Текст книги "Сказание о Маман-бие"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

18

Чуть затеплившаяся было радость Алмагуль потускнела в одно мгновенье. Увидев входящего хана, она как бы в смятении, словно ягненок от волка, спряталась за спину евнуха. Хан оглушительно расхохотался, евнух тихонько захихикал.

– Ох уж это твое притворство! Только ты и умеешь так мило притворяться, есть в тебе что-то привлекательное, есть…

Хан протянул свою огромную, как грабли, лапу и, схватив Алмагуль, щелкнул евнуха по лбу. До пояса голый, скопец забавно перекувыркнулся и, до упаду насмешив своего господина, исчез.

То ли хан пришел утомленный, то ли, хохоча, растерял свою силу, – весь в холодном поту, он рухнул на постель, как мертвец.

– Ну-ка, погладь мне руки и ноги. Алмагуль села, распрямив плечи.

– Сильнее три, сильнее, все тело мне растирай. Повелитель удалился в свои покои поздним утром,

когда солнце стояло уже высоко. Всю ночь не смыкавшая глаз, Алмагуль только было собралась подремать, но не успела коснуться подушки, как в дверях появился евнух с новенькой прялкой в одной руке и охапкой хлопка – в другой.

– Вот, ханум, для тебя сделана, по особому заказу. Будешь прясть.

Екнуло сердце Алмагуль: «Вот и моя участь отныне: хлопок да прялка…» Так оно и было. Хан теперь приходил к ней редко, неделями не с кем было и словом перемолвиться. Кроме старого евнуха, никто, даже ветер, не смел открыть ее дверь. Затаившись в четырех глухих стенах, она день-деньской пряла, сучила бесконечную нить, плача, охая и стеная…

Нелегко давалась ей жизнь. Словно едким дымом заволокло глаза, нечем было дышать, некуда деться. Перед глазами настойчиво встают дорогие лица, полузабытые картины: родной аул, брат, сноха, сироты… Изредка, с разрешения евнуха, девушка выходит в сад. Пробирается, осторожно озираясь, поближе к дувалу, ищет блестящими от волнения глазами огромную как тыква, желтую шапку конюха. Но он, будто солнце на закате, исчез, словно его никогда и не было. Даже щель в дувале, через которую они переговаривались, тщательно замазана. По дувалу туда и сюда носятся кошки, на дувал присаживаются щебечущие стайки воробьев. С завистью смотрит Алмагуль, как кормят они своих растолстевших птенцов. А вот и птичка совсем такая же, как та, с какой посылала она привет на родину. А может быть, и в самом деле та? Нет, лучше уж не видеть, не слышать, не гореть сердцем! И Алмагуль перестала выходить в сад.

Прислонившись к своей прялке, сидит Алмагуль в глубоком раздумье, глаза затуманены, руки бессильно лежат на коленях. Ее пробуждает оклик скопца: «Май-дабике!» И она торопливо принимается за дело.

– Вставай, Майдабике! Сегодня, аллах милостив, выйдешь на свободу.

Не веря ушам своим, упала она к ногам старика:

– Повторите еще разочек, ата!

– Выйдешь, говорю, на свободу

Продал? Или отдал другому объедки с ханского стола?

– Не знаю, посмотрим. А ну-ка, встань, иди за мной!

Гуськом – евнух впереди, она за ним – прошли они через сад и вступили в памятную ей палату, куда привели ее четыре года назад. Опустив на лицо белый платок, прикрыв ладонью рот, Алмагуль исподлобья разглядывала трех стоявших перед ней мужчин. Один из них был тот самый, разряженный, как кукла, визирь, который купил ее за тазик золотых монет. Он совсем не изменился за прошедшие годы: такое же смазливое лицо, такой же сверкающий золотом парчовый халат. Второй, видимо, русский – рыжебородый и светлолицый пожилой человек, с синими, как море, глазами, он и одет был скромно, не по-нашему. Третий одет так же просто, как русский, чернявый, смуглый юноша лет семнадцати, – что-то знакомое Алмагуль было в его лице. А он был тем самым мальчиком, которого некогда взял с собой Кузьма Бородин и который теперь стал переводчиком у другого русского купца. Способный и любознательный, Борибай в семье Бородина быстро научился говорить и писать по-русски, и, когда израненные, больные ноги не позволили Бородину заниматься торговыми делами, он пристроил своего воспитанника в переводчики к знакомому купцу, который снаряжал караван в восточные страны. Памятуя о превратностях судьбы, что подстерегают торговых людей в долгом пути по чужим землям, они дали Борибаю фамилию Каракалпаков, чтобы всегда помнил, из какого народа вышел, и в случае чего мог бы к нему прибиться.

При расставанье, заметив в глазах юноши тревогу, которую тот не смел высказать старшим, Кузьма Бородин по-отцовски понял его.

– Сынок, – ласково сказал он, – мы, русские люди, так полагаем: человек должен расти с мыслью о своем народе, как бы пользу ему принести. А для этого надо видеть чужие страны, перенимать все полезное, сравнивать, выяснять, чего на родной земле недостает. Тогда-то и увидишь собственным оком: на светлой вершине или в ямине глубокой живет твой народ. Повидаешь и ты многие страны – Индостан, Афганистан, – станешь полезным человеком, добрым помощником мудрому бию вашему – Маману.

Будто выросли крылья за спиной Борибая, и он пошел за незнакомым купцом, исполненный радостных надежд.

Хоть Алмагуль пристально вглядывалась в лица незнакомцев, стараясь припомнить, где она видела юношу, от взгляда которого теплело ее сердце, она так и не разгадала, кто они такие; одно казалось ей ясным: сама она – жалкий отброс хана – не стоила внимания этих людей, разве что возьмут ее в служанки.

Поговорив о чем-то с русским на незнакомом ей языке, Борибай обратился к девушке:

– Как тебя зовут?

Четыре года не слышала она своего настоящего имени, шепнула: «Майдабике» – и тихонько заплакала.

– Не плачь, не плачь, милая, хочешь домой?

– Хочу, хоть сейчас уйду! – Голос ее окреп. – Вы кто? Как увели меня из родного аула, словечка одного не слыхала по-каракалпакски. Говорят, есть при ханских конюшнях конюх-каракалпак. Видела я его мельком, но что за человек – не знаю.

Борибай тщательно перевел слова девушки русскому караванбаши. Русский слушал, кивал головой: молодец девица, шустрая, живая!

– Вот, Майдабике, русский хозяин тебя хвалит: шустрая, живая, говорит, девушка. Он тебя освободит.

Борибай стал рассказывать о себе, о том, что творится на родине. Упомянул он и Кузьму Бородина, и тогда дрогнул у Алмагуль подбородок, полными слез глазами глянула она прямо на парня.

– Чего удивляешься? Знаешь его, что ли?

Их беседа явно не нравилась визирю. Пошарив беспокойным взглядом по лицам юноши и русского купца, он сердито покосился на девушку:

– Надо быть поскромнее, ханум. С посторонними мужчинами порядочные женщины не болтают.

У Алмагуль язык прилип к гортани, обильные слезы застыли на помертвевших щеках, вся она точно одеревенела. Только «да» и «нет» еле слышно отвечала она теперь, крепко прикусив зубами уголок белого платка.

– С кем же она домой вернется? – спросил русский у Борибая.

– А что, если позвать сейчас того конюха, о котором она толковала?

Караванбаши попросил визиря привести конюха, и, верный ханскому наказу, визирь немедленно послал за ним нарочного, но тут же сказал, что ханум не следовало бы присутствовать при дальнейших переговорах.

– Ну вот, дочка, теперь ты пойдешь домой, – сказал русский и погладил Алмагуль по голове. – Славная ты девушка, бойкая. У меня у самого такая же дочка есть, как ты. Зовут ее Марья, и ты для меня будешь Марьей. Борибай, скажи Марье, что свободу ей дают русский царь и главный бий каракалпакский Маман. Пусть передаст ему наш поклон. Хотя сам русский царь и не прибыл к каракалпакам, но воля государя – закон для каждого русского человека, где бы он ни находился. Пусть объяснит своему народу, когда вернется домой.

Услышав имя Мамана, Алмагуль и обрадовалась, и насторожилась: уж не почудилось ли ей, что речь идет о Мамане! А когда Борибай перевел Алмагуль слова караванбаши, она как подкошенная упала к его ногам.

– И на том и на этом свете буду я преданной вашей дочкой, Урус-ата. Борибай, скажите, значит, Маман-бий вернулся от русского царя живой-невредимый? А брата моего Аманлыка вы тоже знаете?

Торопливо озираясь на хмурого визиря, Борибай сказал, что уже три года как Маман благополучно вернулся домой.

Не понимая, о чем идет разговор, русский купец ласково поднял ее на ноги.

– Иди, дочка, иди!

Губы Алмагуль разомкнулись в счастливой улыбке, прикушенный зубами платок упал к ее ногам, прекрасное лицо ее открылось, – казалось, темная палата озарилась светом четырнадцатидневной луны. Визирь уставился на нее жадными глазами и в волнении сглотнул слюну, будто в первый раз увидел красавицу.

Опасаясь, что все это не приведет к добру, Борибай заторопил девушку:

– Не беспокойся ни о чем, иди себе, иди! Сейчас мы все поручим тому конюху. Мы-то идем в Индостан. На обратном пути за тобой вернемся.

Человек в огромной рыжей шапке, один только раз показавшийся Алмагуль возле дувала, и был Кудияр-конюх. Но почетного звания конюха он удостоился только при ханской конюшне, а прежде все его знали попросту Кудияром-табунщиком.

Он доводился родным братом отцу Алмагуль, Данияру. Братья были погодки, к тому же походили друг на друга, как близнецы. И если сейчас поставили бы рядом с Кудияром Аманлыка, то каждый бы признал в них отца и сына. Кудияр такой же чернявый, невысокий и худой, как Аманлык, только бороду его побила седина, и она напоминала грязную козлиную шерсть. Длинная тонкая шея Кудияра сморщилась, как сухой курай, а на костлявых руках взбухли синие жилы. Всю жизнь Кудияр-конюх прожил бобылем. Братья долгие годы пасли на берегу Сырдарьи несметные косяки коней жадного бая из племени мангыт. Вдвоем они еле-еле заработали на калым для старшего, Данияра, и, с грехом пополам вымолив у хозяина свое кровное – заработанное, справили свадьбу старшего с дочерью такого же, как и сами они, бедняка. Но не долго длилось это счастье, – началось джунгарское нашествие, печальной памяти година белых пяток.

И Кудияр вместе с табуном своего хозяина тронулся в далекий путь, на юг, к Хорезму, а брат его Данияр не имел тягла для далекой откочевки, пристал к захудалому РОДУ жены, стал бродить вместе с ним по низовью Сырдарьи. Так и расстались братья на всю жизнь, знать не зная, где искать друг друга: то ли у джунгар, то ли у ктайцев, то ли в Бухарском ханстве. Был бы кто из них знаменит ратными подвигами либо богатством или хотя бы жил оседло со своим домом и скарбом, – тогда другое дело. А так: ищи песчинку в пустыне – всей жизни не хватит. Потеряв надежду увидеться на этом свете, братья молили бога хотя бы о посмертном свидании в раю.

Только-только мангытцы, с которыми ушел Кудияр-табунщик, осели на Амударье, поближе к морю, только-только оправился аул, начал вставать на ноги, стали жить люди посытнее, налетел Елбарыс-хан со своим войском. Тех, кто попробовал защищаться, вырезали поголовно, тем, кто хоть голос осмеливался поднять против хана, вязали руки, ноги одним арканом и топили в реке. Главу рода мангытцев Шердали-бия принародно обезглавили, скот и коней, пасшихся на морском берегу, забрали в ханскую казну. Кудияра-табунщика вместе с его конями силой пригнали в Хиву, ханские чиновники, опасаясь, чтобы не угнал лошадей обратно, поставили его помощником конюха при ханском дворе. Бежать он теперь не мог, а честно трудиться не разучился и, дальше – больше, стал человеком нужным. Кони его были сыты и ухожены, а один карий «бедуинец» туркменской породы с белой звездочкой на лбу, во славу хивинского хана, выиграл даже первую награду на большой байге. Тут-то хан Елбарыс призвал Кудияра пред свои светлые очи и милостиво обещал подарить ему одну из своих наложниц: «Станешь ты у меня женатым человеком!»

А нажитого при ханском дворе добра не хватало конюху даже на свое собственное пропитание, – он уж и думать-то о жене перестал. Теперь милостивое слово хана высекло искорку надежды в сердце бедняги, и он осторожненько осведомился у старожилов: может ли так случиться, бывает ли?

Бывает! – заверили конюха. – Хан больше двух-трех лет наложниц в гареме не держит. Как ему девушка надоест, отдает ее тому, кто ему приглянулся, вроде угощения с ханского стола. Видно, хан правым глазом тебя приметил, да еще на язык ему ты попался, счастливчик ты, Кудияр!

Но Елбарыс-хан вскоре помер, пошли во дворце перемены – все наоборот! Только конюхи по-прежнему оставались при конюшнях, – ими никто не интересовался. Наследник, видать, не спешил выполнить посулы усопшего родителя, и искорка в сердце Кудияра навсегда угасла.

Только когда услышал, что во дворец привезли каракалпачку, Кудияр разволновался: поговорить бы с ней, услышать родное слово, узнать, что там сейчас с народом творится! Нахлобучив на голову свою огромную, как тыква, желтую меховую шапку, он крадучись бродил вдоль дувала, вокруг ханского сада, искал трещинку, щелку, чтобы хоть одним глазком взглянуть на пленницу. Наконец-то увидел, даже словом с ней перекинулся. Но дорога в сад была ему заказана, щель залатали, – увидеть девушку Кудияру больше не удалось, и вести никакой от нее не было.

И вдруг его неожиданно вызывает визирь. Кудияр испугался, – этот понапрасну не позовет: либо казнит, либо наградит, не иначе! Награды вроде бы ждать не приходилось, кудияровские кони на скачках больше не отличались. Скорее всего нашли у конюха какую-то промашку либо оклеветал его недобрый человек. А вдруг милостивый хан вспомнил обещание покойного отца – возьмет да жену Кудияру подарит! Конечно, такому бобылю, как он, это было бы нелишне, вот, например, ту каракалпачку! Ведь хан ее уже четыре года у себя продержал, – может, ее и подарит? Да ведь она же юная, как весенняя травка. Если и скажет визирь: «Бери ее себе», придется поблагодарить за доброту и отказаться, мол, стар я уж для женитьбы…

Перед дверью приемной визиря и впрямь, озаренные ярким солнцем, неподвижно сидели старый евнух и Алмагуль, но Кудияр быстро прошел мимо них – будто не заметил. А переступив порог, упал, как положено, на колени и пополз к ногам вельможи, стукая лбом об пол в поклонах. Увидел это Борибай, и вся душа у него заныла от унижения; с надеждой вперил он умоляющий взгляд в лицо русского купца, – может, скажет он Кудияру «вставай»? Но, привычный к обычаям ханских дворов, тот не обратил на все это никакого внимания. Конюх дополз до места, с которого дозволено челобитчику обращаться к господину, и замер ничком, прижавшись лбом к полу.

– А ну-ка, Кудияр-конюх, подними голову! – молвил визирь, поглаживая холеной рукой бороду, пламенеющую от хны. – Вот господин пожаловал к нам из русской земли и желает, чтобы мы вернули тебя на родину. Мы ему сказали, что ты не хочешь туда возвращаться. А теперь послушаем, что ты сам скажешь. Бо-рибай-толмач, объясни своему хозяину, о чем речь.

А русский купец согласно кивал головой: «Правильно, мол, уместно!»

Кудияр давно мечтал возвратиться домой. Красные подслеповатые глаза его, полные слез, расширились. Как сказать? Что делать? Может, затем его и спрашивают, чтобы испытать преданность хану? Ответишь: «уйду»– обвинят в измене, голову долой снимут!..

– Говори же! – торопил визирь.

– Нет у меня на родине ни кола ни двора, и родни у меня там не осталось…

Визирь высокомерно ухмыльнулся. Борибай не выдержал.

– Кабан ты с обломанными клыками… – с презрением выдавил он.

Не тяжесть оскорбления, а чистая каракалпакская речь, как жало, вонзилась в сердце Кудияра, и он вдруг понял, что за всем этим что-то кроется важное для него, но вылетевшее из уст слово обратно не загонишь …

– Ладно, оставайтесь пока тут, раз уж приросли к этой земле, – сказал Борибай, остывая. – Но здесь, во дворце, живет девушка-каракалпачка. Наш русский господин выкупил ее и поручает вашему попечению. Смотрите не толкайте ее на свой путь. Храните как зеницу ока, пока мы за ней не вернемся. А купец добавил:

– Наш путь далекий и тяжелый, неизвестно еще, как мы его одолеем. Если до осени не вернемся, пусть старик с девушкой нас не дожидаются, сами домой идут.

Вот эти слова хозяина Борибай растолковывал поподробнее, внушительно поглядывая на визиря, а под конец от имени русского господина попросил помощи несчастным, коли задумают они отправиться домой. Визирь промолчал, но кивнул головой утвердительно: ладно, мол, поможем.

Когда, не помня себя от волнения, Кудияр-конюх очутился на улице, Алмагуль и скопец все так же неподвижно сидели на том же месте. Завидев Кудияра, евнух вскочил и, потянув за собой девушку, всунул ее ручку в ладонь Кудияра.

– Ну что, госпожа, довольна? – захихикал он. – Прекрасная чета, один другого стоит. Совет да любовь! – И он все хихикал, кривляясь.

Кудияр-конюх и Алмагуль идут, держась за руки, невесомые, как во сне. Тело у Алмагуль легкое, она летит, ускоряет шаги. И только переступила за ворота ханского дворца, распахнулся перед ней необъятный простор света, вздохнула – и чистый воздух хлынул потоком, распирая ей грудь:

– Ох!

С этим вздохом пала каменная тяжесть, давившая сердце, – за воротами осталось сжигавшее ее огненное дыхание неволи. Ни разу не оглянувшись, шла она за Кудияром.

19

Когда над аулами Малого жуза дождь моросит, над черными юртами каракалпаков льет как из ведра. Но беспечных мирных дней и у тех, и у других не бывает. Вечный страх перед набегом, насилием, грабежом, вечная угроза гибели! А виной всему Абулхаир-хан. Нетерпеливый, неугомонный, как жадная птичка алатога-нак, без устали перепархивающая с ветки на ветку в поисках гусениц, он никогда не сидит спокойно, рвется в высоту, и, хоть не раз приходилось скатываться вниз, бесстыжему все неймется. Подозрительный, алчный, озабоченный только величием своей персоны да незыблемостью власти, он особенно опасается происков со стороны своего единокровного Среднего жуза.

Потому и заигрывал Абулхаир с Россией, слал богатые дары белому царю и даже отдал в заложники родного сына Кожахмета, чтобы получить неограниченную власть над всеми казахскими жузами. Но Иван Неплюев не пошел на поводу у спесивого хана, не задержал султанов Среднего жуза Батыра и Барака в Оренбурге, невыдал их Абулхаиру. Не внял он и его просьбе обменять отданного в заложники Кожахмета на младшего его брата Чингиса. И, разгневанный на Неплюева, Абулхаир переметнулся от России к иранскому Надир-шаху. Все, что он выиграл, была лишь недолгая власть его самого над Хорезмом, а сына Нуралы – над Хивой. Абулхаир не побрезговал даже отдать родную дочь за своего кровного врага и обидчика джунгарского хана. Словом, как раненый волк, готов был сунуть морду в любую щель.

Вообразив, что теперь обеспечил себе поддержку со всех сторон, хан начал задирать соседей. Посылал своих нукеров грабить и разорять их аулы, угонять скот. Однако от этого и достоинство хана страдало, и ханство слабело. Средний жуз поднимался на него войной, а новые «друзья» не помогали, – сила-то была не на их стороне. И тогда Абулхаир вновь обратил ищущий взгляд в сторону прежних своих покровителей.

В 1748 году прибыл в город Оренбург царский посланец и, пойдя на кое-какие уступки Абулхаиру, с грехом пополам замирил его с Неплюевым. Тогда султаны Барак и Батыр подняли многочисленное воинство Среднего жуза – на Малый. Над ханством Абулхаира нависла смертельная угроза. Знатные бии Малого жуза тайно съехались на совет в Жанакенте. Позвали и Рыскул-бия с Маманом-бием. Маман был на полевых учениях со своими джигитами, а Рыскул-бий, ослабевший в ханском плену, и думать не мог о выезде – послал нарочного за Маманом:

– Съезди, сынок, за нас обоих в Жанакент.

Маман-бий, по завету предков – старшему в роде мудрецу не перечить, в тот же день поскакал в город. А вернувшись и часа не медля, вместе с сыном покойного Мурат-шейха Хелует-тарханом явился в дом главного бия, в надежде всем вместе найти достойный выход из трудного положения. Согнутый в три погибели старик, лежа в постели с подсунутой под бок подушкой, внимательно слушал Мамана.

…Абулхаир-то сегодня оказался не тот, спеси у него поубавилось: рассылая по далеким аулам гонцов, смиренно просил он о помощи. Не решаясь собрать съезд у себя в ханской ставке, он пригласил влиятельных биев в Жанакент. Один-единственный вопрос поставлен был перед собравшимися:

– Нужно ли сохранить ханство Малого жуза? И бии в один голос ответили:

– Нужно!

Тогда помогите хану в войне против Барака и Батыра. – И тут все дружно засомневались, зачесали затылки. Однако сомнениями врага не отразишь: ведь, коли оставить Малый жуз на произвол судьбы, Барак и Батыр весь народ по миру пустят. И мудрые казахские бии решили без долгих рассуждений подниматься на бой.

А как поступят каракалпаки, с которыми и скот на одних урочищах пасли, и воду из одной реки пили, и сладкое, и горькое вместе хлебали?

И бии с надеждой обратили взоры на Мамана.

Не зная, на что решиться, насупился хмурый Айгара-бий. Если возьмет верх Средний жуз, таких старейшин, как Айгара, первыми растерзают, и он с тревогой глядел на Мамана.

Что делать, если бог заставил два глаза на одном лице смотреть в разные стороны? – покашливая, с натугой вымолвил Маман. – Что делать, коли только-только обопрешься на одного казаха, а он уже тебя забыл – режет другого? Если и дальше так дело у вас пойдет, захиреете и вы, разбредетесь в разные стороны… – И словно бы поперхнулся, замолк.

Казахские бии смекнули, почему Маман уклоняется от ответа. Не успел его народ опомниться от Абулхаирова нападения, как зовут ему же и помогать. Добром за зло платить не всякому под силу. Для этого надо большое сердце иметь!

– Маман, сынок, понимаем: дело это нелегкое, с ответом не торопись, езжай поговори со своими джигитами, с Рыскул-бием совет держи, – молвил Айгара-бий.

Рассказывая об этом старцу, Маман не утаил, что обещал в меру сил помочь казахам.

– Что делать, бий-отец! Наши друзья на краю гибели, а главное – люди Малого жуза, как и мы, тоже с русскими дружат. Разве не должны мы согнать ядовитую муху с лица друга наших друзей! Я взвесил все! Ох, нелегко нам! Еще не зажили кровавые раны, нанесенные Абулхаиром, и джигиты злы на него. Но коли будем без конца твердить одно и то же: что вот, мол, ограбил он нас вчера, будет это Среднему жузу большой подмогой. А ведь недаром говорится: кто ищет друга в стане врага, найдет врага у друзей. Я это, на Абулхаир-хана глядя, понял: то к белому царю метнется, то к иранскому шаху и ни к тому, ни к другому пристать не может, и тут и там врагов себе нажил. Что он с нами сотворил – забудем, протянем руку помощи Малому жузу, бий-отец!

Рыскул-бий лежал недвижимо, подперев щеку исхудалой рукой со вздувшимися синими жилами, думал, молчал. Маман не торопил его с ответом, пил чай, тихонько дуя в пиалу, и Хелует-тархан не подавал голоса.

– Можно бы, конечно, помочь Малому жузу, сынок, – заговорил наконец Рыскул-бий, – если бы русские о том попросили. Тогда и отказать хану было бы невозможно, а так…

– Когда сильный попросит, то и слабый поможет… Виноватого пусть бог покарает, а я так думаю, что корыстная дружба ненадежная, как хребет без спинного мозга, враз поломается.

Хелует-тархан сидел ошеломленный. Маман умышленно не сказал ему, о чем пойдет речь, и Хелует дивился его смелости. Конечно, русская царица дала Хелуету почетный титул тархана, но платить за это помощью Абулхаиру, как другу русской царицы!.. Нет, это было тархану не по душе.

– Почему это мы обязаны помогать Абулхаиру, Маман-бий? – буркнул он недовольно. – Нет у нас никаких долгов перед ханом!

– Человек у человека до самой смерти в долгу, великий тархан… – упрямо возразил Маман. – Если кто способен понимать, конечно.

Казалось, глубоко ушедший в старческие свои думы, Рыскул-бий внезапно приподнял белую как снег голову от подушки.

– Быть по-твоему, сынок. Кто оплошает, того аллах покарает. Лишь бы джигиты тебе не перечили, сможешь – так веди их за собой!

И Хелует-тархан молча кивнул: быть по сему!

* * *

Военные ученья в степи не прекращались. Сам Маман взял дело в свои твердые руки: ученья проводил еще чаще, спрашивал строже. Воины подолгу жили в шатрах у подножия холмов Кызылкума. Чуть свет, разбив джигитов на два отряда, Маман затевал конские ристалища, учил нукеров бегать пешими, бороться, метать копья в чучела, связанные из снопов камыша, драться на саблях в конном строю, биться плетьми со свинчаткой. Ко всем был он требователен неумолимо, никому не давал потачки. Нерадивых да неумех держал впроголодь, а то как сажал ослушника в седло задом наперед да привязанного возил по аулам, чтобы люди его срамили. Поначалу иные парни поднимали шум, роптали, а потом воинская строгость вошла в привычку, – как будто так и надо. Кормились воины сами, провиантом никто их не снабжал.

Отъезжая в Жанакент, Маман оставил за себя при войске Шамурат-бия.

Родной брат прославленного старейшины Сагындыка, Шамурат был на добрый десяток лет старше Мамана, а нрав имел коварный. Еще при жизни брата ходил он в недовольных, считая себя обделенным в отцовом наследстве. Даже когда после смерти брата в его руки кроме всякого братнего добра перешла вся власть над родом, он в глубине души почитал себя обойденным, жаждал занять место главного бия всего племени кунград. Хитрец быстро прибрал к рукам недалекого сынка Рыскул-бия Турекула, сумел заставить его плясать под свою дудку. Возвращение старого бия из ханского плена было сокрушительным ударом по замыслам тщеславного Шамурата. С любимым народом мудрым и сильным Маманом Шамурат пока что тягаться не отваживался, однако неотвязная мысль о том, чтобы свалить ненавистного соперника, его не покидала. Отъезд Мамана в Жанакент развязал Шамурату руки, точно гора с плеч свалилась, и он вздохнул полной грудью. Едва рассеялось облачко пыли из-под копыт Маманова коня, Шамурат, ухмыляясь, повернулся к джигитам: сказал, что у Турекула есть к ним секретный разговор. Отдельно от товарищей развели они костер. Жарили мясо. Пошел в ход Турекулов козел. Наученный Шамуратом, Турекул твердил как попугай, что кунградцам надо сорваться с привязи ябинцев, самим взять власть в свои руки. Парни, разленившиеся в отсутствие Мамана, развесили уши, чая услышать, что такая вольная жизнь ожидает их и впредь. Слушая сбивчивую речь Турекула, Шамурат-бий усмехнулся: перед его мысленным взором словно бы наяву разгорался огонь межродовой вражды, запаленный некогда отцами и дедами. Назавтра слушать Турекула собралось уже человек двадцать. Призваны были и сироты Кейлимжай да Бек-мурат с Бектемиром, которым объяснили, что они происходят из рода кунград, хотя сами до сей поры и не знали об этом.

– А не будет ли это изменой Маману? – спросил Бекмурат.

Джигиты дрогнули, будто кто окатил их холодной водой, и словно спросонья, недоуменно переглядывались. Турекул растерялся, а Шамурат, и глазом не моргнув, продолжал объяснять, что вот Кейлимжай и Бек-темир поняли теперь, что они – кунградцы, честь им и хвала! А Бекмурата от имени Турекула приказал бить плетью за то, что посмел марать честь кунграда.

– Бей! – взвизгнул Турекул, распаляясь.

Никто не двинулся с места, и сгоряча он сам бросился хлестать парня. Свист плети нарушил тягостное молчание.

– Клянемся, – молвил Шамурат, – что отрежем язык каждому, кто посмеет болтать о нашей тайне.

Турекул послушно повторил клятву Шамурата, за ним – кто добром, кто силком – поклялись и все остальные.

Маман-бий с Аманлыком вернулись через неделю. Маман сразу же заметил, что в войске его разброд. Кунградские парни на зов вожака собрались неохотно, медленно рассаживались в круг. Не подавая виду, что подозревает что-то неладное, Маман рассказал, зачем ездил в Жанакент и с какими намерениями оттуда вернулся. Но не успел он договорить свое слово, как Шамурат-бий съязвил:

– Вот еще напасть на наши головы – врагу помогать! Пускай казахи режут друг друга, нам-то что?!

Маман-бий укоризненно покачал головой. Джигиты оживленно задвигались.

Что нам, жить, что ли, надоело – Малый жуз пойдем защищать! – со злостью выкрикнул Кейлимжай.

Не ожидавший от сироты такой прыти, Шамурат подтолкнул в бок сидящего рядом Турекула, – пора брать почин в свои руки!

– Не пойдем, Маман, за казахов воевать, сам иди! – заорал Турекул, вскочив на ноги. – Эй, джигиты кунграда, вставайте!

Все притихли, никто не шелохнулся. Тогда решительно встал Шамурат-бий, за ним, то тут, то там, поодиночке начали неохотно подниматься кунградцы.

– А ты что, ты что сидишь? – вопил Турекул, поочередно тыкая пальцем в сидящих. – Ты не кунградец, что ли? – И парни один за другим вставали.

– Вот, Маман-бий, были вы зорким вожаком, а теперь, видно, угас факел вашего духа! – злорадно молвил Шамурат-бий. – Трудненько вам будет внушать людям, будто белое стало черным, а черное – белым!

Бунтовщики осмелели.

– Вы изменник, Маман, предатель! – выкрикнул чей-то звонкий голос, и Мамана охватило тяжкое подозрение: недаром, видно, молвил Рыскул-бий: «Лишь бы джигиты тебе не перечили…»– знал все наперед…

– Эх, одряхлел старый наш тигр! – вырвалось у него с отчаянием. Тот, кто понял, кого упрекает Маман, промолчал, кто не понял, тому и дела ни до чего не было.

– А ну, Турекул, скажи: ты-то любишь свой народ? – молвил Маман, вставая.

– Я свой народ люблю, а не твоих ябинцев!

– Вот ты и есть предатель народа!

Ты за него не цепляйся! Не оправдаешься, – спесиво вступился Шамурат-бий. – Уйди прочь с дороги!

– Джигиты! Вы забыли верное слово русского друга Бородина: тот, кто истинно любит свой народ, полюбит и все народы!

– Руса своего Бородина веди к себе домой! Нам его и даром не надо! – снова подал голос Турекул.

Не ожидавшие, что Турекул так разойдется, джигиты молча слушали спор; только Шамурат, стоя рядом, шепотом поддерживал своего выученика: «Правильно говоришь, верно». А Маман и не думал оправдываться.

– А ну, довольно разговоров! Пора за дело браться! Турекул, джигиты, прекратить пререкания! Проверьте оружие: дула ружей, сабли, концы плеток! – скомандовал Маман.

Привычный приказ вожака отрезвил парней, и они приступили к делу: заглядывали в дула ружей, запыленные стволы протирали полами халатов. Вслед за всеми и Турекул провел раз-другой рукавом по стволу ружья.

Беспрекословное выполнение приказа вселило в Мамана надежду, что все еще обойдется, и он весело спросил:

– Ну, что вы на своих ружьях заметили?

– Ничего! – отрезал Турекул.

– Плохо, значит, смотрели. Еще раз поглядите – увидите на них сильную руку Кузьмы Бородина!

Одни поняли его и молчали, другие – в недоумении пожимали плечами.

– А теперь скажите, – продолжал Маман, – почему мы не хотим защищать друзей нашего друга?

– Эй, Маман-бий, не мути народ! – злобно выкрикнул Турекул и, вскинув ружье на плечо, попятился, не спуская глаз с Мамана. – Ну, кунградские джигиты, по коням! Кончилось мое терпенье! Сорвемся с привязи рода ябы! – И, видя, что парни по одному выходят из строя, еще пуще распалился: – А ты, Маман-бий, коли ты герой, выходи на бой! Потягаемся, кому быть главным: кунграду или ябы?