Текст книги "Сказание о Маман-бие"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

16

Вместе с Айгара-бием и Седет-кереем приехал в аул Мурат-шейх и еще один почтенный гость, бий из воинственного рода адай.

Два племени, кои на берегах одной реки живут, что две полы одной шубы: если полы не сходятся, шуба не греет. А холодная шуба кому нужна? Коли из одной реки воду пьете, зла друг на друга не держите. Дети одного отца из одной чашки едят.

Такие речи вели между собой именитые казахские и каракалпакские бии в бедной мазанке Аманлыка. Сваты заодно показывали Айгара-бию семью зятя. А что не было у молодых пышного убранства и богатого дастархана, приезжих не смутило. Гости уехали довольные, одобрили решение каракалпакских вожаков собрать свое войско.

– Ладно задумали, – сказал Айгара-бий. – В наше лихое время надо быть с такими кулаками, чтобы недруги тебя боялись.

И подарил, отъезжая, каракалпакам трех добрых коней. Не отстали от него и адайский бий, и Седет-ке-рей – по паре лошадей посулили.

С этого дня строго-настрого наказали старшие джигитам: помните – не всякий казах нам враг! Увидишь вблизи аула адая или керея плачущего ребенка – слезы ему утри; увидишь голодную скотину – не поленись, накорми.

По-прежнему, выезжая на двухдневное расстояние от аула, грабили каракалпакские джигиты конных и пеших. А кто по хилости своей разбойничать не смог, тот ходил с протянутой рукой, просил не ради своего только брюха, а для прокормления сородичей.

Со дня на день сила повстанцев росла. Уже отборные храбрецы под водительством Мамана ходили в набеги на чужедальние аулы верхами…

Вот, поднимая тучи пыли, веселые, едут они с добычей, ведут в поводу пару незаседланных коней, гонят полдюжины коров, везут, держа перед собой на седлах, краденых овец.

– Глядите-ка! Во-он там, вдалеке, двое едут! Добыча! – крикнул один джигит.

Маман, щурясь, глянул из-под ладони:

– Едут! Кони, видно, тяжело груженные. Не убегут. Аманлык-бий, скачи!

Аманлык с подручными рванул с места в сторону, остальные как ни в чем не бывало ехали своим путем. Эхом раскатываясь над бескрайним простором, грохнул выстрел, и один из парней Аманлыка рухнул наземь, вместе с лошадью. Маман мгновенно повернул коня:

– Налетай!

Джигиты ринулись на незнакомцев, на скаку сбрасывая с седел овец. Но на расстоянии выстрела всадники сбавляли ход и начинали обтекать пришельцев стороной, опасливо озираясь на ружейное дуло в руках старшего всадника, оно настойчиво искало грудь Мамана. А тот ведет себе людей, зовет, размахивая руками: вперед, вперед! Теперь уже оба путника взяли ружья на изготовку, и оба ствола точно нацелены в Мамана, но не стреляют: видно, хотят подпустить поближе.

– Ни с места! Еще шаг – застрелю! – зычный окрик остановил Мамана: голос знакомый, слов не разобрать, а кричит не то по-каракалпакски, не то по-русски.

– Бородин-ага?!

– Маман?!

– С коней долой, джигиты! – Маман спрыгнул наземь и сломя голову кинулся к Бородину. Чудеса, да и только! Длиннобородый русский и Маман обнимаются, колотят друг друга по спине, по плечам, смеются.

– Ишь какой стал, заматерел, чистый волк! А я уж и вправду подумал, что ты волком стал. Куда путь держишь?

– Лис гоняем, Бородин-ага!

– Гоже, тоже! Так ведь хвост-то у лисы хоть и длинный, а не просто ее поймать. – Бородин с улыбкой глянул на джигита, который, малое время полежав на земле, за тушей своего коня, теперь смело приближался, отряхивая колени от пыли. – Ну, хитер, парень! Под дождь не сунется, а разведреет – он тут как тут! Не бойся, я ведь только в лошадь твою стрельнул!

Джигиты дружно хохотали.

– А ну-ка, Маман-бий, веди нас в свой аул, да кони-то наши притомились, вели их разгрузить маленько.

Маман велел джигиту заседлать вместо павшего коня свободного, а сам бросился снимать поклажу, но не тут-то было – даже пошевелить ее не смог! Бородин засмеялся.

– Тяжеленько, говоришь? – А что это такое, ага?

Подарочек вам небольшой.

Развьючили коней, развернули кошмы. В одной были кузнечные мехи, а в других – ружья, пули, порох. Маман прикинул на глаз: сколько бы это могло стоить?

– За этот подарок поди всю жизнь не рассчитаемся?

Безвозмездно даем, дарим. Хоть и немало слез пролито из-за таких подарочков, да все же решили вам привезти. Слышно, сынок, народ ваш вконец разорился?

Не помня себя от радости, Маман ударился Бородину в ноги.

Ну-ну, – глупостей-то не делай! – Бородин силком поднял Мамана. – Не для того чтобы вы оземь челом били, мы все это везли. Распакуй-ка лучше узелок да раздай ружья джигитам.

Джигиты хоть выстрелы и слыхали, но ружья в руках никто не держал. По очереди, бережно беря в руки оружие, они прикладывались к нему лбом и, целясь в небо, – как бы не стрельнуло невзначай, – с упоением щелкали курками.

– Маман, – сказал Кузьма Бородин и кивнул в сторону стоящего с ним рядом молодого русского парня, – это Владимир, или не признал? Он теперь у нас кузнец.

– Ох, ведь и впрямь ваш сынок? Уж больно на вас похож!

Владимир широко улыбнулся во все свое румяное лицо, – под солнцем блеснули белые как кипень зубы. Он охотно протянул Маману широкую ладонь.

Маман не раз похвалялся перед джигитами своими большими жилистыми руками, но, когда почувствовал каменное пожатие гостя, понял, что бывают руки и посильнее, чем у него самого. Оба крепко обнялись, и за Маманом пошли обниматься с приезжими и все джигиты.

Чтобы зря не томить в степи уставших с дороги гостей, Маман оставил пятерых джигитов гнать добытый скот, а сам с Бородиным поскакал к аулу. Дорогой Кузьма неспешно расспрашивал его о бедствиях минувшего года.

Немногословный, Маман раскрыл перед ним душу, как перед родным отцом. С горечью говорил он о том, как поехал со светлой надеждой своего народа в город Санкт-Петербург и как в его отсутствие разбрелся народ кто куда. И о том, как коварный Абулхаир-хан обманом полонил великого бия кунграда Рыскула, как потом пошел на каракалпаков военной силой, многих перебил, а других забрал в рабство, и по сию пору никто не знает, где они и что с ними. Хотя не раз ходили каракалпаки набегами на дальние аулы, но ничего толком не разузнали.

Бородин внимательно слушал, но сам, потупясь, молчал. А дав Маману высказать сердечную боль, внимательно глянул ему в глаза и посоветовал, как отец сыну, не рассказывать всем и каждому о былом худе, а больше думать о грядущем благе. Не то люди духом падут и руки опустят. Надо, чтобы джигиты не о прошлом горевали, а о будущем заботились, – тогда они и воевать будут лучше.

Похвалил Кузьма Мамана за то, что как истинный сын народа своего до самой столицы русских добрался и приема у царицы добился. И разговор Мамана с Бестужевым весьма одобрил. А потом объяснил, почему каракалпакам помощи от царицы нет: говорят, к войне она готовится, с турками вроде бы.

Так вот, сынок, ты мою помощь и прими теперь как помощь российской державы. А о пропавших без вести братьях своих не горюй. Как прослышит Абулхаир-хан, что пришла к вам помощь от русских, да почувствует вашу силу, он сам пленников по домам отпустит. Он, сынок, такой хан, сообразительный!

Маман всегда хвалил русскую царицу перед народом, а подмоги от нее не было и не было, у него все сердце изболелось и руки уже опускались. Теперь он воспрянул духом, словно опоясал его Кузьма Бородин стальным кушаком.

И с вечера того же дня поскакали по аулам глашатаи:

«Пришла помощь от русского царя! Пришел Кузьма Бородин, кузнеца привел, наука пришла!»

Вихрем понеслась эта весть от аула к аулу по всей широкой степи. Но следом за доброй вестью пополз и поганый слушок: «Пришел тот самый Кузьма Бородин, который сидел у нас в плену, теперь обманом весь род каракалпакский изведет».

Но благодетельный вихрь перегонял ползучий слушок и рассеивал туман клеветы и страха… Оказалось, что Бородины недаром везли с собой кузнечный мех. На следующий же день по приезде вместе с Маманом и Мурат-шейхом определили они место, где быть кузне. Сразу же вызвались помощники к Владимиру из местных ребят и приступили к делу.

Тут-то уверовал народ, что Маман и вправду ездил к русскому царю.

Объявилась у людей большая нужда в серпах и вилах, в лопатах и топорах, а пуще всего в подковах для лошадей. Владимир умел делать все, даже начал лить пули. И это убеждало джигитов, что войско Маманово – сила, шли к нему нукерами добровольцы.

Прослышав о делах Бородиных, прислал Айгара-бий своих джигитов учиться ратному делу, а наибольшим у них был брат его, удалой парень Мырзабек, прославленный своим искусством доставать врага издалека длинной плетью со свинцовым наконечником. Этому он и учил своих джигитов, понадобилось много свинцовых наконечников, и их делал Владимир умело и охотно.

Тем временем Кузьма Бородин собрался в отъезд: жена у него приболела да младшего сына Петра настала пора везти в ученики к корабелам. Прощаясь, сказал Кузьма, что оставляет вместо себя сына Владимира, а старшины аула решили породниться с русским аулом, послали вместе с Кузьмой расторопного юнца Борибая, чтобы стал он Кузьме за сына верным помощником во всех его делах. Борибай поехал с великой радостью, готовый служить доброму человеку, набираться у него ума да уменья.

Провожали Кузьму и Борибая с почетом, радостью и надеждой, как некогда Мамана в Петербург. На проводы вышли все – стар и мал, конный и пеший. Все было как тогда с посольством Мамана. И так же дул вслед отъезжающим теплый упругий весенний ветер, летели над ними птицы, светило солнце. Сам Мурат-шейх, в знак величайшей дружбы и уважения, далеко за аул вел под уздцы бородинского коня, а народ валом валил вслед.

Но Мамана и тут не покидала дума о будущих битвах. Опыт своих сородичей он хорошо усвоил: и как бить врага копьем и соилом, и как разить меткой стрелой и заманивать в засаду. Одному не могли научить его прославленные батыры – как сплотить нукеров в едином порыве, в готовности всем вместе стоять насмерть за родную землю. Это искусство ведомо было одному лишь Бородину, и Маман не хотел упустить последнюю возможность приобщиться к его тайне.

Улучив момент, он перенял от утомленного Мурат-шейха повод бородинского коня.

– Хорошо, что ты, Маман, парень дотошный и настойчивый, – сказал Кузьма, – но тайны тут никакой нет, надо внушать твоим бойцам думу о судьбе народа, веру в его счастливое будущее, да чтобы твердо запомнили: само оно не придет, его надо завоевывать в битвах. А там, сам знаешь, подушка воина – голова убитого врага, а кто оробеет, падет в бою бесславно – тот не мужчина.

– Бородин-ага, а как вы о царице Елизавете Петровне мыслите? – спросил Маман, осмелев.

– Не нам судить ее царское величество. Однако, по делам ее и приказам судя, думаю – женщина она толковая, да только истинных сынов российских не всегда светлым своим оком примечает. А жаль!

Вернувшись с проводов и часу не медля, собрал Маман своих нукеров и вместе с Мырзабеком приступил к воинскому ученью. Что там будет впереди, когда и с кем доведется схватиться, о том никто не думал. Воодушевленные невиданным дотоле оружием, увлеченные воинской хваткой Мырзабека, гордые своей силой, джигиты ходили веселые, смех и шутки вернулись в разоренный аул.

За строем пыливших по улице джигитов бежали стайки ребятишек, вслед им раздавались одобрительные возгласы старших:

– Вот это да!

– Вот что значит помощь белого царя!

17

Нет для старого человека большей беды, чем уход из жизни ровесников. С младшими поколениями обживаться приходится туго, жизнь становится все глуше, безрадостней, тяжелее. А годы нашествий унесли много испытанных друзей-собеседников Мурат-шейха. Эти люди знали ему цену, и он знал и видел их насквозь. Становился Мурат-шейх угрюмым и молчаливым. Если когда и встретит какого-нибудь уцелевшего старичка, пожалуется ему шепотом, потихоньку, чтобы не услышал кто из молодежи:

Только теперь я, братец, почуял, что до тех только пор и красна жизнь наша, широка, как неоглядная степь, пока живы сверстники наши. А уйдут они – и пусто становится в мире, душа ни к чему не лежит. Давно уж я слышу голоса ушедших, зовут меня ровесники к себе, на тот свет. – И скорбно качает дрожащей головой, увенчанной белоснежной чалмой.

Кому под силу дать совет самому мудрому шейху, утешить его в скорби! Старики почтительно слушают да молчат.

Приезд Бородина, простившего Маманову разоренному народу долгие муки своего плена и поспешившего на помощь, да еще с сыном, словно бы заново открыл мир перед Мурат-шейхом. После проводов Кузьмы уже другими глазами взглянул он на иноверцев, – в жизни старца затеплился какой-то новый огонек. Казалось, еще вчера собственная рубаха давила ему на плечи непомерной тяжестью, а нынче он распрямился, ходит бодро, как молодой.

– Милый ты мой! – твердит он каждому встречному. – Ну не истинный ли мудрец наш Маман! Сумел ведь разглядеть русского человека, доброго, скромного и могучего!

Как назвал однажды шейх Владимира: «Сынок, мастер Бектемир», так и стали его все величать в ауле «сынком, мастером Бектемиром».

А Владимир и впрямь оказался мастером, к тому же трудолюбивым и неутомимым. От зари до зари не смолкают в кузнице шипение, грохот и звон. Народ потянулся со своими нуждами в кузницу, как в свято место на поклонение. С утра до вечера не закрываются двери, люди приходят, уходят, только и слышно: «Спасибо, не уставать тебе, сынок, мастер Бектемир!», «Дай бог удачи!» А он, в зной и в стужу насквозь мокрый – некогда даже пот со лба утереть, – знай сверкает в улыбке белыми крупными зубами, словно играючи вертит и бьет тяжелую поковку.

Иной раз скажут ему: «Будь, сынок, мастер Бектемир, нашим зятем каракалпакским, любую красавицу выбирай – отдадим!»

А он в ответ: «Вот покажу, чего я в работе стою, тогда и будем невесту искать!»

Не устает повторять людям старый шейх: учитесь у русских кузнечному и воинскому делу и всякому ремеслу, а прежде всего – их упорству, выдержке, стойкости.

– А почему русский царь нам не помогает? – бойко спросит иной юнец.

– Царь, сынок, занят, – степенно отвечает шейх, – с турками сейчас русские воюют, а султан турецкий знаешь какой лютый!

У парнишки от страха бровки на лоб полезут, но детское любопытство берет верх, бежит за шейхом, не отстает от старших.

Понемножку налаживалась жизнь в аулах. Зерно, посеянное нукерами Мамана на берегу реки Куандарьи, дало богатый урожай. Стали жить посытнее.

Раны затягивались, беды забывались. Старейшины разрешили молодежи игры-веселье. Девушки и парни, встречавшиеся где-нибудь за аулом, потихоньку от старших, теперь открыто веселились у качелей, пели песни, смеялись. Как телята, спущенные с привязи, резвились на улице ребятишки.

И никто не предвидел печального конца этого веселья.

Однажды ночью разнеслась по аулам страшная весть: Владимир, с вечера приглашенный в юрту Мурат-шейха с ночевкой для приятной беседы, под утро исчез. Черной тучей нависло над народом новое горе. Маман в это время проводил воинские учения неподалеку от аула, – во все концы ринулись его всадники в степь.

К вечеру они настигли двух верховых на черных конях, которые волокли связанного Владимира. Но не успели джигиты их схватить, как они, заметив погоню, попрыгали наземь и навалились на пленника. Джигиты набросились на злодеев, скрутили их вместе одним поводом, но Владимир был уже мертв. Всмотревшись в лица убийц, джигиты узнали в них конокрадов, которые три года назад угнали скот из аула жалаиров, но нарвались в степи на Мамана, он объезжал округу по поручению своего отца Оразан-батыра. Пришлось им бежать, а добычу бросить.

Траурным шествием въехали джигиты в аул, везя на конях тело Владимира и волоча в пыли связанных головорезов.

Обезумевшая от горя и гнева толпа ринулась на убийц, и никто не мешал ей над ними расправляться: рвали уши, выкалывали глаза, резали ножами по живому телу, дробили суставы – они терпели все молча, пока в них не угасла жизнь, ни единым звуком не выдали тех, кто послал их на злодейство.

Горестно стонал, колотил себя кулаком в лоб, бился головой оземь Мурат-шейх, не знавший и мгновения покоя с того часа, как исчез его дорогой гость, теперь лежавший перед ним немо и недвижимо.

И как льдины во время весеннего паводка, громоздились вокруг него подозрения, они нарастали, сталкиваясь и крутясь, буйствуя, подобно вырвавшемуся из загона быку, и, казалось, готовы были ринуться и раздавить почтенного старца.

И с ранним весенним ветерком разнеслась наутро новая страшная весть: Мурат-шейх сам выколол себе глаза!

Ужас охватил людей. Почему он это сделал? Ни одна живая душа не знала. Даже родному сыну Хелуету, даже Маману не сказал об этом старик ни слова.

Маман-бий стиснул зубы в великом гневе на шейха, на Абулхаир-хана, на всех, – все на словах сулят добро, а приносят только зло, зло, зло! Не помня себя кликнул он клич джигитам, поднимая их в поход на Абулхаира.

Но, ощупывая посохом землю перед собой, прошел мимо Мамана бледный, как бы прозрачный, Мурат-шейх, будто бия тут и не было вовсе. Он обратился прямо к джигитам, и все услышали его слабый голос:

– Не осушив еще своих слез, хотите заставить других проливать слезы? Милые мои, разве это по-человечески? Чем вы оправдаете свое нападение на хана? Нет сегодня никакой трещины между нами и казахами, нет причины Малому жузу нападать на нас, а нам – на них. Со словом дружбы выходит к людям душа человека. Мы русским сказали: мы – вам друзья, и они – мы вам друзья – ответили. А с казахами ведь и вовсе из одной реки воду пьем. Исток у нас один и русло общее, – и начало, и конец наш едины. Если подумать хорошенько, то выйдет, что мы с казахами и верно две полы одной шубы, которую Абулхаир-хан носит. Вот и потерпите еще, не отступайтесь от дружбы: коли уж кто не вытерпит – в драку полезет, – пусть не мы в том будем повинны.

Джигиты дрогнули, смешались, воинственный пыл их остывал, и Маман призадумался над мудрым словом старого шейха.

«Судьба народа подобна своенравному течению Сырдарьи, – думал Маман. – И на железо она похожа, что корчится на наковальне под кувалдой могучего кузнеца: то плавится оно в огне, то шипит в холодной воде, то, не выдержав тяжких ударов молота, рассыпается искрами». Мир, еще вчера распахнутый перед Маманом настежь, сегодня словно бы замкнулся, непонятный в своем непостоянстве: жар смешался в нем с холодом, холод с жаром, – глаз не откроешь!

Маман посуровел, строже стал проверять охрану в аулах.

А время шло к лету, степь зацветала, горе стало смягчаться, по капле просачивалась в народ радость. Пошел слух, будто люди, без вести пропавшие в недавней войне, живы, сидят в плену у Абулхаира. А потом и сами они начали возвращаться, и лето стало летом, на небе сверкало нежданное солнце свободы, – живые шли по домам. Вернулся и Рыскул-бий, иссохший и желтый, словно осенний лист. Щеки у него обвисли, как дырявый мешок, из которого высыпалось просо, но характер остался прежний, духом не пал.

– Один ханский прихвостень сказал нам однажды: «За то, что вы сдружились с русскими, великий хан смилостивился, дарует вам свободу». Ну, какой дурак этому поверит? – толковал Рыскул-бий сородичам. – А по-моему, Абулхаир отпустил нас не из-за благоволения к нам – просто чего-то испугался. – И, услышав о приезде Бородина с оружием, заключил:– Ну да, боится стать подушкой для наших нукеров. Слыхал поди, что каракалпак в бою без вражьей головы вместо подушки умирать не ляжет.

Прежде немногословный, теперь бий стал разговорчивым. Без конца рассказывал о саблях, мечах, косе смерти, которые постоянно висели у него над головой, то и дело касаясь горла. Поведал Рыскул-бий и о печальной участи Юсуп-бия. Дюжие руки затолкали его в мешок и приволокли в ханскую ставку. А там настали для него такие черные дни, что никакими словами не выразить! Сажали его в мешок вместе с кошкой и били по мешку палками. Не раз падал он наземь под несчетными ударами плетей… Хан требовал от бия, чтобы шел он в набег на племя ябы, грабил, истреблял кенегесов, а Есенгельды поставил бы бием над родом ктай…

– Какая от этого выгода хану, спросите вы, – разъяснял Рыскул-бий. – А как же? Выгода большая! Хотел хан стравить нас между собой, чтобы мы били и разоряли друг друга, а когда мы выдохнемся, он делал бы с людьми что захочет. Я там многое понял. Недаром говорят: «В стане врага найди себе хоть одного друга». Служил у хана один джигит из рода табын. В ту ночь, как меня туда притащили, его поставили караулить, а он потихоньку шепнул мне о злых умыслах хана.

Повествуя историю своего плена, старик хвалил казахских парней, добрых, честных и милосердных. Когда Рыскул-бия по ханскому приказу морили голодом, караульные приносили ему вареное мясо в карманах («благослови их, господи!»). Джигит-табын однажды даже подготовил бию побег, но он представил себе, что из этого выйдет, и отказался.

– Зачем? – возбужденно галдели слушатели. – Надо было бежать!

– Смех одному – слезы другому, – пояснил Рыскул-бий. – Радуясь своей свободе, не хотел я оставить хорошего парня в слезах.

Биев, вернувшихся из плена, старейшины ставили на прежние места. Пришлось и Аманлыку уступить свою должность Алий-бию, а самому остаться простым нукером. Узнав, что в его отсутствие назначили бием его сына Турекула, Рыскул-бий было обрадовался: «У кого есть наследник, у того и дела идут в гору», но, поразмыслив об умственных способностях сынка, прикусил тонкие губы в досаде: «Несчастный, кроткий народ мой, поставь над тобой правителем бревно – ты и бревну подчинишься?» Однако до поры до времени промолчал: сколько веревочке ни виться, конец ей все равно будет. Но среди скорбных вестей, грузом согнувших его спину, самым тяжелым оказался странный поступок Мурат-шейха. Рыскул-бий глубоко задумался: «Вожак, не дрогнувший в жесточайших сраженьях, человек, который был знаменем всего народа, всегда шел впереди, и вдруг такое малодушие – сам себя ослепил! Зачем ему это понадобилось? Из ума выжил? Задумал измену в помрачении ума? Хитростью заманив кузнеца в гости и совершив злое дело, боится, что его выведут на чистую воду? Может быть, собственному греху ужаснулся? Или, опасаясь народного гнева, сам себя наказал? Возможно, что и так! Зазорно ведь было бы, если народ, разбушевавшись, сам в неистовой ярости выбил бы своему шейху глаза! Смирный народ наш чужих тронуть не смеет, а своих карать горазд, и нет человека, лучше знающего нрав каракалпака, чем шейх. Да, так это и было, именно так…»

Рыскул-бий утвердился в своем предположении, даже поздороваться с Мурат-шейхом не пошел. Но однажды, выйдя из дома, увидел шейха, осторожно сходящего с коня. Никто не сопровождал его, кроме верного аткосшы Сейдуллы Большого, никто, как это бывало раньше, не встречал громогласными приветствиями. Обычно ходивший позади хозяина, теперь Сейдулла Большой шел впереди старика, державшегося за кончик его плетки. Прежде белоснежная, всегда красиво закрученная чалма шейха теперь загрязнилась и сбилась набок. Раньше первым почтительно приветствовавший его, старый бий молчал. Чтобы дать понять хозяину, кто стоит перед ним, Сейдулла Большой громко поздоровался с Рыскул-бием, и только тогда тот обменялся рукопожатием с гостем. Мурат-шейх, растроганный встречей после долгой разлуки, прослезился, Рыскул-бий оставался холодным. По тону, каким произнес он положенное – «входите, добро пожаловать», – нетрудно было угадать его отношение к нежданному посетителю. Но шейх не хотел ничего замечать. Он сел на колени на расстеленную в сторонке белую кошму и по порядку расспросил хозяина о делах и здоровье. Рыскул-бий окончательно замкнулся в себе, отвечал коротко и сухо. Хотя глаза шейха были слепы, внутренним взором он увидел тощий лик сегодняшнего гостеприимства. Но принял его с кротостью и только под конец не выдержал.

– Милый Рыскул-бий, – сказал шейх, тщетно нашаривая перед собой пиалу с чаем, – а ты изменился. Я тоже изменился. Вот никак не найду свою пиалу.

– Себя не пожалели вы, шейх наш.

– Рад, что ты живым вернулся, мой милый. Не то так и унес бы я с собой заветное свое слово. Дай скажу его тебе. Стезя моей жизни тебе ясна. Все силы свои отдал я народу, чтобы он стал равным с другими, достойно носил черную шапку скорби, называемую «каракалпак». Но этот мир предстал передо мною гнилым мешком с протухшим молоком. Только одну дыру залатаешь – ан рвется мешок с другой стороны. Не добрым оком, косо смотрел на меня этот мир. А под конец жизни из собственного дома моего похищен был милый гость мой, а сам я оказался перед народом на позорище. Страшное подозрение пало на меня. А я-то ведь был и остался честным. Что делать? Понял я, что мир полон зла и человек в нем волк человеку. Вот тогда отрешился я от этого гнусного мира, сказал себе: да не увижу я мерзости его более – и выколол себе глаза. Говорю перед вами открыто, Сайдулла надежный, верный мне человек, да и на тебя, лев мой с разбитой пастью, смело могу я положиться. Если зрелые люди скажут: «Мурат-шейх, такой-сякой, сам решил уйти из этого мира, туда, мол, ему и дорога», то молодежь может ведь и соблазниться: поверят мне и кто-нибудь, убоявшись трудностей, не дай бог, тоже откажется от жизни. Так пускай молодые сами испытают и счастье и муку, пусть каждый смотрит на мир своими глазами. А правда моя останется, милые, с вами.

Кляня себя за обиду, причиненную ни в чем не повинному шейху, Рыскул-бий яростно кусал губы, но зубы его раскрошились в плену, и следы только двух зубов на расстоянии двух пальцев один от другого остались на нижней губе старика.

Мурат-шейх, как это случалось и прежде, переночевал у Рыскул-бия, а чуть свет ушел, даже пошутил, как в былые времена. И часу не прошло, как в дом бия пришла черная весть: шейх бросился в колодец и утонул. – О ты, обманчивый, призрачный мир! – горестно воскликнул Рыскул-бий. – Носим мы по земле свое доброе имя, а умереть по-доброму нам, оказывается, не дано!

* * *

Не решаясь признаться Акбидай, что лишился бийства, Аманлык сидел насупившись, чуть не задыхаясь от незаслуженной обиды.

Акбидай, приметив, что муж не в духе, засуетилась, но он не обращал на нее внимания, и тогда снова нахлынули на нее страшные воспоминания о плене: может, вспомнилась ему невольная ее измена, когда попала она в руки врагов?

Акбидай молча вышла из дому, выломала крепкий хлыст джингила, положила его перед мужем и рывком обнажила спину.

Бей, бек мой, сорви свою злость, облегчи мой грех!

Аманлык поднял хлыст, со свистом рассек им воздух, словно приноравливаясь, как лучше ударить, и, с хрустом переломив его о колено, бросил в огонь.

– Солнце этого дома – ты! – сказала она. – Позволишь туче закрыть свой лик – ив доме твоем стемнеет.

В ответ Амынлык лишь тяжко вздохнул, молча повалился на бок и по старой сиротской привычке остался лежать, подсунув руки под щеку, даже не спросив у жены подушку. Только назавтра узнала Акбидай от досужих аульных старушек, чем был так расстроен ее муж, но теперь в ее руках было средство его утешить.

– Не вздыхай тяжело, бек мой, вспомни слова отца нашего – бия: «Если хочешь сегодня оценить, на каких стременах стоишь, вспомни тот день, когда их у тебя вовсе не было». С божьего соизволения, бек мой, скоро у тебя родится наследник.

Не находя слов от восторга, Аманлык прижал жену к груди, целовал ее глаза, лоб и щеки…

Перед зарей кто-то крикнул им в окошко: «Мурат-шейх погиб, бросился в колодец!» Оба вскочили с постели как ужаленные, и, еще не переступив порога, Акбидай пронзительно заголосила, Аманлык зарыдал, – крича и плача бежали они к дому шейха. Не осталось в ауле живого человека, кто не оплакивал бы смерть старика. С шумом, воплями скорби текли людские потоки к жилищу Мурат-шейха, как ручьи, устремленные к озеру.

На супе, возвышении перед дверью, опустив голову на руки, сидел Маман, плечи его сотрясали рыдания. Растроганные этим редким зрелищем, Аманлык и Акбидай запричитали с новой силой. Их голоса потонули в скорбном хоре сородичей.