Текст книги "Сказание о Маман-бие"
Автор книги: Тулепберген Каипбергенов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)
Рассвело, когда Маман пришел в себя. Со стороны аула доносился напевный голос ахуна Ешнияза, – он призывал к первой молитве. Но в домах и дворах было тихо, привычного радостного утреннего возбужденья не заметно. И даже скот, идя на выгон, мычал и блеял уныло, как бывает, когда у людей голод или мор.
Поблизости от Мамана сидел на травяной кочке Сейдулла. Маман поздоровался с ним.
– Что, сынок, туманы рассеялись? Не съехал ты с глузду, однако? – спросил Сейдулла.
Маман огляделся:
– Где Избасар и джигиты?
– Где им быть? Привязаны к арбе посреди аула. Дети, жены, бедняги, небось цельную ночь просидели у их ног. Сидят и сейчас… Всё чин чином, как ты велел.
Маман кивнул:
– Подите, отец, велите их отвязать. Скажите им спасибо, что стерпели. Скажите: прошу у них прощенья.
– А ты сам? – спросил Сейдулла. – Сам не скажешь? Оно краше.
Маман ответил странно:
– Я не один…
Потом он поднял с земли тело Убитого Аллаяра. И понес его мимо старого дуба.
На минуту он задержался на том месте, на лугу, где всего две недели назад лежало поверженное тело Оразан-батыра. Вот здесь была красная лужа. Она не выцвела и вовек не выцветет. Маман постоял, глядя на нее, и пошел дальше, в аул. Легка была его ноша и красива.
Неправда, что страшны эти застывшие вывернутые руки и ноги, безликое лицо. Высоко подняв голову, Маман пронес Убитого Аллаяра через весь аул, из конца в конец. Он шел с ним к холму, на котором светился в утренних лучах солнца мазар Оразан-батыра.
Аул был пуст и нем, когда Маман в него вошел: ни человечьего голоса, ни собачьего бреха, ни птичьего посвиста. Вымер аул. Но он был полон людей, как в дни больших годовых молений, когда Маман из него вышел. Сперва выглянули и потянулись следом мальчишки, тараща глаза, разевая рты, потом вышли старики, стирая ладонями со своих морщин тощую одинокую слезу, потом джигиты, опустив руки, затая дыхание. Пообок тащились псы, поджав хвосты, пугливо подвывая.
Женщины остались у порогов своих домов; девочки цеплялись за их подолы. Женщины побежали бы бегом, распрастывая волосы, ломая руки. Им нельзя. Им плакать отдельно от мужчин.
Правду сказать, не все потеряли голову. Не было среди шедших за Маманом самых старших, биев, ибо им не к лицу этакие порывы. И то ли велел Гаип-хан, когда давал Маману волю?.. Не было и Мурат-шейха, а также ахуна Ешнияза. Вера самовластна, вера любит канон. Воля у верующего одна – спрашиваться у бога и у духовного отца. Маман не спрашивался, и то, что он делал, было ни на что не похоже, а значит, на грани греха.
Шло за Маманом простонародье, беднота, падкая на зрелища, не оглядываясь на то, что хозяева остались дома. И уже это было неприлично и греховно. Если припомнить, бывало подобное и прежде. Не впервой увлекал Маман людей из-под хозяйской руки. Садился на коня – народ за него орал… А как смутился народ при побиении камнями?.. Теперь Маман шел, казалось, из самой бездны и опять волок за собой самые низы.
Дойдя до мазара, Маман положил свою ношу под глинобитной, беленной известью стенкой и сел рядом, повесив голову между колен. Он словно не видел, сколько народу стояло вокруг, терпеливо ожидая, пока он отдышится. Лишь однажды он вскинул голову и прижал руку к груди, как бы вспомнив что-то и заверяя в чем-то. И у всех разом посветлели лица, потому что слегка посветлело лицо у него. Он увидел Сейдуллу, а с ним Избасар-богатыря и семерых джигитов, наскоро одетых, обутых. Избасар держал в руках чистую холстину, а Сейдулла – Коран.
Потом Маман пал на колени и стал разгребать землю руками. Но подошли Сейдулла и Избасар, неторопливо подняли его и под руки отвели в сторонку. На то место, где он начал копать руками, встали джигиты с лопатами, мотыгами. Вырыли яму, а в ней глубокую нишу. Завернули покойника в холстинный саван, положили в нишу. И погребли Убитого Аллаяра. Сейдулла вложил в руки Мамана божественную книгу.
Она была раскрыта. Маман смотрел в нее, беззвучно шевеля губами. И людям казалось, что он ее читает. Маман не различал ни одной строки и не прочел ни одного стиха. Но люди не расходились и всё смотрели и смотрели, как он читает божественную книгу…
Много позднее, когда за версту от холма уже не было ни души, к мазару, крадучись, с разных сторон подошли сироты. Осмотрелись, по-птичьи крутя головами, и уселись у свежей могилы.
* * *
Не поспел Мурат-шейх простить Маману его дерзкое самовольство, как пришлось шейху одобрить новое, пожалуй еще более дерзкое.
– Хочешь отдохнуть? – спросил Мурат-шейх, когда Маман напился чаю и поел.
– Я ваш ученик, шейх-отец. Вы учили всегда: хлеб пеки, пока жарко в печи.
Тогда готовься. Велю созвать биев. Будешь с ними говорить.
– Велите собрать аул, – возразил Маман. – Всех достигших совершеннолетия… У той арбы, к которой был привязан Избасар-богатырь.
– Зачем?
– Буду говорить с народом.
– Что за страсть, что за интерес, – воскликнул шейх, – баламутить простой люд, мараться об черную кость!
Так учил отец.
Мурат-шейх раздраженно и растерянно развел руками:
– В который раз дивлюсь твоему уму. Но разве отец не учил тебя, что есть дела, в которых к месту и хитрость и лукавство?
– А сам он умел хитрить, лукавить? – спросил Маман.
– Погубит тебя твоя прямота!
– Нож хорош кривой, меч хорош прямой, – сказал Маман.
И вот какая оказия… Мурат-шейх был вконец раздосадован, больно задет, но сделал так, как хотел Маман. В обеденный час, то бишь в полдень, по зову шейха собрались все взрослые мужья рода. Было много конных, ибо хозяева пешком не ходят и на сборах сидят, но – куда больше пеших, которым должно стоять, когда сидят хозяева. Надо всеми возвышалась круглолицая голова Избасара-богатыря.
Маман говорил о русских. Он говорил, что черные шапки – лес дремучий, былинный, на великом рубеже. Но еще один такой пал, как в годину белых пяток, и не увидишь тени от живой листвы, засыплют пески обгорелые пни, останется только дивная сказка о том, какой был здесь некогда лес. Спасение одно и надежда одна: русский караул, богатырская застава. При русских не страшен никто – ни павший с гор поднебесных джун-гарский стервятник, ни Абулхаир-хан, ни Аю-хан, водитель калмыков, вековечных гонителей. При русских – мир. Когда нет мира, не любят женщин, их насилуют, а без любви не рождаются дети, которым отдашь последний кусок хлеба.
– Братья, отцы… я не в поученье вам… я на ваш суд… – сказал Маман. – Дело ли я говорю?
В прежнее время, еще вчера, кто из пеших решился бы открыть рот до того, как обмолвился его хозяин? У старшего – голос, у младшего – эхо. Вии – и те дождались, пока заговорит Мурат-шейх. Но сегодня ответил Маману не шейх, а его аткосшы.
– Дело, сынок, дело, – сказал Сейдулла. И при этом бии поморщились, а их холопы улыбались.
Никого никогда так не слушали в ауле рода ябы, ни шейха, которого любили, ни хана, коего страшились, Маман увлекся, как в доме Айгара-бия, рассказывая – и про того купца с потешной пушкой, который вместе с Оразан-батыром отвел от Сырдарьи войну, и про тайного советника, которого хвалил царь Петр, и про Мит-рия-туре. А простолюдье Мамана расспрашивало. Чернота, голота с ним разговаривала.
У многих, понятное дело, бегали глаза, многим было не столь лестно и занимательно, сколь боязно и беспокойно. Но задавали тон другие.
– Не обманут русские? Им какая выгода? – допытывался Сейдулла.
– А какая нужда им обманывать? Им нас слизнуть – как медведю муравья… А выгоду – бог даст, отец, как не будет войны. Мы – дорога большая, в Индию!
– Почем ты знаешь?
– Знаю от них.
Сейдулла с сомненьем прищурился:
– Скажи слово по-русски, для примера… Маман сказал:
– Сарь Петыр крепко любит купес, не любит дурак.
– Что это значит?
Маман обнял Сейдуллу, смеясь:
– Это значит: привет вам, почтеннейший.
Что же ты скажешь русской царице, когда поедешь послом?
– Скажу, как сказал ее наместнику: хотим держаться за твой подол, раз ты дочь царя Петра.
– А она дочь? Не было у него сына? Беда какая… – проговорил Сейдулла простецки-жалостливо, словно о своем одноаульце.
Бии не удержались от смеха, но смех был как будто бы не злой.
Маман с горячим ожиданьем смотрел на Мурат-шейха. Неужели ему не по душе эта теплота, семейная, братская? Сейдулла угадал желание Мамана. И задал наконец вопрос самый главный:
– А что сказано об этом в книге? Должно быть в ней сказано! – Он имел в виду, конечно, ту книгу, единственную, в которой говорится все обо всем.
Мурат-шейх словно ждал этого вопроса. И у Мамана дрогнуло радостно сердце, когда шейх, оглаживая бороду, причмокивая со вкусом, сказал:
– Послушайте, дети мои, притчу. Она о наших пращурах, написана на их костях. Кости их истлели давно, притча жива… Спрашивает однажды, будучи в наших краях, некто: почему у этого народа головы повернуты на закат, почему глаза желто-рыжие? Другой отвечает: жил этот народ неблизко отсюда, жил с друзьями заветными. Ветер судьбы разлучил их, бросил меж ними пустыню и море. С той старинной поры смотрит этот народ на закат, ожидая увидеть тех друзей. И оттого, что так долго смотрит, глаза стали желто-рыжие… Почему эта притча жива? Потому что мы с вами живы, дети мои. Этот народ – мы, черные шапки, а друзья – русские. Мурат-шейх умолк. Молчали и конные и пешие, словно бы раскусывая смысл притчи: некто спрашивавший и другой отвечавший, стало быть, не из нашей плоти, они небожители, а притча, надо понимать, написана не только на костях пращуров, давно истлевших, а в божественной книге.
Избасар-богатырь выдвинулся на коне вперед и поднял нагайку в знак того, что хочет говорить. К нему все повернулись. Еще ночью минувшей многие думали, глядя на его позор, с которым он так благодушно смирился: что будет, однако, дальше? Он не из тех, кто спускает обидчику…
– Я первый, – сказал Избасар. – Прошлый раз, говорят, первый подписал Оразан-батыр. Дозвольте, я подпишусь, поставлю печать. – И он показал с благостно-наивной улыбкой перстень на безымянном пальце правой руки; на перстне была печать, – бог весть что она означала, но подобной же тамгой он метил свой скот. – Я первый! Где оно, клятвенное письмо?
Мурат-шейх протяжно крякнул, искоса глядя на Мамана, словно ожидая его последнего слова.
Тогда Маман сошел с коня, шагнул почтительно к шейху и низко ему поклонился. Следом за Маманом и другие, строго по старшинству, стали подходить и кланяться шейху. Этот обряд означал, что дело завершено общим согласием.
Бии и есаулы с важностью направились к юрте Мурат-шейха. Впереди, потирая сухие ручки, спешил ахун Ешнияз – готовить перо и бумагу.
Глядя на биев, Мурат-шейх с изумлением думал о том, как просто Маман расшевелил этих байбаков. Единственной угрозой, казалось бы, вовсе не исполнимой – обойтись без них…
* * *
Два дня кряду трудились бии. Неуемно спорили, цеплялись за свои мнения, как за кошельки. Призвали попа-расстригу, которого отметил Митрий-туре, но сей муж налегал больше на жратву и кумыс. Примирил всех ахун Ешнияз, написавший все по-своему. Это никому не было обидно. Маман держался опять в тени.
Готово клятвенное письмо! Чей почин? Ябинцев… Пулат-есаул повез бумагу – показать Гаип-хану, а Му рат-шейх разослал учеников по аулам – растолковывать, что написано в письме, и особо – ту притчу, которая всем полюбилась. Теперь очередь за кунградцами…
Маман был невесел. Его поздравляли, благодарили, а он искал уединения. Стал грубоват, вспыльчив, как при неудаче. Мало ел, мало спал, как старик. И думалось ему совсем не о том, о чем следовало.
Шейх прогнал его на охоту – встряхнуться душой. Маман поехал, но не добыл ни зайца, ни фазана. Рука не поднималась – стрелять. Сердце отворачивалось от этого занятия. А он отворачивался от самого себя.
В сердце были одни покойники. Оразан-батыр… Убитый Аллаяр… Живые уходили из сердца Мамана. Уходил без оглядки Аманлык. Уходила девушка, похожая на тюльпан, милая, ненаглядная, да не суженая. Держались они за руки, Аманлык и Акбидай, уходя из его сердца. А оно не умело их остановить.
Седлая коня на охоту, Маман заметил на конюшне шейха вороного гунана. Оказывается, привела его маленькая Алмагуль. Сам Аманлык не показался. Так, может, и дом, им подаренный, они уже покинули? Нет, Аманлык лежал хворый. Хотелось броситься к нему тотчас. Но Маман не пошел и не послал его проведать.
Думал уехать в аул Айгара-бия. Хотелось увидеть Акбидай хотя бы на прощанье. Да, на прощанье… И он поехал, отстав от охотников. Вернулся с половины пути, измученный желаньем, помешанный от горя. Не мог он увидеть ее без Аманлыка! И этого не мог.
Погнал коня домой… Будет прятаться. От себя не убежишь.
До самого аула ему мерещилось, что за ним вдогонку скачет красная девушка и машет ему красным платком. Но теперь он не хотел, чтобы она его догнала.
В кустарнике, близ аула, сквозь зеленое марево молодой листвы, Маман разглядел Коротышку Бектемира. Лежал дурачок пластом и таращился через плечо, как застигнутый охотником заяц, а когда Маман приблизился, пополз от него, паша носом землю. Стащил что-нибудь, что ли? Не узнал с перепугу, кто едет?
– Вижу тебя, вижу, вставай! – окликнул Маман. – Где твоя торба? Чего ты дрожишь? Поди сюда.
Коротышка Бектемир пискнул, как мышь, и заслонился рукой от Мамана.
– А ты не убьешь?
Маман медленно поехал дальше.
Дома он взял отцовский меч в простых черных ножнах и пошел к Аманлыку. Поднял наружную циновку, толкнул скрипучую двустворчатую дверь, переступил высокий порог.
Аманлык лежал, укрытый старым стеганым одеялом; оно было из выцветшей бязи, из дыр торчали клочья серой ваты, похожие на комья грязного снега. Изголовье деревянное, вместо подушки положена ушанка. В доме не топлено, а лицо у Аманлыка лихорадочно воспалено, у него жар.
Маман поздоровался. Аманлык не ответил. Ты ел сегодня? – спросил Маман.
– Сыты мы твоей милостью по гроб жизни, – хрипло проговорил Аманлык и закашлялся.
В дверях показалась маленькая Алмагуль с охапкой хвороста. Маман подозвал ее.
– Пойди к Сейдулле. Он тебе даст сухих ягод, научит, что с ними делать. Скажешь ему, чтоб сварил суп из той дичины, которая с сегодняшней охоты. Принесешь, накормишь, сама поешь. Иди.
– Не ходи, не хочу я, не ходи! – вскрикнул Аманлык, кашляя.
Но маленькая Алмагуль не послушалась брата, а послушалась Мамана, кинула у дверей хворост и убежала.
Маман положил меч батыра около Аманлыка. Сел и заскрипел зубами, как это делал иногда отец.
– Вот… бери… Он велел. Не мне, а тебе… свой меч… Это ты можешь понять?
– А ты? А ты? – вскрикнул Аманлык.
– Даст бог, и я пойму.
Ты не человек! Нету в тебе ничего человечьего. Всех перебьешь ради славы…
– А чьей славы? Подумай.
– Нам думать – слезами умываться.
Маман нащупал сквозь одеяло руку Аманлыка:
– Не покидай меня, брат… Я уже слишком много потерял. И еще потеряю, знаю, что потеряю…
Аманлык вырвал руку. Глаза его закатились под лоб.
– Иди обнимись с Аллаяром!
Маман встал и пошел к двери. От двери сказал:
– Выздоравливай… Коня твоего я не возьму. Придешь, как встанешь. У нас много дел.
Затем Маман пошел к Мурат-шейху. Шейх в уединении читал Коран, развернув его на коленях, коротко, часто кланяясь и время от времени заунывно напевая с закрытым ртом то, что читал, и казалось, что невидимая оса то прилетает, то улетает, жужжа над ухом. Увидев Мамана, Мурат-шейх всплеснул руками:
– Что с тобой? На тебе лица нет. Где же твоя молодость?
– Слег бедняга Аманлык…
– И ты у него просил прощенья?
– Нет.
– А он у тебя?
– Нет.
– Ну, и то хорошо, что вернул коня, – сказал Мурат-шейх, ущипнув свою бороду. – Сообразил, где его место.
Но Маман с силой ударил себя кулаком в грудь. Мурат-шейх закрыл книгу, чувствуя неладное.
Что ты еще надумал? Что еще хочешь попортить?
– Ничего особенного… Свою жизнь, – ответил Маман.
– Ага, и, конечно, с моей помощью?
Маман встал на колени и поцеловал руку шейха.
– Не откажите… Без вас нельзя. Обещайте мне, заклинаю вас, обещайте! Это благое дело.
– Бла-гое? Говори. Маман насупился.
– Я сколько раз привозил вам приветы, поклоны от Айгара-бия. Нравится мне его аул. Что за люди! У нас таких нет. Мне его аул ближе нашего с вами.
– Хорошо говоришь, сын мой, – отозвался Мурат-шейх. – Что верно, то верно. Из-за таких казахов, как Айгара-бий, можно полюбить даже Абулхаир-хана.
– С такими казахами сам бог велел породниться, – сказал Маман.
Ты думаешь? Есть у тебя… на примете?
– Есть… одна девушка… дочь Айгара-бия… Я ее буду любить до смерти.
Вздох облегченья вырвался из груди Мурат-шейха.
– За чем же дело стало? Сын мой, родной ты мой!
– Дело за вами. Больше никто не сумеет…
– Сосватать, что ли? Кто же не сумеет?.. Со всей моей радостью! Может, женатый, ты у нас остепенишься… Девушка славная.
– Шейх-отец, надо отдать ее за Аманлыка. Ему сватайте.
Лицо Мурат-шейха перекосилось, как будто он глотнул настой полыни.
– О господи… Поистине только этого сраму недоставало моей седой голове… Она же твоя невеста! Или ты не мужчина?.. С какими глазами прикажешь мне явиться пред очи Айгара-бия – просить невесту Маман-бия в жены его слуге? Чего хочешь, безумец? Этой ценой – подольститься к нищему? Или, может, этакой карой – покарать себя?
– Не знаю, как сказать… Я решился, отец. Помогите, отец.
– Поди прочь с моих глаз. Не могу тебя видеть. Урод! Скопец! – закричал Мурат-шейх.
Маман ушел и до поздней ночи бродил по степи. Кажется, его искали… Он укрылся в зарослях турангиля. И думал он со светлой горечью, совсем по-стариковски, думал о том, что, потеряв одну женщину, им избранную, вряд ли он найдет другую, так же, как Оразан-батыр, его отец. Есть такие среди людей, есть среди зверей, есть во всем живом мире, сотворенном всевысшим: не скопцы, не уроды – однолюбы… Думать так было легче. С этой мыслью можно было жить.
17Последний разговор с Гладышевым не шел у Мамана из ума. Вот какая петрушка… То, как рисковал Митрий-туре, отказываясь от охраны, Мамана уже не удивляло. За его храбростью стояла сила несметная. Удивляло то, как рисковал Гаип-хан, собираясь принять джунгар-ских нарочных. Этот храбрец – несравненный, у матери удой молока унес. Схватить бы его за руку!
Избасар-богатырь ходил по пятам за Маманом, заглядывая ему в глаза. Что, если и нам рискнуть? Изба-cap – не великого ума, но надежен, как скала.
– Скучаешь? – спросил Маман. Тошно. Не смотришь на нас.
– Есть дело как раз по тебе. Езжай в гости… к Ну-ралы-баю…
– К которому?
– В ханский аул.
– Не поеду. Нуралы-бай скряга. Заместо угощенья поведет с собой навоз возить.
– Это нам и надо. Сиди у него невылазно. Слушайся во всем, чтобы он был тобой доволен. И не проспи!
– А что? А что?
– Как только пожалуют к Гаип-хану гости, обязательно он пришлет к Нуралы-баю за мясом.
– Известное дело.
Так вот, отнеси хану сам барашка…
– Зачем? Не буду. Не стану.
– Слушай, что говорю. Если гости знакомые, уйди с миром. Если нет, скачи, не жалея коня, днем или ночью, найди меня, где бы я ни был… И держи язык за зубами, если дорожишь своей и моей головой. Чуешь, что я тебе доверяю? Больше ничего не скажу.
На детском лице Избасара изобразилось страдание. Он ничего не чуял, но помирал от любопытства.
– Когда ехать?
– А разве ты еще не уехал?
Избасар-богатырь ухнул, как филин, и побежал бегом к своему коню, сотрясая землю буйволиным топотом. Для начала недурно!
Далее, не теряя времени, собрался в дорогу и Маман, благо Мурат-шейх не подпускал его к себе близко. Маман поехал к Рыскул-бию.
Как и следовало ожидать, в ауле кунградцев была неразбериха. До дела руки не дотягивались. Клятвенное письмо? А что это такое? С чем его едят? Слыхали, слыхали про почин ябинцев! Тем хуже для ябинцев и для письма.
Рыскул-бий встретил Мамана в растерянности. Бойкий Байкошкар-бий и его люди просидели два дня и две ночи, привязанные к арбе, но ума не набрались, набрались желчи. И понятно, нашлись у них единомышленники, и те тоже озлились. Байкошкар-бий собрал при Есенгельды дюжину джигитов, послал их в степь, подальше от аула, и держал эту бражку, как кулак за спиной. Велено было Есенгельды сыскать дружков среди ктайцев и мангытцев, умножиться сверстниками и напасть, но не на старого беркута, а на Мамана. Побьют смертным боем Мамана, опозорят его, – это и будет зарез Рыскул-бию.
Услышав, чем занят Есенгельды, Маман тотчас поднялся из-за дастархана, за которым с почетом и лаской принимал его Рыскул-бий. Хотелось Маману сказать: и вы жалуетесь мне, ждете помощи, не сомневаясь, что я вас выручу, вы, искавший моей смерти и утешенный смертью моего отца! А в глубине души, даже вот в эту минуту слабости, чего вы жаждете больше всего? Чтобы я погиб… Но Маман сказал не колеблясь:
– Успокойтесь, уважаемый. Я им доставлю такое удовольствие: явлюсь к ним сам.
– Но, сын мой… Ты один-одинешенек. Я пошлю тебя проводить.
– Никого мне не надо! Дайте Есенгельды. Дайте полюбить его, как родного брата…
– Прости меня, сын мой.
– Пусть бог вас простит, уважаемый.
Затем Маман поехал в степь и под вечер отыскал Есенгельды в известном всем охотничьем логу, где укрываться означало то же, что мозолить глаза. Бражка его явно приумножилась. Маман насчитал человек двадцать. Джигиты сидели у костра, жарили фазанов. Но незаметно было, чтобы они уж очень веселились.
Когда подъехал Маман, все вскочили, заметались, прячась за спины друг друга, сбились в кучу, как цыплята, когда налетает ястреб. Лишь Есенгельды стоял, выпятив грудь и подбоченясь; перед Маманом, рослым, не по годам матерым, он казался подростком.
Маман спешился и небрежно отдал ему повод, как слуге или доброму хозяину, к которому был зван в гости. И Есенгельды повод принял и даже слегка поклонился, как вежливый хозяин.
– Давайте здороваться, братья, – проговорил Маман с угрюмой усмешкой, подходя к костру и протягивая руку всем поочередно – но кроме Есенгельды.
Джигиты корчились под его взглядом и от его рукопожатия, но помалкивали. Судя по всему, их разбирало сомненье… Виделась им за ближним холмом детская голова Избасара-богатыря.
«Что ж, подождем», – подумал Маман со злым спокойствием. Сел поудобней, снял с вертела поджаренную тушку фазана и, не торопясь, стал ее есть, обгладывая косточки и похваливая:
– А хорошо этак при случае сойтись, посидеть, отдохнуть душой с самыми близкими дружками, а?
Джигиты стояли как пришибленные. Они наконец убедились, что Маман здесь один против них, двадцате-рых, и это было еще страшней. Пали духом удальцы.
– Ну, я поел, готов встретиться с богом, – сказал Маман. – Теперь бейте меня!
Джигиты засмеялись, словно дружеской шутке. Заговорили вдруг хором:
– Мы что! Мы ничего. Вы не думайте, Маман-ага! Мы – любя… Хотели постращать…
– Ну, так стращайте!
Молчанье. Маман встал.
Никого не трону! Забуду, кого здесь видел. Но чтобы сей же час – все по домам. Пора вам сопли утирать!
Джигиты опять захмыкали, ухмыляясь. А один сказал с веселым облегченьем:
Утрем, Маман-ага.
Есенгельды стоял на отшибе, как будто его это не касалось. И лицом, и манерно изогнутой фигурой он изображал презрение ко всем на свете. Маман подошел к нему. Ты чего добиваешься?
– А ты?
– Хочу воли и мира своему народу. Есенгельды дернул плечом, как капризная девица, показал в оскале мелкие острые зубы.
– Мечтать, что вырастишь мизинец с большой палец, – это все равно что летать во сне на крыльях. Пока жив род человеческий, будет везде и обида, и грабеж, и кровь. Недаром говорят: если бы не нос, глаза съели бы друг друга.
– Это правда, – сказал Маман. – Но о чем ты мечтаешь?
– Избавиться от тебя. А то послушать нас с тобой со стороны: ни дать ни взять – спорят два дурака.
Маман вздохнул:
– Сказать тебе нечего. Жаль… Крутишься, как юла, а не соображаешь, какой тебя крутит ветер! Ветер такой, что шапку снесет вместе с головой.
– Не пугай. Я не Аманлык. Учи Аманлыка. Маман бегло, скупо улыбнулся.
– 'А метишь на его место… Как же ты будешь мне служить такой гордый? Хочешь мне служить? Отвечай честно. Не ловчи!
– Хочу, – сказал Есенгельды неожиданно для всех.
– Чего больше хочешь – служить или убить? Есенгельды не успел ответить. Джигиты заорали
скопом, так буйно весело, будто захмелели от веселья:
– Убить! Убить!
И Маман захохотал вместе со всеми.
Сквозь шум и гам не сразу расслышали близкий топот. Маман прислушался и пустился бегом на ближайший пригорок. Так и есть! На дым костра во весь опор скакал Избасар-богатырь. Маман свистнул, зовя его к себе. Избасар ответил таким свистом, что в ушах задожило. Подлетел, спрыгнул на скаку, облапил Мамана. Конь был в мыле, всадник в поту.
– Все сделал. Навоз возил… отнес барашка… Тише.
Избасар огляделся, увидел в логу, у костра, джигитов и потемнел, но сейчас было не до них.
Гость один неизвестный. С виду – дервиш, заху-даленький, паскудненький такой, одна сивая бороденка. Но видел бы ты, как он одернул коня. Жеребец аж присел на задние ноги.
– Он! – вскрикнул Маман. – Брат… молодец…
– Имей в виду, хан за тобой послал Пулат-есаула. Зовет немедля.
– Не может этого быть… Что ты говоришь!
– А что? А что?
– Знаешь, зачем зовет? Проводить дервиша… – Маман хлестнул себя нагайкой по сапогу и засмеялся зло и страшно. – Вот это подарок. Спасибо, хан. Уж я вас уважу.
Подумал. И еще раз хлестнул себя нагайкой, довольный тем, что придумал. Подозвал Есенгельды. Тот подошел, опасливо косясь на Избасара.
Избасар зарычал:
– Дай задавлю эту гниду одним щелчком.
– Нет, брат, – сказал Маман, – эта гнида теперь на моем темени. Продавишь мне темя. Слушай, Есенгельды… Хочешь разом прославиться? Едем со мной. Наперед говорю: дело рисковое. К хану тебя беру. Будешь моей правой рукой. Не струсишь?
– Едем, – ответил Есенгельды, подбоченясь.
– Подай мне коня.
Есенгельды, не прекословя, побежал за конем. А Избасар, ошарашенный, забормотал:
– Ты что же это, Маман? Я тебя не узнаю. Опять ты ослаб?
– Друг, не мешай… Ты свое сделал. Старайся теперь не показываться на глаза.
– Зачем? Почему?
– Завтра все узнаешь. Завтра!
– Скажешь?
Маман кивнул, добавив про себя: если вернусь.
– Не обманешь?
– Нет.
Нелегко было Избасару отойти в сторону, глядя на то, как Маман и Есенгельды, ни с кем не прощаясь, по ехали восвояси, рука об руку, занятые лишь друг другом. Однако Избасар совладал с собой и даже джигитов у костра не пугнул, как следовало бы. Те были поражены еще больше, чем он. Не гоня коня, давая ему передохнуть, Избасар отправился все же в ханский аул. Не сказать, чтобы он особо тревожился за Мамана. Просто невмоготу было от любопытства.
Маман и Есенгельды, напротив, погнали коней во всю мочь, как только скрылись из глаз джигитов. К ночи прискакали в ханский аул. Гаип-хан встретил Мамана, выйдя из юрты, суетно семеня короткими ножками и едва ли не раскрыв объятья. Увидев же с Маманом не Аманлыка, а Есенгельды, хан захлопал себя ладонями по ляжкам, как петух крыльями.
– Ну, слава богу! Это по мне! Угодил, угодил, Маман-бий, вот как нам угодил. Этого мы и хотели. Поладили, значит? На чем же поладили?
– На преданности вам, хан наш.
Есенгельды выдвинулся из-за спины Мамана и открыл было рот, но Маман ткнул его нагайкой в зубы:
– Ну, ты… чина не знаешь? Есенгельды молча, с поклоном попятился. Гаип-хан ликовал в душе. Дельце складывалось как
нельзя более удачно. Он рассчитывал только на Мамана… А уж в пару с Есенгельды… Такой удачи он и ждать не ждал… Если в деле везет с самого начала, стало быть, дело счастливое.
Гость, похожий на дервиша, привез Гаип-хану письменное послание от лица, имя которого не следовало называть вслух, как и имя гостя. Оное лицо обещало Гаип-хану и его потомкам бессменное ханство над всеми каракалпаками, располагая в будущем объединить Нижних Каракалпаков с Верхними, как было до годины белых пяток. Этого хотел и Гаип-хан, об этом мечтали сами каракалпаки… В обмен оное лицо просило немногого – признания своей верховной власти и в знак признания ожидало от Гаип-хана аманата.
Гость напомнил, что нынешний хан Верхних Каракалпаков Султанмурат отдал в аманаты своего сына. Должно бы и Гаип-хану послать сына, лучше старшего – султана Убайдуллу. Но, выслушав Гаип-хана и узнав, кто такой и каков из себя Маман-бий, гость согласился, что, пожалуй, наиболее пригоден в аманаты сей необыкновенный муж. Хорошо, пусть будет Маман-бий. Это ценный аманат.
На том и сошлись, и Гаип-хан послал Пулат-есаула за Маманом. Маману предназначалось проводить безымянного гостя до города Туркестана и там, в Туркестане, остаться, волей или неволей стать аманатом. На крайний случай, ежели Маман оказался бы неумеренно строптив, что не исключено, Гаип-хан не возражал бы против того, чтобы отдать его в руки палача. Более того, такой поворот дела Гаип-хан скрепя сердце приветствовал бы. И это так же вполне одобрил гость, узнав, как далеко зашел Маман-бий навстречу русским. Опасный человек. Его полезно убрать в Туркестан и еще далее…
Когда же Маман приехал с Есенгельды, Гаип-хан подумал, что это не иначе как воля божья. Аманат чудесным образом удвоился числом и вздорожал в цене. Недурно бы сплавить туда же, куда Мамана, и Есенгельды, ах недурно! От них обоих многовато хлопот.
Готовьтесь, – сказал хан бодро. – Есть одно важное поручение. Идите подкрепиться на дорогу. Спать уже не придется. Доверяю вам нашего гостя, только вам! Полагаюсь на вас, как на самого себя.
– Мы рабы ваши, – ответил Маман.
Гаип-хан поспешил в свою юрту, к гостю, – объясниться насчет Есенгельды, а султан Убайдулла повел Мамана и Есенгельды к себе. Пока джигиты закусывали, султан Убайдулла сидел как на иголках. И все-таки не выдержал, зашептал Маману в висок:
– Дай сюда ухо… Ты знаешь, кого будешь провожать? Ты знаешь куда?
– Знаю.
– Дурак! Это советник джунгарского хана. Вашим отцам, старым биям, его не доверишь. Им в руки лучше не попадаться.
– А нам – в руки?
– Вы дураки, – сказал умный султан. Есенгельды побелел. Душа ушла в пятки. Впервые он почувствовал шкурой своей, что значит быть причастным к делам Мамана. Дернула нелегкая – тянуться за ним. Разве не знал, что за дьявол Маман? Невесть в какую яму завлек. Закопает вместе с собой. Куда верней, куда интересней – сейчас бы домой…
До последней минуты Есенгельды надеялся: что-нибудь да помешает, не состоится или хотя бы отложится дело, а тем временем он улизнет, чего бы это ему ни стоило. Но Маман не отпускал от себя ни на шаг, а хан торопил. В середине ночи увидели наконец джунгарца.
Лицом строг и непрост. Одет скромно, если не сказать – бедно. По-каракалпакски говорит без запинки…
Хан сам подал ему коня и горячо обнял дорогого гостя, а тот взлетел в седло, как юноша или ратник.
Ты и есть Маман? – спросил джунгарец ясным твердым голосом. – А это?..
– Это мой первейший враг и самый преданный слуга, – ответил Маман.