Текст книги "Хрущев"

Автор книги: Уильям Таубман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 69 страниц)

Хрущев, явно смягчившись, приказал остановить армию. По дороге в Москву он совсем успокоился и даже припомнил поговорку: «Утро вечера мудренее». Микоян, тоже совершенно успокоившийся, тем же вечером нежился в горячей ванне, когда явился председатель КГБ Серов и попросил его немедленно явиться домой к Хрущеву. Заседание Президиума было назначено только на следующий день; однако когда Микоян, демонстративно не спешивший, вошел в резиденцию Хрущева, то застал там Президиум в полном составе. «Мы решили, что завтра утром наши войска все-таки войдут в Польшу», – сообщил ему Хрущев. Микоян был единственным, кто решился возразить. Молотов поддерживал Хрущева с особенным жаром. Булганин и Жуков, на которого возлагалось непосредственное руководство операцией, молчали. Однако Микояну удалось уговорить Хрущева отложить принятие решения до официального заседания Президиума на следующее утро – а назавтра Хрущев вновь передумал. На этот раз он призвал своих коллег к «терпению» и порекомендовал «воздержаться от вооруженного вмешательства», а два дня спустя, на новом заседании, в котором участвовали не только члены Президиума, но и восточноевропейские лидеры, попросил «избегать нервозности и спешки». «Причины для конфликта найти легко, – сказал он, – а вот положить конфликту конец может быть очень сложно» ⁸⁵. В конце концов Хрущев проявил терпение и выдержку. Однако в этой истории ярко проявились и его слабые стороны – несдержанность, импульсивность, склонность решать проблемы грубыми силовыми методами. Хрущеву очень повезло, что Гомулка оказался более разумным человеком и что он сам сумел успокоить своих земляков.

Если бы Кремль вовремя заменил Ракоши Надем, у Венгрии тоже был бы шанс перейти к более умеренному социализму мирным путем. Надь был не так умен, как Гомулка, но пользовался куда большей популярностью, чем Гере, который проводил политику ракошизма, а во время кризиса, в довершение ситуации, уехал на два месяца в отпуск и вернулся буквально накануне 23 октября, когда в Будапеште разразилась буря. В этот день состоялась студенческая демонстрация: молодежь приветствовала назначение Гомулки и требовала в Венгрии аналогичных реформ, прежде всего назначения Надя премьер-министром. Сотни тысяч демонстрантов, разделившись на несколько групп, двинулись к парламенту, где собирались слушать речь Надя; к радиостанции, чтобы потребовать прямой трансляции митинга; и к памятнику Сталину, который собирались снести. В других венгерских городах также начались беспорядки под лозунгом отставки правительства. Уже вечером венгерские силы безопасности открыли огонь по безоружным демонстрантам возле радиостанции. В последовавшем затем вооруженном столкновении мятежники легко одолели венгерскую милицию ⁸⁶.

В тот же вечер в Москве все члены Президиума, кроме Микояна, проголосовали за ввод в Будапешт советских войск. «Венгрия разваливается!» – кричал Молотов. «Власть вот-вот падет», – вторил ему Каганович. «Это не то, что было в Польше, – подытожил Жуков. – Надо послать войска». Микоян предложил дать венграм возможность «самим восстановить порядок», с помощью Надя, который уже вошел в правительство: «Что мы теряем? Если введем войска, то сами все испортим. Надо сперва испробовать политические средства и только потом действовать силой». Поддавшись давлению своих соперников и собственным страхам, Хрущев также поддержал вооруженное вторжение, но постарался смягчить удар, согласившись с Микояном в том, что с Надем необходимо сотрудничать, и отправив Микояна и Суслова отслеживать обстановку на месте ⁸⁷.

Ранним утром 24 октября в Будапешт вошли советские пехота и танки. Однако эта мера не успокоила город, а лишь углубила кризис. Бронированные машины окружила молодежь с «коктейлем Молотова». От венгерской полиции помощи было мало; многие перешли на сторону мятежников. К середине дня не менее двадцати пяти восставших пали убитыми и более двух сотен – ранеными. Микоян и Суслов докладывали о «распространении паники среди высшего руководства Венгрии» ⁸⁸.

26 и 28 октября кремлевские лидеры встречались снова. К этому времени Гере уже заменил новый генеральный секретарь ВКП Янош Кадар и было сформировано новое правительство, включившее в себя политиков докоммунистической эры – однако сопротивление советским войскам не прекращалось. Молотов: «Дело идет плохо. Обстановка ухудшилась, по частям идет дело к капитуляции». Ворошилов: «Товарищи Микоян и Суслов ведут себя спокойно, плохо информированы… Американская агентура действует активнее, чем товарищи Суслов и Микоян». Булганин и Жуков выступили в защиту Микояна, однако и они не отрицали, что положение крайне серьезно. В выступлении Хрущева слышатся смятение и страх: «Мы за многое отвечаем. [Надо] считаться с фактами. Будем ли мы иметь правительство, которое с нами, или будет правительство, которое не с нами, и будут просить вывести войска. Как тогда?… Нет там твердого руководства ни в партии, ни в правительстве. [Восстание] перекинулось на провинцию. Войска могут перейти на сторону восставших…» Однако, несмотря ни на что, «другого выхода нет» – нужно поддерживать нынешнее правительство, какие бы подозрения оно ни вызывало ⁸⁹.

К 30 октября погибли около трех тысяч человек – венгров и советских солдат. Положение становилось все хуже, но советское правительство, кажется, готово было с этим смириться. «Вывести войска из Будапешта, – заявил Жуков, – если потребуется – вывести из Венгрии… Для нас в военно-политическом отношении урок». «Нельзя руководить против воли народа», – заметил Сабуров (как будто не этим занимались большевики последние сорок лет!). Молотов и Каганович были согласны с общим мнением.

«Все мы единодушны, – объявил Хрущев. – Есть два пути. Военный – путь оккупации. Мирный – вывод войск, переговоры». Как ни трудно в это поверить, советское правительство действительно готово было смириться с потерей Венгрии ⁹⁰.

Но только на несколько часов. В тот же день советское правительство опубликовало декларацию, в которой Москва признавала «серьезные ошибки» и «нарушения принципа равенства в отношениях с социалистическими странами», обещая в будущем «признавать полный суверенитет каждой из социалистических стран». Будь эта декларация выпущена несколько месяцев назад и имей Надь возможность цитировать ее самым непримиримым критикам коммунистического строя, венгерская революция могла бы умереть в зародыше. Однако к 30 октября события стремительно выходили из-под контроля, а сам Надь, стремясь удержаться на гребне волны, становился все более радикален. В ответ на более ранний инцидент, когда силы национальной безопасности Венгрии открыли огонь по толпе на площади Парламента и убили не меньше ста демонстрантов, разъяренная толпа ворвалась в здание горкома партии в Будапеште, схватила нескольких офицеров госбезопасности, которых выдали форменные светлые ботинки, и вздернула их на фонарях прямо на площади. Через несколько часов фотографии этой сцены появились в советских выпусках новостей. Несколько венгерских танков, направленных к зданию горкома, были подбиты. В тот же день Надь объявил о выходе Венгрии из Варшавского договора и потребовал у Микояна и Суслова вывода из Венгрии советских войск.

30 и 31 октября Хрущев возвращался в свою резиденцию на Ленинских горах очень поздно. «Будапешт гвоздем сидел в голове и не давал уснуть», – писал он. Всю неделю напряжение росло. 23 октября, вспоминает его сын, Хрущев выглядел «озабоченным, но не мрачным». Два дня спустя во время обычной прогулки по парку «молчал и неохотно отвечал на вопросы». Лишь много лет спустя он рассказал о том, как «колебался», «не зная, что делать» во время кризиса ⁹¹. Его страшила не только потеря Венгрии, но и – еще более – то, что мятеж грозил распространиться на соседние страны. Студенческие демонстрации в Румынии заставили местные власти закрыть границу с Венгрией. Чехословакия и ГДР также выглядели уязвимыми. Казалось, советский блок вот-вот распадется. «Что нам остается? – спрашивал Хрущев у Тито три дня спустя. – Если мы позволим всему идти своим чередом, на Западе скажут, что мы глупы или слабы, что, в сущности, одно и то же. Этого мы не можем допустить – ни как коммунисты-интернационалисты, ни как руководители советского государства. Тогда капиталисты нас сожрут». Теперь, продолжал Хрущев (в пересказе Мичуновича), люди скажут, что «при Сталине все слушались и не было никаких потрясений, а теперь, когда онипришли к власти [тут Хрущев употребил грубое слово для характеристики нынешних советских лидеров], Россия потерпела поражение и потеряла Венгрию. И у них еще наглости хватает в чем-то винить Сталина!» ⁹².

«Нынешние советские лидеры?» – Хрущев обругал «грубым словом» (из-за дипломатичности Мичуновича мы не знаем, каким именно) самого себя. «Слабым и глупым» Запад мог счесть не только Советский Союз, но и самого Хрущева. С 23 октября, когда прибыла в Москву китайская делегация во главе с Лю Шаоци, Хрущев вел переговоры с Китаем. Еще 30 октября Мао заявлял, что «рабочему классу Венгрии» нужно позволить «восстановить контроль над ситуацией и усмирить восстание своими силами». Однако в ту же ночь, получив от китайского посла в Венгрии доклад о самосуде над офицерами госбезопасности, Мао изменил свое мнение и сообщил об этом в Москву.

Нам неизвестно, когда и как именно Хрущев получил совет Мао; так или иначе, уже 31 октября он совершенно изменил свою позицию ⁹³. «Пересмотреть оценку, войска не выводить из Венгрии и Будапешта, – заявил он Президиуму, – и проявить инициативу в наведении порядка в Венгрии. Если мы уйдем из Венгрии, это подбодрит американцев, англичан и французов, империалистов. Они поймут это как нашу слабость и будут наступать. Мы проявим тогда слабость своих позиций. Нас не поймет наша партия. К Египту им тогда прибавим Венгрию. Выбора у нас другого нет!» ⁹⁴

За несколько дней до того, говоря о долгом и, как казалось, бесперспективном конфликте Великобритании и Франции с президентом Египта Гамалем Абдель Насером, Хрущев привел эту ситуацию как пример, подтверждающий, что Венгрию нужно оставить в покое: «Англичане и французы сами устроили себе проблемы в Египте. Не стоит идти по их следам». Однако 31 октября, когда английские и французские войска высадились в районе Суэцкого канала и, по сообщениям, победоносно продвигались вперед (как ошибочно полагали в Москве – при поддержке американцев), Хрущев увидел в этом еще одну причину раздавить венгерскую революцию ⁹⁵.

31 октября из Москвы поступил приказ готовиться к военным действиям. Однако на этом муки Хрущева не закончились. Тем же вечером, вернувшись из Будапешта, Микоян позвонил Хрущеву, которому в первый раз за два дня удалось заснуть. Микоян предупредил, что вооруженное вмешательство будет «страшной ошибкой», и умолял отозвать приказ, «чтобы не подрывать репутацию нашего государства и нашей партии». Хрущев настаивал, что «решение уже состоялось». На следующее утро перед рассветом, когда Хрущев готовился присоединиться к Молотову и Маленкову для совместной поездки по восточноевропейским странам, на пороге его резиденции снова появился Микоян. Вместе они вышли к воротам, где Хрущева ждал лимузин ЗИС-110.

– Думаешь, мне сейчас легко? – взволнованно говорил Хрущев. – Но мы должны действовать. Другого выхода нет.

– Если прольется кровь – я не знаю, что я с собой сделаю! – вскричал Микоян.

– Это было бы большой глупостью, – отрезал Хрущев, направляясь к машине. – Но я верю в твое благоразумие. Ты поймешь правильность нашего решения. Даже если прольется кровь, она убережет нас от большей крови. Подумай, и сам все поймешь ⁹⁶.

Хрущеву показалось, что его коллега намекает на самоубийство. (На самом деле, как уточнял впоследствии Микоян, он имел в виду, что уйдет в отставку.) На следующем заседании Президиума, в отсутствие Хрущева, Микоян умолял подождать еще дней десять – пятнадцать, или хотя бы три дня, и дать венграм возможность справиться с проблемой самим. Даже Янош Кадар, бывший партнер Надя, которого СССР эвакуировал из Будапешта, предупреждал, что использование силы может «оскорбить социалистические страны» и «снизить дух [венгерских] коммунистов до нуля» ⁹⁷.

В конце концов Кадар изменил свое мнение. Микоян понял безнадежность своих усилий и махнул рукой. Вместе с Молотовым и Маленковым Хрущев вылетел в Брест для встречи с Гомулкой. Оттуда они с Маленковым полетели в Бухарест, где провели встречу с румынами и чехами, затем в Софию и, наконец, на остров Бриони в Адриатическом море для встречи с Тито. Суетливые беспорядочные перемещения вполне соответствовали состоянию духа Хрущева. Хрущев и Маленков путешествовали инкогнито (насколько это было возможно) на двухмоторном Ил-14. Когда они подлетали к Югославии, по рассказу Хрущева, «погода была отвратительной. Внизу горы, кругом ночь. Начался ураган, сверкают молнии. Я не спал, сидя у окна самолета. Раньше я много летал, всю войну пользовался самолетом, но в такой переплет никогда еще не попадал».

Наконец Хрущев и Маленков приземлились в аэропорту Пула и оттуда направились по морю в Бриони. «Маленков превратился в живой труп, – вспоминал Хрущев. – Его вообще очень укачивало, даже при езде в автомобиле по ровной дороге. А тут на море – сильная волна. Сели мы в маленький катер. Маленков лег и глаза закрыл. Я уже стал беспокоиться за него. Но выбора у нас не было» ⁹⁸.

На острове их ждал Тито вместе с послом Мичуновичем. «Темно было, как в колодце, невозможно собственную руку разглядеть, – вспоминал Мичунович. – Хрущев и Маленков выглядели совершенно измученными, особенно Маленков – он едва держался на ногах. Русские расцеловали нас в обе щеки». И четыре дня спустя Мичуновичу вспоминались «неожиданное объятие Маленкова и его пухлая щека, в которой утонул мой нос».

Переговоры начались полчаса спустя, в 19.00, и продолжались до рассвета. Это была уже четвертая ночь, проведенная Хрущевым без сна. Он не просил Тито о поддержке (хотя в конце концов ее получил); какова бы ни была реакция Югославии, завтра утром советские войска войдут в Будапешт. Однако говорил он долго и с большим волнением; Мичунович ясно почувствовал, что Хрущев не уверен в собственной правоте и как будто старается оправдаться.

По окончании переговоров наступило долгое напряженное молчание. Утром 3 ноября Хрущев и Маленков вылетели из Пулы в Москву. Летные условия, по Мичуновичу, оставались «исключительно неблагоприятными» ⁹⁹. А два дня спустя Советская Армия сокрушила венгерскую революцию, потопив ее в крови около двадцати тысяч венгров и пятнадцати сотен советских солдат.

Глава XII
ЦЕНА ПОБЕДЫ: 1956–1957

От поражения в Венгрии Хрущев спасся страшной ценой. Развитие событий подтвердило: Сталин был прав, когда предсказывал, что наследники погубят созданную им империю. Правда, Хрущев старался сделать хорошую мину при плохой игре. «Все решилось в один день, – записал Мичунович его слова, сказанные 7 ноября. – Сопротивления практически не было. Кадар – хороший коммунист, он сумеет укрепить власть» ¹. Однако радость Хрущева на праздновании годовщины Октябрьской революции (он разговаривал с Мичуновичем незадолго до торжественного приема в Георгиевском зале; Хрущев был в строгом темном костюме с двумя золотыми звездами на груди) была напускной. На самом деле он был мрачен и погружен в депрессию. Венгерский кризис усугубил его неуверенность в себе. После первого потрясения он удвоил усилия по укреплению своих позиций. Но все его действия выглядели судорожными, беспорядочными – и вместо того, чтобы упрочить положение, к лету 1957 года привели его на грань катастрофы.

В день, когда советские войска начали боевые действия в Венгрии, Хрущев излил свое недовольство на членов Президиума. Когда Молотов упрекнул новое правительство Кадара за критику режима Ракоши, Хрущев отрезал: «Не понимаю товарища Молотова. Вреднейшие мысли вынашивает». А два дня спустя обрушился на Кагановича: «Товарищ Каганович, когда ты исправишься и откажешься от подхалимства?» ²12 ноября Хрущев выглядел «озабоченным, как человек, страдающий от серьезных проблем». Когда Мичунович в разговоре с ним упомянул о XX съезде, Хрущев пробормотал: «А теперь некоторые думают, что те наши решения всему виной».

Встреча с Хрущевым растянулась почти на три часа. Никогда еще Мичунович не видел своего собеседника «в таком состоянии». Ярость Хрущева вызвала речь Эдварда Карделя, помощника Тито, в которой отразилось охлаждение советско-югославских отношений после интервенции в Венгрию; особенно возмутили Хрущева слова Карделя, в которых он усмотрел прямой намек на себя: «политика майцы [кукурузы] и картошки». Больше месяца спустя Хрущев все еще выходил из себя, вспоминая об этом; он не сомневался, что Кардель хотел посмеяться именно над ним – ведь «всем известно, как Хрущев интересуется сельским хозяйством» ³.

В ноябре Молотов был назначен министром государственного контроля (то есть надзора за исполнением решений правительства) – должность не столь важная, как министр иностранных дел, однако показывающая, что он возвращается в большую политику. Кроме того, Хрущев резко изменил тон в разговорах о Сталине. На многолюдном приеме для дипкорпуса и советской элиты в канун Нового года он поразил присутствующих, заявив, что и сам, и его коллеги по-сталински бескомпромиссно борются с классовым врагом. А три недели спустя, перед восемьюстами гостями на приеме в китайском посольстве, объявил, что «быть коммунистом – значит быть сталинцем», хотя в борьбе за марксизм-ленинизм Сталин и допускал «ошибки», и что «дай бог, чтобы каждый коммунист боролся за интересы рабочего класса так же, как Сталин». Враги коммунизма, продолжал он, пытаются использовать критику ошибок, допущенных Сталиным, во вред советскому строю. Но «ничего у вас не выйдет, господа, не видать вам успеха, как своих ушей без зеркала!» ⁴

Новая линия в отношении Сталина была не только тактическим отступлением, но и отражением внутренних метаний Хрущева. Эти метания проявились даже в одном из его праздничных выступлений перед комсомольцами, обычно совершенно формальных и бессодержательных. В этом выступлении 8 ноября он набросился с упреками на Микояна – якобы за то, что тот сомневается в перспективности освоения целинных земель, но в глубине души, возможно, Хрущеву хотелось выместить на нем гнев в первую очередь за то, что тот поддерживал десталинизацию и возражал против жестких мер в Венгрии ⁵. На приеме в китайском посольстве Хрущев неожиданно заговорил о своем преклонном возрасте: позже было подмечено, что о своих годах Хрущев публично вспоминал еще несколько раз, и всегда – в тяжелых ситуациях ⁶.

Кризис в Польше и Венгрии, вызванный XX съездом, повлек за собой брожение в самом Советском Союзе. 25 октября не где-нибудь, а в клубе Министерства внутренних дел студенты Московского государственного историко-архивного института провозглашали тосты за развитие Польши и Венгрии и за «четвертую русскую революцию». Студенты МГУ открыто спорили со своими лекторами, когда те пытались оправдать вторжение. В Ленинграде распространялись самиздатовские журналы. Во время демонстрации 7 ноября в Ярославле школьники, шагавшие в рядах демонстрантов мимо местных партийных активистов, развернули большой плакат с призывом вывести войска из Венгрии. Примерно в это же время юный Владимир Буковский (в будущем – знаменитый диссидент брежневской эпохи) организовал тайное общество «петрашевского» типа, разделенное на пятерки, члены которых не должны были знать друг друга; правда, никакими делами это общество себя не проявило ⁷.

Волновалась не только молодежь. Согласно рапортам КГБ, знаменитый физик Лев Ландау открыто возмущался попытками оправдать интервенцию: «Как можно этому верить? И вы верите этим мясникам? Они же мясники, убийцы!» Биолог Александр Любищев связывал мятеж в Венгрии с антисталинской речью Хрущева: «Он сделал больше, чем „Голос Америки“ и „Радио Свобода“ вместе взятые». Когда первый секретарь Московского горкома партии Екатерина Фурцева попыталась успокоить разбушевавшееся собрание в Московском институте геодезии и картографии, участники собрания большинством голосов запретили ей вмешиваться. Когда наконец ей все-таки дали слово, она попыталась успокоить собравшихся («Вы хотите больше узнать о событиях в Венгрии? Вы совершенно правы. Это мы виноваты, что даем так мало информации») и даже выразила готовность поддержать требование о роспуске комсомола, превратившегося в бюрократическую организацию. Правда, едва ей удалось покинуть зал, наиболее активных протестующих схватили и отправили под арест ⁸.

В Севастополе, на хлебозаводе, неизвестные изрезали ножом четырнадцать портретов руководителей. В Серпухове рабочий изуродовал портрет Хрущева. В докладе Хрущеву от 5 декабря первый секретарь Ленинградского обкома Фрол Козлов приводит слова какого-то рабочего: если условия жизни не изменятся к лучшему, то «у нас будет то же, что в Венгрии». Согласно другому официальному докладу, некий автомобильный конструктор из Ярославля, тридцати одного года, член партии, характеризовал партийную политику как: «Молчи – или попадешь за решетку» и спрашивал: «Неужели урок Венгрии ничему нас не научил?» Он же приводил слова своего товарища, побывавшего во Франции: «Они там скорее согласятся умереть, чем жить, как мы» ⁹.

Таких протестующих было немного, и они были разобщены. Однако отчуждение народа вызвало в руководящих кругах настоящую панику. 19 декабря на заседании ЦК принимается секретное письмо всем партийным органам, подготовленное специальной комиссией с Брежневым во главе ¹⁰. Упомянув, что «враги поднимают голову», автор письма настаивал на том, что «диктатура пролетариата» должна «безжалостно» «пресекать эти преступные действия» ¹¹. Однако само это письмо подняло в партийных кругах еще больше шума и беспокойства. В начале 1957 года несколько сотен протестующих были арестованы и приговорены к заключению сроком до семи лет. В первые три месяца этого года Верховный суд РСФСР рассмотрел тридцать два дела о «контрреволюционной деятельности», а в последующие шесть недель – еще девяносто шесть. Многие дела пересылались в Верховный суд местными следователями для ускорения процессов. Среди «контрреволюционеров» были: школьник, которого поймали с «антисоветским плакатом», студент, «открыто делавший антисоветские заявления», и рабочий, наклеивший на забор «антисоветскую листовку». Все они были осуждены по печально известной 58-й статье сталинского УК. Та же судьба постигла многих из тех, кто писал анонимные письма в газеты – они не знали, что эти письма переправляются в КГБ. А всего через несколько месяцев Хрущев заявил во всеуслышание, что в СССР больше нет ни одного политзаключенного ¹².

Были у Хрущева и хорошие новости. Благополучное разрешение Суэцкого кризиса (подробнее мы расскажем о нем в следующей главе) он рассматривал как триумф своей внешней политики. С целинных полей собрали рекордный урожай ¹³. С другой стороны, новый, шестой пятилетний план, принятый на XX съезде, оказался настолько нереалистичен, что его пришлось пересматривать – в декабре 1956 года, на пленуме ЦК, где имя Хрущева почти не упоминалось, а его протеже Шепилов был выведен из Секретариата ЦК ¹⁴. Неудивительно, что Хрущев немедленно отправился в долгую поездку по сельскохозяйственным регионам, награждая медалями местных руководителей («Такой массовой раздачи орденов и медалей здесь, кажется, еще не бывало», – записал у себя в дневнике Мичунович 14 января 1957 года) и напоминая им, что они всем обязаны ему, а не Молотову и не Маленкову. В этот момент он вел себя как американский политик, ведущий избирательную кампанию – и, пожалуй, с 1956 года сходство и вправду было налицо ¹⁵.

Все эти поездки Хрущева знаменовали собой своего рода контрнаступление, этапы которого проявились в радикальной индустриальной реформе, обещании «догнать и перегнать Америку» и первом конфликте Хрущева с творческой интеллигенцией. Стремясь продемонстрировать свою способность динамично и решительно руководить, Хрущев серьезно подорвал свои позиции на нескольких фронтах.

В феврале Хрущев предложил упразднить большую часть экономических министерств и заменить их региональными экономическими советами ¹⁶. В этом был некоторый резон: в самом деле, сложно управлять из Москвы огромным хозяйством, расположенным в одиннадцати часовых поясах. Кроме того, у децентрализованной системы управления был шанс пережить ядерную войну. Реформа Хрущева имела и политический смысл: местные партийные руководители, которые получали возможность управлять этими советами, были в основном его сторонниками, а министры и плановики, опасавшиеся изгнания в провинцию (в СССР – наказание похуже смерти), естественным образом оказались на стороне его критиков.

У хрущевской системы были защитники; некоторые одобряют ее и сейчас ¹⁷. Однако, хотя центральным министерствам в самом деле не хватало знания местности и внимания к местным нуждам, при новой системе должно было пышным цветом расцвести местничество и невнимание к глобальным интересам страны. Если бы реформа была чисто экономической и проводилась постепенно, можно было надеяться на успех; но Хрущев рассматривал ее как политическую акцию и слышать не хотел об отсрочках. Правда, перед принятием нового закона (10 мая 1957 года) он разрешил ограниченную «общенациональную дискуссию» в прессе. Однако само преобразование – создание ста пяти экономических советов, по числу регионов – совершилось буквально за несколько дней.

Молотов и Каганович возражали против этого плана – и не они одни. Молотов настаивал, что преобразование «не подготовлено». «Хрущев испортил неплохую идею, – писал позже Каганович. – При правильной организации она могла бы принести пользу, если бы не стремление Хрущева открывать свою „эврику“ в мировом масштабе» ¹⁸. Когда Фрол Козлов представил план преобразования ленинградским партактивистам, те засыпали его вопросами: что будет с работниками расформированных министерств? Что станет с жильем и коммунальными службами, принадлежащими министерствам? ¹⁹Управленцы и экономисты критиковали отдельные разделы нового закона (но, боже упаси, не всю реформу в целом). Скоро критики Хрущева начали использовать против него его любимые риторические приемы – анекдоты, пословицы и поговорки: Мичунович записал, что новую реформу сравнивают с «тришкиным кафтаном» ²⁰. После провала антихрущевского заговора член Президиума Фурцева назвала критику экономического регионализма «вражескими выступлениями». Правда, она не уточнила, что сама была растеряна, когда началась, по выражению Шепилова, «эпопея» с региональными советами. «Я экономист, – рассказывал Шепилов, – и мне было ясно, что децентрализация необходима. Но здесь надо было все тщательно продумать». Шепилов вспоминал, как Фурцева восклицала: «Что же делать? В эти советы назначают людей, о которых мы даже никогда не слышали. Все сгоряча, все не продумано!» ²¹

22 мая в Ленинграде Хрущев заявил, что в ближайшие годы СССР догонит и перегонит США по производству мяса, масла и молока на душу населения. Мысль о том, что социалистическое хозяйство способно за несколько десятков лет добиться того, на что капиталистическим странам потребовалось несколько столетий, была одним из догматов большевистской веры. И в самом деле: коллективизацию и индустриализацию удалось провести почти мгновенно – неужели же с каким-то там мясом-молоком будут проблемы? Однако скоро выяснилось, что конкретные задачи порой оказываются намного сложнее глобальных.

Хрущева вдохновляли недавние успехи сельского хозяйства: с 1953 года прирост производства мяса составил 162 %, молока – 105 %, зерновых – 189 %. (Он почему-то полагал, что этот рост будет продолжаться. Но даже если так – США ведь тоже не стояли на месте.) После сорокадневной поездки по американскому Среднему Западу министр сельского хозяйства Владимир Мацкевич подтвердил то, в чем Хрущев и так не сомневался: сельскохозяйственным изобилием Америка обязана не капиталистическому строю, а большим фермам, трудолюбию и изобретательности фермеров, а также широкому распространению кукурузы.

Поначалу Хрущев говорил о «нескольких годах» или «ближайших годах», не называя конкретные сроки. Чтобы догнать Америку, сказал он, необходимо увеличить поступление мяса на 1956 год в 3,2 раза… и вдруг, не в силах сдержаться, добавил: «Уже к 1960 году мы догоним Соединенные Штаты по мясу на душу населения!»

Подобные прогнозы не делаются без предварительного утверждения Президиума, но Хрущев говорил на свой страх и риск. От предупреждений экономистов он благодушно отмахивался: «Я попросил экономистов выяснить, сможем ли мы догнать США по производству продуктов питания, которые я упомянул. Скажу вам по секрету: они мне принесли бумагу – вот такую, с подписями, даже с печатью. И там было сказано: если мы увеличим производство мяса в 3,5 раза, то догоним США к 1975 году! [Смех в зале.]Извините меня, товарищи экономисты, если я задел больное место».

Экономисты, продолжал Хрущев, «с точки зрения арифметики» были правы; однако они не учли, на что способен советский народ. «Иногда человек способен сделать нечто такое, что, казалось бы, превыше его сил. Что ж, пусть наши оппоненты посмотрят, на что способен рабочий класс». А скептики пусть посмотрят на Калиновку. Если его родная деревня смогла так чудесно преобразиться за годы социализма – «кто сказал, что мы не сможем выполнить задачу, которую перед собой поставим?» ²².

Именно эта импульсивность и вызвала основной удар критики. «Подошел к нам, – вспоминал Каганович, – с хвастливым видом изобретателя „великой идеи“». Когда члены Президиума предъявили ему статистические данные, опровергающие его прогноз, – он «сердился, грозно подымал свой маленький кулачок, но опровергнуть цифры Госплана не смог» ²³. По словам тогдашнего союзника Хрущева Алексея Косыгина, «Молотов потратил немало времени, собирая материалы, доказывающие, что никто – ни партия, ни народ, ни руководитель сельского хозяйства, ни крестьянство – не сможет обогнать Америку по производству мяса» ²⁴. Однако Хрущев не сдался – напротив, повторил свое обещание в интервью, данном телекомпании Си-би-эс. Услышав о том, что американские специалисты называют его прогноз нереалистичным, Хрущев уступил им один год – уточнил, что, возможно, СССР обгонит США не в 1960-м, а в 1961-м. «Но если и так, – шутливо добавил он, – мы не очень расстроимся, и советский народ на ЦК и партию за это в обиде не будет» ²⁵.