Текст книги "На исходе лета"

Автор книги: Уильям Хорвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Трепещущие послушники наблюдают, пока вдруг, в момент, который они уже никогда не забудут, свет достигает точки, где самым таинственным образом появляется Господин или Госпожа в позе глубокой задумчивости: ни малейшего движения, шерстка сверкает на солнце, глаза – непроницаемые колодцы темноты – готовы отдать приказ, которого боятся даже самые самоуверенные из послушников.

Песнопение становится ниже и громче, и послушники ощущают, как тонут в его звуке, а луч света придвигается к самой кромке озера. Когда первый солнечный зайчик, отразившись от воды, падает на Скалу, Господин произносит первое слово; и в то утро Середины Лета его сказала Хенбейн:

– Начнем.

Никто, кроме прошедших обряд сидимов, не поймет страха, возбуждения и ужаса, охватывающего послушников в этот момент: «Начнем!».

Теперь все их жизни висят на волоске; к окончанию дня чья-нибудь неминуемо закончится, многие же действительно начнут жизнь заново – измененную, вырванную из когтей самого тяжелого из всех ритуалов Слова.

Когда Хенбейн в тот июньский день произнесла команду, среди собравшихся воцарилась мертвая тишина и взгляды послушников в страхе сосредоточились на единственном луче света, продолжавшем двигаться и теперь бывшем наполовину на берегу, а наполовину в озере, где бледно-зеленое известняковое дно уходило вглубь и терялось в колеблющейся холодной воде.

Яркость луча только подчеркивала темноту грота, лишь на Скале играли зайчики отраженного света. Скала останется такой еще несколько часов, пока путь луча через озеро не завершится и луч не упадет на саму Скалу, а потом поднимется туда, откуда пришел, – в ночную тьму. Но к тому времени много молодых кротов, ныне загипнотизированных светом, утонут, будут мертвы и больше не увидят света. Это и есть – или было – величайшей иронией кротовьего мира: кроты Слова празднуют Середину Лета днем, в то время как кроты Камня осуществляют свой ритуал, когда вернется ночь. Но пока… пройдем через страшный обычай Слова…

❦

Хенбейн по-прежнему восседала на каменном выступе в дальнем конце грота. Высокая пещера позади нее вела туда, куда запрещалось входить сидимам, – там покоились останки прежних Господ Слова. Их тела давно уже превратились в сталагмиты, скрывшись под известняковыми корками, образованными капающей с потолка водой, которая потом струйками стекала вниз по невидимым расселинам, питая огромное озеро.

Через одну из таких расселин, узкую, темную, куда не ступала лапа крота, кротовьи годы назад Мэйуид увел Сликит, и оба унесли по тогда еще безымянному детенышу Хенбейн, рожденным ею от Триффана, которые впоследствии станут Уорфом и Хеабелл. Побег стал возможен благодаря благоговейному трепету, что испытывали сидимы перед этим местом, и неохоте, с которой они выполняли приказ Хенбейн догнать и убить беглецов.

Что же касается тех пяти сидимов, подчинившихся приказу, то ни один из них не вернулся назад, заблудившись в темноте. Возможно, они утонули в страшных Клоаках, куда засасывает неосторожных путников. Кроме того, вернские тоннели нередко затопляются, и кроты гибнут там. Предполагалось, что Мэйуид, Сликит и кротята тоже погибли там, и никто не верил в их спасение, кроме Хенбейн, не терявшей надежды, что ее детеныши уцелели.

Не раз Хенбейн оглядывалась назад, на пещеру с причудливо искаженными, словно оплывшими фигурами прежних Господ Слова, и ее взгляд останавливался на последнем из умерших – Руне, убитом ею отце. Его тело уже покрылось коркой и затвердело в поблескивающих кристаллах известняка; черные когти приобрели молочную белизну; спина бросала отблеск на стоящую сзади гротескно искривленную столетиями фигуру какого-то Господина, рыльце которого неестественно удлинилось, и с него капала вода. Позади уходил в темноту самый большой из питающих озеро тоннелей. Содрогнувшись, Хенбейн отвернулась и стала наблюдать за началом обряда.

Любой посвященный сразу заметил бы, что рядом с каждым Хранителем теснились прикрепленные к нему послушники. Кроме самой Хенбейн, среди остальных кротов выделялись четверо, занявшие место непосредственно под возвышением, где стояла она: Терц, Клаудер, Мэллис и Люцерн.

Таков был леденящий кровь авторитет Двенадцатого Хранителя, что Терца заметили бы в любое время и в любом окружении; но в тот день во время обряда он выделялся особенно.

Его большое худое тело было настолько неподвижно, что иные кроты приглядывались, жив ли он вообще: об ном говорили лишь открытые внимательные глаза да едва уловимое дыхание. Чуть пониже Терца, справа, стоял Клаудер, уже вполне сформировавшийся крот с безжалостным взглядом; его физическая сила была очевидной и грозной. Слева от Двенадцатого Хранителя стояла молодая кротиха – Мэллис, его дочь. Многие пробивались вперед, чтобы посмотреть на нее. Сходство было несомненным: голова и тело такие же худые и темные, как у отца, и те же глаза. Хотя ростом она уступала Терцу и Клаудеру, нечто в ее глазах и челюстях предостерегало крота от того, чтобы встать у нее на пути, тем более в ту Середину Лета, поскольку, как и остальные, она боялась и страх делал ее миловидные черты злобными.

Последним в этом квартете был Люцерн, занявший особо привилегированное место позади и выше Терца, ближе всех к своей матери Хенбейн. Самым пугающим в Люцерне было бесстрашие, с которым он встречал близящийся обряд. Его черные глаза смотрели с вызывающей самоуверенностью. Люцерн не был похож на крота, который может потерпеть неудачу.

Собравшись вместе, эти четверо представляли собой могучий заслон, стоящий перед Хенбейн; их можно было принять за телохранителей Госпожи Слова – или за конвоиров, что, как многие знали, в данном случае более соответствовало действительности.

Мало кто верил, что Хенбейн излечилась от безумия, поразившего ее в начале июня, и Верн полнился слухами, что эти четверо во главе с Терцем или самим Люцерном выходили ее для нынешнего обряда, и только для него. Потом… как знать. В сущности, она уже выполнила свою задачу. Люцерн вполне способен заменить Хенбейн и занять ее место; Терца, своего наставника, он сделает вторым по могуществу во всем кротовьем мире. Если Люцерн так решит, никто не станет возражать: этот сидим будет более сильным Господином, чем нынешняя больная Хенбейн.

Немало было и других слухов, особенно о Мэллис, о том, как Люцерн с Клаудером пользовались ею – с ее согласия, и даже еще более гнусных: как она и ее собственный отец, Терц… Но мало кто из присутствующих осмеливался долго смотреть на нее. Мэллис словно чувствовала чужие взгляды и обращала на любопытствующих свои прищуренные глаза, оставляя у крота ощущение, что он отмечен для будущей мести, если вызвал ее неудовольствие. В Мэллис было что-то от прельстительной властности Хенбейн, но ничего от ее странного очарования. Однако теперь… все стало ничем перед реальностью надвигающегося обряда.

– Начнем! – сказала Хенбейн, и, когда эхо ее короткого приказа затихло в гулкой вышине, вперед вышел Первый Хранитель.

Это был старый худой крот со сморщенным рыльцем, сохранивший, однако, величие. Подойдя к воде, он обернулся и дал знак послушнику, чтобы тот приблизился к нему. Из рядов выступил молодой крот. Хранитель затянул гимн, обозначивший начало обряда Середины Лета. Его голос, холодный и удивительно мощный для такого возраста, вызвал устрашающее эхо отдаленной Скалы. Казалось, свет затрепетал вокруг старого крота, а черная вода озера отхлынула в самые темные уголки грота.

Первый Хранитель замолк и огляделся, стоя передними лапами в воде. Он посмотрел на крота, замершего перед ним опустив рыльце у самого края озера.

– Поскольку сей крот был допущен к знаниям Слова, – произнес Хранитель, – пусть он возблагодарит Слово за его милость и с благодарностью примет суд в холодных водах его справедливости. Если Слово сочтет тебя достойным, значит, ты будешь жить, если нет – ты умрешь и отправишься в Клоаки, чтобы в вечных и справедливых муках каяться в своих ошибках. Благодарен ли ты за свой жребий?

– Да, – робко прошептал послушник.

– Ты готов?

– Да, – еще тише ответил тот, его бока заметно дрожали.

– Тогда приготовься отдать во власть и могущество Слова свою волю и последние следы своего стыда и тщеславия – здесь, сейчас, пред нами, твоими свидетелями.

– Я приготовился! – сказал послушник.

Первый Хранитель возложил лапы на голову ученика, и Хенбейн властным тоном произнесла:

– Из тех, что стоят пред нами, о всемогущее Слово, некоторые неуверенны и слабы, их желания лживы, их намерения не совпадают с твоей целью. Да покарают их твои темные воды, и мы станем свидетелями их позора!

– Да будет так! – сказали остальные одиннадцать Хранителей.

– Да будет так! – повторила Хенбейн. Это был знак Первому Хранителю скомандовать ученику повернуться рыльцем к Госпоже.

– Послушник Бренден, уроженец Хаука, представляю тебя к посвящению Слову! – сказал он.

– Кто является вторым поручителем послушника Брендена, уроженца Хаука? – спросила Хенбейн.

– Я, Четвертый Хранитель, – шагнув вперед, сказал один из Хранителей.

– Послушник Бренден, готов ли ты объявить о своем согласии пройти испытания Словом перед Скалой и этими свидетелями? – спросила Хенбейн.

– Готов, – ответил послушник.

– Через этот обряд ты станешь сидимом или бесславно погибнешь. Сидимы являются единственными истинными представителями Слова, посвященными в его тайны, приобщенными к его могуществу, разделяющими его цели. Они исповедуют веру в Истины, открытые Сцирпасу на этом святом месте, и каждое новое поколение должно подтвердить свою преданность Слову. Твое обучение было признано завершенным Первым Хранителем, и за тебя поручился Четвертый Хранитель. Настал час твоего испытания. В своем торжественном обещании ты подтвердишь свою верность Слову.

Хенбейн умолкла, и наступила зловещая тишина. Собравшись с духом, послушник ответил предписанными словами:

– Я, послушник Бренден, уроженец Хаука, подтверждаю и объявляю свою веру в Слово и в мощь Искупления.

Снова заговорила Хенбейн:

– Сидим призван вести кротов за собой, заботиться о них, дабы они могли служить Слову и показывать проклятым путь Искупления. Его обязанность – следить за душевным здоровьем своих подопечных, награждать добродетель и безжалостно карать в соответствии с Законами Слова всех погрязших в заблуждениях. Он признает абсолютную власть Господина или Госпожи Слова и учит тому же других. Все сидимы действуют заодно и, благодаря своему познавшему истину правителю, следуют верному пути. И чтобы мы, последователи великого Сцирпаса, узнали твою душу и намерения, и чтобы те из вас, избранных, кому дано пережить обряд, стали свидетелями твоего признания, я, твоя Госпожа, требую от тебя произнести торжественную клятву. Веришь ли ты, насколько ведомо тебе твое сердце, что Слово призвало тебя на службу и на труд сидима?

– Я верю, что Слово призвало меня.

– Признаешь ли ты начертанное Слово откровением, необходимым для спасения кротов?

– Да, я верю в это.

– Признаешь ли ты учение об Искуплении?

– Поистине я верю в это.

– Принимаешь ли ты на все времена суд Господина или Госпожи Слова и дисциплину сидимов?

– С благодарностью принимаю.

– Будешь ли ты прилежен в изучении Слова, в молитвах, в дисциплине, в поддержании правды против заблуждений?

– С помощью Слова, буду.

– Будешь ли ты стремиться претворить свою жизнь пусть даже в смерть, если такова воля Слова?

– Со смирением – буду.

– Будешь ли ты во все времена свидетелем Слова и истинным вершителем его воли?

– Как меня учили, буду.

– А теперь давайте помолимся за послушника Брендена. О Слово, если такова твоя воля, пусть он останется жить. Дай ему силы с честью пройти обряд и стать сидимом!

– Да будет так! – воскликнули вместе послушники и Хранители.

– Так пусть же Слово засвидетельствует твою веру, пусть воды озера очистят твое тело и пусть Слово будет милостиво к тебе, если заблуждение вкрадется в твое сердце! – Этими словами Хенбейн закончила Клятву Согласия, являвшуюся первой частью церемонии, и кивнула Первому Хранителю, чтобы он продолжал обряд.

Напуганный послушник медленно попятился в озеро и сохранил равновесие только благодаря крепкой хватке Хранителя, державшего его за правое плечо. Было очевидно, что милость Слова сейчас подвергнется испытанию.

Четвертый Хранитель, второй поручитель послушника, теперь тоже зашел в воду и, протянув лапу, схватил послушника за левое плечо.

– Да свершится над сим послушником суд Слова! – сказала Хенбейн, когда двое Хранителей положили лапы на горло Брендена. Резким движением они закинули ему голову назад, так что крот со всплеском почти полностью скрылся под водой.

В своем рассказе об обряде Сликит говорила, что была совершенно не подготовлена к шоку от ощущения ледяной воды на голове, рыльце, в глазах. К этому добавлялись полная дезориентация и уязвимость, которые испытывает крот в подобной позе, и они усугублялись тем, что ее держали так, пока дыхание не сперло в легких и ее не охватила паника.

Тогда, говорила Сликит, так же внезапно, как погрузили, ее вытащили под ослепительно яркий луч света из трещины в вышине. Острые, сдавливающие горло когти повернули ее к Скале, и круговорот темного звука, созданного эхом от пения кротов перед Скалой, показался ей новым утоплением, еще более страшным.

И тогда Хранитель прошептал ей:

– Плыви! И да будет с тобою Слово! Плыви и помни все, чему тебя учили. Держись левее и не останавливайся, не ослабляй усилий ни на мгновение. Плыви!

И она поплыла через пугающий, леденящий, отупляющий холод озера, через ослепительный свет к Скале – а та словно отступала с каждым отчаянным гребком, и от невероятного холода немело не только тело, но и ум.

Так Сликит рассказывала Мэйуиду; то же самое, должно быть, ощущал послушник Бренден из Хаука. Все взгляды устремились на него. Он должен был доплыть до Скалы, начертить на ней знак и вернуться обратно. Если возвратиться назад слишком быстро, не оставив пометки, умрешь от когтей Хранителя-Наставника и поручителя. Если плыть слишком долго и медленно, потеряешь ориентацию, поддашься холоду, начнешь блуждать, и это тоже смерть – от стремительных, затягивающих водоворотов у середины Скалы.

– Держись левее! Все время левее! – был традиционный совет, и поколение за поколением послушников удивлялись, почему Хранитель-Наставник так надоедливо повторяет одно и то же.

Но теперь Бренден начал понимать – истинное Слово, он понял! Вода сковала его холодом, когда послушник поплыл на луч света в колышущуюся тьму и услышал то, о чем его предупреждали: жуткое многоголосое эхо своего испуганного, отчаянного дыхания, отражающееся от скалы впереди.

– Плыви на звук, – говорили ему. – Питайся от его силы, чтобы стать сильнее, иначе его слабость ослабит тебя.

Но Бренден чувствовал слабость, а также панику, потому что в неведомой темной глубине под собой ощутил мощное течение, относящее его в сторону, хватающее за выбрасываемые вперед лапы. Дыхание его стало частым, отчаянным, и страшное эхо несло с собой слабость.

Как и многие до него, Бренден старался вспомнить кротовьи годы тренировок. Чтобы сохранить силы, он решительно устремился вперед, к левой части Скалы, и, преодолев смертельно опасный участок, оказался у цели.

– Левее, левее, – шептал он, стуча зубами при виде призрачной темной пасти в середине Скалы, куда засасывалась вода и куда невидимый поток начал затягивать его. Там, в вечном проклятии Клоак, пропали предыдущие неудачники.

– Левее!

Память о тренировках начала изменять Брендену, безнадежность сковывала отчаянно гребущие лапы, темный звук завораживал и манил к себе, и все, чему учили послушника, оказалось напрасным. Паника охватила крота, и он стал очередной жертвой…

Его лапы протянулись к Скале. «Левее! Левее!» – твердила ослабевающая память, но его несло вправо, течение становилось все более стремительным и неумолимым.

Бренден сделал роковую передышку, чтобы оглядеться в поисках спасения, но спасения не было. Он увидел лишь луч света и далекие силуэты кротов, а течение несло его в самый центр темного звука – отражения его собственного страха. Страха осязаемого; страха, имеющего вкус; страха, ощущаемого как все возрастающая боль; и отчаянные гребки послушника становились все более беспорядочными. Скала нависала над ним, а на ней виднелись надписи. Никто не видел их так близко, кроме тех, кто сразу после этого и умер.

Тогда он закричал, послушник Бренден из Хаука, и от его крика Скала издала звук, страшнее которого никто не слышал прежде. Он возник как черный коготь, пронзающий и выворачивающий кишки, и это было хуже повешения за рыльце, а как только Бренден успел издать второй крик, темная вода затянула его и завертела в круговороте. Последним рывком, последним осмысленным усилием послушник попытался дотянуться до Скалы, но тщетно. Течение ободрало ему голову о низкий свод и засосало вниз. Бренден ощутил отчаяние, поняв, что все испытания в его жизни, все надежды, все опасения, все вообще, даже любовь, даже первые детские воспоминания, вели в никуда – только к этому безнадежному ужасу и чувству, что разрываются легкие.

Так послушник Бренден был потерян для мира. Донесся лишь его предсмертный крик и царапающие звуки, усиленные эхом и вселившие еще больший страх в остальных послушников. Эти звуки придали Хранителям вид судей и палачей, а Хенбейн, мрачная и спокойная, манящая и безжалостная, показалась олицетворением самого Слова.

– Следующий! – сказала она, и второй ученик Первого Хранителя нерешительно вышел вперед, и церемония обряда возобновилась.

❦

Еще трое погибли, выжил пока один, – и это был последний из учеников Первого Хранителя. Зловещее начало. Оно омрачит будущее этого Хранителя. О наставнике судят по его ученикам – так говорит Слово. Но когда выживший выкарабкался на берег, всеобщий страх, поселившийся в гроте, сменился чрезмерным энтузиазмом. Если смог один, смогут и другие! Это возможно!

К своему кругу посвящений приступил Второй Хранитель, затем следующий, и глубоко в черном сердце Верна обряд продолжался весь этот день Середины Лета. Зловещее начало проложило путь серии удач, и, пока луч света двигался через озеро к Скале, несколько послушников благополучно доплыли до Скалы и вернулись обратно.

Так прошло тринадцать посвящений, а потом, уже среди учеников Четвертого Хранителя, еще одна смерть, за ней еще одна, за ней третья. Мрачные предчувствия охватили свидетелей ритуала, так как умирали знакомые им кроты и умрут еще другие. Ничего не оставалось, как со все усиливающимся трепетом смотреть на Хенбейн и выполняющего обряд Хранителя и завидовать тем, кто уже успешно прошел испытание.

С этими выжившими произошло странное превращение. На них словно снизошел свет успеха и самоуверенности – жесткий, безжалостный свет кротов, которых испытывали и испытали, и теперь они ощущали свою исключительность и не считали достойными уважения тех, кто еще не проявил себя. Такое пренебрежение к остальным со стороны только что прошедших посвящение и есть главная цель обряда Середины Лета. Он готовит кротов к подавлению других и к тирании, теперь уже в роли настоящих сидимов.

Тем временем своей очереди дожидались Клаудер, Мэллис и Люцерн.

Частью великого искусства, которым владеет Двенадцатый Хранитель, является невозмутимость, сохраняемая в течение всего обряда, и уверенность, что его ученики уцелеют. Они же подвергаются двойному испытанию: видят гибель кротов и дольше других сталкиваются с высокомерием, открывшимся у выживших.

Терц вроде бы хорошо справился со своей задачей: за весь день ни один из его учеников не дрогнул и не подал виду, что волнуется. Наблюдатель мог бы только уловить, как Терц придвинулся поближе к ним, а они к нему, и теперь все четверо казались сплошной кротовьей массой, грозной и устрашающей. Даже Мэллис, самая слабая из троих, проявляла несокрушимое спокойствие.

Над ними возвышалась Хенбейн, как прежде недвижимая, и все же можно было заметить постепенно происходившую в ней перемену. Обряд продолжался, он дошел уже до подопечных Десятого Хранителя (из которых погиб один), а потом и Одиннадцатого (двое из четырех сгинули в пасти Скалы).

Мало кто знал, хотя многие догадывались, о борьбе между Хенбейн и Люцерном, в которой Терц играл двусмысленную роль, и кроты многозначительно покашливали при упоминании ее имени. Она согласилась участвовать в обряде только потому, что у нее не было выбора.

Хенбейн не доверяла сыну. Более того, она давно возненавидела его. Пока ее единственным намерением было попытаться исправить содеянное – свое соучастие вместе со Словом и с другими кротами в превращении Люцерна в олицетворение зла. Но, ощущая собственное бессилие, она со все возрастающим отчаянием наблюдала за обрядом. Какое смятение бушевало в душе Хенбейн всякий раз, когда она поднимала лапу и произносила страшное «Следующий!». Ей было все труднее сохранять спокойствие, все труднее не закричать от сознания собственного ничтожества.

Но она достаточно хорошо знала Терца, Люцерна и остальных, кто был ее стражами. Отсюда не сбежишь. Когда обряд завершится, Люцерн станет законным сидимом, и ее жизнь будет кончена. Хенбейн ничего не оставалось, кроме как надеяться, даже в этот последний час, пока обряд еще продолжается, что может найтись какой-то способ остановить Люцерна.

Внешне спокойная, Хенбейн мысленно перебирала способы спастись. Убить его, убить сына! Будь он поближе, это было бы возможно. Убила же она Руна! Да, в течение дня эти мысли не раз приходили и уходили. Но если не получится… Ее бесчестье будет славным началом его правления. А кроме того, ее когти больше не хотели убийств. Она стремилась к жизни, к жизни и свету, которые следовало узнать раньше…

Может быть, есть надежда, что он не переживет обряда? Еще утром Хенбейн мечтала об этом. Его гибель была бы для нее наилучшим выходом. Но, наблюдая за сыном, видя его самоуверенность, видя, что выживают и более слабые, чувствуя уверенность Клаудера и Терца, она сомневалась, что можно надеяться на такой исход. Только Мэллис представлялась слабой. Она могла погибнуть – но не Люцерн.

И вдруг Хенбейн озарило, она поняла, что делать, и Терц, похоже, почувствовал это, потому что напрягся и не спускал с нее глаз, ломая голову, что же она могла придумать. Что ж… он готов ко всему. Планы великого Руна, исполнителем которых он являлся, будут претворены в жизнь.

Последний из учеников Одиннадцатого Хранителя выполз на берег, осталось всего трое, и собравшихся охватило возбуждение. Предстояло волнующее зрелище с участием Люцерна, сына Госпожи Слова, и Мэллис, дочери Двенадцатого Хранителя. Для остальных послушников, точнее, уже сидимов оно представит интерес в любом случае – успеха или неудачи.

Любопытство, возбуждение… Но и огромное напряжение, особенно для Хенбейн. Никогда она не стояла так спокойно, с такой грозной властностью и величием, какие придает возраст, а глаза не были такими непроницаемыми.

– Следующий! – сказала она.

Терц кивнул Люцерну, и тот медленно поднялся и пошел за Хранителем к кромке воды. Обряд начался точно так же, как и множество до того: Хранитель-Наставник вошел в воду, обернулся и поднял лапы.

В этот момент луч света у него за спиной упал на Скалу, в самую ее середину, и наблюдающие Хранители, и только что посвященные сидимы, и трое ждущих своей очереди послушников смогли ясно увидеть страшную внутренность пещеры, куда стремительно втекало озеро. Солнечный свет над мрачным местом – прямой у основания, отраженный и играющий зайчиками на своде – выхватил надписи на Скале, прекрасные и внушающие трепет. Тихо бормотал темный звук, плескалась вода, и один раз в вышине пронзительно пискнула невидимая летучая мышь.

Терц уже раскрыл рот, чтобы вызвать Люцерна и начать Клятву Согласия, как вдруг Хенбейн наклонилась вперед – первое ее движение за последние часы. Этого хватило, чтобы пораженные кроты затаили дыхание.

– Не его, – негромко произнесла Госпожа. – Не моего сына. Я рассудила, что он еще не готов.

Возбужденный и тревожный гул пронесся среди кротов. Последствия были очевидны: непосвященный Люцерн не мог иметь никакой власти. Непосвященный, он становился ниже, чем был до сих пор, поскольку другие, прошедшие посвящение, теперь имели перед ним преимущество.

На мгновение Люцерн замер, а потом повернулся к матери, сверкнув глазами, в то время как стоящий на берегу Клаудер в ярости шагнул к Хенбейн и Мэллис тоже. Все кроты, кроме одного, пришли в замешательство от короткой фразы Хенбейн. Этим одним был Терц.

Люцерн собрался что-то сказать, возможно, крикнуть, а Клаудер приготовился действовать. Среди кротов пронесся шепот. Только Терц сохранил спокойствие, не уступающее ледяному спокойствию Хенбейн.

– Послушник Люцерн, – прошипел он, – вернись на место. Такова воля Госпожи Слова.

Но была ли в его голосе прежняя уверенность? Предвидел ли он этот ход Хенбейн? Приготовил ли план на такой случай? Или его тоже застали врасплох и он пытался сохранить свою сомнительную преданность? Тогда никто этого не понял, да и теперь по-настоящему никто не знает. На протяжении всех описываемых событий Терц сохранял хладнокровие и сделал лишь одну перемену, о которой узнали другие. Это случилось, когда Люцерн, ворча, вернулся на место и Госпожа Слова еще раз сказала: «Следующий!» Тогда Терц кивнул не Мэллис, как собирался раньше, а Клаудеру.

Смысл этого был довольно ясен. Если послушник Терца потерпит неудачу, то положение Двенадцатого Хранителя серьезно ослабится. Из Клаудера и Мэллис первый явно имел больше шансов на успех, и этот успех, несомненно, придаст мужества Мэллис, когда придет ее очередь, а потом… Никто не сомневался, что Терц придумает способ, как Люцерну получить дозволение Хенбейн – если не по-хорошему, то силой.

Мимо сжавшего зубы Люцерна вперед вышел Клаудер; грот затих от затаенного возбуждения. Луч ярко освещал Скалу, из пасти пещеры слышалось алчное чмоканье, озерная вода плескалась у берега. Никто, кроме Терца и Клаудера, не двигался.

Ни у кого не вызывал сомнений благополучный исход посвящения Клаудера; такой уверенности не было даже в отношении сильнейших из уже прошедших посвящение. Уверенность была в его манерах, в том, как он без помощи Хранителей встал после погружения, повернулся и ровно поплыл к Скале. Ни разу не сбился с ритма, ни разу не отклонился, ни разу не замедлил движение. Дыхание Клаудера вырывалось уверенно и мощно, и темный звук поддерживал его силу.

Его заплыв словно снял общее напряжение. Клаудер быстро начертал на Скале свою отметку, повернулся и уже плыл назад, вода стекала с его рыльца, а спина при каждом гребке высовывалась все ближе к берегу. Он вылез без чьей-либо помощи, самодовольно поглядел на Хенбейн, а потом, вместо того чтобы присоединиться к остальным, успешно прошедшим испытание, снова встал рядом с Люцерном.

– Следующий! – ледяным тоном скомандовала Хенбейн, и вперед мимо Люцерна и Клаудера вышла Мэллис. Она подошла к Терцу, и обряд начался еще раз.

Кроты следили за ритуалом с несколько ослабевшим интересом. После триумфа Клаудера испытание казалось легким, и у прошедших его уже не было прежнего ощущения радости и обновления. Люцерн словно стал меньше ростом, а страх, который все раньше испытывали перед Мэллис, казался нелепым. Что бы ни замышляли Терц с Люцерном, какие бы беды ни преследовали Хенбейн, она снова оказалась на высоте, и выжившие могли расслабиться в предвкушении удовольствий, которые им сулило новое положение сидимов.

Трудно, а может быть невозможно, сказать, почему и когда кроты постепенно, один за другим осознали, что становятся свидетелями переломного момента в истории Верна.

Возможно, это было вызвано напряжением в голосе Хенбейн, словно говорящим, что если Мэллис потерпит неудачу, то Госпожа Слова каким-то образом вновь обретет реальную власть. А может быть, дело было в едва уловимой дрожи в голосе Терца – как будто в последний момент ритуала Двенадцатый Хранитель обнаружил в себе привязанность к этой кротихе, о его родстве с которой все знали. Кроты почувствовали страх Терца за дочь.

Но самое главное заключалось в том, как на протяжении ритуала смотрел на нее униженный Люцерн. В его взгляде тоже была привязанность, о которой никто не догадывался. Не любовь, нет, поскольку подобное чувство было незнакомо Люцерну, и не похоть. Даже не симпатия.

Нужда… Именно нужда. Он нуждался в ней. Существовала какая-то близость между этими двумя: им, отстраненным от участия в обряде, и ею – теперь кроты уже были почти уверены, – не имевшей сил для его прохождения. Таково ли было намерение Хенбейн, когда она не допустила Люцерна к ритуалу, – лишить Мэллис поддержки, которую мог дать его успех? Оторвать от Люцерна? И таким образом сокрушить обоих?

Если да, то подтверждением этому служила агрессивная стойка Клаудера, то, как он свирепо посматривал на Госпожу Слова и вопросительно на Терца, словно ожидая его приказа поднять когти на Хенбейн и убить ее.

Столь явной была его ярость, что некоторые Хранители уже начали подвигаться поближе к Хенбейн, словно вновь признав ее право на власть и желая ей успеха в сохранении своего положения. Они не позволили бы Клаудеру и ему подобным напасть на Госпожу Слова.

Поймите правильно: все это оставалось невысказанным. Все происходило лишь в воображении наблюдавших. Кротом, державшим ситуацию под контролем, сдерживавшим гнев и затаенную злобу, был Терц. Спокойный, неподвижный, владеющий собой. А вокруг раздавался шепот ужасного темного звука от Скалы: он словно отвечал на все, что делали и о чем думали кроты, эхом отражая их молчаливую борьбу.

Мэллис погрузили в воду. Встав, она повернулась к Скале и, сопровождаемая последним советом, который неизменно давался послушникам: «Держись левее! Держись левее!» – отправилась в неумолимое озеро.

Она плыла медленнее, чем могучий Клаудер, но поначалу довольно ровно и прямо. Сияющая пасть оставалась справа, гребки сохраняли размеренность. Озеро мрачно колыхалось, и темный звук не усиливался злобой.

Но когда Мэллис уже почти достигла Скалы и кроты вздохнули с облегчением, она вдруг вскрикнула, и темный звук устрашающе поднялся к вершине Скалы. Мэллис снова вскрикнула, ее смятение усилилось.

Теперь она приближалась к роковому концу, свидетелями которого уже не раз стали здесь кроты в этот день Середины Лета. Гребки Мэллис ослабли, и когда она наконец добралась до Скалы, то смогла лишь скользнуть вправо вдоль нижнего края. Ее метка оказалась слабой и жалкой. Несчастная оттолкнулась от Скалы, чтобы плыть назад, к берегу, по долгому неотвратимому пути, через бурлящую стремительную воду с затягивающими водоворотами. Ее гребки стали беспорядочными; она с трудом продвигалась вперед, когда, полуобернувшись, увидела нависающую Скалу и засасывающую пасть пещеры. И тогда Мэллис выкрикнула незабываемые слова, каких не кричал еще никто из послушников: