Текст книги "Хрущев"

Автор книги: Уильям Таубман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 69 страниц)

Члены Президиума разделяли эти опасения. В январе 1960 года Брежнев, как сообщают, задавал Хрущеву вопросы по поводу сокращения войск ⁴². На заседании Президиума 7 апреля в отношении политики Хрущева высказывались критические замечания. Стоит вспомнить, как боялись члены Президиума противоречить своему главе, чтобы понять: свои опасения они выразили в общих, обтекаемых фразах, так что он не мог их не разделять. Еще более усилились общие опасения после появления самолета-шпиона 9 апреля, а также после двух сделанных в апреле заявлений вашингтонской администрации. И госсекретарь Гертер (4 апреля), и его заместитель Дуглас Диллон (20 апреля) вернулись к докемп-дэвидской риторике по вопросу о Западном Берлине (разговоры об «освобождении» Западного Берлина абсурдны – он и так свободен), а также предупредили, что Хрущев «ступает по тонкому льду» и что от предстоящего саммита не стоит ожидать «серьезного прогресса» ⁴³. В довершение к этому, 22 апреля Мао опубликовал статью под названием «Да здравствует ленинизм!», в которой обвинял Москву в заигрывании с Эйзенхауэром и предательстве дела коммунизма. На случай, если Хрущев этого не заметил, китайская политическая газета «Жэньминь жибао» перечислила тридцать семь агрессивных действий США после Кемп-Дэвида, заключив: «Мы не видим коренных перемен ни в военной политике империалистов в целом, ни в позиции Эйзенхауэра» ⁴⁴.

25 апреля тон Хрущева изменился. Выступая в Баку, он внезапно начал подчеркивать препятствия к достижению соглашения и выразил лишь слабую надежду, что по окончании переговоров на совещании в верхах и отъезда участников совещания из Парижа «отношения между представленными странами будут лучше, чем они были до этого, а не наоборот» ⁴⁵. «По-видимому, – писал позже Трояновский, – происходила смена настроений, довольно типичная для Никиты Сергеевича, когда эйфория постепенно уступала место более трезвому взгляду на вещи» ⁴⁶.

Оглядываясь назад, бывший работник ЦК Федор Бурлацкий, ветеран-американист Георгий Арбатов и консультант «пресс-группы» Хрущева Мэлор Стуруа полагают, что он использовал неудачный полет У-2 как предлог для срыва саммита, понимая, что тот не ответит его ожиданиям. Однако те, кто стоял ближе к Хрущеву, это отрицают. Вечером 1 мая, разговаривая с Трояновским, Хрущев еще не сомневался, что Эйзенхауэр спасет саммит, объявив, что ничего не знал о разведвылете, и возложив вину на других. Возможно, президент даже принесет извинения, – и тогда Хрущев на саммите окажется в выгодном положении. По рассказу его сына, Хрущев мечтал загнать Белый дом в ловушку и «наслаждался игрой», хотя и не вполне представлял, к чему она должна привести ⁴⁷.

Вашингтон в этой ситуации держался не лучшим образом. Ему следовало бы молчать – или тщательно составить свою версию и придерживаться ее; вместо этого администрация Эйзенхауэра выдала неуклюжую ложь, от которой сама же потом отказалась. 3 мая, когда в ЦРУ узнали, что (как осторожно выразился заместитель Даллеса Роберт Эмори) «одна из наших машин потерпела крушение», НАСА выступило с заранее подготовленной сказкой о том, что один из самолетов якобы проводил метеорологические исследования над Турцией и потерпел катастрофу в восточной части страны ⁴⁸. Это была очевидная ложь, однако Эйзенхауэр полагал, что Хрущев закроет на нее глаза, как закрывал глаза на прежние вторжения в советское воздушное пространство. Даже если русские сбили самолет, рассуждал президент, нет сомнения, что пилот погиб. Хрущев пока молчал – хотя в тот же день в Москве поразил египетскую делегацию свирепым антиамериканским выступлением ⁴⁹.

Утром пятого мая, в четверг, Хрущеву предстояло держать речь перед Верховным Советом. Поначалу ничто не предвещало беды. Посол США Томпсон не подозревал, зачем Громыко пригласил его посетить заседание и, мало того, сесть в первом ряду дипломатической галереи; американская журналистка Присцилла Джонсон была так очарована дружелюбной атмосферой в кулуарах, что пересела к восточноевропейским коммунистическим журналистам. Первая часть речи Хрущева была посвящена внутригосударственной программе, в которой отразились тенденции разрядки: он говорил о приоритете потребительских товаров, о сокращении рабочей недели, об отмене с 1965 года некоторых налогов. И вдруг, посреди долгой и скучной речи, сообщил о злосчастном У-2 (но не о судьбе пилота), который, по его словам, поставил всю программу под угрозу ⁵⁰. Американский дипломат Владимир Туманов, сидевший рядом с Томпсоном, хорошо запомнил этот момент: день был пасмурный, зал плохо освещен, и лицо Хрущева казалось серым и мрачным; но, когда он заговорил о самолете, лучи солнца внезапно пробились сквозь облака и озарили его оживленное лицо ⁵¹.

Его откровения превратили зал заседаний в настоящий сумасшедший дом. Под аккомпанемент свистков и гневных возгласов Хрущев клеймил двуличие Америки. Несомненно, говорил он, американцы отправили шпиона, чтобы «нажать на нас», попытаться «запугать», «согнуть наши колени и нашу спину путем нажима» ⁵². Но затем он объяснил, как Эйзенхауэр может спасти саммит: если «этот акт агрессии был произведен милитаристами из Пентагона без ведома президента», Хрущев поедет в Париж «с чистым сердцем и добрыми намерениями» и не пожалеет усилий, чтобы достичь «соглашения, удовлетворяющего обе стороны». Эти слова, как подметила Присцилла Джонсон, он произнес «низким, хриплым, усталым голосом» ⁵³.

В тот же вечер на дипломатическом приеме в посольстве Эфиопии заместитель министра иностранных дел Яков Малик допустил большой промах. В ответ на вопрос шведского посла, к какой статье хартии ООН намерен СССР отнести это происшествие, Малик ответил: «Точно не знаю, мы еще не кончили допрашивать пилота». Эту реплику услышал Льюэллин Томпсон: он немедленно бросился к себе в посольство и отправил в Вашингтон сверхсрочную телеграмму. Она прибыла через четыре минуты после того, как пресс-секретарь НАСА официально заявил, что самолет, сбитый над территорией СССР, – очевидно, тот самый, что проводил метеорологические исследования в Турции и пропал со связи в воскресенье. Приди телеграмма на несколько минут раньше – и США удалось бы если не избежать катастрофы, то по крайней мере несколько смягчить удар.

Промах Малика сыграл Хрущеву на руку ⁵⁴. Вновь собралось заседание Верховного Совета. Сперва Хрущев пересказал во всех деталях историю, сочиненную НАСА, а затем, с улыбкой и «конспиративно» понизив голос, объявил: «Товарищи, я должен вам рассказать один секрет. Когда я доклад делал, то умышленно не сказал, что летчик жив и здоров, а части самолета находятся у нас. (Смех. Продолжительные аплодисменты.)Это мы сделали сознательно, потому что, если бы мы все сообщили сразу, тогда американцы сочинили бы другую версию. (Смех в зале. Аплодисменты.)» ⁵⁵

И дальше торжествующий Хрущев, как говорится, отыгрался на американцах по полной программе. Фотографии с У-2, попавшие в руки советских чекистов, великолепны, однако «должен сказать, что наши фотоаппараты лучше делают снимки, более четкие. ..(Смех в зале.)». Пилот, Пауэрс, в случае провала должен был покончить с собой, уколовшись отравленной булавкой. «Вот какое варварство! (Шум в зале. Возгласы: „Позор!“)Вот этот инструмент, последнее достижение американской техники для убийства своих же людей. (Хрущев показывает снимок отравленной ядом булавки.)» При обыске у Пауэрса обнаружили семьдесят пять советских сторублевок. Может быть, он летел «обменять старые рубли на новые деньги? (Взрыв смеха. Бурные аплодисменты.)» Кроме собственных наручных часов, Пауэрс имел при себе две пары золотых часов и семь женских золотых колец. «Зачем все это нужно было ему в верхних слоях атмосферы? ( Смех в зале. Аплодисменты.)Или, может быть, летчик должен был лететь еще выше – на Марс и там собирался соблазнять марсианок? (Смех в зале. Аплодисменты.)»

Впрочем, даже жестоко высмеивая американцев, Хрущев оставлял Эйзенхауэру пространство для маневра – он по-прежнему готов был выслушать признание, что президент «ничего не знал об этом инциденте». Однако такое признание могло обернуться для Эйзенхауэра еще бóльшим унижением – ведь это означало бы, что он не хозяин в собственной стране и не имеет понятия о важных операциях собственных спецслужб. В данном случае Хрущев действовал вполне разумно: как замечал позже Трояновский, «если бы он [Хрущев] не отреагировал достаточно жестко, ястребы в Москве и Пекине использовали бы этот инцидент – и не без основания – как доказательство того, что во главе Советского Союза стоит лидер, готовый снести любое оскорбление со стороны Вашингтона» ⁵⁶.

В секретной телеграмме на имя госсекретаря США, отправленной вечером 7 мая, посол Томпсон предостерегал президента от признания, что вылеты совершались с его ведома ⁵⁷. Однако на следующий день Эйзенхауэр приказал своим помощникам признать его участие, заявив, что разведка была необходима для предотвращения внезапного удара со стороны СССР, и отрицать только, что он знал о сроках и маршрутах конкретных вылетов – в том числе злосчастного вылета 1 мая ⁵⁸.

Хрущев не облегчал Эйзенхауэру задачу – 9 мая он продолжил насмешки над американцами. На приеме в чехословацком посольстве он заявил, что американский Госдепартамент оказался в сложном положении: «нельзя, говорят, признаться, нельзя и отказаться. Получается как в известном анекдоте: вроде девица, но и не девица – ребенок есть. (Смех, аплодисменты.)Что же это за государство, если военщина делает то, против чего правительство?.. Да если бы у нас кто-либо из военных позволил себе такое, мы бы его взяли за ушко, да и на солнышко. (Веселое оживление.)» ⁵⁹Однако тут же он объявил о предстоящем новом (после января 1960 года) сокращении Вооруженных сил и даже пошутил над сопротивлением советских военных. «Вон товарищ Жадов чешет затылок – опять, мол, сокращение. (Веселое оживление.)Нет, это не сейчас будет, товарищ генерал, а позднее… (Веселое оживление, смех.)»

На этом приеме советские генералы, обычно крайне редко разговаривавшие с Томпсоном, намекнули ему, что Хрущев «ввязался в опасную игру и сильно рискует» ⁶⁰. Да и сам Хрущев понимал, что разразившийся кризис угрожает не только положению Эйзенхауэра, но и его собственному. «Мне нужно с вами поговорить, – улучив момент, шепнул он Томпсону. – Эта история с У-2 и меня поставила в ужасное положение. Вы должны помочь мне из него выбраться» ⁶¹.

Томпсон обещал попытаться – но, увы, было слишком поздно. В тот же день пресс-секретарь Госдепартамента Линкольн Уайт сделал четвертое за пять дней заявление по поводу У-2, в котором признал, что вылет был «санкционирован президентом». Хуже того – в заявлении не отрицалась возможность повторения подобных вылетов в будущем. Эйзенхауэр решил дать такие пояснения на случай, если Хрущев будет настаивать на отказе США от таких вылетов впредь как на условии своего участия в саммите ⁶².

Прочтя это заявление, вспоминает его сын, Хрущев «просто вскипел. Если они хотели вывести его из себя, то своего добились» ⁶³. Это было «предательство со стороны генерала Эйзенхауэра, человека, которого он называл своим другом, с которым совсем недавно сидел за одним столом… предательство, поразившее его в самое сердце. Он так никогда и не простил Эйзенхауэру этого самолета» ⁶⁴.

Сам Хрущев описывал ситуацию так: «Президент сам лишил себя возможности выгородиться из пикантной истории перед встречей в Париже… Теперь мы не щадили и президента, потому что он сам подставил свой зад, и мы раздавали американцам пинки, сколько угодно и как только возможно» ⁶⁵. Однако и в пылу гнева Хрущев продолжал готовиться к саммиту – отчасти стремясь переложить бремя его отмены на Запад, отчасти надеясь унизить своих мучителей на грандиозной парижской сцене, но отчасти и потому, что отмена саммита стала бы провалом политики, которую он проводил уже несколько лет.

10 мая в парке Горького открылась необычная выставка: в том же павильоне, где во время войны демонстрировались трофейное оружие и снаряжение немцев, теперь показывали обломки У-2 и личные вещи Пауэрса, в том числе пресловутые золотые часы, деньги для подкупа русских и неиспользованную отравленную иглу. С утра на выставку повалили толпы любопытных. В 16.00 охранники очистили зал: в павильон явился сам Хрущев. Вслед за ним вошли несколько сотен журналистов, только что «подготовленных» на брифинге министром иностранных дел Громыко, и началась «импровизированная» пресс-конференция, во время которой Хрущев стоял на стуле, чтобы его видели и слышали все.

Хрущев сообщил, что известие о прямом участии президента в подготовке шпионских вылетов его «потрясло»: «Бесстыдство, просто бесстыдство!» Ему это напомнило разбойников, которые в дни его юности в Юзовке грабили беззащитных прохожих. «Но мы – не беззащитные прохожие. Наша страна сильна и могуча». По словам Присциллы Джонсон, основным чувством, звучавшим в речи Хрущева, был не гнев, не презрение и не насмешка, а «разочарование и сожаление о порушенной дружбе». Когда Хрущева спросили, что теперь будет с запланированным визитом Эйзенхауэра в СССР, он задумался и молчал целых полминуты. «Что я могу сказать? – ответил он наконец. – Поставьте себя на мое место и ответьте за меня… Я человек, и у меня есть человеческие чувства». Несмотря на это, ни саммит, ни визит Эйзенхауэра не отменялись; Хрущев гарантировал, что приложит все усилия, чтобы «вернуть международные отношения на нормальные рельсы», и просил журналистов не писать ничего такого, что могло бы привести к усилению напряженности ⁶⁶. Присцилле Джонсон показалось, что Хрущев ведет диалог с самим собой, «как бы стараясь отговорить себя от участия в саммите» ⁶⁷. По впечатлению Трояновского, Хрущев «сам не мог определиться в этом вопросе» ⁶⁸.

12 мая на заседании Президиума некоторые его члены предлагали отменить саммит, однако Хрущев продолжал надеяться, что Эйзенхауэр в последнюю минуту сделает какой-либо жест примирения, который позволит встрече состояться. Он даже говорил сыну, что мог бы прилететь во Францию на день-два раньше намеченного срока, чтобы дать президенту возможность встретиться и помириться с ним лично ⁶⁹. Накануне отъезда, во время долгой прогулки по даче, Хрущев вспоминал поездку в Геттисберг, на ферму Эйзенхауэра. Обязательно, говорил он, надо будет привезти президента сюда, показать ему, как колосится пшеница на полях соседних колхозов, покатать на моторке по Москве-реке. И все же мысль о том, что сделали американцы, не оставляла Хрущева в покое. «Тот факт, что перед самой встречей был сбит У-2, постоянно присутствовал в моем сознании, – вспоминал он в своих мемуарах. – Я убеждался, что мы можем выглядеть несолидно: нам преподнесли такую пилюлю, а мы сделаем вид, что ничего не понимаем и идем на совещание, как будто ничего не произошло?» ⁷⁰

Хрущев утверждает, что уже на пути в Париж принял решение сорвать саммит. Скорее, как нам кажется, решение было принято перед отлетом из аэропорта «Внуково-2». Хрущев, Громыко, Малиновский и другие члены делегации заняли свои места в самолете. (В общей сложности в Париж летели двадцать один советник, пять разведчиков, восемь переводчиков, пять шифровальщиков, десять стенографистов, четыре специалиста по коммуникациям, четыре водителя, двадцать восемь телохранителей и других членов обслуживающего персонала, в том числе специалисты по финансам и врачи.) Делегацию провожали члены Президиума – сперва в стеклянном павильоне, затем под крылом самолета. Вскоре после взлета Хрущев сообщил своей свите, чего намерен потребовать от президента: пусть Эйзенхауэр извинится, накажет виновных и пообещает никогда больше такого не повторять. Скорее всего, продолжал Хрущев, президент сочтет такие условия невозможными, так что саммит окончится, едва начавшись. «Это достойно сожаления, – добавил он, – но у нас нет выбора. Полеты У-2 – это не только циничное нарушение международного законодательства, но и грубое оскорбление Советского Союза».

Трояновский слушал молча: сердце у него сжималось при мысли о возвращении к худшим временам холодной войны. В советском посольстве на улице Гренель в Париже обычно невозмутимый заместитель министра иностранных дел Валериан Зорин мерил шагами холл, бормоча себе под нос: «Ну и ситуэйшен!» Единственный, кому план Хрущева пришелся по душе, по словам Трояновского, был министр обороны Малиновский. По его насупленному виду во время саммита западные наблюдатели даже сделали вывод, что он был отправлен с Хрущевым как представитель «жесткой линии», дабы проследить, чтобы Хрущев не проявил излишнюю мягкость. Согласно Трояновскому, об этом беспокоиться не приходилось. Страшиться следовало другого – что Хрущев проявит излишнюю резкость. Уже в Париже, когда Громыко упомянул в разговоре об увечье госсекретаря США Гертера, передвигавшегося на костылях, Хрущев громко проворчал: «А что, если при случае сказать: бог шельму метит?» – и Громыко, и Трояновский, ужаснувшись, принялись упрашивать Хрущева, чтобы он не вздумал сказать это Гертеру в лицо ⁷¹.

14 мая, когда самолет советской делегации приземлился в аэропорту Орли, Хрущев был крайне взвинчен: «Мы были напичканы аргументами взрывного характера… К нам нельзя было притронуться: тут же проскакивала искра. Таково было тогда наше состояние» ⁷².

Хрущев, как и намеревался, прилетел на день раньше, чтобы дать Эйзенхауэру время для примирения – однако сразу же ясно дал понять, что примирение едва ли возможно. Советскую делегацию поселили в бывшем королевском охотничьем домике, теперь приспособленном под дипломатическую резиденцию. После утренней прогулки, на которой он «помог» какому-то французскому крестьянину сгребать сено вилами, Хрущев принял телефонный звонок от де Голля. Пятиминутный формальный обмен любезностями – обычная дань вежливости – превратился в то, что де Голль позднее назвал «настоящей сценой». Хрущев сообщил французскому президенту о своем ультиматуме Эйзенхауэру. На замечание де Голля, что сама история с У-2 ясно свидетельствует о необходимости провести саммит, последовал «поток гневных возражений». Нынешний Хрущев совсем не походил на человека, с которым де Голль встречался в марте: «раньше я думал, что такие перемены случаются только в русских романах», – заметил позже французский президент ⁷³.

В тот же день при встрече с Макмилланом Хрущев был несколько более «сговорчив» – однако смысл его слов не изменился. Зачитав заранее подготовленное заявление – то же, что уже слышал де Голль, – он «разразился речью, полной самых резких выражений в адрес США, Эйзенхауэра, Пентагона, а также реакционных и империалистических сил вообще». По ходу дела заметил, что Макмиллан – «аристократического происхождения», а он, Хрущев – «по происхождению простой шахтер». В молодости ему случалось «ловить воробьев, и эти птахи клевали его в ладонь»; однако советский народ – «не воробьи, они достаточно сильны, чтобы нанести сокрушительный удар по каждому, кто попытается развязать войну». Эйзенхауэр в Кемп-Дэвиде называл Хрущева своим «другом», даже научил его этому слову по-английски; и вот теперь, говорил Хрущев, «его френд(он снова и снова с горечью повторял это слово), его друг Эйзенхауэр его предал» ⁷⁴.

Западные державы на сетования Хрущева реагировали по-разному. Если Хрущев сорвет саммит, заявил де Голль, «Франции придется подчиниться неизбежному»; в конце концов, не она «так долго добивалась созыва этой конференции». Эйзенхауэр был разгневан, однако еще искал способ спасти саммит. Макмиллан, как всегда, готов был примкнуть к большинству, хотя и замечал, что «стать городом Объединенных наций – не такая уж ужасная судьба для Берлина» ⁷⁵.

В понедельник 16 мая Хрущев и его делегация первыми прибыли в Елисейский дворец. Де Голль провел их по широкой мраморной лестнице в просторный зал с высоким потолком и зелеными стенами, окна которого выходили в сад. Посреди зала стояли, образуя квадрат, несколько столов. Вскоре появилась британская делегация; Хрущев и Макмиллан пожали друг другу руки. Эйзенхауэру Хрущев руки не подал ⁷⁶.

Четыре делегации сели за стол: французы и американцы сидели друг напротив друга, по правую руку от американцев – русские, напротив них – англичане. «Мы собрались здесь на конференцию четырех держав, – заговорил де Голль, призвав собрание к порядку. – Вчера я получил от одного из участников, господина Хрущева, заявление, которое устно передал другим участникам, президенту Эйзенхауэру и господину Макмиллану. Хочет ли кто-нибудь что-нибудь сказать по этому поводу?»

Господин Хрущев заверил, что хочет. То же желание высказал и президент Эйзенхауэр. Де Голль предложил, чтобы Эйзенхауэр как глава государства и одновременно глава правительства говорил первым. Хрущев сердито возразил, что все руководители делегаций имеют равные права и что он попросил слова первым. Де Голль поднял брови и вопросительно взглянул на Эйзенхауэра; тот угрюмо кивнул.

Хрущев снова встал и, как позже рассказывал Макмиллан, «с жестикуляцией, как у мистера Микобера», извлек «из кармана толстую пачку отпечатанных на машинке листков бумаги» и принялся «поливать Айка (как Микобер Урию Типа [1]1
  Персонажи романа Ч. Диккенса «Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим». – Прим. ред.


[Закрыть]) смесью из официальных заявлений, саркастических замечаний и откровенных оскорблений» ⁷⁷.

Советский руководитель зачитывал свою речь около сорока пяти минут (включая перевод). «Именно зачитал, – вспоминал он позднее, – потому что в таких случаях никакое вольное изложение недопустимо. При вольном изложении могут появиться лишние слова, не так построится фраза, все это будет зафиксировано, а потом трудно исправить. Если допустить лишнее слово, тем более лишнюю фразу, появится возможность иного толкования текста – в пользу наших противников» ⁷⁸.

Говорил он громко, изредка останавливаясь, чтобы отхлебнуть воды; левая бровь у него подергивалась, руки дрожали ⁷⁹. Поскольку президент Эйзенхауэр отказался осудить вылет У-2 и дал понять, что подобные полеты будут продолжаться, заявил Хрущев, советская делегация не может принимать участия в конференции и предлагает отложить ее «приблизительно на шесть – восемь месяцев» – то есть (хотя прямо об этом и не говорилось) на срок, в течение которого в Белом доме сменится хозяин. Визит президента в СССР, разумеется, тоже откладывается на неопределенный срок ⁸⁰.

Увлекшись, Хрущев говорил все громче. В какой-то момент де Голль заметил: «В этом зале прекрасная акустика. Мы все слышим господина председателя. Ему нет нужды повышать голос». Хрущев бросил на него сердитый взгляд поверх очков, но снизил тон. Американскому переводчику Вернону Уолтерсу показалось, что советский лидер «накручивает себя до умоисступления». К окончанию речи, писал позже сам Хрущев, «настроение у меня было боевое, наступательное и приподнятое, хотя я знал, что США не согласятся на горькую пилюлю, которую мы приготовили и заставляем их проглотить» ⁸¹.

Чем дальше говорил Хрущев, тем сильнее багровел Эйзенхауэр. Однако его ответная речь прозвучала довольно сдержанно. Хотя Соединенные Штаты «не могут снять с себя ответственность за обеспечение безопасности страны в случае неожиданного нападения», разведывательные полеты «после этого инцидента были прекращены, и возобновлять их мы не намерены». Американская делегация готова продолжать конференцию. Кроме того, президент готов «в ходе конференции провести двусторонние переговоры между Соединенными Штатами и СССР» ⁸².

Макмиллан, совершенно убитый, принялся уговаривать коллег вспомнить французскую поговорку: «Что отложено – считай, потеряно». Де Голль, выслушавший речь Хрущева со скучающим видом, снова принялся выговаривать советскому руководителю, словно проштрафившемуся подростку: «После того как вы подбили самолет и до того как вы вылетели из Москвы, я поручил своему послу спросить у вас, не считаете ли вы нужным отложить встречу. На тот момент вы знали все, что знаете и сейчас. Вы сказали моему послу, что откладывать конференцию не следует и что, на ваш взгляд, она будет полезна… Ради вас господин Макмиллан прилетел сюда из Лондона, а генерал Эйзенхауэр – из США, ради вас я взял на себя труд организации и проведения этой конференции, которая, как теперь выясняется, может быть сорвана по вашей вине…» ⁸³

Далее он упрекнул Хрущева за то, что тот поднимает такой шум из-за какого-то самолета, когда «не далее как вчера советский спутник, запущенный перед самым вашим отлетом из Москвы, чтобы произвести на нас впечатление, пересек небо над Францией без моего позволения восемнадцать раз. Откуда мне знать, что на борту у него нет камер?»

– Видит бог, – отвечал на это атеист Хрущев, – мои руки чисты.

– Вот как? Тогда как же вы добыли фотографии обратной стороны Луны, которые с такой законной гордостью нам показывали?

– На том спутнике были камеры.

– Ах, на том были!

После этого обмена репликами руки у Хрущева начали дрожать еще сильнее. В какой-то момент он обратился напрямую к Эйзенхауэру: «Не знаю, стоит ли употреблять это выражение, но мы не понимаем, какой дьявол вас втянул в эту провокацию прямо накануне конференции. Нe будь этого, мы бы приехали сюда в самой дружеской атмосфере… Бог мне свидетель, я собирался сюда с чистыми руками и чистой душой».

Хрущев позволил себе выразить частичную удовлетворенность тем, что Эйзенхауэр отказался от разведвылетов в будущем. Однако, когда де Голль предложил не публиковать заявления, сделанные на этом заседании, чтобы сохранить рабочую атмосферу саммита, Хрущев с этим не согласился. Если он не опубликует свое заявление, «общественное мнение» СССР может решить, что «США поставили Советский Союз на колени», заставив вести с ними переговоры «перед лицом угрозы». Угроза и оскорбление стали известны всему миру – значит, мир должен узнать, что Хрущев приехал в Париж «не пощады у НАТО просить».

Де Голль не видел иного выхода, кроме как закончить встречу. Когда Макмиллан попытался предложить расписание на «следующее заседание», Хрущев его поправил: «Это не начало саммита. Саммит еще не начался. Мы рассматриваем эту встречу как предварительную» ⁸⁴.

– С меня хватит! Я сыт по горло! – восклицал Эйзенхауэр, вернувшись в резиденцию американского посла в Париже. Этот «сукин сын» Хрущев просто старается произвести впечатление на своих кремлевских коллег! Вечером, зайдя навестить президента, Макмиллан заметил, что Эйзенхауэр «выглядит глубоко потрясенным», в отличие от де Голля, находившегося «в свойственном ему циническом настроении». Его, заметил он, совершенно не удивляет «такое окончание дела». Макмиллан со слезами на глазах принялся уговаривать коллег позволить ему попытаться спасти саммит. Его срыв будет означать «поражение или почти поражение» политики, которую вел Макмиллан последние несколько лет. «Невозможно описать этот день, – записывал он тем же вечером у себя в дневнике. – Это самый трагический день в моей жизни». В половине десятого он поехал в советское посольство – и застал Хрущева в самом радужном расположении духа: тот оживленно болтал о том, как поймал Эйзенхауэра «на месте преступления» и убедился, что тот царствует, но не правит. Хрущев был «вежлив, но совершенно непоколебим»; Малиновский «даже не моргал»; Громыко тоже «хранил молчание». Покидая посольство, Макмиллан проворчал: «Может быть, русские и умеют делать спутники, но вот более простым вещам явно еще не научились» ⁸⁵.

Западные лидеры все же назначили второе заседание – без особой надежды на продолжение саммита, просто для того, чтобы полностью переложить ответственность за его срыв на Хрущева. Сам он тем временем наслаждался жизнью. На следующее утро он и Малиновский в сопровождении орды журналистов отправились полюбоваться французской глубинкой. По дороге на поле битвы при Марне Хрущев остановился, чтобы «помочь» команде дорожных рабочих распилить и убрать упавшее поперек дороги дерево. Затем они заехали в деревню Плер-сюр-Марн, где был расквартирован Малиновский во время Первой мировой войны, будучи простым солдатом. Весть о том, что Хрущев, по словам Макмиллана, «с наслаждением ораторствует везде, где хоть несколько крестьян собираются его послушать», «не улучшила настроения моих коллег». В ожидании, пока Хрущев ответит на письменные предложения касательно второго заседания, де Голль возмущенно говорил: «Он, пожалуй, теперь целую неделю будет разъезжать по стране и трезвонить во все концы». Поведение Хрущева «показало, какой он негодяй», мрачно добавлял Эйзенхауэр. Настало время «укоротить ему хвост» ⁸⁶.

Наконец помощник советского лидера сообщил, что Хрущев отказывается от дальнейших встреч. «Скажите ему, – ледяным тоном ответил де Голль, – что у цивилизованных людей принято отвечать на письменные предложения в письменном виде» ⁸⁷. Несколько минут спустя советский представитель сообщил, что Хрущев напишет ответ, но не будет появляться на заседаниях, пока американцы не выполнят его предварительных условий. Возможно, Хрущев все еще надеялся, что Эйзенхауэр сделает шаг к примирению. «Кто же должен был взять на себя инициативу? – спрашивал он в своей речи после возвращения в Москву. – Любому ясно, что тот, кто разорвал добрые отношения, начавшие складываться между двумя нашими странами. Нет, он ждал, что я начну его просить о встрече!» ⁸⁸

Перед отъездом из Парижа Хрущев провел в Пале де Шайо пресс-конференцию перед почти тремя тысячами журналистов, которая длилась два с половиной часа. Стоя между серолицым Громыко и мрачным густобровым Малиновским, Хрущев, по выражению Трояновского, «полностью потерял самообладание». В ответ на крики и свистки, по его мнению, исходившие от западногерманских журналистов, он, потрясая кулаками, разразился гневной речью: «Если остатки недобитых фашистских захватчиков будут „укать“ против нас, как это делали гитлеровские разбойники… то мы так их „укнем“, что они костей своих не соберут». Когда за этим последовало еще большее возмущение в зале (которое «Правда» описывала так: «Бурные аплодисменты. Возгласы: „Правильно! Да здравствует мир!“ и отдельные неодобрительные выкрики»), Хрущев напомнил слушателям, с кем они имеют дело: «Я являюсь представителем великого советского народа, который под руководством Ленина, под руководством Коммунистической партии совершил Великую Октябрьскую социалистическую революцию…» Еще больше выкриков и свистков. Снова Хрущев: «Меня радуют эти злобные выкрики, потому что они свидетельствуют о ярости врагов нашего святого дела».

«Я хорошо помню свою мать, – добавил он вдруг, – своего отца, который работал на руднике. Мать редко имела возможность покупать сметану. Но когда случалось, что у нас на столе была сметана, а кот иной раз слизывал эту сметану, то она брала кота за уши, трепала его, потом тыкала носом в остатки сметаны, затем еще трепала и опять носом тыкала. Так обучали кота, который залез туда, куда не позволено» ⁸⁹.