Текст книги "Хрущев"

Автор книги: Уильям Таубман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 69 страниц)

Советский «Военно-исторический журнал» цитирует три послания Хрущева Сталину (два из них отправлены им и Тимошенко в 17.30 17 мая и 12.30 19 мая соответственно и еще одно, личное, в 2.00 19 мая): ни в одном из них нет и речи об остановке наступления ⁶⁴. Однако Хрущев пишет, что звонил, а не писал (доступа к расшифровкам телефонных разговоров у редакции журнала не было), а Баграмян и Василевский, опубликовавшие свои мемуары уже после отставки Хрущева, отчасти подтверждают его версию. Баграмян рассказывает, что на продолжении наступления настаивал Тимошенко, а Хрущев пытался его отговорить. Василевский вспоминает, как Хрущев позвонил ему девятнадцатого, сообщив, что Сталин «отказался останавливать наступление, и попросил меня еще раз поставить этот вопрос перед Верховным Главнокомандующим». Кроме того, Василевский подтверждает рассказ Хрущева о том, что «разговор с Верховным Главнокомандующим происходил через Г. М. Маленкова и прежнее решение о продолжении наступления было подтверждено» ⁶⁵.

Истина в том, что в харьковском разгроме виноваты все: Хрущев и его единомышленники навязали свою идею Сталину, а потом свалили всю вину на него, Сталин без критики принял их план и отказывался его пересмотреть, а Генштаб не осмелился вовремя указать Сталину на гибельность наступления. За просчеты военачальников армия заплатила страшную цену: 267 тысяч человек погибли, более 200 тысяч были взяты в плен ⁶⁶. К тому же, добавляет Василевский, именно победа под Харьковом дала немцам возможность прорваться к Сталинграду и на Кавказ ⁶⁷.

Хрущев, разумеется, заплатил неизмеримо меньшую цену – хотя Сталин, по своему обыкновению, не упустил случая отыграться на нем. Сместив Баграмяна и Тимошенко, он полностью распустил юго-западный сектор командования и вызвал Хрущева в Москву. «У меня было очень подавленное настроение, – рассказывает Хрущев. – Мы потеряли много тысяч солдат, утратили надежду, которой жили…» А главное – Хрущева снедала тревога за будущее. Ибо Сталин «на все пойдет, но никогда не признает, что допустил ошибку. Поэтому… я морально был подготовлен ко всему, не исключая и ареста».

Несколько дней Сталин играл со своей жертвой как кошка с мышью. Немцы заявляют, что захватили более двухсот тысяч пленных, – может быть, врут? «Нет, товарищ Сталин, не врут», – отвечал Хрущев. Во время Первой мировой войны, продолжал Сталин, когда один царский генерал отдал армию прямо в руки немцам, его за это повесили. «Товарищ Сталин, помню этот случай», – отвечал Хрущев.

Несколько дней продолжалась томительная неизвестность; Хрущев старался сохранять хорошую мину при плохой игре. Сталин чередовал замаскированные угрозы с практическими вопросами о том, как же теперь защитить Донбасс. Чем дольше Хрущев оставался в Москве, «тем более томительно тянулось время, которое должно было чем-то кончиться для меня лично. Думал, что Сталин не пройдет мимо такой катастрофы… не простит и захочет найти козла отпущения, продемонстрировав свою неумолимость, принципиальность и твердость… Я даже догадывался, исходя из прежнего опыта, как Сталин может формулировать. Он был большой мастер на такие формулировки».

К неизмеримому облегчению Хрущева, ему было разрешено вернуться на фронт. Но прощение тирана могло быть и ловушкой: Хрущев «знал случаи, когда Сталин ободрял людей, они выходили из его кабинета, но тут же отправлялись совсем не туда, куда следовало, а туда, куда Сталин указывал тем, кто этим делом занимался и хватал их. Я вышел. Ничего. Переночевал. Наутро улетел и вернулся на фронт» ⁶⁸.

Но гнев Сталина еще не утих. Тем же летом, в присутствии нескольких командиров, он выбил о лысую макушку Хрущева свою знаменитую трубку. «Это римский обычай, – объяснил Сталин потрясенным зрителям. – Когда в Древнем Риме командир проигрывал битву, он садился на кострище и посыпал себе голову пеплом. В те времена это был для военного самый страшный позор» ⁶⁹.

В отличие от Баграмяна и Тимошенко, Хрущев даже не был уволен: вместо этого он получил назначение в Военный совет Сталинградского фронта. Однако он чувствовал себя глубоко униженным («Я недостаточно разбираюсь в военных вопросах, – отвечал он, когда его просили походатайствовать в Москве об улучшении снабжения армии, – боюсь, мне не удастся ни в чем убедить Ставку») ⁷⁰, и время не излечило его боль. «И сейчас, – писал он в отставке, – я все еще обдумываю события того лично для меня самого тяжелого времени, поворотного для положения дел в 1942 году» ⁷¹. По словам его дочери Рады, «его это мучило до конца его дней» ⁷². Если бы Сталин послушался его предупреждений! Если бы на месте Василевского был более смелый Жуков! ⁷³Однако собственную вину Хрущев так никогда и не признал – по крайней мере, не признал открыто ⁷⁴.

В 1942 году Гитлер рассчитывал захватить южные районы Советского Союза, включая жизненно важные кавказские нефтяные скважины, а затем вновь повернуть на север – к Москве. В Ставке понимали, вспоминает Жуков: «С падением Сталинграда вражеское командование получило бы возможность отрезать юг страны от центра. Мы могли также потерять и Волгу – важнейшую водную артерию страны…» ⁷⁵

Август, когда началось германское наступление, и последующие ужасные месяцы Хрущев провел в Сталинграде. «Каждый дом в Сталинграде превратился в поле боя, – рассказывает историк Джон Эриксон, – заводы, вокзалы, улицы, площади, даже отдельные стены становились рубежами битвы». В огромных корпусах Сталинградского тракторного завода развернулось ожесточенное сражение; помещения были заполнены трупами. Раненые отползали на берег Волги, где, если повезет, их подбирал паром и под яростной немецкой бомбежкой перевозил на другой берег. К концу октября территория западного берега, контролируемая советскими войсками, сузилась до одного километра ⁷⁶. Однако уже в ноябре Советская Армия начала внезапное контрнаступление, сломавшее хребет вермахту.

Хрущев выполнял роль посредника между сталинградскими генералами и Ставкой. Сталин советовался с ним по вопросам назначения или снятия с должности таких командиров, как Андрей Еременко или Василий Чуйков. Перед контрнаступлением Хрущев ездил по фронтам, проверял боеготовность и боевой дух войск, лично допрашивал пленных, некоторых из них завербовал для пропаганды, а некоторых (по крайней мере, по его собственным словам) спас от расстрела или издевательств со стороны советских солдат ⁷⁷.

Однажды Хрущев едва не погиб – немецкие самолеты разбомбили его командный пост. Он находился к югу от города, когда немецкие «мессершмиты» атаковали советские бомбардировщики, направлявшиеся в сторону фронта. Нескольким советским пилотам удалось катапультироваться – но их расстреляли советские войска, приняв за немцев. Хрущев вспоминал, как один летчик отчаянно кричал: «Я свой, свой!» Автоматная очередь заглушила его крик – все было кончено ⁷⁸.

Трупы немцев вмерзали в землю: их вырывали, укладывали штабелями, перекладывали железнодорожными шпалами и поджигали. «Это производило очень тягостное впечатление, – вспоминал Хрущев. – Говорят, Наполеон или кто-то другой сказал, что труп врага приятно пахнет. Не знаю, для кого как, а для меня и запах был неприятен, и смотреть на эту картину тоже было неприятно!» ⁷⁹

Кинорежиссер Довженко, ездивший по фронтам вместе с Хрущевым, описывал сцену, которой они оба стали свидетелями: «На дороге лежал горящий самолет; очевидно, он упал не больше получаса назад. Рядом – летчик: без рук, без ног, с искореженным торсом, зияющими белыми костями черепа. Из рукавов его комбинезона торчали белые кости. Второго пилота выбросило из самолета; он лежал неподалеку. У него был раздроблен череп; розовый мозг пачкал землю, и над ним кружились крупные зеленые мухи. Я заглянул в лицо летчика, прикрытое какой-то тряпкой. Во лбу у него зияла огромная дыра, темная от засохшей крови» ⁸⁰.

Эти картины войны и много лет спустя не давали Хрущеву покоя. Быть может, страшная смерть летчиков напомнила ему о Лене? Однако он умел держать себя в руках. Вдова генерала Родиона Малиновского, бывшая на фронте вместе с мужем, вспоминает случай, когда во время немецкой бомбежки она вжалась в угол, с ужасом ожидая смерти. И в этот момент вошел Хрущев. «А что такого случилось?» – спросил он бодро, с обычной широкой улыбкой на лице ⁸¹.

В отличие от Киева и Харькова, в Сталинграде Хрущев сыграл, безусловно, положительную роль. Однако впоследствии он ревниво относился к своим заслугам и преуменьшал заслуги других. Позднее он упрекал Жукова и Василевского за то, что они якобы приписывают успех решительного контрнаступления себе: «Жуков только один раз был в Сталинграде. Побыл с нами немного, уехал и больше не возвращался. Он приехал, когда решение об операции было уже принято» ⁸². Главное, заявлял Хрущев, «почтить победу советского народа», а не спорить о том, кому мы обязаны этой победой ⁸³; однако, как обычно, он преувеличивал свою роль. Конечно, Хрущев не приписывал себе авторство идеи контрнаступления под Сталинградом, но всегда старался подчеркнуть свое активное участие и в принятии решения, и в самой операции ⁸⁴.

Жуков тоже не отличался скромностью, однако его рассказ более убедителен. 6 октября, когда Хрущев и Еременко предложили контрнаступление, Верховный главнокомандующий и Ставка уже сами пришли к этому решению. Жуков утверждает, что Хрущев об этом не знал, поскольку Верховный главнокомандующий приказал ему держать планы масштабного контрнаступления в строжайшем секрете ⁸⁵.

Хрущеву очень хотелось побывать в Москве и поговорить со Сталиным лично; но он был далеко не так влиятелен, как впоследствии старался изобразить. Несколько раз он звонил Василевскому и просил предложить Сталину пригласить его. «Почему вы сами ему не позвоните?» – спрашивал Василевский. Но «Хрущев находил какие-то предлоги для отказа и продолжал настаивать, чтобы позвонил я. „Вам это будет легче, ведь вас он уже вызвал“».

– А что с ним такое? – спросил Сталин, когда Василевский, поддавшись на уговоры, рассказал ему о просьбе Хрущева. – Что он так рвется в Москву? Зачем? – Но наконец согласился: – Ладно. Пусть прилетает. Возьмите его с собой ⁸⁶.

Хрущев завидовал тем, кто встречался со Сталиным чаще него, особенно если обсуждались вопросы, в которых считал себя компетентным. Некоторые вопросы были связаны с постоянными и неизбежными конфликтами между Ставкой и полевыми командирами: Сталин не понимал трудностей, стоявших перед фронтовым командованием, а его эмиссары стремились ограничить инициативу на местах и требовали полного подчинения. К эгоизму и зависти примешивался страх за себя – Хрущев понимал, что, если не будет постоянно показываться Сталину на глаза, подозрительный тиран может вообразить его «предателем».

Всякий раз, когда положение становилось тяжелым, – вспоминал Хрущев, – прилетали Маленков, Василевский, Воронов, Новиков или еще кто-нибудь. «Я был не очень высокого мнения о людях, которые приезжали из Ставки. Конкретно они нам ничем помочь не могли… просто отнимали у нас время, не принося никакой пользы» ⁸⁷.

Особенно злило Хрущева, когда Маленков с Василевским принимались тихо совещаться где-нибудь в углу. «Как раз в то время (а это всегда бывало в самый критический момент) я чувствовал обостренное внимание к себе со стороны Сталина. Я не раз видел, как при острых поворотах событий шушукаются между собой Василевский с Маленковым. Они, видимо, выгораживали собственные персоны. Видимо, готовили сообщение, чтобы при неудаче свалить вину на кого-то другого. На кого же? Конечно, на командующего войсками и члена Военного совета фронта в первую очередь… Сам-то Маленков в военных вопросах ничего не понимал, но в вопросах интриганства обладал шансами на успех» ⁸⁸. Единственной пользой от появления Маленкова в Сталинграде стал, по словам Хрущева, «шикарный туалет. Правда, в туалетную, которая до того была в образцовом состоянии, после того как уехали представители [Ставки], стало невозможно зайти» ⁸⁹.

В своих воспоминаниях Хрущев отрицает, что добивался встреч со Сталиным, однако здесь противоречит сам себе. В своих мемуарах, говорит он дальше, он упоминает эти встречи только потому, что «в конце концов я был членом Военных советов на фронтах и членом Политбюро, и Сталин меня знал и со мной считался…» ⁹⁰.

Постепенно Хрущев начал относиться к Сталину теплее – главным образом потому, что потеплел к нему и сам вождь. Советские войска одерживали победу за победой, Сталин повеселел, и докладывать ему теперь «было одно удовольствие», вспоминает Хрущев ⁹¹. Все его рапорты на протяжении войны производят такое впечатление, словно написаны с целью порадовать или развеселить Сталина. В двух докладах июня 1942 года он приводит выдержки из дневника убитого немецкого офицера и нелестное сравнение американского танка М-3 с советскими танками ⁹². В другом докладе мы встречаем забавную историю о горячей перепалке между полковником и генералом, оборванной возгласом генерала: «Товарищ полковник, не забывайтесь!» «Эта история, – вспоминал Хрущев, – Сталину особенно понравилась. И много лет спустя он мог улыбнуться и сказать: „Товарищ полковник, не забывайтесь!“ Это означало, что младший по должности должен подчиняться старшему…» ⁹³

Как ни старался Хрущев, ублажить Сталина ему удавалось далеко не всегда. В марте 1943 года, по воспоминаниям Жукова, Сталин позвонил Хрущеву, находившемуся в это время на Воронежском фронте, и «резко отчитал» его за «непринятие Военным советом мер против контрударных действий противника». В этом же разговоре Сталин «припомнил Н. С. Хрущеву все его ошибки… допущенные в процессе летних сражений 1942 года» ⁹⁴. Другой источник подтверждает, что, «когда Голиков и Хрущев потеряли контроль над войсками на Воронежском фронте под Белгородом, Жукову пришлось буквально брать командование на себя…» ⁹⁵.

Июль 1943 года ознаменовался прославленной битвой на Курской дуге – величайшим танковым сражением в истории, в котором почти четыре тысячи советских танков противостояли трем тысячам немецких танков и самоходных установок ⁹⁶. Хрущев, естественно, рассказывает о битве со своей точки зрения, явно преувеличивая свою роль ⁹⁷. По его рассказу, перебежчик-эсэсовец предупредил его, что завтра немцы готовятся пойти в атаку, и Хрущев позвонил в Москву, чтобы поставить в известность высшее командование: «Сталин выслушал меня спокойно, и это мне понравилось: не проявил ни грубости, ни резкости» ⁹⁸. Хрущев рассказывает, что Сталин спросил, какие у него будут предложения, и Хрущев ответил: «Наши укрепления солидные, и у нас существует уверенность в том, что мы на этих укреплениях заставим врага положить свои силы и истечь кровью. Сами наступать мы еще не можем, но оборону держать готовы: обороняться можно и при меньшей силе».

Мы не знаем, в самом ли деле Хрущев осмелился столь уверенно давать Сталину советы по военным вопросам; он тут же спешит оговориться: «Не знаю, говорил ли он раньше с Ватутиным… Иногда Сталин звонил мне, а в другой раз раньше командующему. Хотел бы, чтобы меня правильно поняли: вот, дескать, звонил ему Сталин. Мол, Хрущев выпячивает себя. Нет, не выпячиваю… Сталин меня хорошо знал и считался со мной, даже несмотря на свое бешенство в моменты тяжелейшего положения для страны, когда он незаслуженно переносил свое настроение на других, когда искал „козла отпущения“… В принципе Сталин относился ко мне с доверием. Он часто звонил мне и спрашивал о моем мнении. Так было и в Сталинграде, и на юге, и на Курской дуге» ⁹⁹.

Дмитрий Суханов впервые встретился с Хрущевым в 1940 году. В Сталинграде Хрущев поразил его «интриганством»: этот человек «любил критиковать других, но сам не терпел критики», «окружил себя льстецами» и «с удовольствием пользовался своими привилегиями. Он возил с собой собственного повара (он любил поесть – Сталину это нравилось) и пил тоже свое. Будучи членом Военного Совета, он даже на фронте всюду ходил с охраной» ¹⁰⁰.

У Суханова были причины ненавидеть Хрущева (много лет проработав помощником у Маленкова, он был арестован после смещения своего покровителя), однако его свидетельство во многом заслуживает доверия. В том, что у Хрущева были личный повар и телохранители, ничего удивительного нет, как и в том, что такой энергичный человек любил поесть. Более расположенный к Хрущеву свидетель, проведший вместе с ним немало времени, кинорежиссер Довженко, согласен с тем, что Хрущев окружал себя незначительными и угодливыми помощниками ¹⁰¹.

В начале 1943 года, когда Хрущев уже подбирал кадры для будущего государственного и партийного управления послевоенной Украиной, он вызвал на свой командный пункт в лесу комсомольского руководителя Василия Костенко. «Пронзительный взгляд его небольших глаз как будто вонзался в меня, – вспоминает тот. – Я старался говорить поменьше, в основном отвечал „да“ и „нет“. Говорил он. Он любил поговорить и часто отходил далеко от темы беседы. Это был нормальный, демократический разговор». Но хотя Хрущев и «выглядел простым, незаносчивым человеком, фамильярности он не любил и не позволял; напротив, ему нравилось, когда ему кланяются».

Оказалось, Хрущев хочет, чтобы Костенко возглавил комсомольскую организацию Украины. Он спросил, знал ли Костенко своих предшественников. «Что за вопрос? – подумал Костенко. – В конце концов, почти все комсомольские секретари на Украине погибли, и по крайней мере один из них – уже после того, как Н. С. [Хрущев] прибыл в Киев».

Костенко ответил, что знал. «Сколько именно?» – поинтересовался Хрущев. Костенко ответил: «Двенадцать». – «Составьте мне список», – потребовал Хрущев.

«Этот приказ меня просто потряс, – рассказывает Костенко. – Зачем ему это понадобилось? Но я напечатал список и принес ему».

«Отвезите его в отделение НКВД [в ближайшем городе], – приказал Хрущев, – и передайте им от моего имени этот список. Пусть выяснят, кто из этих людей еще жив».

Костенко так и сделал. Два месяца спустя он получил список обратно: напротив всех фамилий стояли жирные красные минусы. «Никого не осталось в живых», – понял он. Костенко поехал к Хрущеву и застал его в кабинете одного. «Я рассказал ему, что получил список и что никого из этих людей нет в живых. Он встал, подошел к окну, долго молчал, потом прошелся по кабинету. Повернувшись ко мне, он сказал: „Сколько людей убили ни за что“» ¹⁰².

В том же 1943 году помощник Хрущева Павел Гапочка послал главе украинского НКВД Сергею Савченко другой список из сорока восьми фамилий – украинская интеллигенция, историки, артисты, писатели, композиторы, физики, лингвисты. Савченко должен был выяснить, кого из них «можно вернуть на Украину для продолжения научной и культурной работы». Из сорока шести человек, о которых НКВД удалось найти сведения, двадцать шесть были приговорены «к высшей мере наказания» (с пометкой «приговор приведен в исполнение»), а еще шестнадцать – к разным срокам тюремного заключения, и «нынешнее их местонахождение не известно» ¹⁰³.

О реакции Хрущева мы ничего не знаем. Однако из истории с этими двумя списками можно сделать несколько выводов: Хрущев в самом деле не представлял себе истинного размаха террора, но узнал правду не в пятидесятых, а гораздо раньше. Мы видим также, что даже в тяжелые годы войны Хрущев придавал огромное значение работникам науки и культуры. В это трудное время он находил возможность отвечать на всевозможные письма и просьбы украинских интеллектуалов ¹⁰⁴. Он организовал прием в партию поэта Тычины ¹⁰⁵и пригласил Довженко, к этому времени снова оказавшемуся в фаворе, с собой в поездку по фронтам ¹⁰⁶.

Оценив пропагандистские возможности фото– и кинохроники, Хрущев хотел быть уверен, что его деятельность будет достаточно полно представлена и в той, и в другой. Его помощник Гапочка работал при нем неофициальным фотографом – то и дело «щелкал» Хрущева в различных выгодных положениях. Довженко согласовывал с Хрущевым свои кинематографические планы и получал взамен добрые советы. Так, за несколько дней до харьковского разгрома, Хрущев наставлял своего друга в сложных вопросах марксизма-ленинизма и их соотношении с национальным сознанием, подчеркивая, что он любит Украину, однако опасается, что украинцы «забыли марксизм и историю» ¹⁰⁷.

Он предложил «создать документальное повествование об освобождении Украины из-под нацистского ярма. Изобразите это событие торжественным, значительным и прекрасным, чтобы люди запомнили его на века, чтобы его перепечатывали, цитировали и включали в сборники». Что за «прекрасная, великолепная мысль со стороны Н. С! – восхищался Довженко в дневнике. – Непременно этим займусь. Размер: 15–20 страниц, может быть, и меньше. Надо подготовиться к работе. Привлечь поэтов, писателей, композиторов. Н. С. поднял также вопрос об украинской проблеме» ¹⁰⁸.

Летом 1943 года Довженко преподнес своему покровителю сценарий фильма, озаглавленного «Украина в огне»: «Я читал Н. С. сценарий до двух часов утра. После этого у нас был долгий и приятный разговор. Н. С. очень понравился сценарий; он считает, его надо опубликовать отдельной книгой, по-русски и по-украински. Пусть люди прочтут об этом, пусть узнают, что это было нелегко» ¹⁰⁹.

Хрущев отдал распоряжение «опубликовать сценарий немедленно и целиком» ¹¹⁰. Однако замысел Довженко не пришелся по вкусу Сталину. «В этой работе, – заявил он Политбюро в январе 1944-го, – мягко говоря, пересматривается ленинизм… В сценарии Довженко имеются грубейшие антиленинские ошибки. Это открытое нападение на политику партии. Всякий, кто прочтет „Украину в огне“ Довженко, увидит, что это именно нападение» ¹¹¹.

Все, кроме Хрущева. Быть может, сочувствие к пострадавшим от войны украинцам затмило для него «ошибки» Довженко – то, что в фильме показаны в основном простые крестьяне, а имя Сталина упоминается всего четырежды; что почти все герои фильма – украинцы; наконец, замаскированные намеки на то, что именно советское руководство сделало Украину уязвимой для нападения врага. Очевидно, Хрущев не заметил того, что Довженко считал в своем сценарии главным: «Мы ошиблись, когда бросили всю Украину в пасть проклятому Гитлеру, и освобождаем Украину мы неправильно. Мы, освободители… тоже отчасти виновны… перед освобожденными. А мы смотрим на них свысока и думаем, что это они перед нами виноваты» ¹¹². Неудивительно, что 31 декабря 1943 года Хрущев отказался встретиться с Довженко, а их встреча 3 января 1944-го прошла не слишком гладко. «Как будто мы с Н. С. перестали быть самими собой, – записал Довженко в дневнике, – он превратился в холодного, беспощадного судью, а я – в презренного преступника и врага народа». Хрущев говорил: «Мы еще вернемся к рассмотрению вашей работы. Мы это так не оставим». «Господи, дай мне силы! – продолжает в дневнике Довженко. – Пошли мне мудрость простить доброго Н. С., столь ярко продемонстрировавшего свою слабость – ибо он человек слабый» ¹¹³.

По требованию Сталина Хрущев назначил Довженко суровое наказание – подписал приказ об отстранении кинорежиссера от работы. Падение Довженко стало знаком нового поворота в политике Сталина: прежде он использовал украинский национализм против врага – теперь снова объявил его «буржуазным» и «реакционным». Однако «за кадром» Хрущев старался смягчить и ограничить антидовженковскую кампанию – пусть даже хотя бы для того, чтобы не пострадать от этого самому ¹¹⁴. Он признался Сталину, что читал «Украину в огне», однако «на три четверти мои мысли были заняты ходом битвы. Я объяснил это Сталину… Он посчитал, что тут просто была с моей стороны отговорка…» ¹¹⁵. Сталин был прав. Хрущев хитрил: после смерти Сталина он добился «реабилитации» Довженко ¹¹⁶.

Хрущев восхищался теми из армейских офицеров, кто был храбр, энергичен, принципиален и заботился о нуждах простых солдат. Люди грубые и некультурные, напыщенные и претенциозные, а в особенности хвастуны и пьяницы вызывали у него презрение. Короче говоря, в других он ценил или отвергал те же качества, что и в самом себе.

Особенно сдружился он с Родионом Малиновским, которого впоследствии сделал своим министром обороны. Происхождение Малиновского было еще скромнее, чем у Хрущева, однако он тоже сумел «выбиться в люди». «Своего отца он не знал, – рассказывал Хрущев. – Мать его, кажется, была незамужней и сына не воспитывала. Он был воспитан тетей…» ¹¹⁷Нам трудно себе представить, что Хрущев и массивный, с каменным лицом Малиновский делились друг с другом детскими воспоминаниями. Однако рассказывает Хрущев и о том, как Малиновский «рыдал в три ручья», узнав о самоубийстве своего друга-офицера. С этим самоубийством связана любопытная история: самоубийца закончил свою записку словами «Да здравствует Ленин!». Почему Ленин? – забеспокоился подозрительный диктатор. Почему не Сталин? И приказал Хрущеву: «Надо будет за Малиновским последить. Следите за всеми его действиями, приказами и распоряжениями». После смерти Сталина Хрущев осмелился признаться в этом самому Малиновскому – и услышал в ответ, что тот «давно все понял – как только я начал ходить за ним по пятам и ночевать в соседней комнате». К счастью, добавляет Хрущев, Малиновский «понимал всю сложность моего положения и не стал таить на меня злобу. Он знал, что, пока он работает честно, я не стану ему мешать и буду докладывать Сталину только хорошее».

Умно сказано, если учесть, что к тому времени Хрущев сделался его начальником! Помимо находчивости Малиновского, эта история демонстрирует нам три важные черты Хрущева: во-первых, он не одобрял распоряжений Сталина («Такое наблюдение было мне неприятно»), во-вторых, все равно их выполнял, и в-третьих, и двадцать пять лет спустя тешил себя мыслью, что именно его влияние на Сталина спасло ситуацию. «Не знаю, кто именно спас Малиновского… Или мне это приписать себе в заслугу – мое влияние в Политбюро (а, видимо, оно было немалым) и ту характеристику, которую я дал ему еще в 1941 году?» ¹¹⁸

После операции по освобождению Киева на командный пункт к Хрущеву приехал Андрей Гречко – маршал, работавший с ним в Киеве после войны, а в 1960 году возглавивший объединенные силы стран Варшавского договора. «Помню, заходило солнце, – вспоминал позднее Хрущев. – Стоял теплый вечер, но все-таки осенний, мы вышли в бурках внакидку. Приехал Гречко, докладывает мне. Так как рост у него огромный, а я его давно знал и относился к нему с уважением, то пошутил: „Товарищ генерал, вы, пожалуйста, отойдите подальше. Мне трудно смотреть вам в лицо, когда вы делаете доклад“. Он засмеялся, а я попятился назад, и он продолжал докладывать» ¹¹⁹.

Хрущев любил военных и стремился чувствовать себя с ними на равной ноге. «Есть у меня свои человеческие слабости, в том числе гордость, – признавался он, – так что я с удовольствием вспоминаю, что был членом Военсовета…» ¹²⁰Даже Василевский, которого Хрущев потом заставил выйти в отставку, признает, что Хрущев «был человеком энергичным, смелым, не засиживался в штабах и на командных пунктах, стремился видеться и разговаривать с людьми – и, надо сказать, люди его любили».

Однажды, проезжая по приволжским степям, Хрущев и Василевский остановились перекусить под навесом у дороги. Неподалеку они заметили пожилую пару. Когда Хрущев поздоровался и спросил: «Ну, как тут, как идет жизнь?» – угрюмый бородатый старик мрачно ответил: «Ну какая тут жизнь, что это за жизнь?»

Оказалось, что этот человек до войны был председателем колхоза где-то на Украине; он однажды встречался с «Микитой» и разговаривал с ним. Однако теперь, когда Хрущев был в военной шинели без погон и бекеше, узнать его было нелегко.

– А вот этого человека вы не знаете? – поинтересовался Василевский.

– Не знаю.

– Может, знаете. Ну-ка, приглядитесь.

Старик пригляделся – и вдруг воскликнул:

– Так то ж Микита! Ты-то как здесь?

«Страшно обрадовался Хрущев, – заканчивает историю Василевский, – и стал его обнимать. А тот с неменьшей охотой стал обнимать его. А потом, конечно, позвал позавтракать вместе с нами» ¹²¹.

Переход через Днепр в любом случае должен был повлечь за собой большие жертвы; однако Сталин настоял, чтобы Киев взяли не позднее 5–6 ноября, ибо хотел отпраздновать в освобожденном городе двадцать шестую годовщину Октябрьской революции ¹²². Советские танки и пехота форсировали реку неподалеку от киевской дачи Хрущева в Межгорье ¹²³. В день освобождения в полуразрушенный город первыми въехали несколько американских джипов, полученных по программе лендлиза: в первом из них сидели Жуков и его охрана, а на заднем сиденье – Хрущев и Довженко. «Просто нет слов, чтобы выразить ту радость и волнение, которые охватили меня, когда я отправился туда, – рассказывал позже Хрущев. – По старой, знакомой дороге, по которой до войны мы ездили на дачу… Проехали пригород Киева, вот мы и на Крещатике…» Напротив центрального универмага какой-то седобородый старик с кошелкой «кинулся ко мне на шею, стал обнимать, целовать. Это было очень трогательно». Фотограф запечатлел, как Хрущев утешает плачущую женщину – а у самого по щекам текут слезы ¹²⁴.

Кортеж свернул к памятнику Шевченко, перед которым Хрущев склонил голову. Горел Киевский университет – его подожгли перед отступлением немцы. «Да этих варваров самих сжечь надо!» ¹²⁵– воскликнул Хрущев. Но восторг был сильнее гнева: «Для меня это была особенная радость. В конце концов, я ведь „отвечал“ за Украину, я был здесь секретарем ЦК, и здесь прошли мои детство и юность…» ¹²⁶

Еще большей радостью – и для Хрущева, и для всего советского народа – стала окончательная победа над Гитлером ¹²⁷. Для Хрущева это чувство было смешанным. То, что столько людей сражалось и погибло за Советский Союз, укрепило его веру в социализм. Хрущев неизменно вспоминал о Сталине. После взятия Киева он отправил вождю письмо – «просто хотел порадовать Сталина» ¹²⁸. После капитуляции Германии позвонил ему по телефону, чтобы поздравить – но в ответ услышал резкую и грубую отповедь. «Я просто остолбенел, – вспоминает Хрущев. – Как это? Почему? Очень я тогда переживал и ругал себя: зачем я ему позвонил? Я ведь знаю его характер и могу ожидать чего угодно. Знаю, что он хочет показать мне, что происшедшее – уже пройденный этап, что он уже думает о новых великих делах. Поэтому, мол, чего там говорить о вчерашнем дне?» ¹²⁹