Текст книги "Сказание о Маман-бие"
Автор книги: Тулепберген Каипбергенов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)
– Бий-ага… я неученый… сырой человек, кормленный сырым молоком… но буду счастлив, если вы сорвете этот самый красивый цветок…
– Она тебе нравится?
– Больше всех на свете!
Маман засмеялся смущенно и радостно. В одном-единственном деле счастливые не замечают несчастных.
* * *
Дома Мамана ждало новое поручение. Оно касалось Орской крепости России на рубеже с Малым жузом.
Строительство ее завершалось. Абулхаир-хан помогал русским людской силой – землекопами, каменщиками. И того ради отложил возведение города на месте древнего Жанакента, в низовье Сырдарьи, как задумывал ранее. Послал своих мастеров и подмастерьев в Орск. А с ними повелел нарядить полсотни душ подручных – из каракалпаков.
Только что оттуда, с реки Орь, вернулся Убайдулла-султан, старший сын Гаип-хана, а также Хелует, старший сын Мурат-шейха. Они возили на работы каракалпаков. Требовалась смена, свежая партия. Вести ее к русским доверили Маману. Провожал его сам Гаип-хан.
– Ты, говорят, навострился балакать по-русски. Навострился с ними ладить. Не зря тебя казнили… Езжай, балакай, ладь. Однако держи уши торчком и упаси тебя аллах – прижать уши!
– Я русских не боюсь, хан мой, – сказал Маман.
– Не зря тебя казнили, – повторил Гаип-хан.
10Орск стоял при впадении реки Орь в славную реку Яик. Дорога туда – долгая, как все дороги Азии: пол-тыщи верст на север через степи, голые пески и леса, пересыхающие озера и солончаки и еще двести пятьдесят две с половиной версты вдоль реки Орь, по древнему торному обжитому пути, который вел с Урала на Каспий. Версты, разумеется, с азиатским гаком…
Всю дорогу Маман думал о том, что этими же местами хаживал Бородин с караваном. Всю дорогу Маман улыбался – он шел в свою Индию, в Россию.
Жизнь в Орске была трудна, не больно сытна, совсем не весела. Работа досталась черным шапкам самая тяжелая, люди тосковали по дому. Маман не скучал. С жадностью он внимал всему новому, всему русскому, удивляя и своих, и чужих. Но он уже привык удивлять и пропускал мимо ушей и насмешки, и попреки. А со временем и тут возникла к нему зависть.
Завидно легко он сблизился с одним русским по имени – Митрий-туре, что значит – господин Дмитрий. Был Митрий-туре правой рукой царского наместника, русского хана, который обретался в оренбургских небесах.
Увидев Митрия-туре впервые, вдали, на крыльце штабной канцелярии, Маман вскрикнул радостно. Похож на купца, который не хотел платить баж, как брат родной! И толмач при нем оказался тот же самый, что был с купцом. А все-таки этот, пожалуй, поважней птица, потому что – проще… У нас ведь как: чем сановнее бий, тем спесивей. У русских – наоборот: малый начальник заносчив, как бий, а большой – самый прозой, как будто тебе ровня.
Йитрий-туре сам заговорил с Маманом, как только тот попался ему на глаза на крепостном плацу:
Так это ты прибрал к рукам первого русского императора? Сарь Пётыр твой сарь?
Маман растерянно улыбался, не зная, как спросить: он это или не он?
Нет, нет, – сказал Митрий-туре, – то был прапорщик Муравин, геодезист. А я Гладышев.
– Кто такой гед…зис?
– Человек, который измеряет землю.
– Пушкой?
– Чем, чем? – спросил Гладышев, откровенно озадаченный, потом догадплся, что за пушка, и рассмеялся. – Нет, пушкой мы, военные. Например, я.
Маман с сомненьем покачал головой. Гладышев присмотрелся к нему, словно разгадывая, что значит его сомненье, и добавил:
– По сути у нас общие дела. За нами обоими, коли об том разговор, числится одна заслуга… Мы вместе, я и Муравин, дважды ходили в Хиву и открыли древний город Жанакент. Вернее сказать – руины. Маман удивился.
– Это всем известно. Что значит – открыли?
– Открыли – значит доказательно поведали об этом миру. Вот и стало всем известно. Казахи, например, считают, что жители из сего города были изгнаны некогда змеями…
(Несколько лет спусти открытие Гладышева и Муравина и другие подобные дела увековечит в своей книге первый русский член-корреспондент императорской Академии наук Петр Иванович Рычков, позднее прозванный оренбургским Ломоносовым; в молодости он служил в Оренбургской экспедиции под начальством Ивана Кириллова и Василия Татищева, питомцев Петра. Рычкова читал и цитировал Пушкин…)
– Я знал, что вы не такой военный, – сказал Маман. – Вы из тех, который хитрей.
– Час от часу не легче. Откуда ты взял?
– Сказали…
– Неужели Муравин? Не может быть.
– Сказал верный человек, Бородин-ага. Гладышев поднял брови.
– Вот как? Бородин-а г а? Этим все сказано. Из пленных, конечно? Это уж не тот ли купчина, который в одиночку собрался в Индию? Видеть – не имел чести, слыхал в Оренбурге… Шалая голова! Длинный язык! Человек без узды…
Толмач замялся было, и Гладышев строго заметил ему:
– Переводи все как есть.
– Нет, не ша-лай… Он дети сарь Пётыр, – сказал Маман по-русски.
Гладышев с улыбкой коснулся своих густых коротких усов.
– Браво, сударь мой… браво! Теперь мне нет нужды спрашивать, кто отпустил пленных. И что же тебе за это было? Я вижу, ты в чести…
– Хотели побить камнями.
– Полный резон! Так я и полагал. Дикость библейская.
Маман опять покачал головой, не соглашаясь:
– Такой закон. У вас тоже так.
– Боже упаси! Азиатчина…
– А Бородин-ага говорил: один старый солдат ударил жузбасы… Его побили. Неправда? Гладышев тяжело вздохнул.
– М-да… Жузбасы… Сотник, что ли? У нас, видишь ли, не камнями, палками… Правда, сударь мой, правда.
И Митрий-туре крепко обнял Мамана за плечи, как обнимал, бывало, Бородин. Ушел словно бы рассерженный.
Во вторую встречу Гладышев на глазах у всех подал Маману руку, в третью – позвал с собой пить чай. И принялся Маман спрашивать, он это любил. Почему Гладышев отвечал? Его друзья усматривали тут умысел, достаточно прозрачный, и не могли поверить, что беседовать с этим оригиналом, инородцем, будто бы интересно. Впрочем, поручик Гладышев и сам был порядочным оригиналом, как прапорщик Муравин. Так уже везло Маману, сыну Оразап-батыра, на русских, настоящих русских…
– Абулхаира вы любите, нас пет. Почему? – спрашивал Маман.
– Пытаешь меня как лазутчик Абулхаира… – отвечал Гладышев.
Но Маману не хотелось шутить.
– Прощаете вы ему разбой над нами! Четырежды грабил, последний раз – нонешним летом…
– Четырежды? Не больше?
– Вы тоже ведете счет?
– Не все так просто, сударь, не все так просто. Бьют вас – именем хана Абулхаира, а сам хан – зубами скрипит да облизывается.
– Как так? Гладышев отставил пиалу.
– Кто такой Карасакал – знаешь?
– Нет.
– А зря. Вам это надо знать. Бежал из башкирских земель, скрывается п Среднем жузе. И у хана Абулхаира и у русских властей с ним счеты. Но там, в диких степях, его не словишь, как в море пирата. А вы для него – легкая добыча. Он вас грабит, он!
Маман задумался. Гладышев продолжал:
– А кто такой Султанмурат – вам известно?
– Неизвестно.
– Ошибаешься. Твоему отцу это имя очи застило. Тоже из башкир и тоже укрылся от уфимских властей в Среднем жузе. Ныне он хан Верхних Каракалпаков.
Твой отец надрывается, тянет их в русскую сторону. А Султанмурат – в сторону джунгарскую. Я самолично кропал донесение в Коллегию иностранных дел, что Султанмурат отдал своего сына в аманаты Голден-Це-рену в знак рабской покорности. Подписал мою бумагу Иван Иванович Неплюев! Все понял?
– Все понял, – ответил Маман.
– Между тем Голден-Церен не унимается – шлет послов и в Малый жуз, к Абулхаиру, требует аманатов. Пришлет и к вам, черным шапкам…
– Мы их убьем, – сказал Маман. Го-су-дарственное решение! – проговорил Гла-
дышев со смехом, не задумываясь и не догадываясь, к чему поведут эти два его слова.
А Маман спросил с невольным сомненьем:
– Вы знаете моего отца?
– Сударь мой, кто ты такой, чтобы задавать этакие вопросы относительно Оразан-батыра! Он русофил известный…
Тогда скажите, Митрий-туре, – проговорил Маман горячо, – почему вы такие сильные, сильней татар, сильней джунгар, если вы всё так знаете… почему вы… за нас не заступитесь, как обещала царица? Еще та царица, у которой был нерусский визирь Бирон… Грамота, говорят, у Гаип-хана в сундуке. Какая в ней сила?
– Ого! А ты язва… Да, Бирона, каналью-курляндца, мы не забыли, не скоро забудем… Не все так просто, сударь, не все так просто. Хочешь ли знать, куда ездил Муравин со своей пушкой из ставки Абулхаира?
– Я знаю!
В таком разе ты знаешь больше, чем я.
– А что, а что я знаю?
Гладышев набил трубку табаком и закурил с видимым удовольствием.
– Не далее как полгода назад Надир-шах персидский пошел войной на наши земли… слыхал?
– Нет.
– Потому и не слыхал! Благодари хана Абулхаира… Надир-шах дошел до Хивы. Нацелился на устье Сырдарьи и Аральское море, как раз на вашего брата. Замахнулся, а не ударил. С чего бы это?
– Испугался.
– Спрашивается, кого?.. Муравина! И его пушки…
– Смеетесь надо мной?
– Нимало. Иван Иванович Неплюев о ту пору оказался в Орске. Хан Абулхаир прислал гонца – в панике, со слезной просьбой. Я лежал без памяти в лихорадке. Под рукой никого не было. Иван Иванович и послал Муравина в Хиву не долго думая. А с ним увязались ваши послы, от казахов… – (Гладышев сказал, конечно, от киргиз-кайсаков, как в то время в России называли казахов.) – И даже от аральцев. Кстати сказать, был и ваш человек, от черных шапок…
– Разве мы посылали?
– Не посйлали, а посол был. Не кто иной, как Ора-зан-батыр… Надир-шах принял Муравина, и тот засвидетельствовал господину шаху именем государыни императрицы, что вы – подданные России. Вот и вся недолга. И не двинулся Надир-шах дальше Хивы. У вас война не состоялась. Думаешь, войско персидское слабей джунгарского?
Маман этого не думал. Он был ошеломлен. Болтливый купец, – он же – гед-зис, вооруженный игрушечной пушкой, одним своим словом остановил войну? Это тоже походило на сказку куда более значительную, чем сказка жизни Бородина… Сколько в жизни таких необыкновенных людей, сказочных дел! Маман уже знал, что такое купец, знал, что купцу по силам то, что не по силам солдату. Но есть, оказывается, такие воины, офицеры, которые – не крикуны, а позанозистей да поза-ковыристей… Им по силам то, что не по силам купцу. Что это за люди? Как они называются?
– Он шибко ученый человек? – спросил Маман.
– И он, и я, и Неплюев – мы все… дети сарь Пе-тыр, – ответил Гладышев. – Иван Иванович, например, удостоился личной похвалы царя Петра на экзамене в Морской академии.
– Значит, вы лучше всех знаете, какая в мире есть нужда… вы!
– Нужда! Политика, что ли?
– Не знаю…
Гладышев ответил странно, вроде бы обиженно:
– Нашему бы теляти да волка съесть. Русский человек, сударь ты мой, задним умом крепок. Царь Петр, правда, учил поспевать… за нуждой, которая есть в мире, как ты изволишь говорить. Да много ли он прожил? Полвека и три года. – Потом Гладышев добавил:– Анна Иоанновна вкупе с Бироном всего за десять лет поспела пустить по ветру немало петровского злата да серебра… Чую, чую, что ты хочешь сказать: сейчас на престоле родная дочь Петра. Маман перебил его:
– Никого так не хочу видеть, как дочку царя Петра! Которая прогнала нерусского визиря…
И до того был увлечен своей мечтой, что не услышал, как поручик Гладышев заметил, словно самому себе:
– А ведь Анна Иоанновна тоже была племянницей Петра Алексеевича.
Жаль, что не услышал. Жаль, что не задумался над этими не случайными словами.
Задумавшись, быть может, понял бы Маман, почему Гладышев с ним откровенен. Такая откровенность была возможна, пожалуй, не со всяким русским. Поняв это, быть может, понял бы Маман и то, как трудно доставалось таким людям, как Митрий-туре, людям Петра, при Анне Иоанновне и ее зловещем Бироне. И помилуй бог, как еще будет трудно им в дальнейшем при Елизавете, ибо именно это тайное опасение было на уме дворянского сына Дмитрия Гладышева.
Маман сидел закрыв глаза… Виделось ему, как он входит в дом, сложенный сплошь из камня, идет по сплошь каменной лестнице, открывает железные двери и на золотом троне видит царицу Елизавету, ростом с ее отца, царя Петра, в необыкновенном платье, похожем на военные доспехи.
Гладышев улыбался, снисходительно и изумленно.
– Мне никого видывать не доводилось… выше тайного советника… – сказал он.
– А я его увижу? – спросил Маман.
– Увидишь. Неплюев редкой души человек. Учился в заморских странах – в Венеции, в Испании. Это все равно что вашему брату совершить хождение в Мекку. Пишет книгу!
– Значит, он не такой хан… – сказал Маман.
– Не такой, – согласился Гладышев, смеясь.
В третью встречу Маман застал Митрия-туре в кровати. Лицо сухое, воспаленное от жара. Приступ лихорадки. И дерзнул Маман напоить болящего отваром горьких трав, как учил Бородин. А в четвертую встречу Митрий-туре подарил Маману камзол, сказав, что это ему награда за усердие в служении делу российскому.
Камзол был из рытого, то бишь рубчатого бархата, зеленый, с аленькими кантами по швам, без рукавов, но долгополый, с ясными пуговицами. Пуговицы с двуглавыми орлами! Вещь щегольская, хотя и малость потерта на спине и слегка тесновата. На груди так и высвечивала цепь с бляшками, а того лучше – аксельбанты…
Аманлык обомлел, увидев Мамана в камзоле. Тщетно денщик Гладышева подшучивал над сыном батыра:
– Камзолы зеленые, а щи несоленые! Ясные пуговицы от этого не тускнели.
Из того, что случилось в Орске, осталось в памяти еще вот что: Маман отличил одного парня из присланных Рыскул-бием. Звали его Ельмуратом. Он был сиротой, оборван, космат, глаза впали, веки опухли, но работал за двоих, ревностней всех. И все время держался поблизости от Мамана, иной раз оттесняя Аманлыка. Ельмурат был вечно голоден. В дни, когда Маман встречался с Митрием-туре и пил с ним чай, отдавал Маман Ельмурату свой хлеб. А потом подарил ему поясной платок за то же, за что получил камзол. Напоследок, накануне возвращения домой, Ельмурат повалился перед Маманом на колени, обнял его ноги, глядя снизу вверх глазами побитой собаки, долго не хотел отпускать. Аманлык чуть ли не палкой его прогнал.
– Что с ним такое? – спросил Маман.
– Он должен тебя убить. Чтобы вернулись одни кости…
– Почему должен?
– Потому что ты Маман. Видишь, не может…
– А почему не может?
– Потому что ты Маман! Я ожидал: признается тебе сам. Мне все сказал, тебе не скажет…
– Почему не скажет?
– Потому что ты Маман…
* * *
А спустя должное время, ранней весной, поехали в Орск головы всех четырех пластов, как называли себя – главнейшие роды Нижних Каракалпаков. Поехали по зову оренбургского наместника в гости, по случаю завершения долгого труда – возведения крепости. Поехали премного довольные, ибо приятней явиться зваными гостями, чем просителями, а просьбы назрели давно.
Гаип-хан с места не тронулся, сказался больным; может, и впрямь застудил на охоте грудь. Они оба видеть не могли друг друга, Гаип и Абулхаир, и не встречались годами. Заместо себя послал Гаип-хан Пулат-есаула, видного молодца с усами, закрученными до ушей; руки у есаула толщиной в бедро, на каждом плече свободно усидит человек, а мозгов в голове столько же, сколько у хана. Бии, однако, были довольны, что Старшим над ними поставлен человек не из рода ябы.
По дороге встретили своих, работавших в Орске. Люди были изнурены и невеселы, хотя возвращались домой. Но никто из биев не поинтересовался, все ли пятьдесят человек живы, все ли здоровы и достаточно ли у людей еды на обратную дорогу. Заботили биев более существенные, государственные дела.
Орск открылся издалека и приметно – маковкой церковной колокольни. Церковь каменная (во имя преображения господня) стояла на каменном кургане на-р о ч и т о и вышины и необыкновенной окраски; курган был словно покрыт ризой из пурпурной парчи, – там светились яшмовые камни, из которых состоял курган, или Преображенская гора.
Церковь на парчовой каменной подставе была редкостно хороша собой и Орску поистине немалое украшение причиняла… Но, пожалуй, не менее поражало в крепости то, как быстро и дружно она была обжита яюдством: внутри и вне ее выросло дворов до трехсот! Нелишне сказать также, что была она снабжена достаточною артиллерией – наибольшей после Оренбурга-и имела гарнизон из двух рот драгунских и полуроты пехотной да еще из пятидесяти казаков, в числе коих служили и иноверцы.
За версту от крепостного вала встретил гостей Маман. Он был по-прежнему сухощав, костист, но стал осанистее, заметно поматерел. Шляпу из черного каракуля заломил не по-нашему, по-казацки, но главное другое – из-под распахнутого овчинного полушубка зеленел камзол!
Как ни отворачивай нос, глаз не отведешь. Бии тыкали пальцами в ясные пуговицы. Кафтан, понятно, не тарханство, которое, случалось, даровали биям русские власти, но дороже шубы, поскольку он с офицерского плеча. Пуговицу с орлом любой аксакал охотно пришил бы к своему чапану, носил бы ее, как русские чины носят Анну на шее.
Затем бии увидели на крутом земляном валу настоящие пушки, толстые, короткие, черные стволы и чугунные ядра, к которым боязно было подступиться. Увидели русских пушкарей с ружьями; на ружьях – железные копья… Маман держался скромно, сдержанно, но твердо, как знаток и доверенный человек, которому здесь все дозволено. Он поднял ядро и примерил его к жерлу пушки. Бии устояли, но слуги кинулись врассыпную, ожидая, что пушка сейчас выстрелит. Пушкари так и покатились со смеху.
Из этих пушек, изо всех сразу, говорят, палили пять лет назад в честь закладки девяти бастионов Орской крепости. Называется такая пальба салют или – по старому уставу – поздравление пушками… А сейчас, интересно, будет салют?
Прежде чем бии развернули свои юрты, увидели они на высоком месте, поросшем молодой травкой, белокрылую роскошную юрту Абулхаир-хана и юрты его есаулов и слуг. Хан был здесь третий день. Встречали его с большой пышностью. Каракалпаков никто из русских начальников так не встречал… Да что равнять! У Абулхаира нынче свой праздник. Счастливый он правитель. Давно ли Надир-хан персидский грозил ему войной? Обещался казнить, как казнил хивинского хана Ильбарса. И вдруг ушел восвояси, увел свое войско…
Ильбарс-хана, убиенного, черные шапки не жалели, – он сам был душегубом, убил Шердали-бия, главу мангытского племени каракалпаков, которое жило в Хорезме. Не пролил слезы по Ильбарс-хану и Абулха-ир, а тотчас поставил своего старшего сына Нуралы ханом в Хиве, ибо они были Чингизидами, – кому же ханствовать в Хорезме, если не Чингизидам!
Через год Нуралы убежит из Хивы в страхе перед придворными узбеками рода инах, заполонившими ханский двор, – в рукаве у каждого он видел дамасский кинжал или склянку с ядом гюрзы. Но сегодня под рукой Абулхаира были уже три ханства, и он переступил порог своей мечты – запустить руку во владения Среднего жуза. Сегодня он был велик.
Едва черные шапки расседлали коней, как разразился скандал.
Назначен был званый обед. Узнав об этом, Абулхаир заявил наотрез, что с каракалпаками за один стол не сядет, и немедленно собрался в отъезд. Около его белой юрты возникла возня, как будто крыша на ней загорелась.
Гладышев позвал Мамана, уединился с ним в канцелярии.
Труба дело, сударь. Велел донести тайному советнику, что к нему не ходок и обеда не желает, а черные шапки, мол, как хотят. У Ивана Ивановича расположение – более к нему, чем к вам… Ступайте-ка вы к хану, поклонитесь. Ты не показывайся. Тебе он не прощает, что ты в моем камзоле.
Подавленные, оглушенные бии пили чай с подогретым на очаге хлебом. Чай и хлеб готовил и подавал сам Маман. Аманлык помогал исподтишка, стараясь не лезть биям на глаза. Все молчали, думая о ханских дурре… В доме у русских, на их глазах, дурре не пережить.
– Ты что молчишь? – спросил неожиданно Рыскул-бий Мамана. – Кому идти?
– Старшим, самым старшим, – ответил Маман. Отправились к хану втроем – Мурат-шейх, Рыскул-бий и Пулат-есаул.
Но их не допустили до Абулхаир-хана. Позволено было войти лишь есаулу Гаип-хана. Шейх и Рыскул-бий остались за дверью.
Абулхаир-хан не кричал. Он привык, что от его тихого голоса сотрясаются стены, а люди валятся ничком – лобызать его сапоги. Волоча на одном плече свою драгоценную шубу с золотым узором на вороте, стоя спиной к двери, сказал:
– Говори. Короче. – И продолжал, не слушая: – Там, где я сижу, не место вам и стоять. Неприлично, когда на пороге достойного дома показываются никому не известные морды.
– Никому не известные?
– А кто вы такие? Кто вас знает?
– Кто нас не знает, хан наш…
– Мне не пристало помнить все басни о том, кто вы есть.
Ревность и ненависть Гаип-хана, подобные горящей смоле, придали сил Пулат-есаулу.
Что за неудобство, право, хан наш, объяснять, кто такие черные шапки? – сказал есаул и осклабился, думая, что отчасти говорит любезность.
Ты… волкодав из всем известной своры… не скалься! Кто черные шапки, объясняю просто: ветка, подсохшая на древе казахского народа.
– Хан наш, мы народ малый, но стойкий…
– На-род, – передразнил хан, хохоча. – К несметному табуну кровных коней приблудилась горстка безродных ягнят… Что же, после этого мне, табунщику, рожденному из бессмертного семени Чингиза, велите считать себя чабаном, овчаром?
Тут Мурат-шейх, стоявший за дверью, не выдержал, завопил:
– Мы, каракалпаки, всегда были и будем! Абулхаир-хан не разобрал, чей и откуда этот голос.
Обернулся и пошел на Пулат-есаула, тыча в его сторону нагайкой:
– Отсохни твой язык, сукин сын, убирайся. Пулат-есаул мгновенно исчез, словно провалился. Хан переступил за ним порог, увидел Мурат-шейха и буркнул сквозь зубы полнейшую нелепость:
– А шейху… не надо бы подслушивать…
– Я уже потерял тридцать два зуба, великий хан наш, – сказал Мурат-шейх дерзко.
Абулхаир ответил насмешливым жестом, который можно было понять так: бороду побереги! И удалился.
Мурат-шейх едва держался на ногах от гнева. Пулат-есаул, подхватив его за пояс, повел прочь. Рыскул-бия уже след простыл…
Долго не могли прийти в себя бии. Кажется, никогда так не ожесточались.
– Знали мы, как обзывает нас за глаза. Слышим ноне своими ушами. Это ли не свинство?
Тошнится кабан, проглотив хивинский трон… Как лить пот и кровь, мы – равные, а как за дастар-хан – рабы?
Маман слушал и дивился: что же это, привычное излюбленное суесловие? Или поумнели наконец бии от лютой обиды, от незримых ханских дурре?
Как бы между прочим, словно размышляя про себя, Маман сказал:
– Пора отделяться… пора становиться самими собой… С этим идти к русскому хану, к русской царице.
И поразился тому, как хорошо его услышали все, как быстро с ним сошлись. Никто ему не возразил. О аллах вседержащий, что за чудеса? Маман собирался открыть биям, что узнал от Митрия-туре, поведать им истинно сущее, великое. Этого не понадобилось. Это никого не интересовало. Отчего же вдруг такая решимость и такое согласие? Уж не заколдованный ли на тебе, Маман, этот зеленый камзол?..
Все-таки бии отдали дань сомненью и поиграли в туманные словечки, как в кости:
– Обидевшись на вшей на воротнике, не бросим ли мы в огонь свою шубу?
Маман в ярости шепнул Аманлыку, что проломит башку первому же, кто сыграет отбой. Обошлось, однако. Под конец Маман услышал то, что предсказывал. Добрейший Давлетбай-бий сказал вполголоса:
– Спасибо Маману за пленных… Скажем: освободили. Пусть уж молодой бий помалкивает.
Маман опустил глаза, как невеста перед сватами.,
– Посмотрим… по ходу дела… – сказал Мурат-шейх.
* * *
Большая штабная изба была с легким резным парадным крыльцом, но срублена из неохватных кряжей и при случае могла выдержать военную осаду. В просторной горнице с оконцами-бойницами и с громадным неподъемным столом, за которым уместилась бы целая рота, было темновато, как в юрте, но торжественно. Здесь Иван Иванович Неплюев принимал старшин каракалпаков. Тайный советник и кавалер в партикулярном платье, обиходном сюртуке без всяких чиновных знаков и наград, но безупречно сшитом и свежем, как с иголочки, без колец и перстней на руках, лишь с флорентийской булавкой в галстуке шарфом, сидел в свободной позе на простом табурете впереди стола, слегка облокотясь о стол.
Каракалпаки сидели словно проглотив аршин на широкой скамье, которая тянулась вдоль окон: шейх, есаул и Маман.
Поручик Гладышев и толмач стояли справа и слева от тайного советника.
Поначалу вроде бы ожидалось, что будут позваны все главные бии, потом перерешилось. Маман подсказал этот выбор Митрию-туре, дабы не мешали делу безделицей… Мурат-шейх сразу взял быка за рога и был красноречив.
– Ваши высокие светлости… господа люди царя! – проговорил он стоя, с низким поклоном.
– Царицы… Елизаветы Петровны… – поправил Неплюев негромким, нестрогим голосом, словно бы по-домашнему. И обратился к Гладышеву:– Дмитрий Алексеевич, пожалуйста, пригласите старца сесть.
Митрий-туре подошел и с почтением усадил Мурат-шейха на скамью. Тот сперва не понял, чего от него хотят, напугался, затем прослезился:
– Не привыкли мы, ваши высокие светлости… Нас если усаживают, так на раскаленные угли. Лишились всего мяса, одни кости остались. Лишились всей чести, на лице одни глаза, свидетели пред всевышним… Еще при бывшей царице, в бытность мурзы Тевкелева у нас, клятвенно обещался Абулхаир-хан усмириться. А ведь по сей день бесчинствует: послов и купцов наших к вам не допускает. Служить вашему императорскому величию не допускает.
– Читал, читал, – сказал Неплюев, закладывая ногу на ногу. – В последнем вашем послании на имя мое читал… жалобу о сем недопущении со стороны киргиз-кайсаков. И просьбу – оных дураков унять. Вы помните эту знатную формулу, Дмитрий Алексеевич?
– Непременно, Иван Иванович. Мурат-шейх поклонился, благодаря.
– От века мы с вами, тянемся к вам. Где бы ни были, куда бы ни закинула судьба, ищем Россию. Еще при жизни великого царя Петра… были у него послы от Ишим Мухаммед-хана каракалпакского. Если память не изменяет – Оразан-батыр, отец вот этого юноши…
– Нет, – вновь поправил Неплюев, – у Петра был Джаныбек-батыр. А к вам тогда же ездил Дмитрий Тимофеевич Вершинин, уфимский дворянин. Два месяца у вас гостил, привез домой русских пленных.
– Да, да, – пробормотал Мурат-шейх, косясь на Мамана.
– Что хотелось бы знать? – продолжал Неплюев. – В том же вашем послании слово в слово написано следующее… что будто бы каракалпаки назад тому двести шестьдесят лет от Российской империи отстали и пото-му-де называют себя природными подданным и. Двести шестьдесят лет! Следственно – в пятнадцатом веке? Тогда еще империи Российской не было, но это к слову, грех русского писаря… Примерно – 1480 год? Год крушения татарского ига. Значит, вы были подданными Ивана Третьего, деда Ивана Грозного? Что за оказия? Объясните.
Мурат-шейх с достоинством огладил бороду. Сказал спокойно:
– Написано – двести шестьдесят?
– Именно-с…
– Стало быть, так и есть… Ваша высокая светлость! Моя память слаба, помрет с моим тленным телом. Память народная нетленна. И не нам, грешным, с ней спорить…
– Н-недурно, – проговорил Неплюев с улыбкой и шлепнул себя ладонью по колену. – Ах, какое motto для моей книги! В самую точку.
(Motto по-итальянски – крылатое слово.
Книга Ивана Неплюева выйдет в свет не скоро, но будет прочитана всей просвещенной Россией и воспринята как памятник Петровской эпохе…)
Мурат-шейх приложил руки к груди:
– Если вам нравится, мне и сказать больше нечего. Вы всё знаете лучше меня.
– Увы, не всё, отнюдь не всё, – возразил Неплюев. – Хотел бы знать для вящего знакомства, какие угодные нам дела у вас на счету, есть ли такие?
Бледное лицо Мурат-шейха покрылось красными пятнами.
– Есть одно стоящее упоминания, – проговорил он глухо. – И мы… по примеру Ишим Мухаммед-хана… выпустили на волю русских пленных… кроме двух, которые вернулись… просят их проводить… С тем мы сюда и прибыли.
Тут Маман быстро посмотрел в сторону Неплюева и Гладышева и уловил, как они, не глядя друг на друга, переглянулись и, не моргнув глазом, перемигнулись.
Почувствовал это и Мурат-шейх. Тяжело было ему да и опасно говорить русским неправду или полуправду. Однако богу угодна его нынешняя ложь. И поздно он спохватился.
– Спасибо, спасибо, уважаемый, – сказал Неплюев добродушно, с той простотой, которая покорила Мама-на. – Что ж, так и запишем, если вам сие угодно… Не скрою, что поручик Гладышев, или, по-вашему, Мит-рий-туре, мне уши прожужжал речами на восточный манер, что вы народ, у которого сквозь ребра видно сердце. И это правда, что наши предки разломили хлеб в знак верности. Однако к делу, господа мои.
Маман весь напрягся с ног до головы. Голос тайного советника был по-прежнему непринужденно, ненаигранно мягок, но в нем слышались новые нотки, властные и словно бы горько-насмешливые.
– Ежели и впрямь мы всё знаем, – продолжал Неплюев, – видимо, знаем и то, с чем вы пожаловали. Нет такого народа, который не хотел бы того, чего вы хотите… Как видите, наш общий милейший друг хан Абул-хаир все же не уехал. Говорят, пьет огненный чай, чтобы остудиться. И он не противится нашим переговорам, но, конечно, себе на уме. Нет такого хана, который не хотел бы того, чего он хочет… Мы приветствуем ваше благое желание возобновить присягу новой императрице российской, примем вас, как Абулхаира, но – после него! И по крайности мы хотели бы, чтобы вы с киргиз-кайсака-ми в согласии пребывали… и почитали бы хана Абулхаира… Советую. Вот мой совет.
Маман встал, неотрывно, страстно глядя на Неплюева.
– Ваше превосходительство, – сказал Гладышев, – не откажите… Выслушайте.
– Извольте. Я слушаю, – сказал тайный советник. Маман низко поклонился и сказал по-русски:
– Гаспа-дын Иван-Иван… вы родной кровь сарь Петыр… на ваш че-ло рука сарь Петыр… Это мы хорошо знай! Вы… не можешь такой совет… Я не веришь! Не хотим Абулхаир. Хотим брать за подол сариц Елизавета.
Неплюев и Гладышев медленно переглянулись. Долго, молча, значительно смотрели друг другу в глаза. Ни один мускул не дрогнул ни на лице тайного советника, ни на лице поручика. Немой обстоятельный разговор.
Неплюев встал и прошелся короткими неспешными шагами по горнице, вдоль стола, показывая осанку старого военного и безупречные, свободно-уверенные манеры дипломата. Он был моложав, хотя и шло дело к пятидесяти. Двенадцать лет кряду он служил посланником в Константинополе. Но самым ярким, незабываемым в его жизни была служба при Петре – главным морским командиром в Петербурге, всего один год…
Этот юноша, о котором так сладко пели и Гладышев и Муравин (и, по их словам, еще некто Бородин, шалый купчик), в этом зеленом камзоле, который пошел бы и кучеру и лакею, был очарователен. И он угадал: совет черным шапкам был продиктован прямиком из Петербурга, Коллегией иностранных дел.
Неплюев подошел к Маману и коснулся пальцем с чистым розовым ногтем пуговицы на камзоле.