Текст книги "Хрущев"

Автор книги: Уильям Таубман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 69 страниц)

За подготовкой к приему высокого гостя надзирал лично Хрущев. Обычно он скупился на строительство правительственных зданий и дач для элиты, однако теперь распорядился возвести новые роскошные особняки везде, где будет останавливаться президент. Одну из таких построек – деревянный охотничий домик на берегу Байкала – местные жители до сих пор называют «Эйзенхауэровой дачей». Твердо решив превзойти то гостеприимство, которое было оказано ему в Кемп-Дэвиде, Хрущев не знал, где принимать гостя: у себя на подмосковной даче или в новом правительственном доме для гостей в Огареве. Дача больше похожа на Кемп-Дэвид – ведь это загородное владение самого Хрущева: однако в ней маловато ванных комнат.

Гольф в Советском Союзе был неизвестен, но Хрущев приказал разбить одно поле для гольфа – специально для высокого гостя. Когда Эйзенхауэр высказал пожелание передвигаться по СССР на собственном самолете, Хрущев пошел на это, проигнорировав возражения военных. КГБ опасался, что с самолета будут сделаны фотографии советских мостов, шоссе и железных дорог – и опасался справедливо: в днище президентского самолета, стоявшего в секретном ангаре на военно-воздушной базе Эндрюз, уже вделали фотокамеры с высоким разрешением ¹⁵⁸.

В основном приготовления к визиту Эйзенхауэра велись без огласки: но кое-что доходило и до простых людей. Целые районы в Москве и Ленинграде подвергались косметическому ремонту: в срочном порядке укладывался новый асфальт, перекрашивались фасады и т. п. Полную перестройку осуществили и в маленькой деревушке в глубине страны, в которую как-то заехал один американский дипломат. Деревня лежала вдалеке от утвержденных маршрутов Эйзенхауэра; однако вдруг президент захочет туда заглянуть? «Пусть приезжает, – говорил председатель местного сельсовета, – мы его примем так, как ни одного вождя в Советском Союзе не принимали!» ¹⁵⁹

Много десятилетий москвичи предпочитали не звонить по телефону американцам, живущим в Москве, опасаясь прослушивания. Теперь американцы вдруг начали получать от своих советских друзей звонки с предложениями встретиться. Искренний энтузиазм советских граждан на глазах перерастал в проамериканские настроения: сообразив это, чиновники от идеологии забили тревогу. Образ Соединенных Штатов как «классового врага», тщательно культивируемый сорок лет, расползался на глазах.

По словам Сергея Хрущева, его отец тоже был обеспокоен. «Теперь все его надежды связывались с приближающимся саммитом и еще более – с визитом президента Эйзенхауэра в Советский Союз». Он заложил фундамент новой эры, и «было особенно важно не споткнуться с первого же шага, когда нервы у всех натянуты. Одно неловкое движение, один неверный шаг – и все его труды пойдут прахом» ¹⁶⁰.

Глава XVI
ОТ У-2 НА СОВЕТСКОЙ ЗЕМЛЕ ДО БОТИНКА НА НЬЮ-ЙОРКСКОМ СТОЛЕ: АПРЕЛЬ – СЕНТЯБРЬ 1960

Рассвет 1 мая 1960 года выдался солнечным и ясным. В 6.00, когда Хрущев еще спал в своей резиденции на Ленинских горах, ему позвонил министр обороны Малиновский и сообщил: американский самолет-разведчик У-2 только что пересек границу СССР с Пакистаном и двигается вглубь советской территории.

За завтраком Хрущев выглядел угрюмым, молчал и задумчиво постукивал ложечкой по краю стакана с чаем. Домашние знали, что, когда он в таком настроении, вопросов лучше не задавать: захочет – сам расскажет. Допив чай, он вышел на улицу, где уже ждал лимузин. Обычно по праздникам родные Хрущева ехали вместе с ним на Красную площадь, чтобы, по традиции, установившейся при Сталине, наблюдать за праздничной демонстрацией и парадом с трибун по левую сторону Мавзолея. Однако в тот день им пришлось добираться до центра самим. Хрущев спешил на экстренное заседание Президиума ЦК КПСС.

– Они снова летают над нами, в том же районе, – хмуро объяснил Хрущев сыну, провожавшему его до машины.

– Мы его собьем? – спросил Сергей.

– Глупый вопрос, – отрезал отец. Малиновский клялся, что ракеты и самолеты-перехватчики наготове; однако самолетов было слишком мало, а возможности ракет ограничены. – Все зависит от того, что там происходит.

– Где самолет сейчас? – спросил Сергей.

– Над Тюратамом, – ответил Хрущев. – Но кто знает, куда он повернет дальше. – С этими словами он сел в машину и уехал ¹.

Это был не первый американский полет над советской территорией. Разведывательные полеты вдоль советских границ начались в 1946-м, а уже с 1952 года американские и британские самолеты не единожды вторгались в советское пространство, залетая далеко вглубь советской территории и фотографируя с воздуха такие города, как Мурманск, Владивосток и Сталинград ². 4 июля 1956 года первый самолет-разведчик У-2, стартовав из Висбадена, пролетел над Польшей и Белоруссией, сделал два круга над Москвой, затем ушел на север, в сторону Ленинграда и вновь пересек границу над Прибалтикой. На той же неделе было совершено еще шесть вылетов У-2 – над Центральной Россией и Украиной. После некоторого перерыва в ноябре 1956 года полеты возобновились.

Эйзенхауэр, лично одобрявший каждый разведвылет, понимал, на какой риск идет. Сам он однажды признал, что «ничто не могло привести к объявлению войны так легко, как нарушение нашими ВВС советского воздушного пространства» ³. Однако он считал необходимым наблюдать за развитием советских ракетных баз (по поводу которых подвергался резкой критике соперников-демократов, считавших, что республиканское правительство не обеспечивает безопасность США) и полагал, что новые самолеты У-2, летающие на большой высоте, неуязвимы для советских средств противовоздушной обороны. Подбадривало его и то, что после нескольких случаев в 1956 и 1958 годах советское правительство больше не подавало протесты против разведполетов, как будто с ними примирилось.

После встречи с Хрущевым Эйзенхауэр в течение семи месяцев воздерживался от санкционирования разведвылетов, опасаясь помешать грядущему саммиту. Однако ЦРУ настаивало на продолжении программы: разведчики указывали на то, что новые У-2 оборудованы более мощным мотором, позволяющим летать еще выше, и на то, что в Кемп-Дэвиде Хрущев ни словом не упомянул об американском шпионаже – и в конце концов 9 апреля 1960 года Эйзенхауэр дал разрешение на вылет.

Однако Эйзенхауэр глубоко ошибался в оценке намерений Хрущева. Тот вовсе не примирился со шпионажем, и если не упоминал о нем в Кемп-Дэвиде, то лишь для того, чтобы избежать унижения. На самом деле американские самолеты превратились для него в навязчивую идею. В разговорах с сыном он то и дело возвращался к этой теме: Сергею казалось даже, что отец с нетерпением ждет появления нового разведчика, чтобы его сбить. «Таких наглецов надо учить, – говорил Хрущев, – и учить кулаками. Пусть только попробуют еще раз сунуть сюда нос!» ⁴

9 апреля 1960 года Хрущев был у себя на даче в Крыму, принимал представителей советского генералитета и руководителей промышленности. В это время У-2 поднялся с аэродрома в Пакистане и устремился на север – в СССР. Он пролетел над сверхсекретным ядерным полигоном близ Семипалатинска, испытательным полигоном противовоздушной обороны в Сары-Шагане, на берегу озера Балхаш, и над ракетным полигоном Тюратам (впоследствии – знаменитый Байконур). Советские ВВС и силы воздушной обороны пытались остановить чужака – однако перехватчик МиГ-19 потерпел крушение, так и не сумев приблизиться к американцу, а пока более совершенные Т-3 получали из Москвы разрешение воспользоваться секретным семипалатинским аэродромом, шпион уже скрылся. Что же касается ракет – в Сары-Шагане не было необходимого оборудования, а ракеты из Тюратама не смогли поразить цель ⁵.

После отъезда гостей Хрущев и его сын Сергей в мрачном молчании прогуливались по берегу моря. Сергей спросил, как же шпиону удалось уйти; Хрущев чертыхнулся в ответ. Придется, сказал он, проглотить эту «горькую пилюлю». Протестовать нет смысла: жалобы лишь укрепят самоуверенность империалистов, ибо «слабый жалуется на сильного, а сильный не обращает на него внимания и продолжает свое черное дело» ⁶.

Хрущев терялся в догадках, кто санкционировал полет. Конечно, не его «друг» Эйзенхауэр – не мог же он сделать такое накануне саммита, открывающегося в Париже 16 мая! Должно быть, Аллен Даллес в преддверии переговоров решил продемонстрировать Советскому Союзу силу США. Хрущев распорядился сурово наказать нескольких генералов и других офицеров, виновных в нерасторопности, и потребовал у Малиновского, чтобы следующий американский самолет был сбит во что бы то ни стало ⁷.

В этом же месяце Эйзенхауэр дал разрешение на еще один полет. Даллес и Ричард Бисселл, курировавший программу У-2 в ЦРУ, настаивали на необходимости сделать свежие фотографии Тюратама, военных заводов близ Свердловска, а также Плесецка, в котором, по сообщениям, готовили к испытаниям первые советские межконтинентальные ракеты. Фотографии необходимо было сделать в течение трех месяцев, пока не изменился угол падения солнечных лучей в северных широтах – иначе все пришлось бы отложить до следующего года. Поколебавшись, Эйзенхауэр дал разрешение на полет до 25 апреля; но помешала погода, и вылет пришлось перенести на 1 мая. Это было опасное решение. Появление в советском небе шпиона в праздник Первомая скорее всего (как оно и случилось) могло быть воспринято советским руководством как наглое оскорбление, плевок в лицо. Кроме того, впервые У-2 должен был пролететь надо всей территорией СССР. Операция, получившая кодовое название «Большой взлом», включала в себя вылет из Пакистана, пролет над Тюратамом, Свердловском, Плесецком (в тысяче километров к северу от Москвы) и приземление на аэродроме Бодё в Норвегии ⁸.

Лимузин Хрущева мчался к Кремлю, а на командном пункте сил ПВО СССР царила паника. Не только Малиновский, но и сам Хрущев подтвердил: еще одна неудача в деле с американскими самолетами-разведчиками – и полетят головы. Однако из-за праздника ПВО находились в состоянии крайне низкой боевой готовности, и похоже было, что катастрофы не избежать.

Когда самолет Фрэнсиса Гэри Пауэрса достиг Свердловска, местное командование распорядилось поднять в воздух единственный высотный перехватчик, случайно оказавшийся на близлежащей базе ВВС Кольцово, куда он прилетел по какому-то другому поводу. Пилот Т-13 капитан Игорь Ментюков в парадной форме стоял на остановке и ждал автобуса; тут к остановке подлетел автомобиль с военными номерами, и его повезли обратно на базу. Ни высотного костюма, ни кислородной маски при нем не было, а сам самолет был лишен какого-либо оружия. На высоте двадцать километров Ментюков почувствовал, что задыхается; однако ему было приказано догнать У-2 и пойти на таран. К счастью для Ментюкова, он так и не смог догнать Пауэрса и вернулся на базу невредимым ⁹.

Не столь повезло старшему лейтенанту Сергею Сафронову. Его МиГ-19 был сбит ракетой, предназначенной для Пауэрса. К этому времени и сам У-2 был подбит или, точнее, развалился на части – его разнесла мощная ракета, сдетонировавшая прямо позади него. Однако по показаниям радаров еще несколько минут создавалось впечатление, что полет продолжается: поэтому в Пауэрса было выпущено несколько дополнительных ракет, одна из которых подбила Сафронова ¹⁰.

Хотя ЦРУ было убеждено, что при крушении У-2 пилот выжить не может, Пауэрc выбросился с парашютом и благополучно приземлился на территории советского колхоза. Оправившись от изумления, колхозники препроводили его в КГБ. Пленение пилота и его признания должны были стать катастрофой и для Эйзенхауэра, и для Хрущева; однако Эйзенхауэр пока ничего не знал (и узнал только через несколько дней), а Хрущев, получив это известие, был на вершине блаженства. Он наблюдал демонстрацию на Красной площади (с лозунгами типа «Больше удобрений на поля!» и «Требуем немедленного подписания мирного договора с Германией!»), когда маршал Сергей Бирюзов, командующий ВВС, взошел на трибуну и протиснулся к Хрущеву. На нем не было парадной формы – по этому признаку иностранные дипломаты поняли, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Микрофон перед Хрущевым не уловил всего разговора, однако вся площадь услышала, как Хрущев воскликнул: «Отлично сработано!» ¹¹

Вернувшись в тот вечер домой, Хрущев, по рассказу сына, был «необычайно доволен. Наконец-то он чувствовал себя отомщенным». Однако месть была еще не завершена: предстояло скрыть от американцев, что самолет и пилот находятся у него в руках, посмотреть, что за историю они придумают для прикрытия, а затем разоблачить их ложь. Тогда-то, пояснял Сергей, Хрущев отплатит своим мучителям «за все годы унижений»! ¹²

Хрущев по-прежнему считал, что ответственность за происшедшее несет не Эйзенхауэр, а бесчестные военные и разведчики. В другое время это бы его встревожило, но сейчас только ободряло. Шпионаж шпионажем, объяснял он сыну, а дипломатия – дело другое, так что долгожданный парижский саммит откроется в назначенное время. Хрущев полагал, что, когда ловушка захлопнется, Эйзенхауэру придется публично извиниться и, возможно, даже примириться с показательным судом над пленным пилотом ¹³.

Однако Хрущев перехитрил самого себя: хитро разработанный план обернулся против него самого. Как он признался посетителю-американцу в 1969 году, история с У-2, в сущности, стала для него началом конца. Доктор А. Мак-Гихи Харви приехал в Москву для осмотра дочери Хрущева Елены, страдавшей от коллагеноза. За ужином в доме у Хрущевых (организовать который было не так-то легко – Хрущев жил, в сущности, под домашним арестом) доктор Харви спросил, как Хрущев лишился власти. «Все было хорошо, пока не случилась одна вещь, – ответил Хрущев. – Мы подстрелили над советской территорией Гэри Пауэрса, и после этого все пошло наперекосяк». После этого «те, кто считал, что Америка нам угрожает и что главное в нашем мире – военная сила, получили подтверждение своей правоты, и я не мог более их сдерживать» ¹⁴.

Хрущев сказал правду – хотя и не всю, как мы увидим далее.

Чтобы лучше понять масштабы урона, нанесенного международным отношениям происшествием с У-2, необходимо коснуться общего положения в международной политике этого периода.

В западных странах надежды, возбужденные визитом Хрущева в Америку, вскоре угасли, а к апрелю 1960 года эти надежды, по-видимому, не разделял уже и сам Хрущев.

Эйзенхауэр старался сдержать обещание, данное в Кемп-Дэвиде. По словам посла Томпсона, в январе 1960 года «в Кемп-Дэвиде нами было принято решение добиваться согласия наших союзников приложить усилия для разрешения берлинской проблемы» ¹⁵. Первоначально Эйзенхауэр назначил саммит на декабрь 1959 года. Президент «спешил», замечает по этому поводу Макмиллан, – но отнюдь не спешили де Голль и Аденауэр. Французский президент не видел после визита советского лидера в США результатов, оправдывающих такую спешку; кроме того, перед четырехсторонней встречей ему нужно было уладить собственные дела. Де Голль стремился к паритету с западными партнерами: перед саммитом он считал необходимым взорвать первую французскую атомную бомбу, организовать поездку Хрущева по Франции, аналогичную поездке по США, а также «предварительную» консультацию с западными партнерами. Если это означало отсрочку до весны – тем лучше, поскольку де Голль не ожидал от саммита ничего, кроме «хора медоточивых заверений в своей доброй воле и уклончивых заявлений, чередуемых с критикой в адрес друг друга и объяснениями, почему каждому из нас нечего бояться» ¹⁶.

Аденауэр еще меньше стремился к проведению конференции, в которой ему даже не пришлось бы участвовать. Любое соглашение с Хрущевым, по которому положение Западного Берлина будет изменено, он рассматривал как капитуляцию. В марте западногерманский канцлер так упрямо сопротивлялся всем предложениям США, что Эйзенхауэр (какое-то время он готов был примириться с тем, чтобы сделать Западный Берлин «чем-то вроде вольного города», безопасность которого будет гарантирована США или всеми четырьмя державами) посетовал, что Аденауэр «проявляет признаки дряхлости» ¹⁷. Однако и сам Эйзенхауэр, хотя и признавался Макмиллану, что «задержка его угнетает», «не был расположен к новым спорам». Это подтвердило ощущение Макмиллана, что «искренних сторонников саммита только двое – Хрущев и я» ¹⁸. Правда, и энтузиазм английского премьер-министра не был совсем безоблачным. Когда в декабре 1959 года де Голль признался Макмиллану, что ожидает приезда Хрущева «без особой радости», англичанин в ответ пробормотал лишь, что в последнее время Хрущев стал «заметно менее утомителен и общаться с ним теперь приятнее» ¹⁹.

В результате глухого сопротивления союзников позиция Вашингтона по вопросу о Берлине постепенно сместилась к той, что была до визита Хрущева. Несколько лучшие перспективы представлял вопрос о запрете ядерных испытаний: хотя предстояло решить разногласия по поводу частоты инспекций, состава контрольных комиссий и использования ядерной энергии в мирных целях, «все предзнаменования по этой проблеме, – замечает Макмиллан, – были благоприятными». В апреле он полагал, что мир стоит «на пороге большого шага вперед» ²⁰. Де Голль смотрел на вещи более трезво и «не ожидал от парижской встречи особых результатов» ²¹.

Сразу после путешествия в Америку Хрущев был уверен, что и соглашение по Берлину, и запрет ядерных испытаний – дела почти решенные ²². Это объясняет предпринятое им новое сокращение вооружений – увольнение из Советской Армии почти 1,2 миллиона человек, в том числе 250 тысяч офицеров. Меморандум, отправленный им в Президиум 8 декабря, лучится оптимизмом и энтузиазмом. «С таким широким выбором ракет, как у нас, и с таким их качеством мы можем буквально потрясти мир!» – заявлял он, забывая о том, что на тот момент у СССР имелись всего четыре межконтинентальные ракеты на ракетодроме в Плесецке. На случай, если «некоторые товарищи» станут возражать против одностороннего сокращения вооружений, Хрущев пояснял, что западные державы теперь окажутся в ловушке: если они не последуют советскому примеру, им придется «выкачивать деньги из бюджета, подрывая национальную экономику», что приведет «к выигрышу для нашего строя». Хрущев мечтал даже о том, чтобы превратить Советскую Армию в своего рода добровольческие силы, служба в которых проходила бы «по территориальному принципу и без отрыва от производства».

Впрочем, тут же Хрущев добавлял, что к этому необходимо идти постепенно. «Конечно, я не могу предвидеть всего», – скромно замечал он. Однако он ожидал, что «в конце января или в феврале» сокращение будет одобрено. Так и случилось: 14 декабря Президиум одобрил это решение, две недели спустя ему дал свое благословение пленум ЦК, а в середине января Хрущев передал предложение о самом масштабном с 1924 года сокращении советских Вооруженных сил на формальное одобрение в Верховный Совет ²³. Ни страны Варшавского договора, ни саму ГДР о согласии, разумеется, не спрашивали. Хрущев признавался послу Томпсону, что «ему пришлось приложить все силы, чтобы убедить в своей правоте советских военных, но теперь все они с ним согласны» ²⁴.

На праздновании Нового года в Кремле Томпсон имел случай лично убедиться в радужном настроении Хрущева. Праздник был пышным, как и в прошлом году: были приглашены едва ли не все представители советского истеблишмента и дипломатического корпуса, столы ломились от яств и напитков, сверкала украшениями огромная елка. Около двух часов ночи, когда еще произносились тосты и в центре зала танцевали пары в вечерних костюмах, Хрущев пригласил Томпсона, его жену, французского посла с женой и итальянского коммуниста Луиджи Лонго в соседний зал, поменьше, зато с фонтаном. Он хотел также позвать с собой британского и немецкого послов, однако они уже ушли домой, и вместо них Хрущев пригласил Микояна и Козлова. Праздник продолжался в интимной, подогретой алкоголем атмосфере. Хрущев объявил (как докладывал Томпсон в Вашингтон на следующий день), что «чрезвычайно доволен поездкой в США и просто очарован лично президентом Эйзенхауэром», добавив, что не сомневается «в успешном разрешении наших проблем». «Неоднократно и торжественно» повторив, что «при нынешних ужасных средствах вооружения» война стала бы самоубийством, Хрущев похвастал, что на Францию нацелены тридцать советских ядерных ракет, а на Англию – пятьдесят. «А на США?» – спросила Джейн Томпсон. «А это секрет», – ответил Хрущев. Затем Хрущев снова предупредил, что, если на саммите стороны не придут к соглашению по Германии, он подпишет с ГДР сепаратный договор, который положит конец правам западных держав в Берлине. Козлов и Томпсон несколько раз порывались распрощаться, однако разошлись по домам только к шести утра ²⁵.

В тот же вечер Хрущев сделал Томпсонам необычное предложение: пригласил их с детьми и помощника посла Бориса Клоссона, также с супругой и детьми, к себе на дачу на выходные. В пятницу вечером черные лимузины привезли американских дипломатов в Подмосковье, где охранники катали детей на санках с горки. На следующее утро, в шубе и шапке-ушанке, приехал на дачу сам Хрущев. Программа дня включала катание на арабских скакунах на близлежащем конезаводе («Только выбирайте тех, что посмирнее», – предупредил Хрущев конюха), а затем – долгий веселый обед, во время которого Микоян произносил тосты, Аджубей ставил на проигрыватель одну пластинку за другой, Громыко открыто и искренне улыбался (таким Клоссон видел его впервые), а его жена предупреждала американцев, что обед затянется надолго, потому что Хрущев «говорит не умолкая». «Если бы нас сейчас увидел Сталин, – заметил Микоян, – он перевернулся бы в гробу!» ²⁶

В таком же приподнятом настроении Хрущев встретил Генри Кэбота Лоджа, посетившего Москву в начале февраля. Советский руководитель попросил передать Эйзенхауэру, что тот сможет побывать в СССР «везде, где захочет», даже на секретных военных объектах, что Хрущев с нетерпением ждет не только его самого, но и его внуков и что прием будет столь дружеским, что службе охраны президента не придется предпринимать никаких мер предосторожности. Когда Лодж выразил сожаление, что визит Хрущева в Лос-Анджелес прошел «не вполне гладко», тот, махнув рукой, ответил, что давно об этом забыл: «Со временем мои воспоминания об этой поездке становятся все приятнее» ²⁷.

Несмотря на такой оптимизм, Хрущев не мог не замечать, что реальность мало соответствует его ожиданиям. В последующие три месяца он, очевидно, разрывался между надеждой и беспокойством – это видно по той лихорадочной деятельности, которой он старался занять себя, словно опасаясь оставаться наедине со своими мыслями. «Как будто прорвало плотину, – замечает Сергей Хрущев, описывая бесконечные поездки и встречи отца в эти месяцы. – Он крутился, как белка в колесе» ²⁸.

Вскоре после встречи с Лоджем Хрущев в сопровождении сына Сергея, дочерей Юлии и Рады и внучки Юлии отправился в турне по Азии. 11 февраля он прибыл в Индию, 16-го – в Бирму, 18-го – в Индонезию, 2 марта – в Афганистан, а 5 марта вернулся в Москву. Это путешествие должно было укрепить связи СССР с развивающимися странами, однако, учитывая, что три из четырех перечисленных стран он уже посещал пять лет назад, а также то, что расписание Хрущева состояло не столько из переговоров, сколько из приемов и осмотра достопримечательностей, можно сказать, что поездка носила скорее развлекательный характер, а также призвана была укрепить имидж Хрущева как «народного политика», личным обаянием завоевывающего друзей по всему миру.

В конце этого путешествия, когда один западный корреспондент спросил, верны ли слухи, что перед саммитом состоится тайная встреча Хрущева с Эйзенхауэром, тот шутливо ответил: «А мы уже встречались. Вчера. Да-да, он прилетал ко мне сюда, в Индонезию, мы хорошо, по-дружески поговорили, а сегодня он улетел домой» ²⁹. В этой шутке заключалась доля истины: несомненно, Хрущев хотел бы еще раз встретиться и «хорошо, по-дружески поговорить» с Айком. Через час после прилета в Москву Хрущев, по своему обыкновению, рассказал о поездке нескольким тысячам москвичей, собравшимся на стадионе в Лужниках. А десять дней спустя улетел на полторы недели во Францию. Можно сказать, что в феврале и марте он, в сущности, почти не был в Москве.

Франция – это, конечно, не Бирма. Де Голль был одним из «большой четверки», и своим союзникам он доставлял не меньше неприятностей, чем Советский Союз. Если бы Хрущеву удалось убедить его занять на предстоящем саммите те же позиции, что у Эйзенхауэра и Макмиллана, Аденауэр оказался бы в изоляции ³⁰. Кроме того, де Голль был не только ярким политиком, но и яркой личностью. «Чем-то он привораживал Хрущева, – вспоминает его зять и уточняет далее: – Мне представляется, волевой устойчивостью» ³¹. Восхищался Хрущев и другими его качествами. Повторяя мнение Сталина, он оценивал де Голля как «одного из самых умных государственных деятелей в мире, по крайней мере среди буржуазных лидеров». Нравились ему «трезвость ума и воля» де Голля. Французский лидер как-то обронил, что «не нуждается в комментариях Министерства иностранных дел» по внешнеполитическим вопросам. Немного смущали открытого и импульсивного Хрущева «невероятное спокойствие и неторопливость» прославленного француза ³².

Де Голль отзывался о своем госте намного сдержаннее, но в целом благожелательно. За исключением «одной довольно бурной речи, – рассказывал он Макмиллану, – господин Хрущев был очень любезен». Он «горд и внимательно следит за тем, какое действие производят его слова» – хотя ему и не всегда удается добиться желаемого эффекта. Хрущев – «человек умный, проницательный, всего добившийся своими силами»; однако, хотя в целом он хорошо разбирается в обсуждаемых проблемах, он «не всегда внимателен к деталям» и «для каждого вопроса выработал определенные формулы, которые повторяет по многу раз» ³³.

Сам де Голль вел переговоры в совершенно иной манере. «В вопросах межгосударственных отношений у него проявились оттенки, которые мы не могли объяснить, – вспоминал позже Хрущев. – Какие-то особенности его личных политических взглядов, которые он не раскрывал публично». Де Голль разделял мнение Хрущева, что объединенная Германия может представлять угрозу («Если такое случится, – пообещал он, – мы будем с вами»), и определенно не был сторонником объединения. Однако для достижения соглашения по Германии, настаивал он, необходимо снизить напряженность, которую давление Хрущева по берлинскому вопросу только повышает. Если мы сумеем достигнуть реального равновесия сил в Европе, продолжал де Голль, «то не будем больше нуждаться в США». Однако, согласно де Голлю, для достижения равновесия Западная Германия должна быть прочно присоединена к западному лагерю – что совершенно не устраивало Хрущева. Вежливо, но достаточно внятно де Голль дал понять, что считает дипломатию Хрущева грубой и неумелой, а в одном случае даже упрекнул его, как ребенка: «Ваш тон в германском вопросе меня удивляет». Хрущев прав в том, продолжал он, что решение германской проблемы без достижения соглашения по Берлину невозможно – однако это не значит, что давление по берлинскому вопросу приведет к подписанию договора с Германией ³⁴.

Помимо переговоров с де Голлем, затронувших также вопрос разоружения в Африке, Хрущев совершил турне по Франции. И в Париже, и в провинции его принимали пышно и торжественно, оказывая ему всевозможные знаки уважения. Когда Хрущев узнал, что в провинциях его будут сопровождать местные префекты, помимо всего прочего курирующие полицию, его «слегка покоробило»: «Как же так? Нас будет принимать полицейский начальник, и мы потом будем проживать под крылышком у французской полиции? Нет ли тут какого-то ущемления?» Однако лидер французской компартии Морис Торез объяснил ему, что «это считается проявлением внимания со стороны президента. Префект – представитель президента, поэтому он и принимает его гостей» ³⁵. И Хрущев успокоился.

В своих речах Хрущев хвастал, что СССР скоро обгонит Запад по всем статьям, однако, помня американский урок, больше не заводил разговоров о том, кто кого похоронит. Его поразили красота Парижа и Лувр, напомнивший ему о том, как еще в тридцатых годах, будучи в Ленинграде, он попытался осмотреть за один день весь Зимний дворец: «Бегло прошел по нему. Это отняло у меня целый день. Потом у выхода я буквально свалился на какую-то скамейку, чтобы передохнуть. Тогда я был молод и крепок, но так утомился…» ³⁶Неприятных моментов было немного. Когда в Реймсе губернатор Луи Жакино упомянул об «агрессорах, вторгшихся во Францию», Хрущев поправил его: «Говорите прямо – немцы!» В таких вопросах лучше проявлять терпение и выражаться осторожнее, заметил Жакино. «Иногда я жалею, что у меня не было возможности пройти дипломатическую школу», – с неудовольствием отвечал Хрущев. Однако он, бывший шахтер, предпочитает выражаться «резко, как принято у рабочих, без приглаженных фраз и выражений, за которыми ничего не разберешь». В отличие от своих дипломатичных хозяев, он предпочитает «называть вещи своими именами». Однако «хочу вам заметить, что терпение у меня есть. У меня крепкие нервы. Я умею терпеть, в сущности, я сейчас веду себя очень терпеливо» ³⁷. В другой раз, на импровизированной пресс-конференции в поезде из Лилля в Руан, в ответ на острые вопросы корреспондента Си-би-эс Дэниела Шорра Хрущев принялся его распекать: «Пишите свои ядовитые статейки, пока все не начнут плевать вам в лицо… Когда меня бьют по правой щеке, я левую не подставляю – я бью в ответ, да так, чтобы у обидчика голова с плеч покатилась!» ³⁸Хрущев вернулся домой 4 апреля. По воспоминаниям Аджубея, поездка во Францию «вполне могла создать у Хрущева иллюзию полного и блестящего восхождения к мировому признанию» и вызвать «самоупоение успехами», которое уже начало тревожить некоторых из его ближайшего окружения ³⁹. Однако на этот раз Хрущев проявил удивительную выдержку – обратился к народу не сразу по приезде, а только на следующий день, причем признал, что перед этим провел бессонную ночь, размышляя о том, «как я представил нашу великую страну и сумел ли достойно выразить и защитить интересы советского народа» ⁴⁰.

Тем временем в СССР нарастало тщательно подавляемое беспокойство. Январское сокращение армии вызвало глубокое недовольство среди военных, и теперь это недовольство начали разделять все более широкие партийные и правительственные круги. Из-за рубежа приходили сообщения, что Аденауэр протестует против любых западных уступок по германскому вопросу и что США снова склоняются к мысли обеспечить его ядерным оружием. Посол Меньшиков предупреждал из Вашингтона, что позиция Соединенных Штатов колеблется. Кроме того, «консерваторы» опасались, что политика Хрущева в отношении США посеет раздор с Китаем и, хуже того, возбудит прозападные симпатии в самом СССР. Последнее начало беспокоить и самого Хрущева. «Не внушаем ли мы избыточные надежды всем этим людям? – говорил он одному из своих помощников. – А что, если нам не удастся… добиться такой разрядки, которая позволит значительно поднять жизненный уровень народа?» ⁴¹