Текст книги "Годы огневые"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

НАДПИСЬ

Погиб Панкратов. Погиб, сбитый над вражеской территорией.

Трижды в память погибшего товарища летчики совершали налеты на скопления и автоколонны немцев.

И эти вылеты назывались панкратовскими.

И вдруг – здравствуйте! Через две недели является наш Панкратов. На «газике» его привезли из лесу. В руках держит распущенный парашют, смятый в охапку, а лицо злое–презлое.

Ну все, понятйо, обрадовались, бросились к нему. Давай, говорят, рассказывай!

А он:

– Ну вас к черту!

И требует:

– Какой это балбес меня сейчас подбил, покажите его…

«Мессершмитт» – это верно, утром сбили. Но чтобы нашу машину?! Какая глупость!

А Панкратов еще сильнее разозлился и кричит:

– Да этот «мессершмитт» я и есть.

Ну, уж теперь совсем ничего не понятно.

Потом Панкратов успокоился и рассказал:

– Ну, где я пропадал? После того как подбили меня немецкие зенитки, очнулся я на земле. На голове кровь. Правая нога вывихнута. Вынул пистолет. Думаю, бесплатно не дамся. Жду немцев. А голова все сильнее крузкится.

Вдруг из кустов дед. Посмотрел на меня пристально, подошел к самолету, присел на корточки, под плоскости заглянул, увидел звезды. Обратился ко мне:

– Документы есть?

Потом стал он мне ногу вправлять. И дальше уж ничего не помню.

Вышло так, что я к партизанам попал. Через неделю уже с ними на дела ходил. Сохранилась у меня карта. За карту они меня очень уважали. Ну, что делали? Обыкновенно, что придется. Как–то я говорю командиру:

– Пора мне возвращаться, работать по специальности.

Командир говорит:

– Верно, только мы вас так не отпустим.

– То есть как это не отпустите?

– А очень просто. Неудобно, чтоб советский летчик от нас пешком уходил.

– Ну что ж, за автомобиль – спасибо.

– Нет, авто нам самим нужен. Мы тебе тут на стороне самолет подыскали. Там их шесть штук. Сначала все поджечь хотели, а потом решили: зачем все добро портить, если специальный человек есть.

Ну вот, ночью мы совершили налет на запасной немецкий аэродром. Пять «мессершмиттов» сожгли, на шестом дед–маляр намалевал партизанский лозунг и сказал: «Лети». Ну, я и полетел. Да только вы меня тут…

И Панкратов снова стал ругаться.

Командир эскадрильи сказал:

– Вы напрасно шумите, Панкратов, на «мессершмитте» написано не было, что вы на нем летите.

– Написано! – вызывающе ответил Панкратов.

И вдруг растерянно спросил:

– А клеевая краска от воды стирается?

– Стирается.

Тогда Панкратов вскочил и стал ругать себя за то, что шел на бреющем, а не над дождевыми облаками. Тогда бы надпись не смылась.

А была она очень хорошая – душевная.

Теперь Панкратов снова летает в нашей эскадрилье. Сбил уже восемь фашистских машин и, как собьет десятую, пообещал написать на своей машине снова те партизанские слова. Но что это за партизанские слова, он так никому и не сказал.

1941 г.

ТАНКИСТЫТАРАН

Танк был поврежден. Обессиленный мотор дотянул тяжелую стальную машину до белого, заснеженного березового леска и сдал.

И сразу стало тихо. Смеркалось. Темное небо висело над землей.

Танк остывал. Стальные стены покрывались внутри толстым пушистым инеем. Холодно так, что дышать было больно. И металл, прилипая к телу, жег.

Всю ночь механик–водитель Виктор Григорьев поправлял поврежденный мотор. Но ни разу, изнемогая от стужи, он не забирался внутрь танка, где теснились друг к другу остальные члены экипажа, обогреваясь возле паяльной лампы. К утру повреждение было устранено, мотор работал, и по всей машине разлилась теплота. Виктор Григорьев привел машину на базу.

Когда Григорьев вышел из танка, товарищи увидели лицо его – оно было покрыто сухими темными пятнами ожогов стужи. Когда Григорьев снял перчатки, товарищи увидели его руки – они опухли. Изодранная, обмороженная кожа запеклась кровью.

А Виктор улыбнулся и сказал:

– Бывало, на курорте солнцем обжигались, а на морозе – чего ж тут удивительного.

На следующий день подразделение готовилось снова к бою. К Григорьеву подошел знакомый танкист и сказал:

– По приказу командира машину поведу я.

Григорьев побледнел бы, если бы могло бледнеть его потемневшее, обмороженное лицо.

Григорьев явился к комиссару батальона Челомбитько и с горечью заявил:

– Товарищ комиссар, я свой «КВ» люблю и знаю, как никто. Не могу я доверить машину в чужие руки. А если у меня сейчас лицо некрасивое, так я и не на такси кататься прошу, а в бой!

– Нельзя, – сказал комиссар, – вы больны.

– Товарищ комиссар, пустите, я здоров. Можете температуру измерить, – и в глазах Григорьева возникла такая отчаянная скорбь, что комиссар отвернулся и тихо произнес:

– Хорошо, Григорьев, я вам верю.

Первым, как всегда, в атаку пошел танк Григорьева. Немцы били изо всех орудий. Осколки стучали по стальным плитам, как молоты. Припав к смотровой щели, Григорьев гнал машину вперед, и он чувствовал себя в эти мгновения таким же могущественным, как его машина.

Прямым попаданием повредило башню танка, заклинило орудие. На онемевшую машину мчался вражеский танк, чтобы расстрелять обезоруженную советскую машину.

Но ведь у советских воинов есть еще одно невиданное ранее оружие – прославленный навек меч тарана. Когда у летчика иссякают боеприпасы, он таранит врага. Когда у танкиста отказывает орудие, он идет на таран.

И Григорьев пошел на таран.

Танк свой он превратил в разящий, грозный, тяжкий снаряд и обрушился им на фашистскую машину. Раздавленный немецкий танк, полувдавленный в землю, остался на поле боя. А танк Григорьева мчался дальше с победоносным ревом. Он втоптал в землю два орудия, ворвался в транспортную автоколонну противника, разбив в щепы 20 автомашин.

Когда Григорьев привел свой танк на базу, гусеницы, лобовая броня были облеплены ветошью и дрянью – это все, что осталось от немцев.

Так дерется и побеждает воин русского народа, двадцатилетний парень из Рязани, сын Ленинского комсомола, танкист Виктор Григорьев.

ПОЕДИНОК

Снаряд пробил броню, ранил водителя и стрелка. Это было девятое попадание. Но машина не потеряла своей силы. Она мчалась вперед с бешеным, стремительным упорством, вдавливая в землю минометные батареи врага. Пулеметный огонь косил немецких солдат.

Потом танк вступил в поединок с двумя противотанковыми пушками. Огромная тяжелая машина с невиданным проворством увертывалась от вражеских снарядов, хитрила, неожиданно бросалась в сторону, лукавила, притворяясь подбитой. И вдруг на полном газу врывалась на батарею врага, уничтожая пушки и солдат своими гусеницами.

Прорвав передний край противника, танк открыл путь для нашей пехоты и продолжал уничтожать немецкие огневые точки.

Десятым снарядом танк был ранен насмерть. Он пылал в расположении противника. Немецкие автоматчики окружили горящую машину, ожидая, когда ее экипаж выберется наружу. Солдаты держали автоматы наготове.

Танк горел уже несколько минут. Раскалились металлические части. От жары на экипаже стала тлеть одежда. Командир танка лейтенант Еремин приказал товарищам выбраться наружу, а сам, вцепившись руками в горячие ручки пулемета, последними очередями пытался разогнать фашистскую свору.

Ослепленные дымом, в тлеющей одежде, танкисты выскочили из машины. К ним бросились немецкие солдаты.

Выпустив последний патрон, Еремин открыл башенный люк и сверху прыгнул на ефрейтора, целившегося в голову раненого танкиста. Завязалась рукопашная схватка. Танкисты дрались ножами, стволом пулемета, кулаками. Пять немецких автоматчиков валялись на земле мертвыми. Прислонившись к обгоревшему танку, Еремин отбивался от фашистов.

Один танкист умирал. Он шептал ослабевшими губами:

– Напишите родным, пусть не ждут. А отцу напишите все, как было, пусть знает. Он гордый… Он шахтер… Он мне велел драться так.

Другой танкист, стиснув зубы, прижимая одну руку к пробитой груди, стрелял по немцам из пистолета.

Снег вокруг танка стал кровавым. Танкисты дорого отдавали свою жизнь. Вокруг валялись трупы врагов. Зная, что не избежать гибели, Еремин не испытывал ни тоски, ни сожаления. Он дрался до конца, насмерть.

И все же из этой неравной схватки с врагом советские танкисты вышли победителями. Разогнав фашистскую свору, Еремин взвалил себе на спину раненого товарища и пополз к своим. Товарищ умолял Еремина оставить его. Он не хотел быть причиной гибели лейтенанта. Еремин приказал ему замолчать. Своим телом он согревал раненого друга. Утопая в глубоком снегу, задыхаясь от усталости, он нес его на своих плечах.

Они добрались до своей части. И скоро снова друзья пошли вместе в бой, и снова их танк нагонял ужас и панику на оккупантов.

1942 г.

МОСТ НА ТОТ БЕРЕГ

Зимой реки окаменели. Но и теперь, белые и запорошенные, они остаются ареной самых жестоких боев.

Ледяную крышу рек немцы усеяли минными полями. Пробив длинные, как траншеи, проруби, они присыпали снегом обнаженную дымящуюся воду. Отвесные скаты берегов политы водой, и берега стали ледяными и неприступными. В чугунной от стужи земле выкопаны блиндажи и щели.

И форсировать эти застывшие реки теперь так же трудно, как и тогда, когда они свободно текли в мягких берегах.

Наши части шли вперед, на запад. Наши батареи, как тяжкие колесницы, продавливали стальными ободами снежный покров до черной земли. Танки драли снег, как вату, и полозья обозных саней пели густыми смычковыми голосами.

Но впереди лежал этот застывший водный рубеж!

Прогрызть его поручили авангардному отряду. А в помощь ему придали саперную роту под командой сержанта Григория Березко. Их задача – навести мост через замерзшую, но непроходимую для танков реку. Собрав своих бойцов в тихом лесу, Григорий Березко сказал:

– Я думаю, что канителиться под огнем не стоит. Мост мы сделаем здесь и в готовом виде доставим на место.

И вот пришла ночь. Мела поземка. Жгучие потоки стужи крутились над остывшей землей. А по целине в одних гимнастерках, с натужливыми бурлацкими лицами волокли наши саперы на полозьях, вырубленных из цельных стволов деревьев, готовый мост, только расчлененный.

Достигнув берега, гигантские древесиые сани с высящимися на них рамами моста со скрипящим визгом самоходом сползли вниз со ската. За ними – другие, третьи, четвертые. На льду их саперы затормаживали, подбрасывая под полозья доски.

Все это было так внезапно, так неожиданно, что немцы открыли огонь лишь тогда, когда, оседлав рамы, саперы соединяли их между собой железными скобами.

Работать под огнем, когда пули рвут щепы из бревна у тебя под руками, неудобно. Но Березко, суровый в строю, во время работы становился прежним архангельским само–забвенным, взыскательным мастером. Позабыв обо всём, молил:

– Аккуратнее, ребята. Чтоб тесинка в тесинку. Впритирочку!

И когда Березко увидел на пальцах Нещеретнего кровь, он грубо и удивленно спросил:

– Опять порезался? Что у тебя, топорище салом намазано?

Нещеретный, подняв голову, виновато сказал:

– Пулей, товарищ сержант.

Пока саперы доделывали мост, наши пулеметчики вели огневой поединок, защищая людей, работавших на льду.

И вот мост готов. По настилу в освещенном луной снежном облаке мчались танки. Выскакивая с переправы, они врывались, бешеные и нетерпеливые, в расположение немцев и били узкими длинными лентами огня. Саперы, отойдя в сторонку, в балку, курили, отдыхали, как зачарованные смотрели на грозные машины, так властно пожинавшие результаты их труда.

И вдруг один танк остановился. Крышка башни открылась, и из люка высунулась веселая голова танкиста в черном шлеме.

Березко растерянно оглянулся на своих бойцов, но, увидев на их лицах такие же озорные улыбки, как на лице танкиста, лихо отодвинул на затылок ушанку и закричал:

– За мной! – и стал неловко карабкаться на покатую спину танка. Саперы поспешно снимали винтовки, рассаживаясь на танк, и машина, дрогнув, снова помчалась вперед в серебристом облаке снежной пыли.

Пришел рассвет, медленный, зеленый. По заснеженной дороге шла говорливая колонна бойцов, и впереди них шагал Григорий Березко с утомленным лицом, без шапки, с коричневым бинтом на голове. Он волок за собой на ремне сухощавый немецкий станковый пулемет на узких колесах.

Приведя бойцов в балку, Березко велел разобрать оставленный инструмент и, снова построив их, отдал команду «смирно».

Потом Березко поправил на лбу заскорузлую повязку и сказал тихо:

– Если из вас кого медалью за храбрость наградят, то это хорошо. Но и медаль за трудовую доблесть я лично считаю высшим знаком отличия. Потому что русский сапер свою собственную славу имеет. Может, и негромкую, не такую красивую, как в жарком бою добытую. Но зато собственную, прочную. Кто орудует штыком и гранатой, а кто топором и лопатой. У всякого свое рукоделие. Но что касается немецких амбразур, то должен сказать, срублены они интересно. По этому поводу я специальное занятие проведу, – и озабоченно приказал: – Вольно, разойдись!

Пришла походная кухня. Саперы сидели в свежерубленых шалашах и держали на коленях котелки с горячими щами.

1942 г.

БОЙЦОВСКАЯ ЧЕСТЬ

Они познакомились в воронке от снаряда.

Один боец был из первой роты и фамилия его – Тимчук. Другой из третьей роты – Степанов.

– Как же ты сюда попал, – спросил Тимчук, – когда твое место на правом фланге?

– А ты чего сюда вылез, когда ваши ребята позади цепью лежат?

Тимчук перевернулся на другой бок, степенно ответил:

– В порядке бойцовской инициативы! Понятно?

– Домишком интересуешься? – подмигнул Степанов.

– До крайности. Четыре станковых. Сыпет и сыпет, терпения нет.

– Смекнул что–нибудь, – деловито осведомился Степанов, – или просто на попа пошел?

– Пока на попа, а там видно будет.

– С одной гордостью, значит, на рожон прешь.

Тимчук не обиделся, а просто сказал:

– Если мысль есть, так ты не зарывайся, а обыкновенно скажи.

Степанов поправил на поясе сумку с торчащими из нее толстыми ручками противотанковых гранат и значительным шепотом сообщил:

– Вот спланировал! До той канавы доползти, потом возле забора как–нибудь, а там – и дом под рукой. Засуну в подвал две гранаты, и шуму конец.

– А они тебя приметят, да как шарахнут очередью.

– Зачем! Я аккуратно. Сапоги новыми портянками обмотал, чтоб не демаскировали.

– Лихо! Но только они в стереотрубу за местностью наблюдают, – упорствовал Тимчук.

– А ты чего все каркаешь? – разозлился Степанов, – Заметят, заметят, а сам напропалую прешь.

– Я не каркаю – рассуждаю, – спокойно заметил Тимчук. – Ты вот что, теперь меня слушай. Мы сейчас с тобой разминемся: ты к своей канаве ступай, а я тут недалеко выбоинку приметил. Залягу в ней и как ты по–над забором ползти начнешь, буду из своего автомата на себя немцев внимание обращать.

– Да они же тебя в такой близи с первой очереди зарежут, – запротестовал Степанов.

Тимчук холодно и презрительно посмотрел в глаза Степанова и раздельно произнес:

– У них еще пули такой не сделано, чтоб меня трогать. Давай, действуй. А то ты только мастер разговоры разговаривать.

Степанов обиделся и ушел. Когда он добрался до забора, он услышал сухие короткие очереди автомата Тимчука и ответный бешеный рев фашистских станковых пулеметов.

Пробравшись к кирпичному дому, где засели немецкие пулеметчики, Степанов поднялся во весь рост и с разбегу швырнул в окно две противотанковых гранаты.

Силой взрыва Степанова бросило на землю, осколками битого кирпича поцарапало лицо.

Когда Степанов очнулся, на улицах села шел уже штыковой бой. Немецкие машины горели.

Степанов поднялся и, вытерев окровавленное лицо снегом, прихрамывая, пошел разыскивать Тимчука, чтоб сказать ему спасибо.

Он нашел Тимчука в той же выбоине лежащим на животе с равнодушным лицом усталого человека.

– Ты чего тут разлегся? – спросил Степанов.

– А так, отдыхаю, – сказал Тимчук и, вяло поглядев в лицо Степанова, ядовито добавил:

– А ты, видать, носом землю рыл – иди умойся.

Степанов заметил мокрые, красные ко(мья снега, валяющиеся вокруг Тимчука, и тревожно спросил:

– Ты что, ранен?

– Отдыхает человек, понятно? – слабым, но раздраженным голосом сказал Тимчук. – Нечего зря здесь околачиваться. Твоя рота где?

Степанов нагнулся, поднял с земли автомат и, повесив его себе на шею, грубо сказал:

– Ох, и самолюбие у тебя, парень!

Подхватив под мышки Тимчука, он взвалил его к себе на спину и понес на пункт медпомощи.

А Тимчук всю дорогу бранился, пытаясь вырваться из рук Степанова, но под конец ослабел и перестал разговаривать.

Сдав раненого, Степанов нашел политрука первой роты и сказал ему:

– Товарищ политрук, ваш боец Тимчук собственноручно подавил огневые точки противника, скрытые на подступах села. Это надо было нашей третьей роте. Она зашла во фланг немцам и стала их уничтожать. А иначе ничего бы не вышло.

– Спасибо, товарищ боец, – сказал политрук.

Степанов напомнил:

– Так не забудьте.

Прихрамывая, он пошел к западной окраине села, где бойцы его роты вели бой.

1942 г.

ЦЕНА ЖИЗНИ

– Артем, что такой веселый? Сто тысяч по займу выиграл?

Артем, молча улыбаясь, отстегивал от пояса лампу, стягивал через голову темную от угля спецовку и, став под душ, говорил:

– Сегодня две нормы на–гора выдал.

Полные, чистые капли стучали по его сильному телу. Артем, наклонившись, заглядывал в соседнюю кабину и кричал:

– Ты подумай, Степан Егорович! Если каждый забойщик будет давать двойную упряжку, это что ж будет? Двойную порцию заводов можно будет выстроить. Металл шириной с Волгу из домен потечет.

– Радостный ты человек, Артем, – замечал старик Степан Егорович. – И мысли у тебя радостные, красивые.

Вечером Артем приходил во Дворец культуры. В синей тройке, в желтых штиблетах и рубашке «зефир–апаш».

Он ходил по клубу с гордым и праздничным лицом и угощал приятелей хорошими папиросами.

– Хорошо живешь, Артем, – говорили ему.

– А как же! Мне Советская власть из уважения двойной оклад положила.

Когда Артем с обушка перешел па отбойный молоток, крепильщики не успевали за ним. И он орал, сверкая белками:

– Меня, может, по государственному плану к какому–нибудь предприятию прикрепили, и должен я его целиком на своей добыче содержать. А вы мне план срываете. Артема Бывалова срампте.

Действительно, угля, выдаваемого теперь на–гора Бываловым, хватало, чтобы содержать на нем полностью среднюю доменную печь.

Степан Егорович говорил Бывалову:

– Тебе, Артем, надо бы в партию подаваться. Ты человек растущий.

Артем задумывался, потом обводил взглядом терриконы, шахтные вышки и тихо произносил:

– Коммунист, Степан Егорович, человеком заметным должен быть. Скажем, если данную выдачу в чистом поле на кучи разложить, так, чтобы сразу было видно, кому какая цена, кто сколько весит. И вышло бы, что моя куча еще мала.

Степан Егорович медленно закуривал, ковырял палкой землю, усыпанную угольными блестками, и тихо говорил:

– Но все–таки ты подумай.

…Бой кончился. Бойцы отдыхали, сидя в немецких окопах, грея руки у немецких железных печей, и кто–то со скорбью сказал:

– Убили Степанова.

Боец Бывалов поднял голову и резко проговорил:

– Красиво помер. За свою жизнь восемь вражьих взял. Так помереть дай всякому.

– Безжалостный народ вы – шахтеры.

– Какие есть. Только я так думаю. Если бы каждый из нас хоть по два немца убрал – конец войне. – И Артем тихо повторил: – По два немца – и полная победа!

И тот, кто назвал Артема безжалостным, вдруг вскочил п, оглядывая всех, взволнованно пропзнес:

– Правильно. Ведь это очень правильно.

Падал липучий влажный снег. В балках стояла талая вода, прикрытая липкой, серой корой. Кусты и деревья черные освещались пронзительным лунным светом, и было слышно, как под снежным настом скребется вода.

Раздались слова команды. Бойцы подразделения лейтенанта Киселева, построившись, снова пошли в лес по размокшему снегу, к ночи слабо застывшему стеклянной скорлупой.

Внезапным ударом подразделению удалось прорвать немецкую оборону и выйти на шоссе.

Дороги в весеннюю распутицу для армии – это главное. Для немецкой армии дороги – это жизнь, спасение жизни, и потому любой ценой, ценой жизней своих солдат командование решило отбить дорогу и бросило в несколько раз превосходящие силы на подразделение Киселева.

Бойцы вынуждены были уступить силам врага и несколько отойти.

И вдруг с тыла немцев застучал наш пулемет.

Это Артем Бывалов пробрался туда. В топких местах он нес на руках, идя по пояс в мокрой снежной каше, свой пулемет. По льду он полз на животе, толкая впереди себя пулемет как тачку. В открытых местах прорывал головой и плечом снежную кашу и волок за собой пулемет, прикрыв его белой простыней.

Заняв огневую позицию, Артем ударил в спины атакующих его отделение немецких солдат.

Немцы бросили на отважного пулеметчика почти треть своих сил. Артем принял поединок со 170 немцами.

Он выбирал себе цель, как раньше выбирал в шахте блестящую, еле заметную жилку породы, чтобы, выбив ее, пустить уголь лавой. Он бил точно, спокойно, прикидывая каждый раз цену своего удара. Он работал у пулемета так, как если бы ему пришлось после обвала прорубать в породе выход, через который могли погребенные люди выйти к солнцу, к жизни.

Пулей разодрало кожу на лбу в клочья. Чтобы не заливало глаза, он натянул ушанку до бровей, и кровь текла за ушами. Перебило правую ногу, он поставил ее на лыжу от пулемета и, меняя позиции, переползал на коленях. Разбило левую руку, чтоб не вихлялась, он перетянул ее ремнем. Потом ранило в грудь. Чтобы можно было дышать, он держал рот открытым, кровь текла изо рта, и порванное легкое дышало.

Можно было от любой из двенадцати ран, полученных Артемом, потерять сознание, впасть в забытье, склонившись к земле, и потом с потерей крови уйти навсегда из жпзни. Но Артем Бывалов если и не победил смерть, то победил предсмертные муки. Его дух человека был властен над израненным телом, молящем о пощаде. Артем был беспощаден и к себе, и к врагу. В последние секунды жизни он повышал цену своей гордой жизни, чтобы потом люди, смерив его деяния, сказали:

– Бессмертен ты, Артем Бывалов. Бессмертен, как наша слава!

Воспользовавшись замешательством немцев, вызванным огнем пулеметчика Бывалова, наша рота поднялась и пошла в атаку. Немцы были разогнаны и уничтожены. Шоссе, которое питало немецкую армию и от которого зависело спасение и жизнь немцев, было в наших руках.

В лощине мы нашли Артема. Он был мертв. Руки его застыли, вцепившись в рукоятки пулемета.

За свою жизнь в этом бою Артем Бывалов взял 67 вражеских. Так оценил ее сам Артем.

И мы говорим тебе, большевик Артем Бывалов, что имя твое мы будем хранить в своей памяти. Наш любимый товарищ, сильной души человек. И каждый из нас будет, как ты, высоко ценить свою жизнь, потому что, чем выше цена ей, тем ближе наша победа.

1942 г.