Текст книги "Закон Талиона (СИ)"

Автор книги: Валентин Пригорский (Волков)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

– А и правда, пойдём, – согласилась она, взяла Сергея под руку и многозначительно до-бавила, – все вместе.

Золотая моя, ты всё понимаешь!

Серёга, придерживая Алёну под локоток, млея от счастья, шёл по улице в компании своих товарищей и мысленно обзывал себя дебилом. Чего ему в голову взбрело? Были бы они вдвоём, может, объяснился бы. А вдруг…! Может, даже разрешила бы поцеловать… в губы. Воображение подкинуло ощущение горячего и сладкого поцелуя, и сердце упало в ка-стрюлю с кипятком.

Действующие лица разбежались, пятачок опустел.

Улица, по одну сторону которой располагалась засаженная кустарником и юными де-ревцами площадка, казалась довольно широкой за счёт пешеходных тротуаров. Ширина же проезжей части – только-только разъехаться двум встречным авто – вынуждала владельцев самодвижущихся экипажей различного качества и достоинства, желающих припарковаться, заползать колёсами на невысокие бордюры и теснить пешеходов. Пешеходы проблему по-нимали и не обращали внимания на приткнувшиеся там-сям агрегаты. Какие-то отъезжали, какие-то проплывали мимо, какие-то парковались – всё это походило на неспешное, вдумчивое перемещение шахматных фигур по игровому полю.

Немудрено, что пожилая, тёмно-серая "Тоёта" с тонированными стёклами, спрыгнув-шая с тротуара, никого не заинтересовала. Невзрачная и несовременная машинка устреми-лась за группой Мартынова, живенько догнала и миновала неторопливо идущих парней, снова въехала правыми колёсами на бордюр и остановилась метрах в тридцати по ходу. От-крылась правая дверца, из-за руля – у чистокровного "японца" руль справа – выбрался вы-сокий, стройный двадцатилетний парень в джинсовых доспехах. Шикарный русый чуб падал на глаза, при этом молодой человек удивительно походил лицом на поэта Есенина с фотоснимка, для которого кумир экзальтированных девиц когда-то позировал, подвесив на губу курительную трубку и меланхолично прищурив очи. Парень подпёр задом капот личного авто и скрестил руки на груди. Фланирующие по бульвару девчушки постреливали глазками в его сторону, а он почему-то морщился и, судя по всему, вообще чувствовал себя как-то неуютно.

Мартын двигался неспешно, вслушиваясь в пустопорожнюю болтовню своих прихле-бателей, раздумывал о том, как преподнести им своё безоговорочное отступление и вдруг понял, что они вообще ничего не помнят об инциденте на площади – типа распили бутылоч-ку и отправились дальше. Вожак порадовался и озадачился одновременно. Это хорошо, но странно.

Мартын – Александр Мартынов – к двадцати годам успел побывать на зоне и то, что в данный момент он всё ещё находился на свободе, а не мотал срок по третьему разу, объяс-нялось вовсе не случайным недосмотром милиции или её натуральным пофигизмом, и даже не его мифической неуловимостью. Не-ет, не желал он больше чалиться, и статус вора в законе или лидера преступной группы его не прельщал – не по нутру. На таких должностях либо ты мочишь, либо тебя – вот и весь выбор. Впрочем, многим казалось, что его карьера развивается по стандартному сценарию. Многим, но не ему самому. С раннего детства, ещё с голоштанного возраста необходимость крутиться, чтобы выжить, воспитала в нём удиви-тельную приспособляемость, сформировала, в конце концов, хитрый, изворотливый ум. Вот этим самым умом он понимал, что ни в какие самостоятельные лидеры ему не выйти – не дадут, подомнут, возьмут под крыло и сделают из него обычного боевика, голыми руками разгребающего горячие угли, чтобы поднести хозяину лакомый кусок. Фиг им всем! Мартын был себе на уме. Из ума не выходила беседа с одним авторитетным человеком.

Опираясь на зоновский опыт, Мартын сумел сколотить уличную стаю из числа самых туповатых, агрессивных пацанов, жаждущих романтики и приключений. Парни, не способ-ные реализовать свои амбиции на другом уровне, охотно признали в нём вожака. Шайка-лейка наводила страх на матерей-одиночек, вытягивающих на тщедушных плечах своих "трудных" чад, на забитых мужичков-пенсионеров – тихих алкоголиков, перебивающихся рюмашечкой на розлив. Короче, на тех, кто не мог сам постоять за себя, и кого власть обере-гать не собиралась в силу их общественной незначительности. Однако если бы обыватель надумал проанализировать деятельность так называемой банды, он бы с удивлением заме-тил, что за стаей не числится сколь-нибудь явных уголовно наказуемых деяний. Хитрая так-тика как раз в том и заключалась – зарабатывая авторитет, он умело лавировал между зако-нами воровскими и УК РФ. Мартынов, получив на зоне права, даже устроился на работу во-дителем на "Газель" в фирму пластиковых окон, чтоб лишний раз не давать ментам повода для зацепок. В тайне от всех он строил далеко идущие планы, а пока… пусть думают, что хотят.

В детстве вечно пьяная мать при заинтересованном участии постоянно меняющихся сожителей так часто и без повода колотила маленького Сашу, что боязнь побоев преврати-лась для Мартынова-младшего в многолетнюю нескончаемую пытку. Во сне ему виделись безжалостные глаза и жёсткие кулаки. Мальчик вздрагивал и кричал.

В восемь лет он сбежал из дому. Его вернули, но причина побега почему-то так и не заинтересовала детскую комнату и общественность. Он опять убежал, его опять вернули, прилепив ярлыки: "трудный ребёнок" и "склонность к бродяжничеству". Когда ярлычок наклеен – всё становится ясным и понятным, избавляя от благородных и мучительных поис-ков, призванных докопаться до причин мальчишеской "трудности". Так и повелось: он убе-гал, его возвращали.

Свои первые уроки выживания Саша получил в среде беспризорной мелюзги, щебечу-щими стайками порхающей по электричкам и вокзалам. Бегунков развелось – в угаре дележа собственности, озабоченные личным обогащением чиновники как-то упустили вопрос воспитания подрастающего поколения. Люд, раскрывая кошельки, отощавшие под девизом: "чтоб не было бедных", подавал ребятишкам на хлебушек, но это всё, что он мог себе позволить. Нуворишам же, на чумазую, беспризорную братию, копошащуюся по теплотрассам, было наплевать.

В двенадцать лет мать уже побаивалась поднимать руку на закалённого в драках сына. К тому времени он сам зарабатывал на пропитание, перетаскивая на оптовом рынке упаков-ки с бодяжной минералкой. Кое-какую одежонку, поношенную, но добротную, подбрасыва-ли сердобольные торговки – единственное, эпизодическое проявление человечности, виден-ное в его короткой пацанячьей жизни. Однако поезд уже ушёл: жалостливые вздохи не мог-ли изменить сформированное мироощущение – на злобной почве не вырастают цветы добра. Сейчас можно сколько угодно распинаться по поводу тяжёлого детства – общество получило то, что заслужило своим бездействием в условиях "переходного периода" – ещё одного гражданина с изуродованным сознанием, сызмальства привитой жестокостью, с накопленной годами злобой. Перепрограммировать искалеченную психику в принципе, наверное, возможно, но для этого нужны особые обстоятельства и сильнейшие потрясения. А где их взять? Однако та встреча запустила новую программу.

В барачных университетах Мартын хорошо усвоил одно незыблемое правило: знать свой шесток, не влезать туда, где можно обломать зубы, а то и потерять голову, поэтому до времени благополучно избегал конфликтов, как с ментами, так и с серьёзными людьми, способными вбить его в землю. С полгода назад он похоронил мать. И хотя, пока она была жива, все воспоминания его детства сливались в однообразный, мутный кошмар, над гробом, по необъяснимой прихоти памяти, в мозгу всплывали картины, когда в редкие моменты просветления, она падала перед маленьким Сашей на колени, целовала покрытые цыпками ручонки, плакала, умоляла простить. Именно над гробом, вглядываясь в неживое, трудно узнаваемое лицо, он ощутил внезапную, острую душевную боль, поняв, что остался совсем один в этом мире. Потом и эта рана затянулась, но сохранился, незаметный, до поры не болезненный рубец.

Мартын, скрипнув зубами, поднял глаза и встретился взглядом с молодым "Есени-ным".

– Братва, – скомандовал он, – канайте без меня, кое-что перетереть надо. Ждите у Лунохода.

"Есенин" под взглядом Мартына сник, скукожился.

– Сань, я же не знал, что так…

Мартынов по-волчьи оскалился.

– Шпиц, ты меня подставил. С тебя откат.

– Поляна за мной, – облечено выдохнул "Есенин".

…Поддатые мужики из СОТОФ растянутой цепочкой – один матёрый впереди; следом джентльмен в кремовом на пару с глыбистым дядей; позади ещё двое матёрых – прошли по улице, свернули за угол и приблизились к стоявшему под парами, отливающему полирован-ным серебром внедорожнику «Лексус». Здесь «кремовый» и «спаситель» попрощались с остальными, похлопали по рукам и, открыв дверцы авто с обеих сторон, загрузились на рос-кошное заднее сиденье. Поджидавший их за рулём широкоплечий водитель в тёмном кос-тюме, повернул голову, заулыбался, подмигнул.

– Здравствуйте, Вячеслав Владимирович. Шикарно выглядите. Особенно тельник, – не-смотря на явную подначку, в голосе парня звучало неподдельное уважение.

Джентльмен хохотнул.

– Дядя Слава у нас конспиратор.

– Не учи отца…, – рокотнул глыбистый.

– Куда теперь? – Спросил водитель.

Джентльмен и депутат задумчиво перебрал пальцами на набалдашнике трости.

– Здесь, вроде, все вопросы решены. Поехали, Саша, в Екатеринбург…э-э, прямо в Кольцово.

Серебристый корабль мигнул левым поворотником, съехал с бордюра и, беззвучно от-чалив, отправился в плавание по асфальтовым рекам.

Джентльмен покосился на соседа.

– Я с тебя стреляюсь, дядя Слава! Если б я тебя не знал, назвал бы твоё вмешательство в уличную разборку донкихотством. Может, объяснишь? Э?

– Витя, – и это депутату ГД! – Витя, ты правильно ставишь вопрос. Те двое меня заин-тересовали. Урка этот – очень и очень испорченный малый; жизнью, хоть и молокосос ещё – битый-перебитый, но в нём, глубоко, сидит человек – наш человек. Я его достану. И маль-чишка тоже…, ну, молод ещё. Пусть мужает.

– Ага, я так и понял, – кивнул хромой депутат, устраивая ногу поудобнее.

Настала очередь здоровяка покоситься на приятеля. Хитро так.

– Я понял, что ты понял. Не зря же ты ему свою визитку презентовал.

– С кем поведёшься…, – притворно вздохнул депутат, генерал и сопредседатель в од-ном лице.

Перегнувшись через спинку сиденья, он сунул руку в багажный отсек.

– Тут костюм для тебя, и всё, что к нему прилагается. Туфли тоже найдём. – Он выта-щил шуршащий, большой – метр на метр – плоский пакет. – Переодевайся. Не полезешь же ты в бизнес-класс в своей почётной, но, в данном случае, неуместной форме.

– Не полезу, – согласился Вячеслав Владимирович и первым делом сбросил стоптан-ные, коричневые туфли.

Любовь или сумасшествие?

2004 год, июнь.

Сергей вставил ключ в замочную скважину и, ещё не открыв дверь, понял, что дома не всё ладно. Похоже, батя опять наступил на стакан.

Когда папик уходил в запой, в доме становилось плохо. По нему витал призрак беды. Да нет, какой там нафиг призрак, ведь призрак – нечто эфемерное, бестелесное, надчувст-венное, а тут… Воздух будто насыщался самой, что ни на есть вещественной, тяжёлой суб-станцией, и уютное, светлое жильё оборачивалось мрачным погребом, черной дырой. В та-кие дни Сергею не хотелось возвращаться в квартиру. Атмосфера ощутимо давила на мозг, всё валилось из рук. Такого отца он не любил и стеснялся, выискивал предлоги, чтобы при-ятели не напросились в гости и не увидели невменяемого папика. Слинять бы куда. Если б не мама…

Так и есть, узнаваемый алкогольный выхлоп бил из коридорчика, ведущего на кухню. Сергей испытал что-то вроде шока из-за резкого перехода от мечтательного возбуждения к горьким реалиям. Захотелось не кому-то персонально, а просто кому-нибудь дать в морду. Или подпрыгнуть и шарахнуть кулаком по люстре. Он с силой сжал зубы.

Мама сидела на диване в гостиной, держа в руках пульт-лентяйку; невидящие глаза устремлены на красочно подмигивающий экран телевизора, где мельтешило обаятельное лицо сыщицы Дарьи, помогающей хорошим, но упёртым ментам расследовать очередное преступление.

Серёга подсел к матери, обняв за плечи.

– Что, батёк сорвался?

Мама, поджав губы – вот-вот заплачет – горько вздохнула.

– Потерпи уж, котишка серенький, – сказала она, – пропьётся, опять человеком станет.

– Я-то потерплю. Лишь бы "белочка" не догнала.

– Ох, боже мой, и за что нам такое? Ты не сердись на него. Он хороший, только…, – мама снова вздохнула.

– Да знаю я! – у Сергея после маминых слов чуток отлегло на душе, и желудок, к дан-ному моменту уже часов восемь остававшийся без работы, напомнил о себе, – у нас есть че-го похавать?

– Борщ на плите, котлеты с макаронами – всё горячее, – перечислила мама.

Сергей отправился на кухню.

Батя сидел за кухонным столом в компании с водочными бутылками, нехитрой заку-сью типа шмата солёного сала и огурчиков домашнего маринования; здесь же на пюпитре торчала раскрытая книга – какой-нибудь детектив или фантастический боевик – это вместо собеседника. Он повернулся к сыну, выражая глазами и мимикой притворную весёлость. В первый день запоя он, ещё что-то соображая, понимал, что поступает отвратительно, поэто-му усердно делал вид, что, мол, всё путём и ничего страшного не происходит.

– Привет, сынуля!

– Привет. Бухаешь?

Отец развёл руками, его слегка качнуло, табурет вякнул под грузным телом.

– Да вот, решил маленько встря-ахнуться.

По горькому опыту Сергей знал – отговаривать бесполезно.

В течение нескольких последних лет на батю периодически накатывало необоримое желание напиться. Зная свою слабость, он брал на работе недельный отгул, закупал спирт-ное в количестве, по меркам трезвенников, смертельном, заклеивал щеколду на входной двери скотчем, чтобы спьяну не закрываться наглухо, и чтобы жена и сын могли попасть домой, и начинал пить. Это ещё полбеды. На следующий день его тянуло на опохмелку, рас-кручивался классический запой.

Мама в таких случаях подхватывала постельные принадлежности и перебиралась в большую комнату, поскольку не хотела мучиться всю ночь, слушая стоны, всхлипы и зубов-ный скрип, и вообще спать рядом с отцом в атмосфере перегара.

Случались такие срывы раз в два месяца – не чаще – продолжались дня по четыре и выглядели совершенно жутко, превращаясь для семьи в непрерывный кошмар. Пьяный отец иногда засыпал прямо за столом, проснувшись, тупо смотрел в раскрытую книгу, никого и ничего не замечая; рука сама тянулась за бутылкой. Опорожнив несколько стопарей, снова засыпал. Время от времени он выбирался из кухни, словно желая пообщаться с женой и с сыном, пытался что-то рассказать, но речь его была невнятной и больше походила на бред. И так: день, два, три… К вечеру четвёртого, в очередной раз оторвав голову от стола, батя на подгибающихся ногах начинал слоняться из угла в угол, встряхивать порожние пузыри, тоскливо морщиться, вглядываясь в сумерки за окном. Сергею в такие минуты казалось, что отец ни его, ни маму не узнаёт или вообще не видит: пустые глаза; суетливые, бессмыслен-ные движения; бесцельное шатание по квартире. Потом, видимо, голова у него начинала кружиться и болеть, он со стоном падал на кровать, пару часов лежал, ворочаясь и вздыхая. Среди ночи батя поднимался, плёлся в ванную комнату, набирал в тазик немного воды и ставил его перед кроватью. Бренчание таза и плеск воды звучали музыкой в ушах близких – это означало конец запоя и начало отходняка.

Весь следующий день папик висел над тазиком и блевал, его корёжило и ломало. Вид у него был ужасный: небритое, опухшее, покрытое мутными каплями пота лицо становилось красным, глаза слезились, руки тряслись. Мама, работавшая медсестрой в районной поликлинике, в обеденный перерыв забегала домой, чтобы сделать ему внутривенные и "внутрипопочные" (по его выражению). Без малого сутки батя ничего не ел, отлёживался, отпаивался чаем и постепенно приходил в норму, возвращая себе человеческий облик и способность соображать. Чувствуя вину, он подлизывался к мамуле и к Сергею, ругал, на чём свет стоит, эту отраву. Его прощали, и жизнь семьи входила в накатанную колею на ближайшие шестьдесят дней.

Удивительно, но родители практически никогда не ссорились; в семье царили мир и согласие; мама обожала отца, он обожал её, и оба вместе обожали сына. Как было бы пре-красно, если бы не пьянка – эта чёрная синусоида на чистом холсте семейного бытия…

Сегодня был стартовый день очередного запоя, до финиша пока далеко, в перспективе маячили четыре кошмарных дня. Ни сна, ни отдыха…

Отец пока ещё не полностью залил разум и рвался пообщаться.

– Тут по телевизору передача была – "Шестая графа", что ли…

Сергей, подкладывая котлеты в тарелку с макаронами, молча кивнул, его не очень-то интересовали отцовские рассуждения.

Батя воспринял кивок, как поощрение.

– …о доступности высшего образования. Демонстрировались темы прошлогодних вступительных сочинений. Обло-ом! Нет, всё более-менее…

Он ухватил резного стекла стопочку с водкой, опрокинул в рот, потащил пластик сала.

– Урал перешёл под протекторат Украины – сало чуть не вдвое подорожало, надо же…, – пробормотал он, – дожили. Э-э…. А! Темы-то в основном туда-сюда – классика. Но одна…! Куприн. "Гранатовый браслет". Что-то типа: "Любовь или сумасшествие?" Каково? – Отец вопросительно уставился на сына. – Не уверен, что сами устроители способны раскрыть эту тему. Они ведь на догмы ориентируются. А подростки как? Что есть любовь?

Серёга уже собирался уйти в свою комнату и там похавать, но последние слова его ос-тановили, задев, почему-то, за живое.

– Я болел, когда мы "Браслет" проходили, а потом сачканул, не в тему, – заметил он, пожимая плечами.

– Да? – Батя перевёл взгляд на бутылку, поводил перед глазами растопыренной пятер-нёй. – Я уже подзабыл, в твои годы читал, но суть… Лирическое повествование на фоне крымской осени. Запах моря, запах листьев… Поэтично! И много слов о любви.

Сергей, подумав, поставил тарелку с макаронами на стол, пристроился на табурете.

– О чём там?

Отец вроде обрадовался, что сын не убежал и даже готов слушать.

– Там? Фабула, в общем-то, нехитрая. Главная героиня – то ли Анна, то ли Вера…да, кажется, всё-таки – Вера. Молодая женщина, уже несколько лет замужем… за князем. То есть – сама княгиня. Знатность, положение в обществе, всё такое… Неожиданно получает письмо от незнакомого мужчины с объяснением в любви. Тот пишет, что однажды, сколько-то лет назад, он увидал юную девушку в театральной ложе и влюбился на всю жизнь. К письму прилагался подарок – золотой браслет с камушками. Гранаты – это такие красные…, если не ошибаюсь. В честь чего этот влюблённый решился на письмо с подарком – чёрть-его знает, не припомню. Не важно…, – батя замолчал, покрутил головой, потом, вздохнув, плеснул в стопарь водки, – может, ещё чего забыл? Х-х-у, ну и гадость!…Короче, княгиня в некотором смятении, она любит, или ей кажется, что любит мужа. А чего – нормальный мужик, не пакостный, заботливый, то да сё… Она считает невозможным что-то утаивать от мужа, показывает ему письмо. И знаешь, что мне понравилось? Реакция князя. Он как-то с пониманием отнёсся. Ну, что, мол, поделаешь, всяк волен любить, лишь бы это не ущемляло чувства других людей. А вот товарищ прокурора – он, по-моему, братом княгине приходился – тот оказался пощепетильнее. К вечеру в доме собираются гости. Княгиня всё о письме думает. Ох уж эта женская мечтательность! Не, не, не в том смысле, никаких интрижек! Просто запало в душу, какие-то струнки задело. Разве, мол, можно так любить? И тайное сомнение: не прошла ли мимо неё великая любовь? Тут ещё один из гостей: генерал Ано… Амосов, да, подлил масла своими рассказами о вопиющих проявлениях, якобы любви, свидетелем которых он случился. А по мне, так в его рассказах настоящей любовью и не пахло – один мутный надрыв и неосознанный выпендрёж! Я тебе почему рассказываю? Будешь читать, вспомнишь, мои слова, обмозгуешь – всё, какая-никакая польза. От аби… э-э, абитуриента требуется однозначный ответ. Ик! Не уверен! Нашли, понимаешь, душеведов с минимальным жизненным опытом. "Любовь или сумасшествие". Почему "или"? А, может, дефис вместо "или"? А, может, вообще, знак равенства? Любовь – одно из самых…, чего там – самое, ик!…загадочное чувство. Корифеи разводят руками, а дети выступают в роли экспертов!? И ведь, не дай бог, высказать своё собственное мнение! – Отец покрутил перед носом сына указательным пальцем. – Каноны!

Родитель, сопя, зашарил рукой под столом в поисках непочатой бутылки. Сергей, втя-нув в рот макаронину, подцепил на вилку кусок котлеты.

– А дайфе фто?

– А ничего. Я же говорю: медленное такое повествование, осеннее, нединамичное, гру-стное. Товарищ прокурора вычислил того господина и наведался к нему. И князя с собой прихватил. Дело обошлось без мордобоя, типа: "Милостивый государь…", – и прочее в том же духе. С-щас так не умеют. Короче, попросили они его…. Как же его звали? Желтков! Да! Или нет? В общем, пообещал он более княгиню письмами не беспокоить.

– И всё? – удивился Сергей.

– Почти, – отец надул щёки, как хомячок, резко выдохнул, – пых! Покончил этот парень с собой! Глупость какая! Не-ет, не глупость – хуже! Ведь он же совсем не знал княгиню! Влюбился в образ. А если она стерва по жизни? А?

– Самопожертвование ради любви, – то ли возразил, то ли подытожил Сергей.

Отец пьяно помотал головой.

– Ты сам-то понял, что сморозил? Настоящей любви не нужны жертвы! Любовь не приемлет жестокости даже в отношении к себе самому…само-ёй. Ай! Любишь? Люби! Ты уже счастлив! Причём здесь суицид? – Это уже душ-шевное заболевание.

– А Ромео и Джульетта?

– Сы-ну-ля, – отец попытался состроить мудрую улыбку, никак не вязавшуюся с пьяной физиономией, – во-первых – это литературные герои; во-вторых – это дети. Гениальный Шекспир не зря дал им такой возраст: Джульетте всего четырнадцать, Ромео чуть постарше. Ну, и-и-и, в-третьих: как ты думаешь, с-случись что-то такое на самом деле, смерть детей при-мирила бы кланы Мон-мон-тек-ки и К-капулет-ти? Да они бы устроили такую резню! Где любовь? Трагический гимн инф-фантильному эгоизму.

Сергей почему-то обиделся за себя и за всех влюблённых сразу.

– Но как же, – заспорил он, – а если любимому человеку грозит опасность?

– Во! – Вскинулся батёк. – Вот тут нет вопросов! Тут ты прав! Любящий человек, не за-думываясь, не торгуясь, на душевном порыве поступит так, как подскажет ему сердце. И никакая плата не покажется ч-чрезмерной.

Серёга в принципе согласился с последним утверждением, хотя пьяный пафос его не-много покоробил. Он вылез из-за стола, приоткрыл кран на горячей воде, постоял, сунув па-лец под струю и, тщательно вымыв тарелку, толкнул её в стойло.

– Ладно, батя, что-то на дрёму потянуло. Пойду, – не выдержал, – ты бы это, не очень…, – безнадёжно махнул рукой. Уходя, не видел, как отец упёрся больными, остановившимися глазами в белый настенный кафель, как трясся его подбородок.