Текст книги "Хрущев"

Автор книги: Уильям Таубман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 69 страниц)

24 октября Добрынин позднее назвал «самым памятным днем» за три десятилетия его работы послом в Соединенных Штатах ¹¹². В это утро, вспоминал Роберт Кеннеди, «волнение президента достигло высочайшей степени». Пока Исполнительный комитет ожидал известий от морских патрулей, «президент то поднимал руку к лицу и прикрывал ею рот, то сжимал пальцы в кулак. Голубые глаза его сделались стальными: сидя за столом напротив меня, он не отрывал от меня напряженный взгляд» ¹¹³.

В 10.00 по вашингтонскому времени, когда формально начиналось действие карантина, Стратегическое военно-воздушное командование США объявило о боевой готовности DEFCON-2 – на одну ступень ниже военного положения. Впервые в истории в боевую готовность были приведены все американские ракетные установки и бомбардировщики ¹¹⁴. Чтобы быть уверенным, что Москва поняла намек, командующий ВВС США генерал Томас Пауэр, действуя по собственному разумению, без разрешения президента передавал приказы без кодировки ¹¹⁵.

Тем временем в Москве, в 6.00 по московскому времени, Ричард Дейвис передал в Министерство иностранных дел официальное уведомление о начале карантина. Поднимаясь на верхний этаж здания МИДа – сталинской высотки, – он заметил человека в допотопном противогазе и с канистрой времен Второй мировой войны. Возможно, служащие МИДа хотели таким способом показать американцу, что к войне готовы? В тот же день, вспоминал позднее Дейвис, советские чиновники, с которыми он разговаривал, как правило, «высокомерные и даже грубые», сделались вдруг «пугающе вежливыми», беспрерывно звонили ему (что само по себе было необычное и спрашивали: «Мистер Дейвис как поживает миссис Дейвис? Как ваши дети? Как здоровье? Все ли у вас в порядке? Всем ли вы довольны?» ¹¹⁶

Поведение Хрущева, чередовавшего угрозы с отступлениями, вполне соответствовало ответу мидовских чиновников на объявление DEFCON-2 – извлеченному из какого-то чулана старому противогазу ¹¹⁷. Накануне вечером он отдал приказ советским судам продолжать двигаться на Кубу (а подводным лодкам – если по ним будут стрелять, отвечать огнем); однако теперь, узнав о разговоре Добрынина с Кеннеди, засомневался. Утром двадцать четвертого на заседании Президиума Хрущев предложил остановить хотя бы некоторые корабли: все необходимое оружие уже достигло Кубы, сказал он, хотя ракеты малой дальности еще не пришли. Позже в тот же день он не знал, приказать ли продолжать движение танкерам, которым придавалось особое военное значение. Наконец, перед самой границей карантинной зоны все советские корабли остановились или повернули вспять ¹¹⁸.

Ранее в тот же день Уильям Нокс, президент «Вестингауз электрик компани», находившийся в Москве с деловым визитом, был вызван к Хрущеву, с которым познакомился в Нью-Йорке два года назад. Хрущев показался ему «спокойным, дружелюбным, открытым – без всякого шутовства», однако «очень усталым». Слова его показывали, что его охватывает то страх, то гнев, ибо он не понимает, что делать: то ли заверять Кеннеди в своих благих намерениях, то ли обрушиться на него с упреками и угрозами. Уже готовый приказать советским кораблям остановиться, он, однако, предупредил Нокса, что, если американцы попытаются остановить и обыскать советские суда, он прикажет советским субмаринам их потопить. Затем пожаловался, что президент его «предал» (звучало это почти комично, если учесть, что хладнокровным обманщиком в этой истории был он сам). Даже Эйзенхауэр, сетовал Хрущев, в такой ситуации повел бы себя более зрело. «Как мне вести дела с человеком, который моложе моего сына?!» – воскликнул он ¹¹⁹.

Достойного ответа он не нашел. Два дня спустя советский представитель в ООН Валериан Зорин по-прежнему отрицал наличие на Кубе советских ракет. Зато Хрущев заверил Нокса, что ракеты находятся под советским, а не кубинским контролем. Хрущев настаивал, что «не заинтересован в том, чтобы нарушить мир – однако, если мы хотим встретиться в аду, решение зависит только от нас». Правда закончил он, в сущности, мольбой о встрече с президентом, говоря, что «будет рад увидеть его в Москве, будет рад встретиться с ним в Вашингтоне, или в море на корабле, или в любом другом нейтральном месте, неофициально, без фанфар – просто для того, чтобы найти пути решения наиболее серьезных проблем между нашими странами» ¹²⁰.

В тот же день Хрущев отправил Кеннеди еще одно сердитое письмо. «Кто вас просил делать это?» – спрашивал он, как будто молодой президент не способен был сам принять решение. Кеннеди «выдвигает ультиматум» и «хочет запугать нас». Однако, замечал Хрущев, «думаю, что внутренне вы признаете мою правоту. Убежден, что на моем месте вы поступили бы так же… Представьте себе, что мы поставили бы вам те ультимативные условия, которые вы нам поставили своей акцией», – настаивал человек, чья неспособность поставить себя на место противника и предвидеть его действия привела к страшнейшему в истории кризису. Советский Союз не смирится с блокадой Кубы, предупреждал Хрущев – всего за несколько часов до того, как сам с этим смирился.

И все это время продолжались лихорадочные работы на кубинских ракетных базах ¹²¹.

В четверг, двадцать пятого октября, в середине утра пришел холодный, но спокойный ответ от Кеннеди. Не он «бросил первым вызов», писал президент. Он сожалеет о том, что кризис «вызвал ухудшение в наших отношениях», и надеется, что действия Хрущева «позволят восстановить существовавшее ранее положение» ¹²². По рассказу сына, Хрущев был приятно удивлен и даже «тронут». Сергей считает, что именно это письмо убедило его отца согласиться на компромисс. Помог делу и DEFCON-2. По словам Сергея, его отец рассматривал введение военного положения как «блеф», однако принял его во внимание ¹²³.

На послеобеденном заседании Президиума Хрущев отказался от дальнейшего «обмена резкостями» с Кеннеди, подтвердил распоряжение о том, чтобы корабли, нагруженные ядерным оружием, повернули к дому, и заявил, что хочет положить кризису конец. «Мы должны убрать ракеты и превратить Кубу в зону мира», – сказал он своим коллегам. Он даже готов был позволить ООН проинспектировать военные базы. Именно на этих условиях в конце концов и был положен конец кризису. Однако в тот момент Хрущев был к этому еще не готов. Перед тем как убирать ракеты, он хотел «осмотреться», убедиться, что на меньшее Кеннеди не согласен. Коллеги Хрущева, как обычно, с ним согласились: большинство выказывали полную поддержку, лишь Громыко и Малиновский не проявляли особого энтузиазма ¹²⁴.

В тот же вечер, вернувшись домой, Хрущев вышел с сыном на обычную прогулку. Сергей выразил опасение, что компромиссное решение приведет к «национальному унижению». Отец старался его подбодрить: Сергею показалось, что он стремится убедить и самого себя. На Кеннеди оказывается сильнейшее давление: его призывают вторгнуться на Кубу. Если он это сделает – чем ответить? Напасть на американцев в Берлине? Но это глупо, это ничего не решит; а если начнется война, ее уже не остановить.

В прошлом Хрущев не раз использовал ядерный шантаж для решения внешнеполитических проблем. Он много раз блефовал – и теперь настало время отвечать за блеф. В подобных обстоятельствах другой правитель мог бы попытаться похоронить вместе с собой весь мир, как Гитлер, или просто сломаться, как Сталин в июне 1941 года. Но Хрущев был не похож ни на Гитлера, ни на Сталина. Крушение честолюбивых замыслов его не останавливало: стоило оказаться несостоятельным одному, как он тут же брался за осуществление другого. Вот и теперь он мечтал спасти Кубу – и не только Кубу, но и весь мир, который его собственное безрассудство привело на край пропасти.

Вернувшись домой, Хрущев выпил, как обычно, чашку чая с лимоном, рассеянно перелистал газеты (в тот день «Правда» вышла с кричащим заголовком: «ЗАЩИТИМ И УКРЕПИМ МИР НА ЗЕМЛЕ! РУКИ ПРОЧЬ ОТ КУБЫ!») и медленно поднялся по лестнице к себе в спальню.

26 октября, в пятницу, на юго-востоке США сконцентрировалось величайшее количество вооруженных сил со времен Корейской войны. Командование требовало воздушного удара и вторжения на Кубу. На острове продолжалась лихорадочная установка ракет и сборка бомбардировщиков Ил-28. Москва потерпела неприятное поражение в ООН, где Эдлай Стивенсон в ответ на заверения все отрицавшего советского представителя Зорина продемонстрировал фотографии ракетных баз, сделанные с У-2. Однако генеральный секретарь ООН У Тан играл на руку СССР: он предложил мораторий от двух до трех недель как на карантин, так и на советские военно-морские перевозки ¹²⁵. А Хрущева в то утро ожидала на рабочем месте серо-голубая папка с материалами, подготовленными советской разведкой.

То, что нашел Хрущев в этой папке, его поразило. Согласно хорошо осведомленному американскому источнику, администрация Кеннеди решила «покончить с Кастро». План вторжения продуман «до последней детали», и «военные действия могут начаться в любой момент». Это заключение подтверждалось и другими известиями – например, о том, что военные госпитали США подготовлены к массовому приему раненых. Кузнецов позже говорил своему коллеге, что, прочтя эти материалы, Хрущев «наклал в штаны». Теперь он был готов предложить Кеннеди компромисс, идею которого сформулировал днем раньше перед своими коллегами ¹²⁶.

На самом деле записка ввела Хрущева в заблуждение. Она была основана на беседе между двумя американскими журналистами, подслушанной барменом – русским эмигрантом – в среду вечером в Национальном пресс-клубе. Уоррен Роджерс из «Нью-Йорк геральд трибюн» значился в утвержденном Пентагоном списке журналистов, призванных освещать вторжение, если и когда оно состоится. Бармен по имени Джонни Проков услышал, как Роджерс говорит: «Я вылетаю завтра ночью», – и сделал вывод, что начало боевых действий намечено на послезавтрашнее утро. Около часа ночи в четверг он рассказал об этом Анатолию Горскому, корреспонденту ТАСС и агенту КГБ. Советское посольство сделало все возможное, чтобы получить какое-либо подтверждение этой новости. Один из сотрудников посольства, чтобы завязать разговор с Роджерсом, помял бампер его машины на автостоянке возле отеля «Уиллард». Дипломат Георгий Корниенко пригласил его на обед. И у того, и у другого сложилось впечатление, что вторжение начнется с минуты на минуту. Об этом советское посольство и КГБ и сообщили в Москву ¹²⁷.

Получив эти известия, Хрущев начал диктовать Кеннеди длинное взволнованное письмо. Традиционный ядерный шантаж был отброшен. Война, писал Хрущев, станет «бедствием для всех народов». «Вы угрожаете нам войной. Можете не сомневаться в этом отношении, мы вполне понимаем и отдаем себе отчет в том, что, если мы первыми нанесем удар, вы ответите тем же, – но и вы получите то же, что пошлете нам… Если уж война разразится, то не в нашей власти будет ее задержать, остановить, ибо такова логика войны… Война кончается тогда, когда она прокатится по городам и селам, сея повсюду смерть и разрушение… Нам с вами не следует сейчас тянуть за концы веревки, на которой вы завязали узел войны, потому что чем сильнее мы с вами будем тянуть, тем сильнее будем затягивать этот узел… пока не придется его разрубить. А что это значит, не мне вам разъяснять, потому что вы сами отлично понимаете, какими грозными силами обладают наши страны».

Чтобы ослабить узел, Хрущев сделал следующее предложение. Он не вступает в торги, не предлагает сделку. Он даже не станет называть все условия. Не будет вмешивать в это дело Фиделя Кастро (хотя сорок восемь часов спустя он именно это и сделал). Суть дела проста: если на Кубе не будет американцев – не будет и ракет.

Это письмо Хрущев продиктовал, не совещаясь с Президиумом. В 16.42 текст его был передан в американское посольство (минуя Министерство иностранных дел, через которое обычно передавались подобные документы): в тексте имелись некоторые поправки, сделанные от руки теми же фиолетовыми чернилами, что и подпись: «Н. Хрущев». Тем временем помощники Хрущева разослали копии письма членам Президиума и секретарям ЦК. Поскольку накануне они одобрили изложенный в общих чертах план Хрущева, персонального одобрения письма от них не требовалось ¹²⁸.

Работники посольства разделили письмо Хрущева на несколько частей для ускорения перевода и, переведя, отправили в Вашингтон. США получили его через восемь часов, в 18.00 по вашингтонскому времени. Встреча Исполнительного комитета для обсуждения письма была назначена на завтра, на 10 утра. Тем временем в Москве Хрущев и его помощники отправились на еще один запланированный по расписанию концерт, на этот раз – выступление кубинских артистов. Ночь Хрущев снова провел у себя в кабинете.

27 октября, в субботу, Хрущев проснулся, когда Вашингтон еще только ложился спать. За ночь настроение его переменилось. Накануне он боялся, что вторжение на Кубу неминуемо, – теперь же заявил Президиуму: «Думаю, они на это не осмелятся». Если до сих пор американцы не напали на Кубу, значит, «просто не готовы к этому – так мне думается». А это значит, что «принятые нами меры правильны». Однако, добавил он, «гарантий у нас нет». Чтобы принять правильное решение, «нельзя быть твердолобыми». Оглядываться назад Хрущев не собирался: «Совершили ли мы ошибку или нет? Об этом можно подумать и позже». А пока что он предложил на рассмотрение коллегам еще одно письмо к Кеннеди, в котором к выставленному условию добавлялось новое: американцы должны убрать ракеты из Турции.

Это новое письмо Хрущев продиктовал в присутствии Президиума. Оно (позже отредактированное помощниками) звучит куда спокойнее и официальнее послания от двадцать шестого. «Мы готовы удалить с Кубы средства [вооружения], которые вы называете наступательными». Соединенные Штаты, «в свою очередь, должны удалить аналогичные средства из Турции». Советское правительство «ответственно обязуется… не вторгаться в Турцию», а правительство США должно «сделать такое же заявление в отношении Кубы». Представители обеих сторон должны встретиться в Нью-Йорке: они получат «исчерпывающие инструкции с тем, чтобы быстрее договориться» ¹²⁹. Поскольку предыдущие письма шли из Москвы в Вашингтон непозволительно долго, это будет зачитано по московскому радио.

Зачем понадобилось второе письмо? «Если мы дополнительно добьемся ликвидации баз в Турции, – объяснил Хрущев Президиуму, – то выиграем»; кроме того, он полагал, что и сами американцы об этом подумывают. 23 октября в беседе с Большаковым двое американских журналистов, тесно связанных с Кеннеди, Фрэнк Хоулман и Чарлз Барлетт, подняли вопрос о турецких базах, 25 октября Уолтер Липпман посвятил свою колонку аналогиям между ситуацией на Кубе и в Турции, и еще один американский журналист выразил то же мнение в беседе с агентами КГБ, отчет о которой был передан в Москву 27 октября ¹³⁰. Хотя Хрущев и прибавил дополнительное условие, публикация письма (в частности, первое публичное признание советской стороны в том, что ракеты на Кубе действительно есть) показывала, что он действительно ищет соглашения. По словам Трояновского, Хрущев опасался, что письмо от 26 октября покажется американцам чересчур расплывчатым. «Никому не пришло в голову, – пишет Трояновский в своих мемуарах, – что придание гласности турецкого аспекта сделки создаст дополнительные трудности для Белого дома» ¹³¹.

«Трудности» – это еще мягко сказано! В субботу утром, узнав о последнем послании Хрущева, Кеннеди и его советники были поражены. Письмо Хрущева от 26 октября, замечал Макнамара, не содержало в себе никаких конкретных предложений. «Двенадцать страниц отвлеченных рассуждений. Ничего точного. Нет договора, который можно подписать, точно зная, что подписываешь». Однако «не успели мы дочитать это чертово послание до конца, как все переменилось – совершеннопеременилось» ¹³².

Хрущев снова не смог предвидеть реакцию противника: придание огласке нового предложения буквально гарантировало, что оно будет отвергнуто, что Вашингтон увидит в нем свидетельство коварства русских и, возможно, перейдет к военным действиям. По счастью для Хрущева, президент, в отличие от большинства членов Исполнительного комитета, был склонен согласиться. Турецкие ракеты никогда не имели для Вашингтона большого значения, и Кеннеди уже подумывал о том, чтобы их убрать ¹³³. «Мне кажется, – заговорил он теперь, – нам следует… поступать разумно… Может быть, в самом деле вывести ракеты из Турции?» ¹³⁴Пока он решил проигнорировать второе письмо Хрущева и ответить лишь на первое: если Советский Союз выведет «все виды оружия, находящиеся на Кубе и имеющие наступательный характер», то, после соответствующей проверки, США «быстро отменят меры карантина, применяющиеся в настоящий момент», и «дадут заверение в отказе от вторжения на Кубу» ¹³⁵.

Ответ президента был отправлен в субботу около восьми часов вечера, а получен советским Министерством иностранных дел в воскресенье около десяти утра. К этому времени произошли три события, снова изменившие настроение Хрущева. Утром двадцать седьмого У-2, вылетевший с Аляски с целью «сбора образцов воздуха», сбился с курса и залетел в советское воздушное пространство над Чукотским полуостровом. По счастью, ему удалось улететь невредимым. Территория Чукотки не имела стратегического значения, так что даже сам Хрущев пришел к выводу, что злого умысла здесь не было. Однако нервы его были напряжены, и это происшествие подлило масла в огонь ¹³⁶.

Второй инцидент был куда серьезнее. 27 октября, около полудня, еще один У-2 был сбит над Кубой, а его пилот, майор Рудольф Андерсон, убит. Накануне Кастро приказал своим противовоздушным силам сбивать любой самолет, который вторгнется в воздушное пространство Кубы; однако, поскольку ракет «земля-воздух» у кубинцев не было, а радары имели весьма ограниченный радиус действия, до утра двадцать седьмого никого сбить им не удавалось. Генерал-лейтенант Степан Гречко, командовавший советскими ПВО на Кубе, знал, что генерал Плиев приказал привести советские ракеты «земля-воздух» в полную боевую готовность, и запросил у Москвы разрешения стрелять по американским самолетам, пролетающим над советскими базами. Ответ из Москвы еще не пришел, когда над одной из ракетных баз появился У-2 Рудольфа Андерсона. Не сомневаясь, что война вот-вот начнется (если уже не началась), Гречко – или кто-то другой – приказал открыть огонь ¹³⁷.

Известие о сбитом самолете поразило и Вашингтон, и Москву. Американские высокопоставленные лица, в том числе и в Белом доме, требовали возмездия, однако Кеннеди наложил вето на любые действия. Хрущев страшился того же сценария, который описывал в Вашингтоне Макнамара: «Мы отправляем разведывательные самолеты. Их молча сбивают. Так не может продолжаться. Мы должны ответить… Нужно спешно готовиться к вторжению на Кубу… Если мы бросим все силы на Кубу и оставим без присмотра ракеты в Турции, Советский Союз может напасть на наши турецкие базы – и, скорее всего, так и сделает… Мы не можем этого позволить» ¹³⁸.

Именно в этот момент, рассказывал Хрущев сыну, он «нутром» понял, что ракеты не удержать. Если боевой офицер принимает решение об использовании ракеты «земля-воздух», замечал позднее Трояновский – значит, «одной искры достаточно, чтобы полыхнул взрыв». Первый взрыв уже грянул: Малиновский объявил, что, поскольку связь с Москвой требует времени, советские офицеры ПВО приняли решение подчиняться указаниям Фиделя Кастро. «Да чья это армия?! – взревел Хрущев. – Советская или кубинская?! Если Гречко служит в Советской Армии, почему готов подчиняться чужим приказам?!» ¹³⁹

Но больше всего потрясло Хрущева третье событие, связанное с самим Фиделем Кастро. До 26 октября Кастро надеялся, что дело кончится миром. Но вечером двадцать шестого уверился, что американское вторжение неминуемо состоится в ближайшие два-три дня. Около двух часов ночи 27 октября он явился на квартиру к советскому послу Алексееву. Как следует подкрепившись сосисками с пивом, он провел остаток ночи за сочинением письма Хрущеву. Фидель продиктовал Алексееву не меньше десяти версий письма, которые тот, не будучи профессиональным переводчиком, записывал и переводил сам. «Я диктовал, он записывал, а я потом редактировал, – вспоминал позднее Кастро. – Говорил, например: „Уберите это слово, добавьте это, измените то“. Все это происходило 27-го, глубокой ночью… Еще за сутки до того мы не видели никакого выхода. Ни единого возможного решения» ¹⁴⁰.

«Поначалу, – вспоминает Алексеев, – мне трудно было понять, что скрывается за его сложными формулировками». Неужели Кастро требует, чтобы Советский Союз нанес по США превентивный ядерный удар? «Нет, – ответил Кастро. – Я не хочу говорить этого напрямую: но при определенных обстоятельствах нам не следует отдавать инициативу империалистам, позволив им нанести первый удар и, возможно, стереть Кубу с лица земли» ¹⁴¹.

Позже Кастро заверял, что пытался объяснить Хрущеву: американское нападение неизбежно, и советские войска должны отвечать на него сразу, без колебаний. Нельзя пропускать первый удар, как случилось с СССР в 1941 году. «Если такое случится, – пояснял свою мысль Кастро, – колебаться нельзя. Мы не можем позволить повторения событий Второй мировой войны». Вот почему «я решился написать Никите письмо, которое должно было его подбодрить. Таково было мое намерение. Я хотел морально его поддержать, поскольку понимал, что он глубоко страдает. Мне казалось, что я хорошо его знаю» ¹⁴².

Послание, которое Кастро в конце концов отправил в Москву, звучало так: «Если… империалисты вторгнутся на Кубу с целью ее оккупации, опасность подобной агрессивной политики для всего человечества будет столь велика, что в этом случае Советский Союз ни при каких обстоятельствах не должен позволять империалистам первыми нанести ядерный удар». Вместо этого необходимо будет «раз навсегда уничтожить эту угрозу законным и морально верным актом обороны. Как бы тяжко и ужасно ни было такое решение, другого выхода нет» ¹⁴³.

Алексеев связался с Москвой и сообщил о послании Кастро; само оно пришло в Москву двадцать восьмого около 1.10. Трояновский, в эти дни ночевавший в здании ЦК на Старой площади, получив телеграмму, позвонил Хрущеву домой и зачитал ему текст Кастро. Несколько раз Хрущев прерывал его, прося повторить ту или иную фразу ¹⁴⁴.

Письмо Кастро не «подбодрило» Хрущева, как того хотел кубинский лидер, – напротив, поразило и оттолкнуло. Хрущев понял его в том смысле, что Кастро предлагает «немедленно нанести первыми ракетно-ядерный удар по США». Это показывало, что «Фидель совершенно не понял нашей цели»: ведь СССР стремится не завоевать США, а «только исключить вторжение на Кубу» ¹⁴⁵.

Масла в огонь подлило еще одно событие – вечером в субботу состоялась долгая беседа Роберта Кеннеди и советского посла Добрынина. Генеральный прокурор передал послу те добавления, которые президент счел нужным сделать к своему письму. Во-первых, если кубинские ракеты не будут вывезены незамедлительно, США оставляют за собой право применить силу. Во-вторых, на вывоз ракет из Турции Кеннеди согласен, однако публично об этом объявлено не будет (чтобы у Турции и других союзников США по НАТО не сложилось впечатление, что Соединенные Штаты сдали Турцию под давлением Москвы). Но президент дает слово: не будет ракет на Кубе – не будет и в Турции ¹⁴⁶.

Встреча состоялась в 19.45 в Департаменте юстиции. В шифрограмме, отправленной в Москву той же ночью, Добрынин сообщал, что брат президента «был очень взволнован – в таком состоянии я видел его впервые». («Да и мы выглядели не намного лучше», – заметил позже Хрущев своему сыну.) От любых рассуждений и споров Роберт отказывался, лишь повторял: «Время уходит. Нельзя терять наш единственный шанс».

Генеральный прокурор упомянул о сбитом У-2. Американское военное командование требует, чтобы разведывательные полеты продолжались, и в следующий раз на огонь будут отвечать огнем. Правительство США готово нанести по ракетным базам удар с воздуха; в этом случае начнется страшная цепная реакция, которая приведет к ядерной войне. Американцы этого не хотят – и русские, видимо, тоже. Однако «и среди генералов, и в других местах есть горячие головы, жаждущие драки». Необходимо достичь соглашения на условиях, указанных в послании Хрущева от 26 октября и ответе Кеннеди. Хотя Добрынин не видел полного текста письма Хрущева от 27 октября и не получал из Москвы указаний относительно турецкого вопроса, он решился спросить: «А что будет с Турцией?» Если это – единственное препятствие к соглашению, ответил Роберт Кеннеди, то президент согласен уступить. Разумеется, на подготовку мероприятия уйдет несколько месяцев, и соглашение необходимо будет сохранить в строгом секрете. Во всем Вашингтоне об этом будут знать лишь два или три человека, не считая самих братьев Кеннеди.

В заключение Роберт заявил, что президент хотел бы получить ответ Хрущева завтра же. Нет, это не ультиматум – просто «настоятельная просьба». Президент «надеется, что глава советского правительства понимает, что имеется в виду». Кроме того, Кеннеди особенно просит Хрущева не писать больше «длинных писем», а отвечать коротко и по существу. На прощание Роберт дал Добрынину телефонный номер для прямой связи с Белым домом ¹⁴⁷.

В воскресенье, 28 октября, рано утром Хрущев получил известие о сбитом над Кубой У-2. Кроме того, в кабинете на столе его ожидало письмо от Кеннеди. Президиум собрался в полдень на подмосковной даче в Ново-Огареве (той самой, где три десятилетия спустя Михаил Горбачев и лидеры союзных республик пытались спасти СССР заключением нового союзного договора). Время от времени Хрущев использовал эту дачу для приема иностранных гостей или для неформальных встреч Президиума. Но в этот день, вспоминает Трояновский, атмосфера была «в состоянии достаточно высокой наэлектризованности». Говорил, по сути, один Хрущев – лишь иногда вставляли свои замечания Микоян и Громыко. Другие «предпочитали помалкивать, – рассказывает Трояновский, – как бы давая понять: сам нас втянул в эту историю, сам теперь и расхлебывай» ¹⁴⁸.

Начал Хрущев с напоминания об одном из тяжелейших поражений Ленина – Брестском мире. «Это решение было продиктовано нашими интересами – мы должны были спасти Советскую власть. Теперь мы оказались лицом к лицу с опасностью войны и ядерной катастрофы… Чтобы спасти мир, мы должны отступить. Я собрал вас здесь, чтобы посоветоваться и обсудить, готовы ли мы к такому решению» ¹⁴⁹.

Прежде чем обсудить (или, точнее, принять без обсуждения) предложение Хрущева, Президиум разработал инструкции для генерала Плиева. Предыдущим утром Плиев сообщил, что в случае нападения американцев готов использовать «любые средства противовоздушной обороны», и поначалу Хрущев и Малиновский одобрили его решение. Однако позже в тот же день, примерно в то же время, когда послание Хрущева звучало по московскому радио, Плиеву было «запрещено» использовать ядерное вооружение «без специальных указаний из Москвы». Теперь же, двадцать восьмого, Президиум решил позволить Плиеву отвечать ударом на удар, однако не отменил предыдущее распоряжение о запрете на использование ядерного оружия ¹⁵⁰.

Затем Хрущев попросил Трояновского зачитать вслух письмо Кеннеди от двадцать седьмого числа, копии которого в белых конвертах лежали перед каждым членом Президиума. Перед подписью Кеннеди в конце письма не было обычного «искренне Ваш» – зловещий признак. Когда Трояновский закончил, Хрущев спросил, что думают об этом члены Президиума. Но ответить никто не успел. Трояновского попросили к телефону: звонили из МИДа, где только что получили отчет Добрынина о беседе с Робертом Кеннеди. Трояновский пересказал отчет; когда он кончил, его попросили повторить еще раз. «Весь тон высказываний» Кеннеди, писал позже Трояновский, показывал, что «час расплаты наступил». После этого «собравшиеся довольно быстро пришли к согласию в том, что условия президента Кеннеди следует принять». Еще одно свежее сообщение от разведки помогло понять, что о согласии Хрущева Кеннеди должен узнать как можно быстрее. Агент КГБ в США сообщал, что в тот же день в 17.00 по московскому времени президент намерен обратиться к нации. Президиум предположил, что Кеннеди собирается объявить о воздушном ударе или вторжении на Кубу. (Впоследствии выяснилось, что предполагалось повторение речи президента от 22 октября.) ¹⁵¹

Хрущев снова вызвал стенографистку и начал диктовать: «Уважаемый господин президент! Получил ваше письмо от 27 октября с. г. Выражаю свое удовлетворение и признательность за проявленное Вами чувство меры и понимание ответственности, которая сейчас лежит на нас…» Хрущев принял условия Кеннеди (как и просил президент, ни словом не упомянув о Турции). Советское правительство «отдало распоряжение о демонтаже вооружения, которое вы называете наступательным, и о возвращении его в Советский Союз» ¹⁵².

Письмо Хрущева было «выправлено» (как называли эту работу редакторы) и передано Михаилу Смирновскому, главе американского отдела МИДа, для передачи в американское посольство; другой экземпляр письма секретарь ЦК Леонид Ильичев передал в радиокомитет с тем, чтобы оно было оглашено до пяти часов. Перед посольством Смирновскому пришлось остановиться из-за толпы демонстрантов, скандировавших: «Руки прочь от Кубы!» Ильичев доставил свой экземпляр на радио вовремя. Обычно диктору давали время заранее просмотреть текст, но в этот раз Ильичев приказал немедленно дать его в эфир ¹⁵³.

Помимо публичного письма, Хрущев отправил Роберту Кеннеди секретное послание, в котором предупреждал его, что о положительном ответе Москвы будет сообщено по радио. Сообщили об этом и Фиделю Кастро, который, разумеется, пришел в ярость, узнав, что судьба его родины решалась без его совета и согласия. Хрущев даже не стал отсылать ему копию письма, заявив: «Этот текст сейчас читается по радио, и вы, конечно, его слушаете». Далее Хрущев призывал своего горячего кубинского друга «не поддаваться эмоциям» – как вчера, когда «вы сбили один из американских самолетов», поддавшись таким образом на явную провокацию. Почему Хрущев обвинил Фиделя в том, что, как ему было точно известно, сделали советские ПВО, – неясно.

Тем временем семью Хрущева перевезли из особняка на Ленинских горах на подмосковную дачу, располагавшуюся всего в десяти минутах езды от Ново-Огарева. Часы тянулись томительно. Нина Петровна стоически смотрела телевизор, Сергей бесцельно бродил по дому. Когда по радио в исполнении знаменитого Левитана прозвучало наконец послание Хрущева, Сергей воспринял его как «постыдное поражение» ¹⁵⁴.