вы не знаете, где я нахожусь, и я о вас ничего не знаю. Никаких больше встреч. Давайте обнимемся и разойдемся с миром.

Часть третья
Всесильная власть

Глава 1
В Ямской Слободе

Как-то (а тому было года три назад), Иван оказался в Дорогомиловской ямской слободе. День был жаркий, страшно хотелось пить, и Иван постучался в незнаемую избу, где его напоил квасом ямщик Савелий Курочкин, большой чернобородый мужик лет сорока пяти с добрыми, веселыми глазами.

Разговорились:

– Однако, не слободской. Может, тебя куда-нибудь отвезти, паря? Мигом доставлю?

– Спасибо. Хочу пешочком пройтись.

– Здря. Никак с деньжонками туго? Да я тебя на любую московскую улицу за две полушки прокачу.

– Добрый ты ямщик. Надо запомнить. Как кличут?

– Силантием Курочкиным.

– А меня Иваном.

– Вот и ладненько… Слушай, Иван, снедать собираюсь. Одному-то и кусок в горло не лезет. Может и ты штец похлебаешь?

Иван помышлял вежливо отказаться, но потом передумал: ямщик может еще и пригодиться.

– Грех от доброго предложения отказываться, Силантий. Но почему отобедать не с кем? Уж не бобылем ли живешь?

– Угадал, Иван. Была когда добрая жена и двое сыновей, а семь лет назад моровая язва семью забрался. Теперь один, яко перст. Подался в ямщики, ибо лошадей с малых лет любил.

– И по почтовым трактам приходится гонять, Силантий?

– Не без того, паря. Ты наворачивай, щти у меня наваристые.

– Кто ж тебе готовит? Неужели сам?

– Чудишь, Иван. Кой же мужик стряпней занимается? Соседская баба приходит, когда я не при гоньбе…

Вот к этому приветливому мужики и направился Иван, шагая по слободе. Место выбрал удачное (окраина Москвы), лишь бы Силантий пустил. В этой слободе, как ему удалось установить, не было ни тайных хаз, ни шумных притонов.

Еще сто лет тому назад местность эта была покрыта лесами, полями и пашнями. На ней, главным образом по дорогам, ведущих из Москвы в другие города виднелись кое-где села и монастыри: Кудрино, Сущево, Напрудьское, Красное, из обителей – Данилов, Донской, Новодевичий, Новинский, Андроньев и другие.

В конце ХУ1 века по главным дорогам из Москвы были поселены Борисом Годуновым, переведенные из села Вязем, «государевы ямщики» – крестьяне, освобожденные от всех повинностей, но зато обязанные нести «ямскую гоньбу» москвичей в города и села. По смоленской дороге – расселились ямщики Дорогомиловской ямской слободы, по Тверской – Тверской-Ямской слободы, по Троицкой – Переяславской, по дороге в село Рогожь – Рогожской, и по дороге в Коломну – Коломенской Ямской слободы.

Откуда же появилось название Дорогомилово? Старожилы Москвы отвечали так: ямщики, возившие горожан по Можайской дороге, говорили: «Берем за провоз дорого, зато мчим быстро. Дорого да мило» – отсюда и пошло Дорогомилово[162]162
  Однако это объяснение исторически опровергается. В Х111 веке здесь находились владения пришедшего в Москву вместе Даниилом Александровичем соратника его отца, Александра Невского, Ивана Дорогомилова, защищавшего в 1299 году вместе с князем Дмитрием (сыном Александра Невского) город Псков. Этот Дорогомилов был новгородским боярином. Другой Дорогомилов, тоже новгородский боярин, был убит в сражении с немцами под Раковором в 1268 году.
  С появлением ямщиков сюда перешла и Смоленская дорога, ранее проходившая мимо Новодевичьего монастыря по Плющихе, а вместе со Смоленской дорогой на новую местность перенесено было и название слободы, по которой она раньше проходила. Местность (с Ростовским и Саввинским переулками) впервые в летописи названа Дорогомиловым в 1412 году, а в 1550 году и самый Новодевичий монастырь значился «в Дорогомилове».


[Закрыть].

Ямщики были богато наделены пашнями, сенокосами и другими угодьями.

В конце слободы стояла деревянная приходская церковь Богоявления с несколькими дворами притча.

Смоленская дорога была весьма оживленной, но в ХУ111 веке (во времена Ивана Каина), в связи с перенесением столицы в Петербург, оживление на Смоленской дороге значительно уменьшилось, хотя ямщики продолжали нести свою службу и возить почту…

Иван шел по слободе и беспокоился: дома ли Силантий Курочкин, не умчал ли в какой-нибудь город? В крайнем случае, соседи что-то скажут…

А вот безупречным ли будет его представление ямщику? В первую встречу с Силантием он так и не сказался ни о своем деле, ни о том, откуда взялся. Вот и, слава Богу! Силантий знает лишь его имя.

Явится он в дом ямщика под видом купца: дело настолько привычное, что Иван запросто мог заняться любым торговым делом. Явится, будто, из Смоленска, ибо надумал пожить в Москве, где для торговли – большой размах.

Первые же месяцы он займется возведением доброй избы, куда затем приведет пригожую жену, от которой народит много детей, а первенца назовет Ваняткой. Жить будет покойно и благонравно, беря пример с ярославского купца Светешникова. Большую часть своей добычи он передаст в какой-нибудь из бедных храмов, и в том храме станет замаливать свои смертные грехи.

Никто не должен изведать его прошлое, а посему никто не должен узнать в нем Каина. Для этого он сбрил бороду и усы, кафтан и сюртук сменил на немецкое платье, как это подобало носить купцам со времен Петра, и натянул на голову белый, напудренный парик, который и вовсе до неузнаваемости поменял внешность Каина.

А вот и ямщичья изба Силантия Курочкина. Иван хмыкнул: окна обряжены новыми резными наличниками, из крыши торчит каменная труба (раньше изба топилась по-черному), а на коньке гордо высился резной петух. Появилась в избе и повалуша[163]163
  Повалуша (стар.) – название жилого помещения в роде горницы, общая спальня, особенно летняя, холодная, куда вся семья уходила на ночь из натопленой избы, из чистой горницы, повалиться, т. е. спать; она бывала вверху.


[Закрыть].

«Уж не женился ли Савелий? Ребятню завел. Тогда все пропало. Придется подыскивать другое место».

На всякий случай постучал в дверь. Никто не отозвался, хотя дверь была заперта изнутри.

«Замок не висит, значит, не в отъезде. Не спит ли. Час-то послеобеденный».

Постучал в оконце более настойчиво, и, наконец, услышал, как через сени кто-то неторопливо идет к дверям.

– Кого принесла, нелегкая?

Слава Богу, голос Силантия – сонный, густой, с позевотой.

Ямщик открыл дверь, не дождавшись ответа. Увидев человека в немецкой шляпе, из-под которой струился белыми локонами парик, коротком немецком платье, в иноземных штанах и сапогах, ямщик озадаченно крякнул, а потом настороженно спросил:

– Что вам угодно, любезный?

– Не признал, Силантий? – улыбнулся Каин.

Ямщик развел руками.

– В глаза не видывал, любезный. Ныне с бритым лицом и в такой одежке немало богатых людей ходит. И бывшие бояре и купцы. Не бывало у меня таких знакомых.

– Да ведь мы с тобой за одним столом сидели. Вначале квасом меня угостил, а затем щами потчевал.

– Щами?.. Припоминаю… Но то был Иван.

– Так я и есть Иван. Иван Потапович Головкин, купец смоленский.

– Вона…А тогда был в мужичьей одежке. Ныне же, прости Господи, лицо опоганил и онемечился… Да как же ты, Иван Потапыч, в Смоленске очутился?

– Долгий сказ, Силантий. Я, гляжу, ты разбогател. Избу не узнать. Аль молодуху привел?

– Заходи в дом, Иван Потапыч, коль стучался.

Лицо ямщика оставалось озабоченным до тех пор, пока Иван, скинув верхнее платье и оставшись в камзоле, не поведал ему свою историю.

– Встречался я с тобой в прошлый раз летом, но сам я не москвич. Прибыл в город младшим приказчиком, со своим купцом Григорием Куземкиным, кой привез князю Голицыну целую подводу изразцов, коими Смоленск с давних пор славится. Купца-то князь к себе позвал, а я сюртучишко сбросил – жарынь – и пошел Москву глянуть. Пить захотелось, вот в твоем доме и оказался. Затем вернулся с купцом в Смоленск. Шустрым был. Подфартило, выбился в старшие приказчики, а полгода назад Григорй Куземкин Богу душу отдал. Перед своей кончиной завещание написал. Все надеялись, что он свои капиталы сыну отпишет, а сын, который год из кабаков не вылезал. Отписал ему четверть капитала, другую четверть супруге, коя в торговле ни бельмеса не смыслит, а половину – мне, чего я и ожидать не мог. Приказал дело его продолжать. Вот таким Макаром я в купцы выбился.

– Вона, – вновь протянул Савелий. – А пошто так онемечился? Мог бы за бороду и пошлину заплатить.

– Смоленск, брат, не Москва, вблизи иноземца стоит, а посему иноземные торговые люди в первую очередь с теми купцами сделки заключают, кои в немецкой сряде ходят. К ним-де доверие больше, вот и пришлось онемечиться. Сам же говорил, что и на Москве многие богачи в немецком платье щеголяют и бороды бреют.

– И не только богачи. Царь Петр указал брить бороду и усы всему народу, а кто не желал басурманином ходить, тот огромную пошлину отваливал. Даже с мужиков брали две деньги при проезде через городские ворота. Тьфу! Народ не возлюбил Петра, а он шел напродир, опоганивая Русь. Даже святейшего патриарха не послушал, когда тот объявил брадобритие злодейским намерением, мерзостью, безобразием и смертным грехом, ведущим к отказу от христианских таинств и запрету входить в церковь. А сколь ремесленного люда пострадало, кои шили русскую одежу? Царь-то приказал носить верхние кафтаны по подвязку, а исподнее короче верхних тем же подобием. Ты тогда еще мальцом был, а я нагляделся, как слуги Петра врывались с ножницами к мастеровым и отрезали рукава и полы кафтанов. Тех же, кто продолжал делать запрещенное платье, ждало суровое наказание. У них забирали все пожитки, а самих ссылали на каторгу. Руганью и плачем исходила вся Москва. Прежние государи по монастырям ездили да Богу молились, а нынешний государь из Кокуя[164]164
  Кокуй – Немецкая слобода.


[Закрыть] не вылезал. А кто табак заставил всех курить, кто патриарха с престола изгнал и церковные колокола со звонниц сбросил, дабы из них пушки лить? Царь Петр – Антихрист! Всю Рассею матушку измордовал[165]165
  В описываемое время практически весь русский народ был ярым противником реформ Петра Великого, даже в нашем ХХ1 веке мнения историков по отношению к Петру 1 разделилось 50 х 50. Роман же А. Толстого «Петр 1» далеко не соответствует исторической правде.


[Закрыть].

– Буде, Силантий, – остановил ямщика Каин. Ему не хотелось хулить Петра, ибо он явился в Москву купцом, а купцу царя оговаривать не полагалось.

– Ныне, чу, указы царя Петра не так уж и крепки, хотя вижу у тебя на кафтане бородовой знак.

– А куда денешься, Иван Потапыч? Пришлось за бороду шестьдесят рублей уплатить, копье им в брюхо!

– Велика пошлина с ямщика, велика.

– Сумасшедшие деньги, а все потому, что я к почтовому ведомству приписан. Наберись таких деньжищ.

– Зато и льготы немалые, Силантий.

– Это как посмотреть. Богато наделили нас пашнями, сенокосными и другими угодьями, освободили от всех повинностей, установили поверстную таксу – по деньге за версту. Кажись, жить можно безбедно. Пока ты, Иван Потапыч, в Смоленске пребывал, я избу свою принарядил, но все это было до той поры, пока ямское ведомство не взял в свои руки друг Бирона, вице-канцлер Остерман. Жуткий человек. Такса уменьшилась почти втрое, да и угодья нам изрядно урезали. Ямщики чуть до бунта не дошли, а новую императрицу жалобами завалили. Слава Богу, матушка Елизавета Петровна Остермана выслала на вечное заточение в Сибирь и вновь стала к ямщикам благоволить. На ямах[166]166
  Ям – селение на почтовом тракте, крестьяне которого отправляют на месте почтовую гоньбу и где для этого устроена станция или стан (по-сибирски – станок). Ям служит придаточным словом к названию многих бывших ямщичьих поселков; так, например, Гаврилов ям Ярославской губернии.


[Закрыть] лошадей приказала добавить. Дай Бог ей доброго здравия.

– По столу вижу стряпню соседки. Муж не серчает?

– А чего ему серчать? Бабу его не трогаю, а соседу каждый месяц рубль даю. Мужик добрый, безобидный.

– Бабу не трогаешь? Да ты мужик – хоть куда. Неужели без бабьей утехи живешь?

Осушив очередной стаканчик, Силантий лукаво блеснул карими глазами.

– Есть одна вдовушка на Мясницкой. Как-то подвез ее. Дорогой разговорились, в дом свой пригласила, пирогами попотчевала. Ну а потом сам ведаешь. Баба еще в соку, да и я еще не старик. Сладили, дело не хитрое. Сам-то не женился? Кажись, самая пора.

– Твоя правда, Силантий, есть такая мыслишка, да только, прежде всего, дом хочу возвести, уж потом добрую хозяйку сыскивать. Пока же суть да дело, хотел к тебе на постой напроситься. Деньгой не обижу.

– Какой разговор, Иван Потапыч? Живи, сколь душе угодно. Будешь у меня избу оберегать, ни полушки не возьму. Я, ить, редко дома бываю. Теперь аж до Петербурга почту вожу. Маята! Дороги – хуже некуда. Почитай, две недели до столицы добираешься, да обратно с указами да казенными бумагами две. Неделю отдохнул – и вновь в тяжкий путь, зато прогонные в двойном размере. Но когда домой прибудешь и пластом на кровать ляпнешься – никаким деньгам не рад. Такое, Иван Потапыч, изнеможение, что в башке одна мысль – бросить ко всем чертям ямщичью службу. А пару дней отлежишься – и к вдовушке на усладу. Вот где истинное блаженство.

Силантий рассмеялся, да так заливисто и задорно, что вызвал у Ивана веселую улыбку. Славный мужик этот Силантий. Никак его сам Бог послал. И в самом деле, пригодился, как он подумал при первой встрече. И на постой без лишних разговоров впустил, и денег не запросил. Доброй души человек.

– Воистину, Силантий. Девок, по правде признаться, я немало знал, но пора и остепениться, детишек завести.

– Дело доброе… А скажи мне, Иван Потапыч, чем торговать на Москве будешь.

– Сулил купцу Григорию Куземкину его бывшим делом заняться. Он же с одним заводчиком взял на откуп продажу водки в Смоленске.

Силантий озабоченно головой покачал.

– Не знаю, как в Смоленске, но в Москве тебе, Иван Потапыч, нелегко придется. Еще при Анне Иоанновне местные купцы взяли на откуп продажу водки во всех питейных заведениях и подняли на нее цену чуть ли не вдвое.

– Так мужики дешевую водку из сел и деревень целовальникам привезут.

– Накось выкуси! Оные купцы не дураки, взяли и устроили между заставами вокруг всего города деревянную стену из надолб, чтобы в Москву вне застав водка из сел не провозилась.

– Хитро задумано.

– Хитро, но не для москвитян. Многие надолбы они растащили на дрова, другие надолбы, подгнив, рухнули, и получилось десятки лазеек, через кои проносили в Москву водку. Но купцы-компанейщики тоже не лыком шиты. Доход свой терять не захотели и обратились к государыне Елизавете Петровне, дабы та указала построить вокруг Москвы на месте надолб земляной ров и вал, и настолько большие, что через них невозможно было перенести водку, и чтобы вдоль вала постоянно ездила конная стража. Государыня, не будь плоха, заявила, что дозволение даст, укажет возвести ров и вал Камер-коллегии[167]167
  По имени Камер-коллегии, тогдашнего министерства, ведавшего государственными доходами, которая строила эти ров и вал, последний был назван Камер-коллежским. Но так как он проходил на расстоянии 35 верст вокруг Москвы по разным местностям, то к общему названию вала в каждой местности прибавлялось еще и местное. Например Бутырский Камер-коллежский вал, Преображенский Камер-коллежский вал и т. д. Но таможенную функцию вал и заставы выполняли недолго. В 1754 году внутренние таможни были отменены по всей России, и на московских заставах обслуживавшие их отставные солдаты проверяли лишь «подорожные» – документы на право следования в тот или иной город или губернию; впрочем, до середины Х1Х века осматривали крестьян, не везут ли они водку. После проверки те же солдаты поднимали «шлагбаум» – поперек дороги положенное на столбах бревно – и пропускали экипаж или подводу. Кстати, А.С. Пушкин находил небезопасным проезжать под поднятым шлагбаумом. В «Дорожных жалобах», раздумывая над тем, откуда придет ему смерть, он шутливо записал: «Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, иль шлагбаум в лоб мне влепит непроворный инвалид».


[Закрыть], но за это купцы должны ежегодно вносить на нужды двора императрицы пятую часть доходов от винного откупа. Купцы почесали затылки, покумекали, прикинули, есть ли резон, и охотно согласились, ибо барыш все равно получался немалый. Водку-то, почитай, только курица не пьет.

– Однако ушлые у вас купцы. Сложно будет с ними сладить.

– Тогда займись, Иван Потапыч, коль капитал есть, другим делом. Пройдись по торговым рядам, приглядись к товарам и ценам. Может, за что-то и зацепишься.

– Пригляжусь, Силантий… Повалушу-то не зря, поди, пристроил?

– Я когда по тракту не ездил, пашней занимался, огородничал. Летом всё как на дрожжах росло. Но уж больно меж двор скитальцы надоели. Почитай, половину урожая уносили. И не углядишь, даже средь бела дня и огурец, и лук, и репу воровали. Вот и пришлось верховую повалушу срубить. Из нее далеко все видно. Воровство заметно убавилось, а когда на почтовом тракте служить заставили, пришлось огород бросить.

– Ужель земля пустует, Силантий?

– Чудишь, Потапыч. На Москве каждый клочок земли в большой цене. Нашел хозяйственного мужика со Сретенки. Владей, говорю, пока я по тракту разъезжаю. Пятую долю мне с огорода оставляет.

– Не мало?

– Да мне и того не приесть. Раньше-то торговал в Варварских рядах, кой-какой прибыток имел, а ныне мне не до торговли.

Потрапезовав, Силантий повел нежданного гостя в повалушу.

– Занимай, Иван Потапыч, а коль докука захватит, ко мне приходи ночевать. Живи с Богом, и дела свои улаживай.