355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Тулепберген Каипбергенов » Сказание о Маман-бие » Текст книги (страница 33)
Сказание о Маман-бие
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 18:49

Текст книги "Сказание о Маман-бие"


Автор книги: Тулепберген Каипбергенов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

10

После долгого пешего хождения по аулам, забот и трудов, разбора жалоб и споров сегодня наконец-то Маман-бий у себя дома. Как и в первое утро своей семейной жизни, он опрокинулся навзничь, подложив под голову скрещенные ладони, и следит сквозь раскрытый купол юрты за караваном легких белых облаков, плывущих в синей выси. Но сегодня уже нет у него того счастливого чувства бездумной легкости: глаза его в небесах, а тревожная мысль – на земле. Всю ночь не знал он покоя возле чем-то, видно, взволнованной жены. Едва задремав, она начинала быстро-быстро бормотать какие-то непонятные речи: с кем-то спорила, кого-то проклинала сквозь зубы, дважды вскакивала с отчаянным криком «мама!» и снова впадала в забытье. Что с ней такое? Два месяца назад она, счастливая и смущенная, сказала ему: «Ну вот, большой бий, скоро вы увидите нашего ребенка». Сегодня от радости ее следа не осталось… Ночью он собирался было спросить жену, что с ней случилось, да не хотелось беспокоить, нарушать ее и без того тревожный сон. И сейчас он никак не мог решиться заговорить с женой, а лишь следил за ней краешком глаза, видя, что творится с ней что-то неладное.

Багдагуль сидит, вытянув ноги, в кухонном уголке своей юрты и прилежно вьет веревку из волокна куги, изредка бросая робкий взгляд на суровое, обросшее дремучей бородой лицо мужа, мечтая, чтобы он хоть на час сомкнул свои острые, как иглы, ресницы, отдохнул от своих больших дел и забот.

«Сказать или не сказать»? – мучительно думает она, время от времени вытягивая шею и стараясь заглянуть в глаза мужа. Если бы знал он, какие тревожные ночи проводила она в его отсутствие, боясь задремать, чутко прислушиваясь к малейшему шороху снаружи. Если бы знал, как, вся покрываясь холодным потом, ждала, что вот опять скрипнет дверца юрты и к ней проскользнет тот страшный человек, который в первую же ночь после ухода Мамана внезапно возник перед нею и, тяжко навалившись на ее уже заметно вздувшийся живот, стал душить. Она тогда сопротивлялась отчаянно, и у него не хватило сил справиться с нею. Спасаясь от обезумевшей женщины, схватившейся за топор, насильник выскочил из юрты и, тяжело топая кривыми ногами, убежал. Но непоправимые последствия своего появления оставил. У Багдагуль уже не было ребенка, но остался страх, от которого она с криком проснулась и сегодня, в счастливую ночь, когда под надежной охраной мужа наконец-то впервые за последний месяц могла выспаться спокойно. Багдагуль никому не сказала об этом ночном происшествии, боясь, что слухи дойдут до мужа и тот вернется домой, не закончив свои дела, на радость тому страшному человеку, который к ней приходил.

– Что-то ты так похудела, милая женушка? – заговорил Маман, словно бы почувствовав ее колебания. Чтобы не смущать жену, он оставался лежать с глазами, обращенными к небу. – Всю ночь дрожала, бредила.

Кровь бросилась в исхудалое бледное лицо Багдагуль, сердце мучительно забилось.

– Сама я виновата, большой бий, – еле слышно шепнула она, потупившись, – испугалась падучей звезды и выкинула, лишилась надежды.

Бий молчал, потрясенный, придавленный тяжестью обрушившихся на него противоречивых мыслей и чувств, не находя слов, чтобы выразить свою боль. А Багдагуль вся сжалась, впервые подумав, какие могут возникнуть новые беды из-за того, что она скрывает страшное дело ночного гостя.

В этот миг словно ветер приоткрыл циновку на двери и тихо, как кот на мягких лапах, в юрту скользнул Айдос. Не замечая волнения хозяев, он уже у порога почтительно скрестил руки на груди:

– Ассалам алейкум, бий-ага! Большой бий приподнялся.

– Проходи, сынок, проходи! Женушка дорогая, окажи честь гостю, это наш умница Айдос.

Багдагуль вскочила, путаясь в веревках и уроняя пасмы куги.

– Садитесь, пожалуйста, шеше! – поспешно сказал Айдос, краснея от смущения. – Бий-ага, а я вас приглашать приехал. У Есенгельды-бия родился сын. Старшие решили, что вы должны дать ему имя. Многие говорили, что вы не придете. А отец сказал, что, если я поеду приглашать, вы придете.

Маман-бий пристально вглядывался в лицо Айдоса, в его свежие, бормочущие губки, хотел заглянуть в глаза, но мальчик говорил опустив веки, и острая душевная боль пронизала Мамана.

– Учись, сынок, говорить, прямо в глаза людям глядя, – сказал он, неохотно вставая. – Ну, раз уж ты просишь, сынок, так тому и быть, поеду.

– А вы и вправду не поехали бы, если бы я за вами не приехал?

– Устал я, сынок… Седлай, даенушка, коня. Накануне вечером Маман вернулся с Казахдарьи на белом коне, как две капли воды похожем на его прежнего коня из косяка Мурат-шейха. Мырзабек-бий, когда тайком от хана Малого жуза навещал своих родственников, привел от них этого коня. Не стерпело сердце Мырзабека, что большой бий каракалпаков пешком ходил по аулам, отдал ему коня безвозмездно.

Когда бий с Айдосом вышел из юрты, Багдагуль, отвязав коня, расчесывала ему гриву. Благодарно улыбнувшись жене, Маман взял из ее рук поводья и вскочил в седло.

Два всадника ехали вдоль берега Кок-Узяка по словно прочерченной у края воды тропинке. Весна была в самом начале, и над аулами, прячущимися в густых камышах, раскинулось ясное небо. Мягко светит солнце, блаженный ветерок веет с моря, под его дыханием парит земля, от корней сухих прошлогодних камышей пробиваются и стремительно тянутся вверх острые зеленые иглы молодых побегов.

То ли от мерного перестука лошадиных копыт, нарушающего тишину над озерами, то ли от волшебного веяния весны, пробудившей все живое на земле и под землей, но вокруг поднимался какой-то лепет и шорох. Стремясь понять, что это за чудные звуки, Айдос натянул поводья, остановился. Нет, это не топот копыт, – вся вселенная, шепча, шелестя и вздыхая, творила для кого-то плавную музыку радости.

Ехавший впереди Маман понял, почему остановился мальчик.

– Это шум весны, сынок, – сказал он, придержав коня. – Всему живому дано разрешение рождаться, расти, цвести и наполнять землю. Смотри! – Он указал камчой на открытую полянку с проросшими на ней юными всходами камыша, подобными стрелам, вонзившимся в землю. – Кому, по-твоему, они жизнью обязаны?

Счастливый вниманием большого бия, который и вправду ведь хотел узнать его мнение, Айдос задумался и, глядя Маману в лицо, ответил:

– По-моему, подземным корням, бий-ата.

– Верно, сынок. Не будь у них корней, они бы не росли. Но если бы не светило солнце, погибли бы и корни. Поэтому обязаны они и солнцу. Пусть всегда светит оно, как сегодня, им и жизнь наша красна.

– А что такое жизнь, бий-ага?

Маман обвел глазами цветущий берег, поляну, высокое небо, распахнул руки, – хотел сказать мальчику многое, но, глянув в его чистые детские глаза, понял: надо попроще.

– Жизнь ведет человека на вершину и сбрасывает в пропасть, палит огнем и леденит морозом… Нет, не так!.. Жизнь – это когда отец дает тебе палочку, чтобы ты скакал на ней, играл в лошадки. А ты, когда вырастешь, дашь ему палочку, чтобы он опирался на нее. Станешь большой – сам поймешь, что такое жизнь, сынок.

Слова бия, охотно отвечавшего на вопросы мальчика, все больше разжигали его любознательность. В волнении облизав нижнюю губку, он подъехал к Маману вплотную.

– Бий-ата! А вы собираетесь когда-нибудь поехать к русским?

На высокий открытый лоб Мамана набежали морщинки: он и любовался Айдосом, и разволновался до слез, когда мальчик, сам того не подозревая, посыпал солью незаживающую рану. А ведь ребенок задал этот вопрос не потому, что он тревожил его, а просто из детского любопытства. Любопытство к русским возникло у Айдоса после того, как он походил вместе с Маманом по аулам и тот рассказывал ему сказки-были о посольстве каракалпаков во пресветлый город Санкт-Петербург, где никогда не заходит солнце потому, что стоит он на самой вершине земли, и где бий видел женщинутцаря, Элизабет; о державной реке Неве – царице рек, о Волге, Яике, реке Орь, о славном городе Москве, о славящемся великими базарами городе Нижнем и о Кузьме Бородине, научившем Мамана мысли, в которую вмещаются все семь чудес света. Маман также пересказывал мальчику услышанные от Кузьмы Бородина сказания о князе Юрии Долгоруком и спасителях отечества Минине и Пожарском. Говорил Айдосу и о большом начальнике Неплюеве, жаловавшем Маману почетный камзол со своего плеча, и о добром друге каракалпакского посольства Дмитрии Гладышеве. Повествовал и о хане Малого жуза Абулхаире – только доброе: что хотел, мол, он связать нить дружбы с русскими, да погиб на войне со своими же сородичами, султанами.

С тех самых пор, как наслушался мальчик этих увлекательных сказаний, тесен стал ему убогий мир аулов, затерявшихся в камышах, и живая мысль его устремилась на просторы вселенной, облетая неведомые страны, моря и горы, леса и равнины. Айдосу и во сне виделись города и люди волшебных Мамановых сказаний, и в сознании впечатлительного мальчика вставал великий и славный героический народ русский так ясно, будто сам видел его воочию… Но, занятый своими детскими мечтами, мальчик не заметил выступивших на глазах большого бия светлых слез радости. А тот резко осадил своего белого коня.

– Сынок мой Айдос, вопросом своим снял ты пелену скорби с помутившегося взора моего, осветил солнцем заросшую было сорняками тропу счастья. Однажды непременно поедем мы с тобой в страну русских. Пока что пути к ней нам заказаны. Не на чем нам с тобой и море переплыть, нас с тобой от них отделяющего… Но все было бы для нас возможно, если было бы единство у нас, старших… А его нет.

Гордый и смущенный вниманием большого бия, который, будто считая его взрослым, обсуждал с ним дела, какие решались между старейшинами, Айдос даже оробел, по все же, не отступаясь, задавал и задавал новые вопросы:

– А почему старшие аксакалы такие… несогласные? Скажите – и поедем!

– Эх, сынок, сейчас тебе старших не понять! Все поймешь, когда сам аксакалом станешь. Коли доведется мне к русским поехать – и ты со мной поедешь. Не побоишься, так обязательно поедешь.

– Бий-ата, а что, если я спрошу о том, что люди про вас говорят?

– Спрашивай, не стесняйся!

– Правда ли, что вы огорчались тем, что иные пренебрегают черной шапкой, одеждой своего народа?

Бий новыми глазами с удивлением смотрел в невинные детские глаза Айдоса и толком не расслышал его вопроса, а мальчик, видимо, это заметил и подошел к Маману с другой стороны:

– Бий-ата, а что лучше: Кааба или Петербург?

– Каабы я, сынок, не видал, но и не стремлюсь туда потому, что побывал в Петербурге. Могучая страна русских поистине Кааба для таких малых народов, как мы. Туда приходят караваны из многих и многих стран, везут туда свои товары, обычаи, языки, а оттуда увозят русские товары да русские обычаи. В мире много разных племен и народов, и мы среди них народ малочисленный, а раздоров у нас больше, чем у самых больших. Не сумели мы все дружно ухватиться за протянутую нам руку России, потому-то и претерпели столько бедствий, вконец разорились.

Маман заметил, что Айдос слушает так напряженно, что морщится даже, когда кони, с треском вламываясь в камыши, заглушают его речь.

– А насчет одежды ты спрашивал? Я уж не помню, что кому об этом говорил, но тебе скажу так: рубашка у нас, сынок, шьется по-ногайски, штаны – по-индусски, чекмень – по-башкирски, вышивкой украшаем – по-украински, а шубу шить научились у казахов. Вот черная шапка у нас искони своя, черная, в знак скорби. Потому-то и жалею весьма, что Есенгельды-бий и его присные, прибывшие сюда с ним раньше нас, спрятали в сундук черную шапку скорби – каракалпак, обрядились по обычаю Хорезма в мохнатую меховую шапку – шегирме.

Я многих стран мира не видел, но, единожды Санкт-Петербург повидав, мню, что весь свет облетел. И радовался бы весьма, если бы наши люди у всех других народов добрым обычаям, наукам и ремеслу научились.

– А вы не сказали, бий-ата, чему мы у русских выучились.

– У русских, сынок, многому можно научиться: всякому знанию, мастеровому делу, хлебопашеству и ремеслам. К этому-то всему мы, можно сказать, чуть прикоснулись, но, близко общаясь с ними, научились мы их трудолюбию, упорству, верности слову.

– А почему нам русский царь не помогает? Почему русские к нам не приезжают?

– Царица, сынок, сейчас войной озабочена, напал на нее султан турецкий, русские против него воюют.

На лицо мальчика словно тучка набежала, огорчился, но любопытство его не унималось.

– Бий-ата, а кто это деда моего кровный враг? Бесхитростные вопросы юного Айдоса, его стремление все знать, все понять, увлекали и радовали Мамана, но этот его вопрос показывал^ что он ничего не знает о своем деде и о его конце. Радостное настроение бия померкло.

– Откуда ты узнал о каком-то кровном враге? – спросил Маман, хмурясь.

– От мамы слышал, бий-ата, – ответил мальчик, ничего не замечая. – А мама услышала, когда Есенгельды-бий говорил об этом отцу. В прошлом году это было, когда я ускакал вас искать.

– Ассалам алейкум, бий-ага!

За разговором они и не заметили, как выехали на пшеничное поле Бегдуллы Чернобородого. На краю поля, согнувшись, как сломанный прут, стоял Сабир Франт, почтительно приветствуя их со сложенными на груди руками.

– Здоров ли, Сабир, как поживаешь?

– Ваш раб, бий-ага, хорошо живу, благодарствуйте! Вот взялся поле караулить. Во-он с того конца завидел вас и прибежал поприветствовать.

– Нет ли обиды тайной у тебя в душе?

– Все зажило, бий-ага! Хотел прийти вас поблагодарить, да вот отсюда никак не вырвусь, бий-ага! Бог дал, жена на сносях. А я уж было решил: если жена не родит, возьму усыновлю мальчика-сиротку… Все, у кого милостью вашею потомство появляется, все радуются, как я.

Униженная благодарность человека, который, и года не прошло, проклинал бия за оскорбление своего очага, возбудила у Мамана смешанное чувство горечи, жалости и презрения, и стало ему уж совсем не по себе.

– Ну, спасибо, Сабир, за добрую весть. Сообщи, когда родится ребенок, подберем ему хорошее имя, – молвил Маман, отворачиваясь.

А Сабир, высказав свою благодарность, так и остался стоять, согнувшись пополам, будто сломанный прут. Айдос не понял тайного смысла разговора старших и не удивился, – Маман-бия многие благодарили.

– Хороший какой человек! Верно, бий-ата?

– Да, сынок, хороший человек.

– А сколько языков вы, бий-ата, знаете?

– Кроме своего, родного, знаю русский.

– А Есенгельды-бий, говорят, много знает: казахский, узбекский, туркменский, киргизский, ногайский

– Эти языки – нашему родня, похожи один на другой, как дольки дыньки-скороспелки, сынок. Пять-шесть дней говорящего на этих языках послушаешь – и сам будешь их понимать.

– Я хочу знать много языков, разных!

Тогда надо тебе хорошенько учиться, сынок. Знание – слава народа. Об этом сегодня у Есенгельды-бия будем с аксакалами совет держать.

– А где лучше учиться: в Петербурге, в Казани или Москве?

– Пока дорога в Россию нам не откроется, будем учиться поближе: в Хиве.

– Ну, будем пока в Хиве учиться, бий-ата.

– А кто еще, кроме тебя, хочет учиться?

– Есть у меня друг Кабул… Да много еще, бий-ата, все учиться хотят!

Так пока я буду у Есенгельды-бия гостить, собери их, мы с ними поговорим.

– Вот хорошо!

11

Над древним шумным городом Хивой, над головами правоверных хорезмских мусульман жарко пылает, словно бы истекая расплавленной медью, беспощадное яростное солнце. Жирные люди с красными, опаленными зноем лицами, удушливо сопя, ныряют на теневую сторону улиц подобно курам, прячущимся в курятнике.

Перед вечером жара немного спадает, дышать становится легче, и город как бы раздвигается, кажется просторнее.

Солнце клонится к западу, – значит, скоро начнут возвращаться с базара постояльцы, и хозяева заезжих дворов – шарбакши, за день и высморкаться неуспевающие, выбегают к воротам встречать гостей. Матьякуб-шарбакши, посвободнее распустив кушак из домотканой бязи, опоясывающий его поношенный грязно-серый халат, надетый прямо на голое тело, стоит, прислонившись спиной к притолоке ворот, упираясь в землю ногами в огромных кожаных калошах. Засучив рукава, как силач, выходящий на борьбу, он взимает с постояльцев плату «за кол», к которому будут привязаны их кони и ишаки.

Низко кланяясь тем, кто, выезжая со двора, бросает в его раскрытую ладонь какую-то мелочь, он, поглаживая седую свою бороду, смиренно напутствует:

– Заезжайте к нам, гость дорогой, снова, уж не обессудьте, коли чем не угодили; счастливого вам пути.

В час вечерней молитвы, когда приезжавшие на базар люди уже разъехались, перед Матьякубовым двором появился Аманлык, слез со своего осла, почтительно, как подобает со старшим, поздоровался и попросился ночевать.

Матьякубу не нужно было долго разглядывать пришельца – босой, обросший волосами, одно ухо оторвано, лицо покрыто пылью немереных дорог, – чтобы пожалеть смертельно истомленного путника: Так уж и быть, входите!

– Божьей благодати, доброго достатка тебе, милостивый хозяин!

– Говоришь ты по-бухарски, а ведь, оказывается, каракалпак… – заметил шарбакши.

– Угадали, дорогой мой человек, – тихо молвил Аманлык и пошел за Матьякубом в глубь двора привязывать осла к указанному хозяином колу,

Матьякуб позвал Аманлыка к ужину. Рассказал ему о себе, похвалился, что на его дворе всегда останавливаются приезжающие в Хиву каракалпакские бии. Вот и две недели тому назад ночевали у него достославные старейшины: Есенгельды-бий да Маман-бий.

Аманлыку дремалось, и глаза уже закрывались от усталости, но, услышав имена биев, он очнулся и вскочил, будто окатили его холодной водой.

– А зачем они приезжали? Расскажи, почтенный! И почему вы назвали первым не Мамана, а Есенгельды-бия? Не обижайтесь, но у нас большого бия Мамана принято первым называть.

– Верно, гость мой. Когда они приехали, я заметил, что мудрый Маман был старшим надо всеми. Только на другой день пошли они в дом жалоб к хану. Так Есенгельды хан принял, а Маман-бия даже на порог не пустил.

– Почему же так?

– В точности не знаю. Говорили товарищи его, что он с русскими близок и управляет будто по-русски. А уж известно, что мусульманская вера и русская что огонь и вода. Видно, побоялся хан, что, коли плеснет Маман водой на огонь, по всему ханству чад пойдет.

– А еще кто с ними был?

– Были ребята, которых они учиться в медресе привезли, а еще двадцать человек взрослых джигитов. Тех, чтобы они ремеслу учились, с собой взяли.

– Они еще здесь в городе?

– Которые в медресе, здесь. Их сам Есенгельды-бий отдал в медресе Шергазы-хана. Как повидаться с ними? Уж не знаю.

– А взрослые джигиты где?

– Их Маман-бий на невольничий рынок увел и там кого куда роздал.

– Да ведь там в рабы продают! Домой-то они потом смогут возвратиться? – Комок подкатил к горлу Аманлыка.

– На невольничьем рынке и рабов продают, и поденщиков нанимают… Вернутся, коли нанялись.

Сердце Аманлыка успокоилось, но томила его неотвязная мысль, обида: как же так – хан Маман-бия не принял! И он не стерпел:

– А вот, Матьякуб-ага, скажите, милостивы будьте, кто из двух биев умнее вам показался?

– Приметил я, что Маман-бий человек мудрый, заботливый. Он, бедняга, всю ночь не спал, наставлял ребят, которые шли в медресе учиться: «Учитесь, мол, постигайте науки-знания, ищите пути, чтобы народ наш стал народом. Учитесь упорно, с душой. Помните, что ученый человек прославляет народ свой на весь мир. Знайте, что добывать знание – все равно что иголкой клад копать. Но вы не ленитесь, неустанно копайте – и клад найдете». А взрослым парням говорил: «Не торопитесь возвращаться. Настоящему джигиту и семи ремесел мало. Пока каждый хоть одним ремеслом не овладеет, о доме и думать забудьте. Кому возможность откроется, женитесь на узбечках, приходите назад семейными людьми, с женами и детьми».

В первый день, как они в город приехали, Есенгельды-бий Маман-бию в рот смотрел. А после хамского приема сразу изменился, начал над Маман-бием! куражиться: «Я, мол, уезжаю, а ты, коли тебя на невольничий рынок тянет, можешь хоть и совсем тут оставаться!» И уехал один со своими людьми.

– Упрямый он человек, упрямый, – сказал Аманлык, в волнении сплевывая сквозь зубы.

– Да просто грубиян! – сказал Матьякуб, всем сердцем понимая Аманлыка, какое-то особое чувство к нему шевельнулось в его душе. – Я ведь думал, что каракалпаки народ тихий, смирный, у овцы клок сена изо рта не отнимут. У меня ведь был большой друг – каракалпак, Кудияр-конюх, был он смирный, как овца, безответный, как рыба…

– Вы сказали, Кудияр-конюх? – встрепенулся Аманлык.

– Да, гость мой. Уж такой хороший был человек. Я думал, все каракалпаки такие.

И, увлекаясь, горячо заговорил о судьбе Кудияра, и из слов его выходило, будто того уже и в живых нет. Но все же Аманлык спросил, на что-то надеясь:

– А где он сейчас, Кудияр-конюх?

– Скончался. Где похоронен?

– И не спрашивай, гость мой, – Матьякуб тяжело вздохнул, – дал бог человеку этому счастье, но кончилось все бедой.

И, истомившись многолетним молчанием, – некому было поведать печальную участь друга, – шарбакши говорил долго, горячо о том, как сын каракалпака Бо-рибай выпросил, выкупил у хивинского хана девочку, которую везли купцы эмиру бухарскому, а продали в хивинский гарем, и как девочка эта оказалась родной племянницей Кудияра, и как однажды ночью сели они на скакуна из ханской конюшни и хотели бежать на родину, а ханская погоня их настигла, Кудияра убили и бросили в реку, сказав – для рыб, а девушку убили и бросили на дороге, сказав – для птиц.

Матьякуб не думал, что его рассказ так поразит гостя. Аманлык словно окаменел, поднял кулак ко лбу и застыл.

– Знал ты их, что ли? – испуганно спросил хозяин. Аманлык сидел молча, недвижимо. Потом тяжко, с надрывом вздохнул, точно пламя вырвалось у него из г РУДи:

– Нет, не знал, Матьякуб-ага…

Хозяин понял, что душа у гостя горит, а говорит он «не знал», чтобы не растравлять свое горе расспросами, и Матьякуб долго сидел молча, боясь шевельнуться, а потом привстал:

– Утомился ты, гость мой, ложись отдохни.

Утром пришел шарбакши убрать постель Аманлы-ка, – жесткая кожаная подушка его обмякла от слез. Гость оседлал ишака, видимо собираясь уехать без завтрака.

– Уезжать хочешь, гость мой?

– Еду, Матьякуб-ага, еду…

Глаза у Аманлыка красные, сам бледный, едва на ногах стоит, – как бы не свалился дорогой.

– А куда едешь?

– Куда?! – спросил сам себя Аманлык и умолк.

– Может, ты тоже ремеслу какому обучишься, тогда и домой поедешь?

– А где можно работу найти? – живо спросил Аманлык, тщательно обтирая ладонью круп своего ишака.

– Заходи в дом, за чаем посоветуемся. Можно на невольничий рынок пойти. Там тебе, такому здоровому парню, да еще с ослом твоим, цены не будет, живо найдут.

* * *

На невольничьем рынке всегда многолюдно. Там обок с закованными по рукам по ногам рабами стоял и Аманлык с засученными рукавами на огромных, как оглобли, руках, грудью опираясь на своего серого ишака.

Какой-то круглый, как ступа, человек с блестящими маслянистыми щеками и выпуклым лбом, из-под которого, сквозь кустистые рыжие брови, остро выглядывали маленькие, глубоко запавшие глазки, кругом обошел Аманлыка, задевая его подвернутыми с обоих боков полами промасленного халата, раскрыл рот ослу, осмотрел зубы, а потом с ног до головы окинул взглядом Аманлыка.

– Какое ремесло знаешь? Никакого, кроме черной работы.

– Осел у тебя молодой, а у самого-то сил хватит?

– Пока не жалуюсь.

Тогда айда ко мне наниматься. Я куурда)кши, рыбный повар, хозяин рыбожарки я.

– Рыбожарки? Разве есть такое ремесло? Куурдакши обиделся.

– А ты потише! – засипел он, раздувая горло. – Да я свое ремесло на ханский трон не променяю! Ведомо ли тебе, что сам хан, на охоту выезжая, в моей рыбожарке останавливаться изволит? Вот ты и подумай, ремесло это или не ремесло? Рыба у меня откуда, говоришь? Нижние Каракалпаки мне рыбу возят.

Хотя Аманлык и понял, что хозяин хочет кольнуть его, что, мол, вот каракалпаки на него работают, но он нисколько не обиделся, а тотчас же согласился идти в рыбожарку. Самое главное для него было то, что сородичи возят туда рыбу и однажды он их непременно увидит.

Рыбожарка стояла в тесно застроенном домами поселке у большой дороги в полудне ходьбы от Хивы. Хозяин сначала напоил его чаем с хлебом, потом отвел в темный хлев, маленькое оконце которого было заткнуто соломой.

– Вот вам с ослом и дом.

Аманлык, попав в незнакомое место, больше всего беспокоился, как бы не украли его осла. То ли потому, что он начал стареть, то ли из-за того, что всех родственников лишился, но осел казался теперь Аманлыку единственным задушевным другом и опорой. Работаешь – и он с тобой, устанешь – на себе повезет И джигит от души поблагодарил куурдакши:

– Спасибо тебе, хозяин! – А когда тот ушел, подстелив себе потник ишака и положив под голову седло, лег и уснул.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю