Текст книги "Хрущев"

Автор книги: Уильям Таубман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 69 страниц)

Советский спутник поразил весь мир, и в особенности американцев. Однако эйфория Хрущева зиждилась на хрупком основании. Когда США запустили свой спутник, в тридцать раз легче советского, югославский посол Мичунович заметил, что Хрущев «мрачен и подавлен»; зато последующие запуски советских спутников, по словам сына, были ему «как бальзам на душу» ⁹³. В августе 1957 года Хрущев объявил, что в России разработаны межконтинентальные ракеты, способные достигнуть «любой точки на глобусе». Некоторые американцы, заявил он в октябре корреспонденту «Нью-Йорк таймс» Джеймсу Рестону, ему не поверили, но «теперь сомневаться в этом могут только совершенно невежественные в технике люди» ⁹⁴.

Разумеется, Хрущев блефовал. Ракета Р-7, выведшая спутник на орбиту, для военных целей не годилась. Чтобы обеспечить ее горючим, следовало бы построить по заводу на месте каждого запуска. А чтобы довести Р-7 до цели, необходимо было разместить два радиомаяка «на расстоянии в 500 километров от стартовой позиции». Более того, запуск такой ракеты стоил около полумиллиарда рублей – намного больше, чем мог себе позволить Хрущев. Позже он сам признал, что новое оружие «представляло собой только символический ответ на угрозы США». Реально межконтинентальные баллистические ракеты появились в СССР только в шестидесятых ⁹⁵.

Впрочем, Хрущев полагал, что даже пустые ядерные угрозы приносят ему большие дивиденды. Но военные не разделяли его самоуверенности – не только потому, что знали реальное положение дел, но и потому, что под громкие разговоры о межконтинентальных ракетах урезалось финансирование всех видов обычного вооружения ⁹⁶.

Первыми пострадали бомбардировщики – заводы по их выпуску переквалифицировались в ракетные или стали производить пассажирские самолеты. Военно-воздушные базы (как Шереметьево под Москвой или Бровары под Киевом) сделались гражданскими аэродромами. Следующий удар пришелся по артиллерии и флоту, который Хрущев в беседе с Никсоном назвал «кормом для акул» ⁹⁷. Подводные лодки, особенно те, что можно было оснастить ракетами, разумеется, не пострадали – сокращение коснулось надводных кораблей, уязвимых для атак возможного противника. «На море противник имел огромный флот, – вспоминал Хрущев, в мемуарах, – отказ от соревнования на море мог привести нас к подчиненному положению». Однако он пришел к выводу, что это соревнование может завести в тупик: «Хорошо бы иметь такие корабли, но это оказалось нам не по средствам. Лучше не распыляться».

У СССР имелось несколько почти новых крейсеров, на строительство которых были затрачены большие деньги. Сперва Хрущев хотел поставить их на прикол, но решил, что это обойдется слишком дорого. После «долгого обсуждения», на котором рассматривалась возможность их переделки в рыбацкие траулеры, пассажирские суда или плавучие гостиницы, «пришлось пойти на болезненное решение: уничтожить ценности, созданные своими руками». Позднее Хрущев начал продавать эсминцы и суда береговой охраны. В качестве уступки флоту построил четыре новых крейсера, хотя и считал, что они построены «на случай, если потребуется представителям СССР прибыть на военно-морском судне за границу». «Лишь для того, чтобы встречать и провожать гостей и самим ходить по морю в гости. Красиво на крейсере выйти в море, прихвастнуть перед иностранцами» ⁹⁸.

За 1955–1957 годы СССР сократил численность Вооруженных сил на два миллиона человек. В январе 1958-го «ушли на гражданку» еще 300 тысяч, а в январе 1960-го было сокращено еще 1,2 миллиона человек, из них 250 тысяч офицеров ⁹⁹. Увольнения производились в спешном порядке, без необходимой подготовки: в результате многие бывшие офицеры оказались буквально на улице, без жилья и без работы. Скоро в армии началось брожение. Весной 1960 года капитан ВМФ, который был в гостях у своего друга, молодого дипломата Аркадия Шевченко, рассказывал, что его товарищи-офицеры «буквально слезы льют, глядя, как почти достроенные крейсера и эсминцы по приказу Хрущева отправляются в металлолом» ¹⁰⁰. По словам Сергея Хрущева, его отца обвиняли в «невежестве, ограниченности, превращении армии в хаос и разоружении перед лицом врага». Сергей характеризует оппозицию как «скрытую», однако замечает, что его отец «знал об этих настроениях, но твердо держался своего курса. Он считал, что, если дать волю военным, они погубят страну, а потом скажут: „Вы дали нам слишком мало ресурсов“» ¹⁰¹.

Со всех сторон Хрущева бомбардировали вопросами, требующими решения; неудивительно, что у него голова опухла. Ракетные конструкторы, которым Хрущев давал работу и которых окружил почетом, засыпали его комплиментами. Впрочем, в некоторых случаях Хрущев действительно заслуживал похвалы. Первые советские ракеты, как и в США, предполагалось запускать с наземных станций, что делало их уязвимыми для превентивных вражеских ударов. Именно Хрущев додумался размещать ракеты в подземных шахтах. Летом 1958 года он отдыхал в Крыму, неподалеку от санатория «Нижняя Ореанда», где жили высшие лица государства – министры, партийные боссы, а также ученые, и в их числе создатель Р-7 Сергей Королев. Хрущев часто заходил в санаторий пообщаться. Едва он появлялся, его окружала толпа. Здесь-то он и поведал Сергею Королеву об осенившей его идее. Конструктор возразил, что ракета, помещенная в тесном замкнутом пространстве, сгорит от испускаемых собственным двигателем раскаленных газов; на это Хрущев ответил, что ракету нужно поместить в стальной цилиндр – тогда газы будут рассеиваться между цилиндром и стенками шахты.

Рассказывая об этом эпизоде в своих воспоминаниях, Хрущев скромничает: «Я понимал, что не имею права проталкивать эту идею. Я ведь не специалист – так что просто сказал об этом и забыл» ¹⁰². На самом деле, когда Королев отверг его предложение, Хрущев стал искать себе других союзников. Он пригласил в свою роскошную резиденцию Владимира Бармина, строителя пусковых механизмов для королёвских ракет, и Михаила Янгеля, главного соперника Королева, – но их эта идея тоже не впечатлила. Сергею Хрущеву, который при этом присутствовал, стало даже жаль отца. Однако позже он наткнулся на упоминание в американском техническом журнале нового метода защиты ракет – размещение в стальных цилиндрах в подземной шахте. Увидев чертеж, иллюстрировавший статью, Хрущев-старший «обрадовался, как ребенок», а ученым вскоре пришлось выслушать лекцию о том, как полезно читать технические журналы. В сентябре 1959 года в СССР был произведен первый запуск ракеты из шахты – и Хрущев воспринял его как «личную победу» ¹⁰³.

В сентябре 1958 года Хрущев решил познакомить генералитет и высшее партийное руководство с достижениями современной военной техники. Знакомство состоялось в Капустином Яре, на главном ракетном испытательном полигоне СССР, в ста километрах к юго-востоку от Сталинграда. Была запущена серия ракет, запуск комментировался по громкоговорителю. Хрущев «широко улыбался. Он явно был в восторге от того, что видел» ¹⁰⁴.

После представления самые важные гости (в том числе члены Президиума Кириченко и Брежнев, министр обороны Малиновский и маршал Соколовский) собрались в специально оборудованном железнодорожном вагоне неподалеку от полигона, где Хрущев произнес импровизированную речь. «Отец уже все для себя решил, – рассказывал присутствовавший на встрече Сергей Хрущев. – Он не сомневался, что следующая война, если она будет, будет ракетной войной». Долго и воодушевленно, едва делая паузы, чтобы вздохнуть или глотнуть чаю, Хрущев объяснял, что устаревшее вооружение надо отправить в утиль, а все внимание обратить на развитие ракетной техники. Пока он говорил, слушатели «хранили осторожное и упрямое молчание. Слышался только звон ложечек, которыми они помешивали чай… Чем больше говорил отец, тем упорнее Малиновский, шумно дыша, смотрел в стол. Когда монолог отца наконец подошел к концу, никто не возразил ему – но никто и не поддержал. Почувствовав, что над столом повисло неловкое молчание, отец добавил: „Конечно, все это надо обдумать и подсчитать, а потом уже действовать“» ¹⁰⁵. Однако формальное подтверждение высказанных им идей не заставило себя ждать.

На всем протяжении своей карьеры Хрущев стремился демонстрировать одновременно уважение к интеллигенции и близость к народу. То же самое он делал и после 1957 года – но, пожалуй, второе удавалось ему лучше, чем первое.

В числе прочего Сталин оставил своим наследникам жилищную проблему. В городах люди жили очень тесно: армии молодых рабочих ютились в общежитиях, множество семей – в коммуналках. Жилищный вопрос возник еще до революции; его усугубили быстрая индустриализация и урбанизация тридцатых годов и разрушения войны. При Хрущеве цифры ежегодной сдачи жилья были почти удвоены. С 1956 по 1965 год в новые квартиры вселилось около 108 миллионов человек. Стремясь поскорее обеспечить советских граждан тем, чего они были так долго лишены, Хрущев возводил непритязательные блочные пятиэтажки без лифтов и мусоропровода. Многие новые дома заселялись до окончательной отделки, местами – без соблюдения правил безопасности. Миллионы людей благодарили Хрущева за новое жилье, однако сами новые дома скоро заслужили нелестное прозвище «хрущобы». Сам Хрущев считал «хрущобы» временной мерой, полагая, что через десять – двадцать лет сможет переселить их обитателей в новые дома более высокого качества. Действительно, в шестидесятых начали строиться панельные девятиэтажки, более удобные и современные; однако «хрущобы» пережили падение СССР, а многие из них стоят и по сей день ¹⁰⁶.

По мнению Хрущева, нуждалось в реформе и советское образование. В первые годы советской власти педагоги пытались совместить академическое образование с профессиональным; при Сталине школьное образование стало необходимой основой для карьерного роста. Хрущев предложил заменить десятилетнюю школу одиннадцатилеткой, посвятив последний год ручному труду на близлежащих заводах и фабриках, а также облегчить доступ в университеты для детей из рабочих семей. «С таким порочным положением, когда в нашем обществе воспитываются люди, не уважающие физический труд, оторванные от жизни, мириться дальше нельзя», – говорил Хрущев на заседании Президиума. Неудивительно, что эта идея встретила сопротивление со всех сторон: для директоров заводов нашествие буйных старшеклассников грозило обернуться дополнительной головной болью; интеллигентные семьи боялись, что реформа сузит перспективы их детей; а педагоги высших учебных заведений протестовали против размывания академических стандартов. В результате предложения Хрущева так и не были осуществлены до конца, а после его отставки были поспешно свернуты ¹⁰⁷.

Культура постсталинского СССР представляла собой яркое и своеобразное явление. В 1957 году, во время Международного фестиваля молодежи и студентов, Москву наводнили тысячи молодых людей со всего мира – и тысячи молодых москвичей, вышедших на улицы встречать иностранных гостей. До поздней ночи на московских улицах читали стихи, звучала экзотическая музыка, шли танцы под звуки африканских барабанов, шотландских волынок и джаз-оркестров. Предыдущие фестивали (в Бухаресте в 1953-м и Варшаве в 1955-м) проходили под неусыпным надзором пропагандистов. Теперь Хрущев стремился поразить мир широтой московского гостеприимства. Так и случилось; однако был и обратный результат: молодые москвичи ощутили вкус к западной популярной культуре ¹⁰⁸.

Джаз и рок-н-ролл, прежде подозрительные или даже запретные, зазвучали в Москве – сперва по «Голосу Америки», затем на пластинках, привозимых из-за рубежа, и наконец на «квартирниках» в исполнении русских музыкантов. На улицах появились «стиляги» в широчайших пиджаках и узких брючках, «штатники», одетые на американский манер, и «битники» – любители рока в свитерах и джинсах. Возник и новый жанр «авторской» или «бардовской песни» – демонстративно аполитичные лирические баллады о любви, дружбе, далеких краях и жажде странствий; они исполнялись под гитару и широко распространялись на магнитофонных пленках ¹⁰⁹.

Возникли новые журналы: «Юность», «Молодая гвардия», «Наш современник». Расцвели популярные жанры – детективы, приключения, научная фантастика. В фильмах молодых режиссеров по-новому раскрывались старые темы (Гражданская война в фильме Григория Чухрая «Сорок первый», Великая Отечественная – в фильмах «Летят журавли» Михаила Калатозова и «Баллада о солдате» Чухрая) или описывалась частная, домашняя жизнь простых людей («Дом, в котором я живу» Льва Кулиджанова). Консервативные идеологи, разумеется, оказывали сопротивление новым веяниям на всех фронтах; но полем битвы, в которой Хрущеву довелось участвовать лично, стала литература.

Писатели в России традиционно считались совестью нации, «вторым правительством» (по выражению Солженицына). Казалось бы, лидеру, стремящемуся обновить советскую систему, нечего делить со свободомыслящими писателями и художниками; беда в том, что либеральная интеллигенция стремилась двигаться вперед быстрее и дальше, чем хотел Хрущев, а консерваторы от искусства, используя его старомодные вкусы, натравливали его на либералов. Сохранить баланс между либералами и консерваторами было бы нелегко даже для более образованного и культурного лидера – для Хрущева это оказалось попросту невозможно. У него не было времени пополнять свое образование чтением книг или посещением театров. Самое большее, что он себе позволял, – по воскресеньям просил кого-нибудь из домашних почитать ему вслух. «Пусть мои глаза отдохнут, а ваши поработают», – говорил он. О спорных литературных произведениях он знал только то, что считали нужным ему сообщать «советники по культуре», – да если бы и читал их, скорее всего, мало что бы в них понял ¹¹⁰.

После выволочки, которую устроил Хрущев писателям на печально известном пикнике в Семеновском весной 1957-го, опубликованные выдержки из его выступления подтолкнули его к консервативному лагерю ¹¹¹. Однако в июле того же года Хрущев дважды встретился с Александром Твардовским, либеральным поэтом и издателем, к которому тепло относился из-за его крестьянского происхождения. В 1954-м Хрущев согласился на изгнание Твардовского с поста редактора «Нового мира»; теперь он поразил поэта рассудительностью, терпимостью и взвешенностью суждений. Хрущев вежливо выслушал речь писателя о нуждах и проблемах литературы и сам посетовал на «бюрократию». 31 июля состоялась вторая беседа, продолжавшаяся два с половиной часа. Твардовский защищал Маргариту Алигер и Владимира Дудинцева, которых Хрущев поносил в мае, и просил проявлять в литературных делах терпение. «Н. С. все время говорил: „Это интересно“, „все, что вы говорите, интересно“, „да, это нужно изучить“ и т. д.» ¹¹². Он даже согласился принять Алигер и Дудинцева, но консерваторы из Союза писателей сумели помешать этой встрече. В разговоре Твардовский упомянул «Войну и мир» и «Поднятую целину» – и Хрущев поспешил заверить его, что читал и то и другое. Вот Маленкова, добавил он, считают культурным человеком – а ведь на самом деле он просто «червяк». Потом Хрущев начал вспоминать, как Сталин ликвидировал собственную родню, но быстро оборвал себя: такие истории – «не для ушей поэта».

Когда Твардовский уходил, у дверей его перехватил заведующий отделом культуры ЦК Поликарпов: «Неужели ты не понимаешь, что в тебе здесь заинтересованы больше, чем в ком бы то ни было из писателей страны, что ты – первый поэт…» Твардовскому показалось, что лицо у Хрущева «не такое толстое и глупое, как на фотографиях, а более стариковское, пожухлое, но оживленное внутренним соображением, мыслью, хитростью. При этом впервые мне мелькнуло, что он стар и наивен кое в чем, как дитя. Например, в вопросах собственно литературных. „Лучше нам плохое, лакировочное, но наше… чем талантливое, но не наше“», – сказал ему во время разговора сам Хрущев ¹¹³.

Той же весной, несмотря на сопротивление консерваторов, имевших большинство в СП и возглавлявших большую часть журналов, Твардовский был вновь назначен редактором «Нового мира». Новая политика Хрущева была отмечена умеренностью и сдержанностью; однако осенью 1958-го он дал вовлечь себя в травлю Пастернака. Замечательный поэт Борис Пастернак бросал вызов партийному официозу не столько своими политическими взглядами, сколько демонстративной аполитичностью своих стихов и прозы ¹¹⁴. Его роман «Доктор Живаго» не ставил под сомнение завоевания революции; однако его заглавный персонаж, «негероический герой» Юрий Живаго, самим своим существованием бросал вызов общепризнанным ценностям. Полагая, что роман будет опубликован в СССР, Пастернак передал его в рукописи итальянскому коммунисту Джанджакомо Фельтринелли. Когда «Новый мир», еще под руководством Константина Симонова, отказался его опубликовать, Фельтринелли сделал перевод и, несмотря на протесты (впрочем, явно формальные) Пастернака, добился его публикации в Европе. 23 октября 1958 года Пастернак получил Нобелевскую премию.

Вскоре развернулась яростная кампания против Пастернака. Редакционная статья в «Литературной газете» заклеймила его «Иудой». Его исключили из творческого союза, а московские писатели приняли резолюцию, в которой призывали лишить «предателя Бориса Пастернака» советского гражданства. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Владимир Семичастный произнес перед 14 тысячами слушателей (включая и самого Хрущева) речь, в которой сравнил Пастернака со свиньей – в пользу последней, ибо она «никогда не гадит там, где ест и спит», и добавил, что этот «внутренний эмигрант» должен «стать эмигрантом на деле и отправляться в свой капиталистический рай» ¹¹⁵.

Сперва Пастернак, впав в отчаяние, предложил своей давней возлюбленной Ольге Ивинской совершить двойное самоубийство, затем написал слезное письмо Хрущеву. От Нобелевской премии он уже отказался и теперь умолял, чтобы ему разрешили остаться на родине. Скоро кампания затихла. Хрущев позже признавался, что так и не прочел скандальный роман; по воспоминаниям сына, он получил «несколько машинописных листков с цитатами из „Доктора Живаго“, подобранными так, чтобы обличить его антисоветский характер». На этой-то основе, пишет Сергей Хрущев, отец и начал антипастернаковскую кампанию; однако он же ее и остановил, сказав: «Довольно. Он признал свои ошибки. Прекратите» ¹¹⁶. В мемуарах Хрущев уверяет, что долго мучился из-за «Доктора Живаго», почти решился его напечатать и потом сожалел, что все-таки этого не сделал ¹¹⁷. Однако, если верить Семичастному, именно Хрущев приказал ему «проработать» Пастернака, продиктовал фразу о гадящей свинье и сказал, что советское правительство не будет стоять у Пастернака на дороге, если он «так жаждет подышать воздухом свободы, что ради этого готов покинуть родину». Когда Хрущев продиктовал последнюю фразу, Семичастный будто бы воскликнул: «Никита Сергеевич, я от имени правительства такое говорить не могу!» – «Ничего-ничего, – ответил Хрущев. – Ты скажешь, мы все похлопаем. И все всё поймут. Так оно и вышло» ¹¹⁸.

Покончив с делом Пастернака, Хрущев попытался восстановить либерально-консервативное равновесие. Он уволил Всеволода Кочетова, ультраортодоксального редактора «Литературной газеты», первым опубликовавшего ругательную статью о Пастернаке, и в мае 1959-го обратился с речью к Третьему съезду писателей. Но и здесь его благим намерениям помешали собственные невежество и неосторожность. Чиновник ЦК Игорь Черноуцан и писатель Борис Полевой подготовили для него черновик речи, просмотренный и завизированный либеральным советником по культуре Владимиром Лебедевым. Однако, поднявшись на сцену, Хрущев объявил, что, хотя «ребята» подготовили для него очень хорошую речь, он всю ночь думал и понял, что лучше говорить без бумажки, «от себя». И дальше, вспоминает Черноуцан, началось «что-то невообразимое» – безумный словесный поток, скачки от темы к теме, в которых ничего невозможно было понять.

Начал Хрущев с Пантелея Махини, своего юзовского друга, шахтера и поэта, причем продекламировал те самые стихи (о необходимости «бороться с миром мрака до могилы»), которые критиковал почти пятьдесят лет назад. Затем поведал, что недавно распорядился освободить уголовника, написавшего ему трогательное письмо. (Через несколько дней после освобождения, добавляет Черноуцан, этот человек совершил убийство.) Дальше Хрущев сказал, что писатели – это солдаты и их задача – стоять на передовой против «автоматчиков», покушающихся на позиции партии. Свободомыслящих и заблуждающихся интеллигентов он сравнил с «бандитами», которых «перевоспитывал» знаменитый чекист Дзержинский. Не успели писатели переварить это не слишком ободряющее сравнение, как Хрущев разразился следующим пассажем: «Хочу привести пример выращивания кукурузы в нормальных и тепличных условиях и провести некоторую аналогию с воспитанием молодых литераторов. (Оживление в зале. Аплодисменты.)» ¹¹⁹

Критику Саре Бабенышевой, присутствовавшей в зале, Хрущев напомнил «деревенского дурачка» или «чудика» из шукшинских рассказов – «феномена-самоучку, который знает понемногу обо всем и жаждет поразить мир своими познаниями» ¹²⁰. Во время перерыва писатель Владимир Тендряков подошел к своему другу Черноуцану и прошептал: «Слушай, что же это такое? Он же просто идиот!» – «Ты неправ, Володя, – ответил Черноуцан. – Он умный и талантливый человек, просто импровизация – не самая сильная его сторона» ¹²¹.

Хрущев заметил, что произвел на слушателей не самое приятное впечатление, и после перерыва попытался извиниться. «К сожалению, я мало читал книг… и не потому, что не хочу читать. Читал-то я не меньше вашего, только не книги, а донесения послов и записки министров». К несчастью, некоторые книги «нагоняют сон. Хочешь дочитать до конца, потому что другие товарищи уже прочли, делятся впечатлениями, хотят услышать твое мнение. Но читать трудно, глаза сами закрываются». Затем он попросил у слушателей прощения за «упрощения» и «грубые сравнения» в своем выступлении. «Если я что-либо сказал не так, думаю, что вы мне простите это. Признаюсь, я очень волновался и беспокоился. Сперва думал выступить по заранее подготовленному тексту. Но вы знаете мой характер – не люблю читать, люблю беседовать». «Когда речь написана и приготовлена – можно спокойно спать. А когда предстоит выступать без текста – так и спится плохо. Проснешься и начинаешь думать, как лучше сформулировать тот или иной вопрос, начинаешь сам с собой спорить. Выступление без текста – это очень тяжелый хлеб для оратора». Так что «если какие оговорки вы и заметили, то не судите слишком строго» ¹²².

Зрелище руководителя страны, просящего прощения у тех самых писателей, которых он только что распекал, было почти трогательное. (Разумеется, не успел Хрущев сойти со сцены, как его приятель и наушник Корнейчук вскочил и воскликнул, что оратор «осветил путь» и «открыл новые горизонты» перед советской литературой.) Однако спрашивается: если импровизировать так трудно, почему Хрущев не воспользовался письменным текстом – тем более перед высококультурной и, следовательно, особенно критичной аудиторией? Возможно, хотел поразить и привлечь слушателей своей простотой и открытостью. А может быть, эта задача привлекала его именно своей трудностью – и следовательно, тем, что произведенное на слушателей дурное впечатление можно было свалить на неумение импровизировать.

Каковы бы ни были мотивы Хрущева, его неосторожность использовали в своих интересах оба враждующих лагеря. Консерваторы играли на его враждебности к модернистским произведениям, которых он не понимал; либералы использовали его антисталинизм. В начале шестидесятых Твардовский шутливо объяснял своим коллегам, что «с культом приходится бороться посредством культа» ¹²³. Именно так и появилась в поэме Твардовского «За далью – даль» антисталинская глава «Как это было». Цензор наложил на главу вето, и Твардовский отправился к Хрущеву. Лебедев посоветовал ему преподнести главу Хрущеву на день рождения, 17 апреля 1960 года. «Знаете, я вам скажу: он – человек, – сказал Лебедев Твардовскому. – И ему будет просто приятно (мне незачем вам делать комплименты и т. п.), что великий поэт нашего времени… и т. д.».

Так оно и вышло, особенно после того, как Твардовский написал поздравление, в котором выразил Хрущеву «уважение и признательность» и пожелал «дорогому Никите Сергеевичу доброго здоровья, долгих лет деятельной жизни на благо и счастье родного народа и всех трудовых людей мира» ¹²⁴. Лебедев одобрил текст поздравления, организовал передачу главы Хрущеву, который отдыхал на юге после утомительной поездки во Францию, и в тот же вечер позвонил Твардовскому с хорошими новостями: «Прочел с удовольствием. Ему понравилось, очень понравилось, благодарит за внимание, желает… Я, конечно, не сомневался, но вместе с вами еще раз переживаю радость» ¹²⁵.

29 апреля и 1 мая глава, преподнесенная в дар Хрущеву, была напечатана не где-нибудь, а в газете «Правда». А три месяца спустя была опубликована вся поэма целиком, без изъятий ¹²⁶. Однако битва – и между двумя культурными лагерями, и между двумя сторонами личности самого Хрущева – была далеко не закончена.

Одиночество Хрущева на вершине хорошо прослеживалось и в его отношениях с союзниками/противниками из стран соцлагеря. В октябре 1958-го, когда посол Югославии Мичунович, покидая страну, нанес прощальный визит в Пицунду, между СССР и Югославией разгорелась новая ссора. Тито отказался участвовать во встрече коммунистических лидеров в ноябре 1957-го, а в марте 1958-го Белград принял программу партии, где вернулся к своим «еретическим» принципам. Хрущев бойкотировал съезд компартии Югославии, на котором была принята новая программа, дал указание открыть против нее кампанию в советской прессе и в одностороннем порядке приостановил выдачу Югославии основных кредитов. А затем, сравнив предательство Белграда с «изменой» Имре Надя, с ноября 1956-го находившегося в заключении, приказал повесить последнего – что и было исполнено 17 июня 1958 года.

Однако последняя беседа Хрущева с югославским послом – на веранде, откуда открывался вид на море, – прошла вполне мирно. Приземистому советскому лидеру не сиделось на месте: он, по рассказу Мичуновича, «прыгал, словно пробка на воде». Вдали от Кремля, наедине со своим гостем (если не считать членов семьи) он выглядел куда сговорчивее и дружелюбнее: у посла сложилось впечатление, что по югославскому вопросу Хрущева систематически дезинформируют – как противники Тито, так и «безыдейные» подхалимы, говорящие только то, что хочет услышать босс. Три раза Хрущев рассказывал о дурном обращении югославских властей с советскими гражданами – и все три раза Мичунович показывал, что эти обвинения лишены оснований. Слегка смутившись, Хрущев проворчал, что эти случаи «сами по себе не так важны; важнее, что в советско-югославских отношениях появилась „нехорошая струя“». Мичунович продолжал опровергать и другие антиюгославские сообщения, появившиеся в советской печати. «Знаете, – вздохнул Хрущев, – вы думаете, что это все делается по моим указаниям, но я об этом ничего не знаю. Есть много такого, о чем я слышу только задним числом».

Ночь перед отлетом Мичунович провел на соседней даче (в прошлом – резиденции Берии). Там он обнаружил семерых или восьмерых высших советских чиновников, весь день дожидавшихся возможности встретиться с Хрущевым. Заговорить с Мичуновичем соизволил только один из них, секретарь ЦК Леонид Ильичев – и тот проворчал, что посол «загубил ему рабочий день». Трудно представить себе более яркий контраст между поведением Хрущева и его подчиненных! Очевидно, заключает Мичунович, бюрократия систематически поставляла Хрущеву ложную информацию. Особую опасность этой взрывчатой смеси добавляли подспудные сомнения Хрущева в правильности собственной проюгославской политики. Как он ни предавал анафеме сталинизм, сам так и не смог до конца избавиться от сталинских привычек ¹²⁷.

Советско-китайские отношения еще осенью 1957 года казались многообещающими: на ноябрьском Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве Мао поддерживал лидерство СССР в восточном блоке; Хрущев в ответ согласился предоставить Пекину образец ядерного оружия и помочь китайцам в конструировании ракет ¹²⁸. Однако летом 1958 года положение изменилось ¹²⁹. К этому времени Мао прервал кампанию «Пусть расцветают сто цветов!» и объявил о начале «Большого скачка» – того самого, который несколько лет спустя привел к страшнейшему в китайской истории голоду. А главное – Мао поставил под сомнение право СССР вести к коммунизму другие страны и народы.

Именно тогда, когда Мао стремился развивать «самодостаточность» Китая, Хрущев предложил ему новую форму военной зависимости. Советский ВМФ планировал разместить в Тихом океане несколько новых подводных лодок. Связь с ними с территории Советского Союза была очень дорога и ненадежна, поэтому Москва предложила построить на китайском побережье несколько радиостанций, работающих на длинных волнах, с перспективой создания в дальнейшем совместного советско-китайского подводного флота. «Мы полагали, что в строительстве радиостанции Китай заинтересован не меньше, чем мы… рассматривали это, как само собой разумеющееся дело», – вспоминал Хрущев ¹³⁰. Однако на встрече с советским послом Юдиным 22 июля 1958 года Мао не только ответил решительным отказом, но и произнес немало горьких слов по поводу советского шовинизма в целом и хрущевского в частности.

По-видимому, Мао заподозрил русских в намерении разместить в Китае свои военные базы и навязать совместный подводный флот, чтобы не позволить развивать свой собственный. Если Москва хочет «совместного владения и совместных действий», саркастически говорил он Юдину, почему бы тогда не владеть совместно «армией, флотом, военно-воздушными силами, промышленностью, сельским хозяйством, культурой, образованием?». Тогда в собственности СССР окажется «больше десяти тысяч километров китайского побережья», а у Пекина – «только народное ополчение». Советские предложения ясно показывают, что «некоторые русские смотрят на китайский народ свысока». Слишком долго между советской и китайской компартиями не было «братских отношений» – скорее, «отношения отца с сыном или, вернее сказать, кошки с мышью». Последние предложения Хрущева напомнили Мао «позицию Сталина». Хрущев «критикует Сталина, но сам проводит в жизнь ту же политику» ¹³¹.

Переговоры Юдина с Мао длились два дня. В конце первого дня, 21 июля, Мао воскликнул: «Отправляйтесь домой! Вы ничего не способны толком объяснить! Убирайтесь и передайте Хрущеву, чтобы приехал сюда сам. Пусть сам объяснит мне, чего он от нас хочет» ¹³². Юдин отправил шифровку в Москву. «Мы вдруг получили от Юдина тревожную телеграмму», – рассказывает Хрущев ¹³³. На следующий день, когда Юдин повторил китайскому руководителю свои доводы, Мао отрезал: «Вы так и не ответили на мой вопрос. Я спрашивал, чего именно вы хотите. Вы ничего не понимаете в своем деле. Пусть сюда приедет Хрущев. Передайте ему, я приглашаю его сюда, и немедленно. Мне нужно с ним поговорить» ¹³⁴.