Текст книги "Хрущев"

Автор книги: Уильям Таубман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 69 страниц)

В конце сороковых, когда в Восточной Европе начались «чистки» по образцу сталинских, самым страшным прегрешением «предателей», вроде венгра Ласло Райка или чеха Рудольфа Сланского, назывался шпионаж в пользу Тито. Силы Запада играли на расколе между СССР и Югославией, стараясь укрепить с Тито политические и даже военные связи. Вот почему так важно было вернуть Югославию в «социалистическое содружество». Поездка в Белград в мае 1955-го потребовала от Хрущева недюжинной смелости – и, казалось, это рискованное предприятие увенчалось успехом. Советский и югославский руководители заверили друг друга во «взаимном уважении к суверенитету, независимости, целостности и равенству наших государств в отношениях как друг с другом, так и с другими государствами». Позже Тито заметил своим коллегам: «Это мог сделать только Хрущев. Молотов, Маленков, Ворошилов – никто из них не смог бы ничего изменить» ⁶¹.

Первая их встреча происходила по образцу, который потом стал для Хрущева настоящим проклятием. Тито был готов к примирению, но на собственных условиях. Он стремился реформировать соцлагерь, выговорить для Югославии большую самостоятельность, укреплять, а не свертывать связи с Западом. Кроме того, гордый и щепетильный Тито не забыл своего конфликта со Сталиным. Он был готов укреплять связи между КПСС и КПЮ – но не раньше, чем сталинизм в СССР будет похоронен.

Напряжение проявилось уже через несколько минут после прибытия Хрущева, в белградском аэропорту. После вежливого приветствия Тито к микрофону шагнул Хрущев. Его речь была тщательно составлена и одобрена Президиумом. Вина за конфликт с Белградом возлагалась не на Сталина, а на Берию. По окончании речи Тито прервал переводчика. «Переводить не надо. У нас все знают русский язык», – бросил он и двинулся прочь, махнув советским гостям в сторону ожидающих их автомобилей. Позднее Хрущев любил вспоминать этот случай как доказательство того, что бессмысленно было оправдывать Сталина, возлагая его грехи на Берию. Однако в тот момент он был глубоко раздосадован. В сущности, Тито оскорбил своего гостя. В Москве «группировки, выступавшие против восстановления добрых отношений, были довольно сильными», вспоминал позднее Хрущев, и «холодный прием в Белграде мог быть расценен как враждебное недружелюбие и отбросить нас назад» ⁶².

За первой неприятностью последовали другие. Тито и его главные министры прибыли на вечерний прием в роскошном Белом дворце при полном параде – в вечерних костюмах, с женами в вечерних платьях и драгоценностях, – а на Хрущеве и его спутниках были мешковатые летние пиджаки. Во время тура советской делегации по стране ее принимали с явной холодностью. Когда они шли на яхте по Адриатическому морю, у Хрущева на глазах у Тито разыгралась морская болезнь. На приеме в советском посольстве Хрущев умудрился напиться. Позже, на ужине с Тито и его женой, пока Микоян произносил тост за тостом, а Булганин пытался поддерживать беседу, Хрущев лез целоваться со всеми, особенно с Тито, и умильно уговаривал его: «Йося, хватит дуться! Вот не знал, что ты такой обидчивый! Ну, давай выпьем и забудем старое!» ⁶³

На встречах, где соблюдать дипломатический протокол не требовалось, Хрущев проявлял себя совсем иначе. На заводе в Загребе он сел за круглый стол и стал просматривать чертежи. В числе прочих журналистов за этим наблюдал Эдвард Кренкшоу, корреспондент «Обсервера». «Он преобразился: не было больше шута, хвастуна, грубияна… Он полностью сосредоточился на своем деле». Хрущев рассматривал чертеж не из праздного любопытства – ему необходимо было опровергнуть утверждение югославов, что советы рабочих могут управлять экономикой лучше, чем директора заводов и государственные службы, и «это было сделано – спокойно и абсолютно неопровержимо». В этой ситуации, продолжает Кренкшоу, Хрущев «не кричал, не повышал голос – однако все почувствовали, кто здесь хозяин, и никому не пришло в голову оспаривать его авторитет». Как будто «вся энергия, вся жизненная сила людей, собравшихся в этой комнате, передалась этому невысокому человеку – он точно знал, чего хочет, и добился своего с минимальными усилиями…» ⁶⁴.

С Тито было не так легко совладать. В конце 1955-го и первой половине 1956 года Хрущев удвоил свои усилия по умасливанию гордого югославского лидера. Самая смелая уступка была сделана на XX съезде: говоря о том, что у разных стран – разные пути к социализму, Хрущев, несомненно, имел в виду Югославию. Оценил Белград и его усилия по улучшению отношений между Югославией и другими восточноевропейскими странами, и формальный роспуск (в апреле 1956-го) Коминформа, который в последние годы превратился в клуб по битью Белграда. Когда в июне 1956 года Тито посетил СССР, на границе его встречали артиллерийским салютом, на вокзалах в Молдавии, на Украине и в Москве толпился народ, вдоль улиц Ленинграда выстроились около миллиона горожан, а в Сталинграде воодушевленная толпа едва не раздавила Тито и самого Хрущева. Советские лидеры держались как нельзя лучше. На ужине в югославском посольстве даже Молотов «вместе с другими самым жесточайшим образом критиковал сталинскую политику в отношении Югославии» ⁶⁵.

Однако переговоры шли трудно. Относительно легко решались межправительственные вопросы: Советы не упрекали Тито за связи с Западом и не требовали немедленного признания ГДР. Выделение кредитов зависело от готовности Тито к «сотрудничеству», но особенно вдаваться в эту тему Хрущев не стал. На идеологическое единообразие Тито не соглашался ни в какую. Так и не добившись полного примирения, Хрущев попытался создать хотя бы его видимость – появился вместе с Тито перед десятью тысячами зрителей на стадионе «Динамо». Однако, сообщает Мичунович, русские «были разочарованы. Они столько вложили в этот визит, но их вклад не окупился» ⁶⁶.

В последующие четыре месяца разочарование Хрущева усилилось. Вместо того чтобы укреплять коммунистическое единство, гордость и независимость югославского руководства ускоряли его развал. Вскоре после беспорядков в Познани Мичунович, приглашенный на прием в Кремль, заметил необычную мрачность Хрущева. Тито, пожаловался Хрущев, издал его речь, произнесенную на стадионе «Динамо», подвергнув ее цензуре. Он с коллегами принимал Тито «с самой искренней сердечностью» – а югославы в ответ «грубейшим образом нарушают достигнутые соглашения». Говоря об этом, Хрущев кипел от гнева. Он никому не позволит «играть с советским руководством»! ⁶⁷

Мичунович, ничего об этом не знавший, попытался оправдаться: должно быть, в югославской прессе произошел какой-то «технический сбой». Советские руководители сравнили номера советской «Правды» и югославской «Борбы» строчка за строчкой. Немного успокоившись, Хрущев заметил, что не хотел этой ссоры – его натравили на Югославию коллеги. Однако сам инцидент был знаменателен. Тито не просто защищал свое видение коммунизма – он пытался его экспортировать, прежде всего в Польшу и Венгрию. Возможно, у самого Хрущева и были сомнения в Тито, но он вынужден был доказывать Президиуму, что не ошибся в его доброй воле. Поэтому Хрущев попытался завлечь югославского лидера на свою сторону, показав ему «секретный» фильм об испытаниях советской водородной бомбы, а его помощников засыпав подарками и подношениями. Куда бы ни поехали югославские гости в СССР – и летом, и позже, в сентябре, когда Тито по приглашению Хрущева прибыл в Крым отдохнуть, – в спальнях их ждали подслушивающие устройства. Кроме того, их накачивали водкой – хотя этот дипломатический прием однажды вышел боком: Булганин, напившись, выразился о югославах крайне резко и недипломатично. Когда югославские гости находились на отдыхе в Крыму, туда неожиданно для них прибыл Эрне Гере, венгерский лидер-сталинист, сменивший Ракоши. Очевидно, Хрущев хотел, чтобы югославы завязали контакт с новым венгерским руководителем; даже если бы этого не случилось, он мог заявить, что его встреча с Тито состоялась ⁶⁸.

Тито обошелся с Гере вполне дружески и даже пригласил его в Белград. Однако венгерская революция уже набирала обороты, а вскоре югославы вновь проявили себя не лучшим образом. Четвертого ноября они дали Имре Надю убежище в югославском посольстве. (22 ноября он покинул убежище, соблазнившись обещаниями СССР, – однако советские власти арестовали его, заключили под стражу в Румынии, а затем повесили.) А 11 ноября в городе Пула Тито произнес речь, в которой дистанцировался от советской интервенции в Венгрию. Не успев дочитать эту речь, Мичунович отправился на прием в Кремль; там его ждал такой холодный душ, по сравнению с которым предыдущее июльское столкновение казалось детской забавой. Даже не поздоровавшись с послом, Хрущев отвел его в соседнюю комнату и там, в присутствии Молотова и Булганина, буквально орал на него почти час без перерыва. Под конец, заметив, что через приоткрытую дверь эту сцену могли наблюдать другие, Хрущев вывел Мичуновича в другое помещение и там распекал еще около часа. Булганин ему поддакивал; Молотов по большей части молчал, и на лице его ясно читалось: «Я же говорил!» Выплеснув гнев, Хрущев предложил лично отвезти Мичуновича и его жену домой, в посольство. Когда машина остановилась в Хлебном переулке, госпожа Мичунович вышла из машины; однако, как выяснилось, разговор с ее мужем Хрущев еще не закончил. Было уже далеко за полночь, и на улице трещал мороз. Хрущев изменил тон: скорее жалобно, чем гневно, он заговорил о том, что от улучшения отношений с Югославией во многом зависит его личный престиж, что теперь ему придется присоединиться к своим коллегам и возобновить публичную критику Югославии, а это неизбежно приведет к ухудшению отношений между Москвой и Белградом. «Если бы вы видели мои письменные отчеты, которые я посылал после переговоров в Югославии и Крыму! – горестно восклицал он. – Если бы знали, как я надеялся, что наши отношения улучшатся!»

«Более странной беседы с Хрущевым, – замечает Мичунович в своем дневнике, – у меня еще не было». Советский руководитель – прекрасный актер, он умел при необходимости изображать и гнев, и дружелюбие; сейчас он, пожалуй, преувеличил свои разочарование и обиду. Однако сама обида была вполне реальна, и несомненно, что он в самом деле воспринял речь Тито как личное оскорбление. В декабре, прибыв в Кремль для короткой беседы, превратившейся в очередной трехчасовой марафон, Мичунович «встретил Хрущева в таком состоянии, каким его не видел еще никогда, даже после речи Тито в Пуле… Хрущев понял, что [вице-президент Югославии] Кардель, говоря о „политике кукурузы и картошки“, намекал на него». Об этом Хрущев вспоминал и два месяца спустя. А через неделю на концерте советский руководитель пригласил Мичуновича сесть с ним рядом и шепотом выразил недовольство «отвратительной» карикатурой на себя и Булганина в белградской газете «Политика». С этими словами он протянул послу газету «как вещественное доказательство». Мичунович спокойно ответил, что лысый толстяк рядом с Булганиным – не Хрущев, а Эйзенхауэр ⁶⁹.

Хрущев всегда был чувствителен к обидам, а неуверенность в своей правоте и неустойчивое политическое положение увеличивали его дискомфорт. Увы, такой теплоты, как летом 1956-го, советско-югославским отношениям более достигнуть было не суждено. Польша и Венгрия остались в соцлагере, а звезда Югославии скоро закатилась – и на Востоке, и на Западе. Однако, если Хрущев и победил – это была пиррова победа. Тито еще более укрепился в своей решимости отстаивать «югославскую модель». Хрущев попытался оградить от заразы другие страны, начав кампанию против югославского «ревизионизма». Однако то, что ему все-таки пришлось это сделать – после долгих переговоров, старательного улещивания и умасливания югославов, – само по себе свидетельствует о поражении ⁷⁰.

Китай и Югославия смущали покой СССР; США могли его уничтожить. Уже в 1954-м, если не раньше, Хрущев начал проявлять пристальный интерес к отношениям Востока и Запада. Его сын заметил, что отец «особенно нервничал» в январе 1954 года, во время Берлинской конференции министров иностранных дел. «Он возвращался домой очень поздно и подолгу говорил по телефону» – с Молотовым. По словам помощника Молотова, Хрущев был недоволен «вялостью и безынициативностью» министров иностранных дел; он постоянно жаловался на них коллегам – особенно «разогревшись» на дипломатических приемах. В то время помощь Молотова против Маленкова была ему необходима, и до начала 1955-го Хрущев не решался открыто ему противоречить. В это же время он вплотную занялся оборонной политикой Советского государства, поставив себе цель: снизить расходы на оборону, тяжким бременем лежавшие на советской экономике, не ослабив, а напротив, усилив национальную безопасность. Решение проблемы Хрущев видел в ядерном оружии.

Ко времени смерти Сталина его программа по разработке атомного вооружения действовала уже восемь лет ⁷¹. В 1952-м разведка США сообщала, что к середине 1953-го СССР будет обладать не менее чем двумястами ядерными бомбами. На самом деле к этому времени у Москвы было всего сто двадцать бомб, а бомбардировщиков, способных донести смертоносный груз до США и вернуться домой, СССР не имел до 1956 года ⁷². Быстрое развитие атомного вооружения не уменьшало затрат на оборону – скорее напротив. Тогда Хрущев решил блефовать. Ядерное оружие, полагал он, так разрушительно, что никто никогда не решится его применить; он замечает, что, когда впервые «узнал все факты о ядерной мощи, после этого несколько дней спать не мог. А потом понял, что мы ведь все равно никогда не станем им пользоваться… и снова заснул спокойно» ⁷³. В результате он грозил миру ядерной войной, не собираясь претворять в жизнь свои угрозы, и в то же время сокращал обычное вооружение – военно-морские и военно-воздушные силы. Поскольку американцы сильно превосходили русских в числе и качестве бомбардировщиков, Хрущев решил положиться на ракеты. Первая ядерная ракета, 270-тонная и полутораступенчатая Р-7, сконструированная Королевым, прошла испытания только зимой 1956-го – однако еще до этого Хрущев вовсю «применял» ее в столкновениях с государственными деятелями США ⁷⁴.

Центральная идея новой политики Хрущева – то, что позднее стали называть «разрядкой». По мысли Хрущева, снижение международной напряженности должно было снизить сопротивление Запада коммунистическим идеям, соблазнить капиталистов на развитие торговли между Западом и Востоком и создать имидж СССР, привлекательный для стран третьего мира. Сталин и Молотов тоже не пренебрегали «передышками» – Хрущев предпочитал неограниченно долгий период «мирного сосуществования». Он не отказывался от революционной миссии большевиков, но считал, что выполнять ее удобнее в странах третьего мира, мало интересовавших Сталина и Молотова. В международной политике он полагался прежде всего на личные отношения: стремился завоевать симпатии иностранных лидеров, окружив их вниманием, и преодолеть их недоверие своими открытостью и упорством. Будь жив Сталин – ему все это пришлось бы не по нраву. Помощник Молотова вспоминает замечание своего шефа: по его словам, «во внешней политике такая наивность сродни преступлению» ⁷⁵. Однако чем больше ворчал Молотов, тем яростнее Хрущев стремился доказать правильность своего подхода.

Кремль устраивал для дипломатов роскошные ужины и гала-концерты в Георгиевском зале. В августе 1955-го была проведена загородная дипломатическая вечеринка в Семеновском, в шестидесяти километрах к юго-востоку от Москвы: дипломаты катались на лодках, отдыхали в гамаках и ужинали под звуки военного оркестра – все было, по словам Сесила Пэрротта, «очаровательно». Под легкий летний пиджак Хрущев надел свою знаменитую косоворотку. Неудивительно, замечает Пэрротт, что чопорный и неприступный Суслов скоро, «как белый кролик, посмотрел на часы и нырнул в какую-то нору». Вечеринка напомнила английскому дипломату «шекспировские сказки, в которых Булганин играл роль то Просперо, то герцога Арденнского леса».

Впрочем, не все дипломатические мероприятия проходили так удачно. Едва взглянув на Хрущева и Чжоу Эньлая на приеме в июле 1954-го, посол Хейтер понял, каково истинное силовое и культурное соотношение между СССР и его «сателлитом» Китаем. Чжоу общался с коллегами «на прекрасном, беглом английском, из которого его русские слушатели не понимали ни слова». Во время воздушного праздника в Тушине в июне 1956-го, вспоминает Хейтер, Хрущев, выпив больше, чем следовало, «принялся поливать грязью буквально все зарубежные страны». Булганин тщетно пытался его остановить; Молотов слушал молча, поджав губы; «Все это совершенно не нужно!» – скривившись, прошептал Каганович. Несколько иностранных дипломатов поднялись с мест и откланялись – а Хрущев, не замечая этого, все продолжал говорить ⁷⁶.

Первая значительная инициатива Хрущева в отношениях с Западом касалась Австрии. После войны Австрия, как и Германия, подверглась оккупации. Хрущев решил, что СССР ничего не потеряет, если советские войска оставят Австрию в обмен на договор, согласно которому Австрия, как Швейцария, обязуется хранить нейтралитет. Переговоры с Австрией затянулись на несколько лет, и ведший их Молотов обвинял в затягивании дела Хрущева. Тот «не имел опыта международных контактов… и… оказался в положении той Дуньки, которая (в пьесе „Любовь Яровая“) готовилась уехать в Европу» ⁷⁷. Однако Хрущева это не останавливало.

Первым западным лидером, с которым Хрущев вел переговоры лично, стал австрийский канцлер Юлиус Рааб. «Первый раз в жизни, господин Рааб, – сказал ему Хрущев при первой встрече, – мне доводится сидеть рядом с капиталистом». Переговоры с Австрией стали для Хрущева и его коллег «пробным шаром, демонстрацией того, что мы можем вести сложные переговоры и провести их хорошо». В конце концов, хвастал он, «выезд Дуньки в Европу оказался успешным, с демонстрацией того, что мы ориентируемся в международных делах и без сталинских указаний. Если образно говорить, то мы в своей международной политике сменили детские штанишки на брюки взрослых людей. Наш успешный дебют был признан не только в СССР, но и за рубежом, что тоже имело большое значение. Мы ощутили свою силу» ⁷⁸.

Следующим испытанием стал для Хрущева женевский саммит в июле 1955-го. В пятидесятые годы в саммитах участвовали четыре стороны: внимания к себе требовали и Лондон, и Париж. Однако главным игроком – игроком, ведущим жесткую игру, – в советских глазах оставались США. Даллес был более гибок, чем казался (он внимательно следил за трещинами в советском блоке и готов был при необходимости снижать напряженность холодной войны); однако он предсказывал, что саммит окажется безрезультатным. Эйзенхауэр, как и Хрущев, делал ставку на личные отношения и надеялся выиграть при помощи своего обаяния и авторитета. Накануне саммита Даллес признался другу, что «ужасно обеспокоен». Эйзенхауэр «любит, чтобы между людьми все шло ровно и гладко», и «устает от неприязни и неопределенности». Даллес опасался, что Айк примет тактическую любезность за «признак внутреннего тепла» и поверит обещаниям, которым верить не стоит ⁷⁹.

И Хрущев, и Эйзенхауэр ценили личные контакты больше соглашений по существу отчасти потому, что последние казались недостижимыми. Проблема Германии и связанные с ней вопросы европейской безопасности не оставляли возможности для компромисса: Запад настаивал на объединении Германии и свободных выборах, Советы предпочитали, чтобы Германия осталась разделенной. Самое яркое предложение Эйзенхауэра в Женеве – идея «открытого неба», то есть разрешения наблюдательных полетов над военными базами друг друга – поразило Хрущева, увидевшего в этом предложение легализации шпионажа ⁸⁰. Болен назвал Женеву «одной из самых бесплодных и разочаровывающих встреч». Хейтер рассказывает, что на большинстве заседаний перечитывал «Войну и мир»; а Анатолий Добрынин, впоследствии советский посол в США, а в то время молодой дипломат, вспоминает такой показательный случай: в ответ на заявление Эйзенхауэра, что НАТО – не агрессивная организация, Хрущев поинтересовался, почему же туда не может вступить СССР. «А вы подавали заявку?» – изумленно спросил Эйзенхауэр. «Несколько месяцев назад», – ответил Хрущев. Эйзенхауэр растерялся и не знал, что ответить; эту мини-дуэль он явно проиграл ⁸¹.

Поскольку перспективы реальных соглашений были очень сомнительны, женевский саммит стал для Хрущева экзаменом в ином отношении: сумеет ли он вести себя как подобает руководителю великой державы? Сможет ли достойно представлять свою страну? Подойдет ли к встрече трезво, без нереалистических надежд, не поддастся ли соблазну запугивания противоположной стороны? 4 июля, перед отлетом из Москвы, Хрущев энергично отрицал, что советская сторона «ползет в Женеву на коленях», «с переломанными ногами». Однако сам, по словам его сына, «подозрительно следил за соблюдением дипломатического протокола, опасаясь, что его оскорбят, не оказав каких-либо из принятых знаков уважения». Вообще соблюдение этикета стало для него серьезной проблемой. «Он то и дело возвращался к этой болезненной теме». Что надеть, как к кому обращаться, какими столовыми приборами пользоваться на дипломатических ужинах? Булганин бывал за границей не чаще его самого, и за консультациями по вопросам этикета Хрущеву приходилось обращаться к Молотову. Надо ли ему надевать белый галстук и перчатки как министру иностранных дел? «Ну нет, пусть принимают нас такими, какие мы есть! – ворчал он в кругу семьи. – Мы не станем им подыгрывать. Мы – пролетарское государство, страна рабочих и крестьян: вот пусть и говорят с рабочими» ⁸².

Хрущев боялся, что так и не попадет в Женеву. Он отчаянно хотел участвовать в саммите, вспоминает его сын: «Просто не мог вынести мысли о том, что первое со времени смерти Сталина совещание лидеров великих держав пройдет без него». Советскую делегацию официально возглавлял глава государства Булганин, и поскольку Хрущев формально не занимал государственных должностей, его присутствие могло выглядеть странно. Много лет спустя он так и не мог решить для себя этот вопрос: «Не знаю, правильно или неправильно мы поступили. Сейчас поздно судить об этом. Я же не скрою, что мне хотелось участвовать в данной встрече, познакомиться с представителями США, Англии и Франции, немного приобщиться к международной политике на высшем уровне» ⁸³.

Унижения начались уже в аэропорту. Западные делегации прибывали на четырехмоторных самолетах, а советская – на двухмоторном. «Наш самолет не свидетельствовал о высоком уровне развития советской авиационной техники, – признавал позднее Хрущев. – Это, если можно так выразиться, несколько принижало солидность нашей делегации». Несколько?«До самой своей смерти, – рассказывает его сын, – он не мог забыть того унижения, которое испытал, когда двухмоторный Ил-16 приземлился в Женеве». Рядом с западными воздушными лайнерами «он выглядел какой-то букашкой». Когда Булганин, согласно церемониалу, двинулся вперед, вспоминал Хрущев, «…вдруг перед самым моим носом выросла спина протоколиста правительства Швейцарии. Я хотел его отстранить, но потом понял, что он сделал это умышленно, получив директиву лишить меня возможности пройти вместе с Булганиным. Так как я занимал тогда пост первого секретаря ЦК КПСС, то, с их точки зрения, было недопустимо, чтобы я участвовал в официальной процедуре» ⁸⁴.

Помещение, где проходили переговоры – зал совещаний Лиги Наций в Пале де Насьон, – приводило в трепет. Главное место занимал огромный четырехсторонний стол с двумя рядами кресел для высокопоставленных дипломатов и скамьями на заднем плане для их помощников. Стены были расписаны картинами на античные темы; из большого окна открывался великолепный вид на Женевское озеро и окружающие его горы. Каждая делегация занимала за столом пять кресел. Эйзенхауэр сидел в середине, по правую руку от него – Даллес. Напротив них восседали Булганин с Хрущевым и маршалом Жуковым по одну сторону и Молотовым и Громыко – по другую. Английскую делегацию возглавлял Энтони Иден, французскую – премьер-министр Эдгар Фор и министр иностранных дел Антуан Пине ⁸⁵.

С этими-то проставленными государственными деятелями Хрущеву приходилось вести не только переговоры, но и светские беседы. Эйзенхауэр предложил заканчивать каждое пленарное заседание неформальным «полдником», чтобы смягчать возникшее напряжение за рюмкой мартини. На одном из таких «полдников» он представил Хрущеву Нельсона Рокфеллера, советника американской делегации. Удивленный тем, как «демократично» Рокфеллер одет, Хрущев шутливо ткнул первого американского миллионера кулаком в бок. «Так это и есть тот самый мистер Рокфеллер!» – воскликнул он. И, без сомнения, ощутил облегчение, когда практичный и приземленный Рокфеллер «принял шутку и ответил тем же со своей стороны» ⁸⁶.

На заседаниях от советской стороны выступал в основном Булганин: по замечанию одного из американцев, речи его порой звучали «как отчет председателя крупного благотворительного общества на ежегодном заседании». Хрущев не стеснялся прерывать его, если считал нужным, а на дипломатических ужинах перехватывал главную роль. Иден пишет, что он «встревал в разговоры» и «старался перехватить инициативу у своих товарищей». На ужине на американской вилле Хрущев высмеял слабость Булганина к выпивке. На приеме у русских официальным хозяином торжества был Булганин, однако, по словам помощника госсекретаря США Ливингстона Т. Мерчанта, «Хрущев привлекал всеобщее внимание как говорливостью, так и прежде всего необычайными застольными манерами». В другой раз перед ужином «мистер Хрущев пространно и красноречиво рассказывал о необыкновенном успехе, которого они добились, скрестив зебру с коровой. По его словам, получились полосатые коровы – самые настоящие коровы, с рогами и со всем прочим» ⁸⁷.

Если даже американцев, привыкших к неформальному стилю общения, поражала невоспитанность Хрущева, то более утонченные европейцы были от него просто в ужасе. «Хрущев – для меня загадка, – записал 22 июля в дневнике Гарольд Макмиллан. – Как может этот вульгарный, бесконечно болтающий толстяк с поросячьими глазками править огромной страной с многомиллионным населением, в сущности, исполнять роль царя?» Антуана Пине также поражал «этот коротышка с пухленькими ручками». Макмиллан почти готов был пожалеть бедных русских, которые так хотят, «чтобы их признали – и даже полюбили» ⁸⁸.

По сравнению с неформальными мероприятиями, переговоры шли легко: все, что требовалось от советской делегации – твердо стоять на своих позициях по вопросу о Германии и о разоружении и не допускать вмешательства в дела Восточной Европы. Хрущев не только отказывался уступать империалистам, но и полагал, что они должны уступить ему. Во время ужина на американской вилле Эйзенхауэр горячо настаивал, что «война в ядерную эпоху бессмысленна», что, применив ядерное оружие, любое из государств рискует уничтожить самое себя вместе со всем Северным полушарием. Помощник госсекретаря Мерчант позже одобрительно отозвался об этой тактике: «Благодаря этому саммиту мы прежде всего дали понять советским лидерам, что США не следует бояться – мы на Россию не нападем. Президент, благодаря своей открытости и искренности, сумел убедить в этом советское руководство, избавив нас от риска советских действий, вызванных непониманием наших собственных намерений». Однако реальный эффект оказался почти противоположным. Хрущев покинул Женеву «воодушевленный, обнаружив, что противники, похоже, боятся нас не меньше, чем мы их». Это подтолкнуло его к тактике блефа и угроз ядерной войной как средству давления на американцев ⁸⁹.

Уверенность Хрущева укрепило еще одно впечатление. Он заметил, что Эйзенхауэр во время переговоров во всем полагается на Даллеса, что Даллес постоянно передает ему записки, которые Эйзенхауэр «добросовестно, как школьник, зачитывал», – и «мне было жаль его: нельзя так себя вести перед всеми делегациями. Президент США терял свое лицо». После Женевы Хрущев сообщил на заседании Президиума: «Я не могу судить, насколько хорош Эйзенхауэр как президент. Это пусть американский народ решает. Но, как отец и дед, скажу: в школе или в детском саду я бы с радостью доверил этому человеку своих детей». Добрынин позже писал, что Хрущев доверял Эйзенхауэру «как ветеран ветерану», полагая, что человек, переживший войну, не допустит развязывания новой войны. Эта уверенность позволяла Хрущеву без всяких опасений блефовать, в кризисных ситуациях угрожая США ядерным ударом ⁹⁰.

Поездка в Женеву принесла и другие дивиденды. Сам Хрущев по магазинам не ходил, но отправил своего помощника узнать, сколько стоят швейцарские часы. В Юзовке, еще до революции, он носил швейцарские часы – и вспоминал о них, по словам сына, «с благоговением». Узнав, что сейчас такие часы недороги, он заказал часы для себя и всей семьи, а вслед за ним то же сделали и другие члены делегации. Кроме того, он купил швейцарский армейский нож, которым срезал грибы и чистил яблоки до самой смерти ⁹¹.

Если верить его зятю, Хрущев вернулся из Женевы «довольным, даже радостным». По его собственным словам, он доказал, что может «достойно представлять свою страну» ⁹².

Будь его воля, Хрущев немедленно после Женевы отправился бы в Вашингтон. Хрущев и Булганин даже спросили о приглашении, и Эйзенхауэр отмечал на заседании конгресса: «Они ломаться не станут. Эти люди любят быть на публике». Интуиция Эйзенхауэра подсказывала ему ответить согласием; но Даллес «счел, что я чересчур импульсивен», и президент ограничился обещанием проработать этот вопрос ⁹³.

Однако на встрече министров иностранных дел в октябре 1955-го не было принято никаких соглашений; в сущности, министры не договорились даже об общих принципах, исходя из которых можно было бы вести переговоры. По возвращении Даллес объявил, что холодная война продолжается. В реакции Хрущева чувствуется нешуточное раздражение. «Успех, которого мы достигли на женевском совещании, очень небольшой, в сущности, микроскопический», – заявил он 24 ноября. Затем он заметил, что «готов ждать, как говорится, пока не каплет». Однако и два дня спустя нетерпеливо отмечал, что ядерное оружие «действует на нервы тем, кто хотел бы развязать войну», добавив к этому: «Мы должны использовать все свои возможности, чтобы заставить агрессивные круги в некоторых странах поменьше говорить о войне и побольше – о контактах… и разрядке международного напряжения» ⁹⁴.