Текст книги "Хрущев"

Автор книги: Уильям Таубман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 69 страниц)

Впрочем, выступление Хрущева не было таким от начала до конца. По крайней мере на одного репортера он произвел впечатление «добродушного человека с чувством юмора» да и закончил не угрозами войны, а призывами к миру ⁹⁰. В сущности, учитывая обстоятельства, он держался очень неплохо – и лишь потом, на встрече с восточноевропейскими послами, позволил гневу и обиде прорваться наружу.

По просьбе польского посла во Франции Станислава Гаевского в советском посольстве был организован прием для посланников восточноевропейских стран. В роскошный зал, блистающий позолотой, красными коврами и кожаными диванами, вошел Хрущев в сопровождении Громыко и Малиновского – раскрасневшийся и чрезвычайно воодушевленный. Заказав себе и своим спутникам по рюмке коньяку, он рассказал такой анекдот. В царское время гарнизонные офицеры, снедаемые невыносимой скукой, развлекались необычными «концертами»: напившись до невменяемости, они вызывали к себе солдата, и командир гарнизона пинал его под зад, заставляя пукать в ритме «Боже, царя храни». Но однажды, когда командир давал «концерт» для гостей из соседнего гарнизона, у солдата ничего не получалось. Он очень старался, и наконец, продолжал Хрущев, «не смог больше сдерживаться: „Ну вот, хотел пернуть, а вместо этого обосрался!“ – воскликнул он. Вот так и с Эйзенхауэром случилось. Хотел пернуть, а сам обосрался. Так, дорогие товарищи, и доложите вашим правительствам».

Хохотали все, кроме Громыко, – тот, как обычно, сидел с непроницаемым лицом. А правда, поинтересовался Хрущев у своего министра иностранных дел, что как раз сейчас (было восемь вечера) англичане надевают вечерние костюмы и садятся ужинать? Громыко смущенно кивнул.

– Значит, Макмиллан сейчас ужинает в смокинге или в вечернем костюме, – заключил Хрущев. – А давайте пригласим его сюда прямо сейчас! Сколько времени уйдет на то, чтобы доставить его сюда? – уточнил он у советского посла Владимира Виноградова. Около получаса, ответил тот. – Тогда позвоните ему и вызовите сюда, – потребовал Хрущев. – Скажите, что я хочу с ним поговорить – именно здесь и именно сегодня вечером, и чтобы был здесь не позже чем через сорок минут. Особенно подчеркните время: хочу посмотреть, как он примчится, роняя на смокинг крошки омлета.

Смущенный Громыко наклонился к уху босса и что-то ему прошептал. Хрущев, раскрасневшийся, с бесовским огнем в маленьких глазках, разразился хохотом. «Андрей Андреевич недоволен, что я такое говорю при вас, – объявил он. – А почему бы и нет? У меня нет секретов от союзников» ⁹¹.

По-видимому, Хрущев скоро передумал звать на прием Макмиллана – по крайней мере, никаких следов этой встречи история не сохранила. Однако, как говорится, важно намерение, – а намерение в данном случае весьма красноречиво. Добраться до Эйзенхауэра Хрущев не мог и потому решил выместить свой гнев и свое унижение на элегантном, но уязвимом Макмиллане, заставив его пережить те же эмоции.

Посол Гаевский был настолько поражен, что в беседе с репортером «Нью-Йорк таймс» С. Л. Сульцбергером не удержался от замечания, что Хрущев «несколько неуравновешен». Западногерманский канцлер Аденауэр в интервью тому же корреспонденту выразился резче и прямее: «Хрущев с ума сошел» ⁹². Американский посол в Великобритании Джон Хей Уитни заметил, что Хрущев в Париже вел себя «как сварливая женщина» ⁹³. Довольны были только китайцы. Они давно предупреждали, что «американским империалистам» верить не стоит, и теперь надеялись (как заявляли в письме в Москву в 1963 году), что «товарищи, столь громко возносившие хвалы так называемому духу Кемп-Дэвида, усвоят этот урок…» ⁹⁴. Восточная Германия напряженно ждала, что будет дальше. На обратном пути из Парижа, заехав в Восточный Берлин, Хрущев произнес речь в Зееленбиндер-Холле перед десятью тысячами немецких коммунистов. Многие из них ожидали, что теперь-то будет произнесено предложение, перед которым трепетал Запад – о заключении с ГДР сепаратного мирного договора, который положит конец правам западных держав на Берлин. «Американский президент меня предал! – кричал Хрущев. – Да-да, предал!» Однако заключение договора снова было отложено. «Мы хотели бы верить, – заметил Хрущев, – что через шесть – восемь месяцев совещание в верхах состоится. В этих условиях имеет смысл подождать еще немного… От нас это не уйдет. Подождем, лучше созреет» ⁹⁵.

Кремлевские коллеги Хрущева также сомневались если не в его душевном здоровье, то по крайней мере в правильности его тактики. «Все, что я могу сказать, – говорил по этому поводу Шелепин, – шпионы всегда были и всегда будут. Так что ему следовало найти другое время и место, чтобы объяснить Эйзенхауэру, что он о нем думает» ⁹⁶. Многие советские дипломаты были недовольны и по другим причинам. Вместо того чтобы добиться хоть какого-то прогресса по неотложным вопросам, Хрущев порвал с Эйзенхауэром, разорвал (по крайней мере на какое-то время) отношения с Западной Германией, оттолкнул от себя восточногерманских интеллектуалов, надеявшихся на сближение с Западом, и подтолкнул Вальтера Ульбрихта к новым интригам вокруг Берлина ⁹⁷.

По дороге в Москву в самолете Хрущева царило мрачное настроение. И, прилетев домой, он не бросился, как обычно, в Лужники докладывать о своих успехах советскому народу.

«Так нельзя было поступать с Эйзенхауэром, – рассказывает Микоян. – …Из-за того, что наши ракеты случайно сбили У-2, Хрущев устроил непозволительную истерику… Он виновен в том, что отодвинул разрядку лет на пятнадцать…» Согласен с ним и Трояновский: «Хрущев превзошел самого себя, призывая гнев Божий на голову президента Эйзенхауэра». Трояновский сожалеет о том, что не попытался тактично отговорить босса от этой затеи. Позже Нина Петровна упрекала его и другого помощника Хрущева в том, что они не пытаются влиять на ее мужа: «Почему вы не поправляете его? Если вы не будете обращать внимание на его оплошности, кто же тогда будет?» ⁹⁸

Сам Хрущев тоже не был вполне доволен своим парижским выступлением; по свидетельству Сергея Хрущева, хотя в начале рассказа о том, какой переполох он устроил в Париже, глаза у отца возбужденно блестели, «скоро они приняли настороженное выражение, став из карих почти черными» ⁹⁹. Возможно, именно поэтому в своих мемуарах он горячо настаивает, что принял верное решение: «Есть народная поговорка: „Дай коготкам увязнуть, весь влезешь в тину“. Если бы мы не проявили мужества и не встали на защиту своей чести тогда, следовательно, согласились бы с США в том, что их самолеты имеют право летать над закрытыми территориями любых государств» ¹⁰⁰.

Такая бравада характерна для Хрущева. Надо отметить и то, что поиски разрядки были лишь одной стороной его внешней политики – стремясь к разоружению, он не переставал соревноваться с капиталистическими странами в экономике, осыпать Запад угрозами и «ставить на место» высокомерных западных лидеров. Однако летом 1960 года Хрущев испытывал заметное недовольство собой, проявлявшееся во многом – и в лихорадочной активности, и в мрачном тоне, каким он говорил об Эйзенхауэре, но особенно – в поспешных и непродуманных действиях против Мао Цзэдуна, нанесших советско-китайским отношениям огромный и непоправимый ущерб.

Летнее расписание Хрущева включало в себя десять дней в Румынии (с 18 по 27 июня), девять в Австрии (с 30 июня по 8 июля) и три в Финляндии (со 2 по 4 сентября), а также инспекционную поездку по Астраханской области и визит в Калиновку, которую он в 1959 году как-то ухитрился объехать. Везде он хвастал прогрессом во внутренних и внешних делах, однако в выступлениях его ясно слышались оборонительные нотки. Он отрицал, что его надежды на саммит были преувеличены. Объяснял, зачем вообще поехал в Париж («чтобы продемонстрировать свое самообладание»), почему не встретился с Эйзенхауэром наедине (по вине президента), почему до мая не подавал протестов по поводу американских полетов над СССР (потому что американцы хвастали, что русские не умеют сбивать их самолеты), почему по приезде в Москву не организовал обычную «встречу с народом» (потому что только что выступил перед немецкими коммунистами) ¹⁰¹.

3 июня на пресс-конференции он произнес в адрес Эйзенхауэра такую диатрибу: если после отставки ему понадобится работа, «мы могли бы нанять его директором детского сада. Я уверен, с детьми он плохо обращаться не будет». Об отмене визита президента США в СССР он сказал: «Нельзя, чтобы человек ел там же, где нагадил». На этой же пресс-конференции Хрущев сообщил, что после выборов президента надеется улучшить отношения с Америкой, однако вновь подтвердил, что намерен подписать сепаратный мирный договор с ГДР. «Ясно я говорю?» – поинтересовался он у четырех сотен корреспондентов.

« Возгласы: —Ясно!

Н. С. Хрущев: – По-моему, тоже ясно. (Оживление в зале.)А если не ясно, еще повторим. Когда заключим мирный договор, тогда будет еще яснее» ¹⁰².

9 июля на съезде учителей, рассказывая о недавней поездке в Австрию и о том, как католическая церковь настраивала против него верующих, Хрущев употребил слово «паства» с ударением на первом слоге – и тут же спросил аудиторию, правильно ли он произносит это слово. «Признаюсь, выступая перед вами, я все время волнуюсь, потому что знаю свои недостатки в произношении некоторых слов, ведь я нахожусь перед таким строгим судом… Не хочу на своих учителей сваливать ответственность. Мои учителя были очень хорошие люди, особенно одна учительница, которую я никогда не забуду, – это Лидия Михайловна. Но, видимо, среда, в которой я жил, наложила свой отпечаток. Так все-таки пáства или паствá?» ¹⁰³

Помощники Хрущева немедленно разыскали учительницу и привезли ее в Москву на свидание с бывшим учеником. Хрущеву, должно быть, приятно было видеть, как ревностно приспешники стремятся ему угодить. Однако провал парижского саммита по-прежнему не давал ему покоя. В июне глава КГБ Шелепин порекомендовал Хрущеву длинный список грязных трюков, в том числе подделку документов, для дискредитации ЦРУ, Аллена Даллеса и самого президента Эйзенхауэра. Неизвестно, что из этого списка было реально выполнено и имел ли к нему какое-то касательство сам Хрущев. Однако резонно предположить, что и в этом случае подчиненные Хрущева стремились угадать его невысказанные желания ¹⁰⁴.

Настроение Хрущева передалось и его зятю, редактору «Известий» Аджубею. Однажды в Австрии, чересчур много выпив, Аджубей принялся кричать на какого-то американца: «С вами, американцами, покончено, хотя вы и не желаете этого признавать. Мы вас раздавим вот так!» – и с этими словами раздавил в руке горлышко бутылки. Американец ответил на это, что Аджубей разговаривает как Гитлер; тот так разъярился, что соотечественники поспешили его увести. «Нет, нет, – кричал он, – я хочу сказать этому американцу все, что думаю о его правительстве! Оно состоит из идиотов, слабаков и предателей!» ¹⁰⁵

О Мао и его людях Хрущев думал ненамного лучше. Провал саммита положил конец заигрываниям Москвы с Вашингтоном, что не могло не радовать китайцев. Сблизившись с Пекином, Хрущев доставил бы удовольствие тем в Москве, кто опасался «потерять Китай». Однако слишком быстрое и охотное сближение дало бы сторонникам Китая в Москве повод настаивать на возрождении дружеских отношений на таких условиях, которые для Хрущева были неприемлемы. Ситуация была непростая: необходимо было взвесить все возможности и сделать разумный, обдуманный выбор. Вместо этого Хрущев сорвал на Мао свой гнев, не задумываясь о последствиях.

20 июня в Бухаресте должен был открыться съезд Румынской коммунистической партии. 18-го Хрущев вдруг объявил, что намерен присутствовать на съезде. Его примеру последовали все лидеры «братских» компартий, кроме – красноречивый жест – Мао и его нового союзника албанца Энвера Ходжи. Явившись на съезд, Хрущев поразил делегатов пламенным антикитайским выступлением.

В официальной речи Хрущев утверждал, что, несмотря на парижскую неудачу, стремится к мирному сосуществованию. Тем временем советская делегация распространила восьмидесятистраничное «Информационное послание», в котором жестко критиковалась внешнеполитическая позиция Китая. Пэн Чжэнь, глава китайской делегации, заявил, что считает это послание крайне оскорбительным; в то же время он сам пустил в оборот советское послание ЦК КПК, не подлежащее огласке. По словам одного западного корреспондента, видевшего это частное письмо, оно «источало желчь, охватывало широкий круг вопросов и состояло из слабо связанных между собой тематических отрывков, чем весьма напоминало речи самого Хрущева» ¹⁰⁶.

Возможно, Хрущев надеялся поразить китайцев, однако тот факт, что они сделали достоянием гласности частное письмо, поразил его самого. На заключительном заседании съезда он отшвырнул заготовленную речь и разразился яростной филиппикой. Согласно одному из отчетов, он критиковал лично Мао за то, что тот «не считается ни с чьими интересами, кроме своих собственных, и выдумывает теории, оторванные от реалий современного мира». По другим сообщениям, он называл Мао «Буддой, который сидит и высасывает теории из пальца», а также «старой калошей» ¹⁰⁷.

Пламенное выступление Хрущева, весьма напоминающее парижскую пресс-конференцию, вызвало резкий ответ Пэна, насмешливо заявившего, что во внешней политике Хрущева кидает то в жар, то в холод. Возмущенный Хрущев «отомстил» – на следующий же день отозвал из Китая всех советских советников. По заявлению Пекина, Москва отозвала 1390 экспертов, разорвала 343 контракта, подвесила 257 научно-технических проектов – и все это «за какой-то месяц» ¹⁰⁸. Помимо экономического урона (в 1961 году объем советско-китайской торговли уменьшился более чем наполовину, а в 1962-м советский экспорт в Китай составлял лишь четверть от объема 1959 года ¹⁰⁹), необдуманный ход Хрущева лишил Москву бесценных разведданных, получаемых от советских экспертов.

Советский посол в Китае Степан Червоненко был «изумлен» этой новостью и попытался предпринять некоторые шаги, чтобы предотвратить отзыв экспертов. «Мы отправили телеграмму в Москву. Писали, что это нарушение международных конвенций. Если мы решили прекратить помощь Китаю, то надо хотя бы дать советникам доработать до окончания контрактов. Мы надеялись, что тем временем все как-нибудь уладится» ¹¹⁰. Ошибку Москвы Червоненко приписывал импульсивности Хрущева. По-видимому, так же отнесся к этому решению и Брежнев, бывший помощник которого Александров-Агентов относит начало раскола между Хрущевым и его протеже к серии «импульсивных внешнеполитических решений, нанесших ущерб нашей собственной стране. Достаточно вспомнить неожиданный отзыв из Китая наших не только военных, но и экономических советников – и это несмотря на существующие соглашения и контракты» ¹¹¹.

Бывший работник ЦК Лев Делюсин рассказывает, как было принято это решение. Он слышал, что начальство подумывает об отзыве экспертов, и полагал, что убедил Юрия Андропова, ответственного за отношения с братскими компартиями, в серьезной ошибочности такого шага. Андропов поручил Делюсину подготовить об этом служебную записку. Однако, рассказывает Делюсин, не успел он сесть за работу, как «мы получили из секретариата Хрущева звонок о том, что он уже подписал указ об отзыве. Думаю, это была одна из серьезнейших ошибок Хрущева. Разумеется, это привело к дальнейшему ухудшению отношений. Неужели он полагал, что от этого что-то изменится к лучшему?» ¹¹².

В сущности, Москва и Пекин все же сделали шаг к перемирию до ноября 1960 года, когда в Москве, на Совещании коммунистических и рабочих партий, куда съехались со всего мира представители восьмидесяти одной компартии, после резкого обмена репликами была подготовлена и подписана обеими сторонами компромиссная декларация ¹¹³. Однако, по замечанию переводчика Мао Ян Минфу, «это было лишь временное перемирие. В сущности, события уже вышли из-под контроля» ¹¹⁴.

После Парижа Хрущев заявлял, что для возобновления переговоров на высшем уровне должно пройти шесть – восемь месяцев. Его предположение, что наследник Эйзенхауэра немедленно после выборов (в ноябре) или инаугурации (в январе) согласится вести с ним переговоры, было, конечно, чересчур оптимистично. А тем временем в начале июня Хрущев начал обдумывать возможность посетить Генеральную ассамблею ООН. К середине июля он твердо решил ехать, а 10 августа об этом было сделано официальное заявление. Декларируемой целью Хрущева была поддержка излюбленных им тем – разоружения и деколонизации. Но были, по свидетельству его сына, и более личные мотивы: «взять реванш за происшедшее в Париже» – заставить западных лидеров против их воли оказаться с ним за столом переговоров, разоблачить перед целым светом Соединенные Штаты и их президента, предложить перенести штаб-квартиру ООН. По Трояновскому, Хрущев больше всего мечтал «появиться непрошеным гостем при дворе „князя тьмы“, каким он стал представлять себе Эйзенхауэра, и тем самым унизить его» ¹¹⁵.

Осторожный Громыко предупреждал, что другие главы государств останутся дома и компанию Хрущеву в Нью-Йорке будут составлять только лидеры коммунистических стран-союзниц. Поэтому, когда другие лидеры последовали его примеру, Хрущев, по воспоминаниям сына, «ликовал», а когда американцы объявили, что членам советской делегации не будет разрешено покидать Манхэттен без позволения принимающей стороны, он «так и рвался в бой» ¹¹⁶.

Хрущев решил отправиться в Нью-Йорк по морю. Он мечтал появиться в Америке, как первые поселенцы, о которых он читал в юности, а кроме того, хотел избежать остановок для дозаправки (поскольку Ту-114, на котором он летал в США, находился в ремонте). Однако радостное предвкушение поездки чередовалось с минутами подавленности: по словам Сергея Хрущева, «отец начал все чаще заговаривать о смерти». Вслух он беспокоился о том, что «страны НАТО предпримут какие-либо диверсионные акции против нашего корабля» ¹¹⁷, однако в глубине души, возможно, боялся и того, что его поездка станет лишь слабой заменой того дипломатического триумфа, от которого он отказался в Париже.

Вечером 9 сентября, в сопровождении руководителей Венгрии, Румынии, Болгарии, а также Украины и Белоруссии (на включении которых в ООН как независимых государств настоял в 1945 году Сталин), Хрущев отплыл с военно-морской базы в Балтийске близ Калининграда. Его корабль, изготовленный в 1940 году по немецкому заказу на верфях Амстердама, первоначально назывался «Балтика»; после войны он был получен СССР в качестве репарации и переименован в «Вячеслава Молотова», но после разоблачения «антипартийной» группы вновь получил свое исконное имя ¹¹⁸. В воспоминаниях Хрущева о его первом и единственном путешествии через океан возбуждение мешается с тревогой: тревога – от размышлений о том, как примут его американцы, возбуждение – от удовольствия сочетать полезное (чтение документов и консультации с восточноевропейскими лидерами) с приятным (нескончаемые шутки над теми, кто, в отличие от самого Хрущева, страдал морской болезнью), а также от «особого чувства», связанного с тем, что «воды там видимо-невидимо» ¹¹⁹.

Помощники и эксперты ¹²⁰по очереди читали Хрущеву донесения разведки. Дмитрий Горюнов, один из помощников Хрущева, вспоминает, что «на корабле он был очень спокоен, хотя вообще он человек очень импульсивный» ¹²¹. Зато Громыко пришел в ужас, когда Хрущев надиктовал ему ремарки, обостряющие выступления, подготовленные для него в Москве Министерством иностранных дел: «Резче отметить односторонность действий аппарата ООН… Стоит подумать, чтобы ООН перенести (штаб-квартиру) в Швейцарию, в Австралию или в СССР… В ответ на ноту США… надо действовать наоборот: в зубы дал и сказать извините, я этого не хотел сделать, но войдите в мое положение, я был вынужден это сделать, потому что вы зубы подставили…» ¹²²

В течение долгого путешествия Хрущев часто общался с моряками, развлекая их шутками и разными историями. Другие восточноевропейские лидеры вечерами играли в карты в баре, но он предпочитал смотреть кино, хотя иногда выпивал вместе с ними. Самодеятельное представление, подготовленное командой корабля, они смотрели вместе. Днем, когда старшие члены делегаций, страдавшие от морской болезни, сидели по своим каютам, а младшие чиновники ухаживали за официантками и машинистками, Хрущев любил проводить время с молодыми дипломатами – например, с Аркадием Шевченко. В разговорах с ним он жаловался на свое незнание западной литературы, однако шутливо замечал, что, прежде чем учить иностранные языки, «ему бы русским как следует овладеть». Когда заходила речь о лидерах западных держав, Хрущев выражал уверенность, что с помощью пропагандистских заявлений о всеобщем и полном разоружении сумеет добиться того, чтобы западные лидеры смягчили свои позиции в отношении ограничения вооружений. «Всякому овощу свое время», – добродушно замечал он ¹²³.

19 сентября «Балтика» бросила якорь в порту Нью-Йорка. Какое отличие от триумфального прибытия Хрущева в Америку год назад! Теперь на американской земле Хрущева встречала демонстрация профсоюза портовых грузчиков с плакатами типа: «Холодно осенью, летом жара, Сталин подох – тебе тоже пора!»

«Было множество ряженых людей, в разных цветных костюмах, – вспоминал Хрущев, – с плакатами и лозунгами. Они что-то выкрикивали в репродукторы… Мы все высыпали на палубу, смотрели на чучела и смеялись. Для нас это было чем-то вроде шутовского карнавала» ¹²⁴.

Чем дальше, тем хуже. Для советского корабля отвели док номер 73 – старый, полуразрушенный ангар на Ист-Ривер. Корреспондент «Правды» Геннадий Васильев отправил в редакцию отчет о прибытии заблаговременно, еще в море: в его репортаже с безоблачного неба ярко светило солнце, на берегу Хрущева встречали радостные толпы, со всех сторон летели цветы и добрые пожелания. На самом же деле было пасмурно, дождь лил как из ведра, и на причале, кроме советских официальных лиц с семьями, журналистов, полиции и охраны, «встречали» русских только венгерские эмигранты. Профсоюз портовых грузчиков бойкотировал «Балтику», и дипломатам пришлось самим разгружать свой багаж.

Шевченко полагал, что в таком приеме следует винить советских послов в США и в ООН, слишком буквально понявших приказ «не тратить народные деньги на шикарный пирс». В действительности этот приказ отдал сам Хрущев. Теперь он был уверен, что «некоторые американцы иронизировали над русскими», однако понимал, что «виноватого искать было нечего, это я сам был виноват».

Хрущев гордо сошел с корабля, твердо ступил на толстый восточный ковер, впитывавший дождь, как огромная губка, и поинтересовался, не желает ли президент Эйзенхауэр присоединиться к нему на импровизированном саммите в ООН. Васильев успел позвонить в Москву и убрать из своего репортажа безоблачное небо и сияющее солнце, однако ликующие толпы остались ¹²⁵.

Хрущев пробыл в Нью-Йорке до 13 октября и улетел в Москву на самолете. В общей сложности он отсутствовал в Кремле более месяца – даже по его стандартам срок немалый. Очевидно, на родной земле Хрущев чувствовал себя вполне уверенно и не боялся оставлять коллег без присмотра. Однако из-за одержимости своей миссией он задержался в США намного дольше необходимого.

В Нью-Йорке Хрущев занялся лихорадочной деятельностью. В ООН он произнес несколько речей и активно участвовал в дебатах. За стенами ООН – в Манхэттене и в резиденции советского посольства в Глен-Коуве, Лонг-Айленд – в любое время дня и ночи проводил бесчисленные пресс-конференции. Он встречался с мировыми лидерами, ораторствовал на официальных обедах и ужинах, появился в телешоу Дэвида Сасскинда и произвел переполох, когда, не сообщив полиции и охране (видимо, желая доказать, что имеет право ходить куда хочет без разрешения), отправился в Гарлем встретиться с Фиделем Кастро, с которым обнимался в переполненном холле отеля «Тереза». Стоя на балконе второго этажа здания советского посольства на пересечении Парк-авеню и Шестьдесят Восьмой стрит, он распевал перед журналистами «Интернационал». Когда кто-то из репортеров предупредил, что в белой рубашке на фоне красной стены Хрущев представляет собой соблазнительную мишень – тот расправил плечи, выпятил челюсть и, сжав кулак, продемонстрировал апперкот куда-то в сторону неба ¹²⁶.

Советская пресса, разумеется, описывала эти события (по крайней мере большую часть) как победу. То же утверждал по возвращении и сам Хрущев. «Он считал себя победителем», – замечает его сын, добавляя, что заседание ООН «вознаградило его за срыв парижского саммита» ¹²⁷. Однако поведение Хрущева в Нью-Йорке было не просто непредсказуемым и экстравагантным: оно не лезло ни в какие ворота. Протестуя против речи Генерального секретаря ООН Дага Хаммаршельда, он начал стучать кулаком по столу и стучал до тех пор, пока к нему не присоединились сперва (после заметного колебания) Громыко, потом другие члены его делегации, а затем и делегации других коммунистических стран. Когда британский премьер-министр Макмиллан публично выразил сожаление о срыве парижского саммита, Хрущев вскочил на ноги и закричал: «Это вы посылали на нашу территорию самолеты, это вы – агрессоры!» – и снова начал махать руками и стучать кулаком по столу. Обернувшись к председателю собрания, ирландцу Фредерику X. Боланду, Макмиллан заметил, что, если господин Хрущев будет продолжать в том же духе, он хотел бы услышать перевод. Боланд призвал Хрущева к порядку, и советский руководитель успокоился – по крайней мере, на день.

11 октября, произнеся речь перед ассамблеей и возвращаясь на свое место, Хрущев заметил, что испанцы ему не аплодируют. Он бросился к ним, начал тыкать пальцем в лицо молодому испанскому делегату, поливать его бранью по-русски и, кажется, уже готов был броситься на него с кулаками. Только приближение охраны заставило Хрущева сесть на место.

Самый знаменитый инцидент – происшествие с пресловутым ботинком – имел место в последний полный день Хрущева в Нью-Йорке. Делегат от Филиппин обернул разговор о деколонизации против самого Хрущева, заявив, что Восточная Европа «лишена политических и гражданских прав» и «поглощена Советским Союзом». Сперва советский лидер колотил по столу обоими кулаками, а затем снял правый ботинок (точнее, башмак или сандалию, поправляет его сын, замечая, что отец терпеть не мог завязывать шнурки), угрожающе помахал им в воздухе и начал колотить по столу, все громче и громче, пока наконец все взгляды в зале не устремились на него и в публике не послышался изумленный шум ¹²⁸. У Громыко, сидевшего с Хрущевым рядом, на лице отражалось настоящее страдание. Наконец, «с гримасой решимости» и видом человека, «готового прыгнуть в ледяную воду», министр иностранных дел снял свой ботинок и принялся легонько постукивать им по столу, словно надеялся, что его босс это заметит, а все остальные – нет ¹²⁹.

Сам Хрущев был в восторге от устроенного им представления. Узнав, что Трояновский при этом не присутствовал, он заметил: «Вы очень много потеряли! Это была такая умора! Ведь ООН – это своего рода международный парламент, где меньшинство должно подавать голос разными путями. Пока что мы в меньшинстве. Но ненадолго». Но другие отнеслись к этой выходке без всякого энтузиазма. Первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Кирилл Мазуров деликатно определил ее как «не совсем уместную». В советском посольстве, по рассказу Шевченко, в тот вечер «все были смущены и расстроены». У строгого и бесстрастного Громыко «губы побелели от волнения. Но Хрущев вел себя, как будто ровно ничего не произошло: громко смеялся, шутил и говорил, что нужно было „добавить жизни в чопорную атмосферу ООН“» ¹³⁰.

В тот же вечер за ужином венгерский лидер Янош Кадар, известный своей ироничностью, деликатно дал понять Хрущеву, что недоволен его поведением: «Товарищ Хрущев, помните, вчера, после того как вы стучали ботинком по столу, вам пришлось выйти к трибуне?.. Так в этот момент наш министр иностранных дел товарищ Шик повернулся ко мне и спросил: „Как вы думаете, он успел надеть обратно ботинок или же пошел босиком?“» «Многие из сидевших за столом начали хихикать, – пишет Трояновский. – У меня было чувство, что в этот момент наш лидер, может быть, понял, что зашел слишком далеко» ¹³¹.

Если верить сыну Хрущева, эта выходка, ужаснувшая его собственную делегацию, выходка, которую припомнили ему соперники четыре года спустя ¹³²и за которую многие русские до сих пор поминают Хрущева недобрым словом, была заранее продуманным жестом, который Хрущев почерпнул из отчетов о предреволюционной Думе; он будто бы полагал, что в западных парламентах так делается и по сей день ¹³³. Однако трудно сомневаться, что в этом, как в зеркале, отразилась его растущая досада – ведь добиться поставленных перед собой целей Хрущев так и не смог. Он был доволен, когда Генеральная ассамблея согласилась обсудить деколонизацию, однако пришел в ярость, когда она подавляющим большинством голосов постановила передать вопрос о разоружении одному из мелких политических комитетов. Он нервно следил за событиями в Конго (где в это время советский ставленник Патрис Лумумба отбивался от прозападных соперников Моиса Чомбе и Жозефа Мобуту) и был очень недоволен позицией ООН по этому вопросу. «Плевал я на ООН! – возмущался он на борту «Балтики», когда Трояновский зачитал ему очередные дурные вести из Конго. – Это не наша организация. Этот никчемный Хам [от «Хаммаршельд»] сует нос в важные дела, которые его не касаются… Ну, мы ему покажем!» ¹³⁴

Хрущев потребовал замены Генерального секретаря исполнительным комитетом из трех членов – представителей капиталистического мира, социалистического лагеря и нейтральных стран, – а также переноса штаб-квартиры ООН в Европу: в Швейцарию, Австрию или даже в СССР ¹³⁵. Эти сумасбродные проекты подрывали сами основы Организации Объединенных Наций и противоречили принятой в СССР политике по отношению к ООН, согласно которой Советский Союз отвергал любые попытки пересмотра ее конституционных основ. Реформам воспротивились не только большинство членов ООН, но и собственная делегация Хрущева. «Вдруг Хрущев начал настаивать на „тройке“, – вспоминал Георгий Корниенко, работавший в то время в Министерстве иностранных дел. – Это была его собственная идея. По сути, идея провальная, абсолютно нереалистическая, и многие из нас уже тогда это понимали. Еще одна из его навязчивых идей, странных и непонятных с точки зрения здравого смысла» ¹³⁶.

Сессия Генеральной ассамблеи продолжалась, но Хрущеву казалось, что «мое пребывание в Нью-Йорке затянулось» ¹³⁷. В частных беседах с Макмилланом он выглядел подавленным, продолжал сердиться на Эйзенхауэра, заявлял, что его урезанный рабочий день доказывает: «американцы прекрасно могут обойтись вообще без президента» ¹³⁸. 26 сентября на обеде с американскими бизнесменами Хрущев повторил вопросы, которые, по его словам, уже задавали ему другие: зачем он приехал? Стоило ли это делать? «Думаю, стоило», – был ответ Хрущева ¹³⁹. 7 октября на пресс-конференции ООН, получив тот же вопрос, он раздраженно ответил: «Те, кто считает, что наши усилия потрачены впустую, не понимают, что происходит» ¹⁴⁰. 20 октября, уже в Москве, начал свою «приветственную речь» такими словами: «Если спросить – стоило ли ехать в Нью-Йорк на эту сессию, – то можно сказать без всяких оговорок: не только стоило, но и необходимо было ехать». И далее добавил: «Мы старались с честью и достоинством представлять интересы Советского Союза. Времени напрасно мы не тратили, хорошо понимая, что ехали в Нью-Йорк не к теще на блины, а работать. (Оживление в зале. Аплодисменты.)» ¹⁴¹