Текст книги "Хрущев"

Автор книги: Уильям Таубман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 69 страниц)

Вскоре после этого Хрущев и Шевченко вместе посетили один колхоз, отрекомендованный им как «ударный». В обшарпанном кабинете председателя никого не было, ключи от всех помещений лежали на столе. «Он уехал, – объяснил кто-то. – Просто оставил ключи и уехал. Сказал, воровать у нас все равно нечего». Хрущев вызвал местного учителя, передал ему ключи и назначил его новым председателем. Когда Хрущев вернулся в Москву, Сталин упрекнул его за то, что тот «шляется по деревням» ⁹⁶.

Хрущев предложил некоторые сельскохозяйственные новшества, включавшие в себя развитие животноводческих и птицеводческих ферм, укрупнение полей и принятие новых схем землепользования. Эти меры принесли успех; не столь успешны были попытки внедрить в подмосковных колхозах среднеазиатские дыни и израильские артишоки ⁹⁷. Крестьяне с трудом принимали новые технологии,  назначенцы зачастую оказывались некомпетентны, а Хрущев воспринимал их неудачи как личное оскорбление. «Меня выводила из себя ограниченность наших колхозников», – вспоминал он позже. Когда власти распоряжались вносить в почву удобрение, «чаще всего крестьяне оставляли его гнить на станции. Два-три года лежал большой кучей этот навоз, и зимой ребятишки катались с этой горки» ⁹⁸. В 1950 году Хрущев посетил подмосковный институт, специализирующийся на картофеле. Когда директор института доложила, что на ее экспериментальных полях урожай получается вполовину меньше, чем в соседних колхозах, Хрущев взорвался. «Она, бедная, такого совсем не ожидала. У нее слезы потекли, она прямо зарыдала: „Мы так ждали вашего приезда, а вы приехали и такое нам говорите!“ Ей, должно быть, никто еще не говорил правды о том, чем она там занимается» ⁹⁹.

В апреле 1950 года, на встрече с колхозниками и агрономами, Хрущев рвал и метал. Раздраженный чередой невнятных и беспомощных выступлений, он выкрикивал приказы («Выясните, кто виноват, и накажите!», «Исключите из партии!», «Отдайте под суд за формализм!») и личные оскорбления: «Врете!», «Идите к черту!» ¹⁰⁰Когда один из местных чиновников не только посетовал на невозможность очистить навоз зараженного скота, но и осмелился возложить вину на самого Хрущева, тот отмахнулся от критики: «Товарищ директор, это у нас не самый главный вопрос. Если мы станем возиться с зараженным навозом, то сами по шею в нем окажемся». Но критик отказался замолчать, и Хрущев орал на него почти час без перерыва ¹⁰¹. Грубые «выволочки» подчиненным при Сталине были в порядке вещей, однако прежде Хрущев этим не увлекался. Нельзя сказать, что власть развратила его; скорее, она позволила проявиться раздражительности и вспыльчивости, всегда таившимся в глубине его натуры.

Подобные инциденты ничем не угрожали Хрущеву; куда опаснее оказалась его борьба за идею агрогородов. Летом 1949 года Кремль продавливал слияние небольших коллективных хозяйств в крупные колхозы. Причин тому было две: одна, лежавшая на поверхности, – повышение эффективности труда; другая – необходимость усиления контроля за колхозниками ¹⁰². Хрущеву, который уже занимался слиянием колхозов на Украине, эта деятельность представилась прекрасной возможностью выделиться и завоевать признание. Поскольку колхозы Московской области были особенно мелкими, для слияния открывались большие возможности. Однако Хрущев, как обычно, перестарался. В марте 1950 года он призвал переселить колхозников из «маленьких и неудобно расположенных деревень» в «новые деревни с хорошими жилищно-бытовыми и культурными условиями», включающими в себя «удобное высококачественное жилье» – и все это «в самом ближайшем будущем». Приусадебные участки предполагалось отрезать от домов и разместить на отдельной территории. Тут забеспокоился даже Сталин, но Хрущев не видел в своей идее ничего особенного: «Просто отрежем кусок земли, огородим заборами, и все» ¹⁰³.

В речи от 18 января 1951 года Хрущев подробнее раскрыл свое видение урбанизированной деревни: мелкие села сливаются в крупные поселки, в каждой общине имеются «школа, больница, ясли, клуб, агрономический центр и другие учреждения, необходимые в колхозе», а также «водопровод, электричество, уличное освещение, тротуары», «многоквартирные дома» вместо «частных избушек»; приусадебные участки возле домов сильно сократятся в размере, а для индивидуального хозяйства колхозникам будут выделены специальные земли вне территории поселка ¹⁰⁴. Присутствовавший на собрании корреспондент «Правды» попросил текст выступления. Почувствовав опасность, Шевченко посоветовал шефу не спешить. Однако Хрущев жаждал внимания – и его получил: его речь заняла целый разворот «Правды» от 4 марта. Сталину прочитанное не понравилось. Он позвонил в редакцию, и на следующий день в газете на первой странице появилась коротенькая заметка «Исправление ошибки»: «По недосмотру редакции при печатании во вчерашнем номере газеты „Правда“ статьи товарища Н. С. Хрущева „О строительстве и благоустройстве в колхозах“ выпало примечание от редакции, где говорилось о том, что статья товарища Н. С. Хрущева печатается в дискуссионном порядке. Настоящим сообщением эта ошибка исправляется» ¹⁰⁵.

На следующий день Хрущев распинался перед Сталиным в униженных извинениях: «Вы совершенно правильно указали на мои ошибки… После этого я постарался обдумать все еще раз… Моя грубая ошибка… нанесла вред партии… Если бы я проконсультировался с ЦК… Прошу вас, товарищ Сталин, помочь мне исправить мою грубую ошибку и, насколько возможно, загладить вред, который я нанес партии» ¹⁰⁶. Но этого оказалось недостаточно. Сталин назначил комиссию под председательством Маленкова, «чтобы покрепче дали Хрущеву». Комиссия подготовила секретную директиву на восемнадцати страницах для распространения по парторганизациям страны: в документе утверждалось, что Хрущев «поставил под угрозу всю систему колхозов». В апреле тот же вопрос обсуждался на пленуме горкома. Два ставленника Берии, главы компартий Армении и Азербайджана, развязали антихрущевскую кампанию в местной прессе. Маленков поднял ту же тему на XIX съезде партии в октябре 1952 года, где критиковал «некоторых наших руководителей» за предложение «снести дома колхозников» и «возвести на новых местах агрогорода» ¹⁰⁷.

Хрущев всячески старался скрыть свое огорчение. Выходя с совещания, на котором Сталин жестоко его раскритиковал, он шепнул министру сельского хозяйства Ивану Бенедиктову: «Много он знает. Руководить вообще легко – а ты попробуй конкретно…» – однако, спохватившись, тут же уточнил, что имел в виду только самого себя ¹⁰⁸. Помощники Хрущева видели, что он в отчаянии. «Он ужасно страдал, думал, что это конец, что теперь его сместят», – рассказывал Шевченко. «Это было ужасно, – подтверждает Петр Демичев. – Он был на грани. Перестал спать. На наших глазах постарел на десять лет».

Однако все прошло без последствий. Сурово осудив идею агрогородов, Сталин не утратил доброго расположения к самому Хрущеву. Прочтя черновик рапорта комиссии Маленкова, он заметил Молотову: «Надо помягче, смягчить». А вскоре после этого, при встрече с Хрущевым, шутливо постучал своей трубкой ему по лбу и с улыбкой проговорил: «Звук-то какой – пусто!» ¹⁰⁹

Можно сказать, что Хрущев легко отделался; однако воспоминания об этой истории мучили его и много лет спустя. В начале 1958 года, едва он занял, в дополнение к руководящему посту в КПСС, пост главы советского правительства, была отозвана резолюция Политбюро от апреля 1951 года, объявлявшая план создания агрогородов ошибкой ¹¹⁰. Если верить Аджубею, такое решение принял не сам Хрущев, а его «прихлебатели». Если так, надо признать, что они хорошо изучили своего хозяина ¹¹¹.

В конце 1952 года, когда Сталин наконец решился созвать XIX съезд партии, сам он чувствовал себя не лучшим образом и не решился произносить основной доклад. Это он поручил Маленкову, а Хрущев, как это было принято, должен был выступать в прениях. Поручение заставило «понервничать» Хрущева, как сам он позже признавался. «Я заранее знал, что все „набросятся“ на мой текст, особенно Берия. А он и Маленкова потянет за собой. Так оно и случилось». Берия критиковал не содержание речи, а ее стиль. По его мнению, доклад Хрущева получился чересчур длинным. Проблема была в том, признавал Хрущев, что он в своем черновике «подражал» существующим образцам, прежде всего речи Жданова на съезде в 1939 году. «Не знаю, насколько это было необходимо, но я полагал, что такой стиль уже апробирован, и шел этим же путем» ¹¹². Словно школьник-троечник, он повторял ответ отличника в надежде произвести впечатление на учителя. Неудивительно, что после своего доклада Хрущев заболел. «Я не мог уйти, пока мой доклад обсуждали на съезде. Но после этого мне пришлось несколько дней пролежать в постели» ¹¹³.

Много времени Хрущев посвящал заполнению пробелов в своем образовании, к которым был так чувствителен; однако, вместо того чтобы пользоваться широкими возможностями, которые предоставляла для самообразования культурная Москва, он предпочитал снова и снова возвращаться к уже известному. Аджубей вспоминал, что Хрущев очень любил ходить в театр. Особенно нравились ему бытовые комедии А. Н. Островского: пьесу «Горячее сердце» он смотрел не меньше десяти раз. «Предвкушая удовольствие, – рассказывает Аджубей, – Никита Сергеевич заранее доставал носовой платок, чтобы утирать веселые слезы» ¹¹⁴. Сам Хрущев позднее уверял, что главный герой «Горячего сердца», сумасбродный тиран, напоминал ему Сталина. Скучающий купец «говорил: „Ну, что сегодня будем делать?“ И приближенный придумывал, что делать. Они и в разбойников играли, и всякими прочими затеями занимались. И Сталин, вроде этого купца, тоже говорил нам: „Ну, что сегодня будем делать?“ Он-то уже не способен был что-нибудь серьезное делать» ¹¹⁵.

С удовольствием Хрущев ходил и в Большой театр на оперные спектакли, а когда в Москву приехал с гастролями Киевский оперный театр, пригласил ведущих певцов к себе на дачу. Там, вспоминал Аджубей, его свекор «пел, точнее сказать, напевал русские и украинские народные песни. Шло своеобразное музыкальное соревнование (голоса у Хрущева вовсе не было) на знание песен редких, фольклорных. К чести украинских артистов, они почти всегда подхватывали слова самых „забытых“ песен и припевок и пели уже в полный голос. Рассказывали, что и его мать Ксения Ивановна любила петь – „кричать“ песни, как она говорила на деревенский лад».

Любил Хрущев и цирк, зато в балет ходил только на выступления Галины Улановой и других прославленных звезд. С удовольствием смотрел документальные фильмы, особенно посвященные новостям науки, техники и сельского хозяйства. Если на экране появлялись интересные люди или технические новинки, он поручал своим помощникам собрать о них информацию. «Увы, – замечает по этому поводу Аджубей, – не всегда то, что пропагандировалось на экране, существовало на самом деле. „Кинолипа“ страшно раздражала Хрущева, а вранье он воспринимал как личную обиду. Фильмов „о себе“ Хрущев никогда не смотрел».

Позднее, став лидером государства, Хрущев не стеснялся высказывать суждения по любым вопросам культуры. В начале же пятидесятых, вспоминает Аджубей, «он вовсе не считал себя судьей ни в театральных делах, ни в кино, ни в литературе. Возвращаясь в машине из театра, мог обронить: „Ерунда какая-то“, – но не больше». Согласно мнению зятя, «тяга Хрущева к театру, музыке в зрелые годы, конечно, не была вызвана стремлением к самообразованию», поскольку «он об этом не думал, не говорил, не разбирал увиденное». Для него это было «просто переключение, отдых» ¹¹⁶.

Возможно, самообразование ему бы не помешало. «Нет, Хрущев не такой глупый, – вспоминал Молотов, – он малокультурный… Он на мещан ориентировался. Хрущев не интересуется идеями… Он же сапожник в вопросах теории… Примитивный очень» ¹¹⁷. Но Хрущев хорошо сознавал, какое впечатление производит на коллег, и использовал это в своих целях. «Человек хитрый, скрытный, – характеризует его Аджубей, – постоянно разыгрывавший при Сталине простачка-работягу» ¹¹⁸.

В довершение ко всему, Хрущев жил в изнурительном режиме. «Завтракал около 11 утра, – вспоминает Аджубей, – днем приезжал обедать (в это время почти никого дома не было), спал несколько часов, а в предвечерье опять отправлялся [на службу]». После ночных попоек на даче у Сталина Хрущев часто возвращался домой на рассвете, однако даже в столь поздний час не ложился, не совершив обязательной ежедневной прогулки. По выходным он также вынужден был ждать приглашений Сталина – и зачастую целый день ничего не ел, ибо являться к Сталину с полным желудком было рискованно ¹¹⁹.

«Атмосфера была тяжелая, – вспоминает Рада Аджубей. – Как будто воздуха не хватало» ¹²⁰. Семья Хрущева жила в «мире политической стерильности, молчания, отсутствия откровенности», – рассказывает Алексей Аджубей; «нечего было думать о том, чтобы о чем-то спросить Никиту Сергеевича или Нину Петровну» ¹²¹. Нина Петровна установила в доме строгие правила: «Не задавай ненужных вопросов! Не суй нос в разговоры, которые тебя не касаются!» Когда, рассказывает зять Хрущева, его охранник звонил с сообщением, что Хрущев задерживается на даче Сталина, «Нина Петровна не подавала виду, что волнуется, она умела держать себя в руках; но в душе, конечно, тревожилась. В Москве она жила в постоянном напряжении» ¹²². Жена Хрущева вела для обслуги дома на улице Грановского семинар по истории партии. Тесно общалась она с Валерией Маленковой и Еленой Булганиной, с женами других высокопоставленных лиц встречалась только на больших официальных приемах, например на праздничных парадах, куда все первые лица приглашались вместе с семьями ¹²³.

Отношения с детьми также были холодны и официальны. Старшая дочь Рада и ее муж (который когда-то мечтал стать актером) обязаны были сопровождать Хрущева на спектакли. «Я не оговорился, – замечает Аджубей, – [это была] именно обязанность. Не принято было отказываться от приглашения, даже если это и расстраивало иногда наши личные планы». И добавляет: «Родственная душевность проявлялась мало… Пожалуй, не было ее и между детьми. Повзрослев, все они разбежались в разные стороны» ¹²⁴. В присутствии детей Нина Петровна называла мужа «Никитой Сергеевичем» или «отцом», а сам Хрущев обращался к зятю по имени-отчеству, хотя в разговоре с дочерью, вдали от чужих ушей, мог назвать его «Алешей». Семейные тайны охранялись так же строго, как политические – в сущности, это было одно и то же. Лишь много лет спустя Аджубей узнал, что вдова Леонида Хрущева Любовь в это самое время отбывала срок в лагере и ссылке ¹²⁵.

Семья жила по строгому расписанию: «…завтрак для детей, уходивших в школу, обед, ужин, подготовка уроков… Никаких нарушений». Дети «не подвергались никакому особому контролю», но лишь потому, что «занимались прилежно и ответственно – это был стиль дома, определенный подтянутостью и требовательностью хозяйки» ¹²⁶.

Семья обладала немалыми привилегиями, но Нина Петровна старалась их ограничивать. Они с мужем никогда не помогали Аджубеям деньгами и настаивали, чтобы молодая семья жила на две студенческие стипендии. Вначале молодым помогала мать Алексея; затем Аджубей устроился (не без помощи звучного имени своего свекра) на работу в престижную и многотиражную газету «Комсомольская правда» ¹²⁷. Узнав, что Аджубей вместе с делегацией журналистов приглашен в Австрию, Хрущев встревожился. «Смотрите, чтобы все было в порядке, а если что – держитесь как подобает», – наставлял он зятя. «Хрущев, конечно, знал, – замечает Аджубей, – что я окажусь „под колпаком“ бериевского ведомства» ¹²⁸.

Однако, несмотря ни на что, и в эти годы Хрущев бывал счастлив.

Одним из светлых моментов стал семидесятилетний юбилей Сталина 21 декабря 1949 года. Великий человек, как обычно, делал вид, что все эти торжества ему безразличны: «Не вздумайте дать мне еще одну звезду! (то есть звезду Героя Советского Союза. – У. Т.)» – говорил он Маленкову ¹²⁹. Однако его прихлебатели, хорошо изучившие своего господина, знали, что от них требуется. За несколько месяцев до наступления знаменательной даты центральные газеты наполнились поздравлениями. 21 декабря над Кремлем взмыл в воздух огромный воздушный шар, на который проецировался портрет Сталина. По городам и весям проходили многотысячные демонстрации с плакатами, восхваляющими «величайшего гения всех времен и народов».

Кульминация празднества пришлась на вечер в Большом театре. На сцене, богато декорированной цветами и знаменами, под гигантским портретом Сталина восседали руководители СССР и иностранных компартий: Мао Цзэдун, Пальмиро Тольятти, Вальтер Ульбрихт, Долорес Ибаррури, Матьяш Ракоши и другие. Зал заполняли специально приглашенные, тщательно отобранные и рассаженные по ранжиру гости. «Прошла семья Берии, – писал позже Аджубей, – затем Маленкова, Молотова. Молодежь вместе со старшими. Как только та или иная семья приближалась к первым рядам кресел, с них поднимались дюжие молодцы, занявшие места для своих хозяев. Из семьи Хрущевых только Нина Петровна получила право сидеть в одном из первых рядов – вместе с семьей Маленкова». Сам Аджубей и его жена сидели на куда менее престижных местах – в амфитеатре ¹³⁰.

Речи продолжались часами. Хрущев свою речь закончил так: «Слава нашему дорогому отцу, мудрому учителю, великому вождю партии, советского народа и рабочих всего мира, товарищу Сталину!» ¹³¹Ораторы были почти неотличимы друг от друга. Исключение составляла Долорес Ибаррури, знаменитая Пасионария, героиня гражданской войны в Испании: она «бросала в зал слова с такой силой, энтузиазмом и радостью, что напоминала подвижников, которые во имя своей веры шли на костер». Когда она начала говорить, Сталин пошевелился в кресле и немного поднял голову.

Аджубея поразило, каким «маленьким и тщедушным» выглядел Сталин: «на голове этого маленького, даже жалкого на вид человека светилась огромная плешь». Дмитрию Горюнову, молодому журналисту, сидевшему на балконе, Сталин внизу, на сцене, казался «букашкой» ¹³². Партийных лидеров, видевших Сталина каждый день, интересовало совсем другое: они украдкой следили друг за другом, подмечая, кто где сидит. За день до того Сталин согласился отказаться от своей обычной «скромной» манеры садиться во втором ряду. Он сидел в центре первого ряда, по правую руку от него – Мао Цзэдун, по левую – Хрущев. Это почетное место объяснялось положением Хрущева на празднике: как первый секретарь Московского горкома и обкома партии, он был официальным хозяином торжества – что, несомненно, грело ему душу. Но и здесь Хрущев знал свое место. Заметив, что пышный ворох цветов почти закрыл от публики лицо Сталина, Аджубей шепотом спросил жену: «Отчего Никита Сергеевич не отодвинет букеты?» – «Но Сталин не просит об этом», – ответила Рада ¹³³.

Первого мая 1952 года, когда на Красной площади под ярким весенним солнцем еще маршировали демонстранты, Сталин и его подручные собрались в Кремле. На кинохронике, снятой в этот день, мы видим, как Сталин жмет всем руки, а подчиненные слегка кланяются в ответ. Хрущева среди них выделяет то… что он почти не выделяется. Ничто больше не отличает его в толпе функционеров – ни молодость, ни заразительная улыбка, ни косоворотка, ни забавная кепочка. Как и на всех прочих (кроме Сталина и Маленкова, носивших френчи военного покроя), на нем светлый деловой костюм и шляпа-«пирожок». Он стал, как сам писал в своих мемуарах, «полноправным гражданином» высших эшелонов власти ¹³⁴. Единственное, что выделяет его в этой сцене – после рукопожатия, слегка наклоняя голову, он одновременно подносит руку к голове, словно отдавая Сталину честь; этот жест, случайный или намеренный, призван показать хозяину и остальным, что Хрущев помнит свое место.

На вечеринке, посвященной встрече Нового, 1953 года, поспорив с дочерью, Сталин схватил ее за волосы и сильно дернул. Светлана покраснела, на глазах у нее выступили слезы; Хрущеву стало ее очень жаль. Однако в целом этот праздник оставил у него светлые воспоминания: «Внутреннее настроение было, конечно, повышенным. Новый год! Обедали, закусывали, пили. Сталин был в хорошем настроении, поэтому сам пил много и других принуждал».

Сначала Сталин ставил на патефон пластинки с русскими и грузинскими народными песнями. Затем он перешел к танцевальной музыке, «и все начали танцевать… Из меня танцор, как корова на льду. Но я тоже „танцевал“». Даже Сталин, обычно неподвижно стоявший у патефона, присоединился к общему веселью: «передвигал ногами и расставлял руки».

«Я бы сказал, что общее настроение было хорошим», – заключает Хрущев. Даже для безобразного поведения Сталина с дочерью он находит оправдание: «Просто таким способом он выражал отцовские чувства. А делал это грубо не потому, что хотел сделать ей больно. Но он не умел иначе» ¹³⁵.

Думается, нечто подобное можно сказать и об отношении Сталина к самому Хрущеву.