Текст книги "Сказание о Маман-бие"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

6

В октябре послы Страны Моря были на полпути домой. Но весть о нечаянном успехе посольства уже дошла до Неплюева. Не верилось никому, что подлинно был фурор при дворе; все в Оренбурге гадали, как же такое могло приключиться. Тем не менее Иван Иванович тотчас распорядился надлежащим манером.

Которую неделю, с утра до вечера, торчал в канцелярии Хелует-шейх, сын Мурат-шейха. Им тяготились. Неловко было смотреть ему в глаза, поскольку ни предостеречь, ни обнадежить его нельзя было, пока не задалось дело в Петербурге. Теперь Неплюев послал за ним, поздравил его и спросил на радостях: как, по его разумению, стоило бы отметить удачу Маман-бия? Ответ последовал примечательный. Сын шейха сказал, что, раз так, то он хочет получить тарханство…

Иван Иванович от души рассмеялся, однако позвал писаря и сам продиктовал ему текст челобитной, дал просителю подписать и тут же наложил резолюцию. По сей челобитной и было пожаловано сыну шейха, знатнейшему из каракалпакских сыновей, тарханство, кое достоинство такоже и детям тархана иметь велено.

Хелует-шейх спешно отбыл домой и вызвал дома большой шум, ибо тархан не платил никаких податей, а в прежнее, не столь уж давнее время считался к тому же несудим. Шум этот был Неплюеву надобен. Так он давал понять всем, а паче всех хану Абулхаиру, как надлежит восприять возвращение из России Маман-бия.

Вместе с тем Неплюев снарядил и послал к каракалпакам с добрым известием знающего по-татарски унтер-офицера, казачьего урядника Филата Гордеева и старого их знакомца Мансура Дельного, присовокупив для подарка старшинам несколько портищ сукна. Гордеев и Мансур побывали в тех самых аулах, в которых полгода назад Гладышев принимал присягу у старшин, привезли ответные дары.

Докладывали посланцы, впрочем, разно. Гордеев усмотрел в аулах радость неподдельную и любезность. Мансур добавлял упрямо: но и страх, да не тот, обычный, к коему издавна привыкли, а некий новый, совсем слепой, когда жить страшней, чем помереть, когда люди ходят по отчей земле с приглядкой да вприскочку, как будто она обжигает им ноги и грозит разверзнуться, – не этого ли добивался Абулхаир?

– Может стать вполне, – сказал Неплюев.

Не миновали Гордеев и Мансур Гаип-хана в его ауле. Сего господина они бранили оба дружно. Похоже на то, что Гаип-хан задумал не платить более податей Абулхаиру-хану, поскольку Маман добился своего…

Неплюев поморщился, щелкнул досадливо пальцами.

– Глупость! Чрез-вы-чайно опасная, если не роковая… Еще при государыне Анне Иоанновне мы согласились насчет каракалпаков: в подданство их принимаем, податей с них не берем. Все поборы остаются в казне Абулхаира. Понимаете, зачем такая-то юрисдикция?.. Что же, у ихнего Гаип-хана две головы не плечах?

– Он не ихний, пришлый, – сказал Мансур Дельный. – Ставленник Абулхаир-хана.

– Даже так… Вероломство – поистине у одних болезнь, у других – страсть. Неужто, однако, он посмеет? И некому его остепенить?

Гордеев и Мансур молчали. В словах Неплюева был скрытый упрек: как не вмешались, не одернули? Но на это они не имели полномочий и уменьем подобным не обладали в достатке. Тут надо бы Дмитрия Алексеевича Гладышева…

* * *

Весной, да и летом, все же выпадало время, когда казалось, что не слышно в народе привычных воплей и стонов: излупили до крови… обобрали до нитки… убили до смерти… Шла страда, впрягались в работу и сироты, и бродяги, а богачи и бездельники меньше таскались по гостям. И пусть обманчивы были это шаткое замиренье, неверный этот покой, – люди хотели обманываться.

Между тем распри текли своим чередом, как река подо льдом. В спорах неизменно и началом, и серединой, и концом был Маман.

– Вот вернется Маман-бий…

Но в эти слова каждый вкладывал свое: кто упованье и утешенье, а кто угрозу; кто любовь и ласку, а кто злую насмешку.

И к осени, особо к зиме, когда пришли с севера добрые вести, стало не лучше, а хуже. Тарханство Хелует-шейха подлило масла в огонь, как ни странно; это была честь не одному человеку, не одному роду, и однако же…

Мурат-шейх, встретив сына-тархана, раздумался – не отпустить ли вожжи: нукеров не готовить, доброхотов отослать по домам, чтобы не дразнить гусей, делу Маманову не помешать.

Кунградские бии, напротив, подняли на ноги джигитов, а сами навалились всем скопом на Рыскул-бия, донимая его злополучным тарханством, ибо досталось оно роду ябы.

– Ежели старый баран не ведет путем отару, а то и становится поперек пути, нет хуже такого помешательства, – бубнил самый бойкий из домашних умников – Байкошкар-бий.

– Ежели всю жизнь мечтаешь украсть и нет у тебя выше мечты, не заметишь, как обкрадешь самого себя, утащишь из собственного загона! – отвечал Рыскул-бий.

Но чувствовал и знал он, что словесной перепалкой дело не кончится.

Снова стал забирать волю ловкий сынок Байкошкар-бия Есенгельды. В отсутствие Мамана он был заметней всех среди молодых. Но Рыскул-бий уж и не знал, радоваться ли этому. Глядя на багровый закат с желтым бельмом солнца, он думал:

«Утопает наше светило в крови междоусобицы…»

Правда, удар, самый первый, был неожиданный.

Явились в аул Рыскул-бия трое всадников; старший из них был рябой, вислоусый, из тех тузов, которые растут не столько вверх, сколько вширь. Подойдя утиной походкой, с нагайкой, висящей на мизинце, он подал руку Рыскул-бию и еще кое-кому из близко стоящих. Двое других тоже подали руки в точности тем же, кому рябой.

– Хан кунградский! Мы к вам от хана Абулхаи-ра, – сказал с форсом рябой, а бии дружно закрякали, ибо Рыскул-бий был назван ханом.

Гостей, разумеется, приняли чин чином, скрывая свои нелады. Рыскул-бий уселся ниже всех, едва ли не у самой двери, чтобы оказать честь всем прочим. За любезной беседой не разобрать было, скалится человек по-лисьи или же готов лизнуть по-собачьи. Говорили об урожае, о скоте, о погоде, ибо неприлично приступаться к гостям с вопросами о деле в день их прибытия. Гости же сколько ни заговаривали, всё – об Абулхаир-хане, о его величии, признанном не только в Малом жузе, но и в Среднем и в Большом, а также во всем многоликом Хорезме. Недаром и русские хана величают… Так говорили гости, и это была фальшь, как и то, что Рыскул-бий – хан кунградский. Не было единства вокруг хана истинного, как и вокруг названого. Но гости и хозяева горячо соглашались друг с другом, в особенности когда фальшивили.

И только ночью, когда кунградские бии разошлись спать, рябой заметил хозяину, нервно ощупывая свои усы, словно проверяя, на месте ли они:

– Что же не спросите, каким ветром нас сюда занесло?

– Я не спешу проводить вас из дома.

– Разве грех – торопиться услышать волю великого хана?

Затем рябой принялся говорить намеками, словно бы о чем-то секретном, но и – само собой разумеющемся.

Долго рябой разливался соловьем, хваля кунградцев, называя их род не иначе как старейшим. Рассеяны они, подобно чистопородным коням в разных табунах, – среди казахов, среди узбеков. Собрать бы их вместе, в одну страну Кунградскую во главе с ханом кунград-ским; в той стране все иные-прочие, и мангытцы, и ке-негесцы, и жалаиры, мигом стали бы кунградцами.

– Вот что на уме у великого хана, потому что вы и ваш род милы его сердцу.

Рыскул-бий мысленно усмехнулся. В отличие от простых смертных, думал Рыскул-бий, то, что мило сердцу хана, он пожирает, как дракон, – самых красивых девушек в известной арабской сказке. Что же сей сон значит? За что такие посулы?

Гость также усмехнулся, в отличие от хозяина, не таясь. И повел речь о том, как плохи, неверны, коварны люди рода ябы, а всех плоше один из них, самый молодой и нахальный, их избранник и любимец.

Рыскул-бий едва не вскрикнул, шлепнул себя ладонями по лбу, благо это не было замечено в свете сальной свечи, догоравшей посреди юрты. Господи, помилуй! Что тут голову ломать? Стало быть, и этому дракону – подай самую красивую, чтобы ее сожрать. Только и всего.

С пониманием, которое можно было принять и за согласие, Рыскул-бий сказал:

– Мы преклоняемся перед величием хана, не проронив ни слова, гости мои.

– Тогда и нам можно спать спокойно, – грубовато-дружески ответил рябой.

С тем расстались до утра. Рыскул-бий едва добрел до самой постели. Сердце выпрыгивало из глотки. Голова разламывалась от боли. Зато почивал безмятежно сын Турекул. Здоров, как племенной баран; в башке – бараньи мозги. Юрта сотрясалась от его молодецкого храпа. Никогда, как бы ни был утомлен или взвинчен, Рыскул-бий не проклинал сына. А тут – не стерпела душа:

– Чтоб тебе с места не встать, дай, боже!

Сын, единственный, был отвратителен, как падаль. Старик пнул его ногой в затылок так, что тонкий сафьяновый ичиг скрипнул. Но Турекул лишь всхлипнул младенчески и заскреб затылок всей пятерней, не просыпаясь. Беда, страх, когда нет сына. А когда сын – дурень? Есть ли одиночество горше, мучительней?

Ночь прошла без сна. Утром жена, войдя к Рыскул-бию и намеренно молодцевато присев на одно колено, охнула, увидев его лицо.

– Плакал?.. Мой бек! Разве не все у нас живы-здоровы?

Он вяло отмахнулся от нее. Может, и плакал. Разве старость – жизнь?

Гости за чаепитием заметили перемену в хозяине, но истолковали ее, как им хотелось.

– Хан кунградский, – сказал рябой вкрадчиво, – ежели вы решились, мы будем счастливы обрадовать великого хана. Час неминуемый, неотвратимый близится. Неужто старый беркут упустит… неужто не сломает хребта той черно-бурой лисе?

– Что за лиса такая? – спросил Рыскул-бий угрюмо.

– А та, которая бежит издалека, полгода бежит, якобы с цыпленком из русского курятника… и которая сызнова зануздает вас, коли добежит до дома!

– Сызнова, говорите?

– Коли упустите время… Выгнали вы ихних угодников, мангытцев, пора браться за самих ябинцев, пока они за вас не взялись.

– Вот что, гости мои дорогие, – сказал неожиданно Рыскул-бий с утомленным вздохом, – не сбивайте меня с толку, не морочьте мне голову, приняв мое чистосердечное угощенье.

– Однако и вы в душу не плюйте гостям, посланным вам на счастье, – осторожно возразил рябой. – Ежели великий хан покроет полой своего халата голову хитроумного Мурат-шейха, вы, кунградцы, будете у рода ябы пасти скот. Погонят жен и детей ваших по милостыню, а джигитов – рыть арыки.

– Ежели так повелит наш шейх, – перебил Рыскул-бий, – так тому и быть. Когда левая рука слушается правой, разве это зазорно? Хуже, когда руки врозь, а ноги бегут, куда тянет не голова, а задница.

– О! Далеко же вы ушли, хан кунградский! Из этакой дали не расслышишь, ваш ли это голос? – язвительно выговорил рябой. И вдруг вскипел:-Старый кобель! На кого осмеливаешься брехать? Что на пользу, что во вред – сослепу уже не видишь?

– Вы мои гости. Что ни скажете, все снесу, – молвил Рыскул-бий с кроткой улыбкой, которая говорила, что он не удивлен: ожидать не ожидал, но и исключать не исключал; знал, кого принимал.

По-видимому, и гости были не слишком озадачены, готовы и к тому, и к этому. Рябой сказал, шипя, как камышовая кошка:

– Хорошо. В свой срок сочтемся. Проводите нас по крайней мере как подобает.

– Позвольте, я приглашу биев, джигитов…

– Нет, уж увольте, никого!

– Как прикажете, уважаемый, – отозвался Рыскул-бий, даже несколько польщенный.

Гости отбыли внезапно, как и прибыли. Провожал их лишь Рыскул-бий, и в этом был усмотрен особый смысл. Стало быть, дело такое, коему не надобно огласки, дело не пустячное: о пустяках и ханы любят пошуметь.

Бии опять всем скопом, во главе с Байкошкар-бием и Есенгельды, вломились в дом Рыскул-бия – без спроса и зова, с оскорбительной развязностью, и принялись за саркыт, угощенье с гостевого стола, дожидаясь хозяина. У хозяйки текли слезы по блеклым, иссохшим щекам от обиды и гнева.

Но бии не дождались хозяина. Не вернулся он и на другой день. Бии крепко осерчали, потому что нетрудно было догадаться, куда он подевался. Полетел, знать, к Мурат-шейху. Вот с кем пожелал хан кунградский держать совет: не со своими биями, а со святым отцом, давно протухшим, как и сам хан кунградский.

Однако минула неделя, – Рыскул-бий не возвращался.

* * *

Посольство Мамана тем временем встречало в пути раннюю зиму. Волгу перешли по льду. В Заволжье застряли. Буран, многосуточный, стер с лица земли дороги, обратил день в ночь.

У всех было неспокойно на душе. Томила и Мамана неотступная мысль: как-то теперь они пройдут по земле Малого жуза, сквозь летучие кордоны бесстыжих нукеров Абулхаир-хана?

Невесело было думать об этом. Но все же Маман был счастлив. Он ступил на вершину своей жизни. Он вез своему народу Грамоту великой надежды.

Мудрецы утверждают: мир божий построен так, что человек, даже испытав в жизни счастье, уходит на тот свет, не успев понять за короткий свой век, что это такое – счастье. Оно, говорят, безбрежно, как небеса, и многолико, как людское море. Для одних счастье – звон золота, для других счастье – мечтания, самые беспредельные и сказочные, но светоносные и чудотворные.

Нетерпенье обуревало Мамана. Мысленно он уходил далеко вперед и в пространстве и во времени, и мечтания его были дерзновенны. Но версты и дни уползали надсадно медленно.

В долгой дороге послы Страны Моря порядком издержались, отощали, измаялись донельзя. Кто не испытывал в жизни зимнего бездорожья, ничего не испытал… Уморились кони и люди. За Волгой, в невылазных сугробах, кони стали падать, а новых не накупишься! Люди хворали, даже такие крепыши, как Пулат-есаул и Сагындык-богатырь; все были простужены, кашляли, зябли, тянулись к печам и тулупам, мечтали о топленом жире и горячем молоке, как чахоточные. Все, кроме Мамана. Хворые валились с седел, пришлось везти их в колясках (одна была Мамана, другая – Гладышева), переобув коляски по-зимнему, то бишь сменив нарядные крашеные колеса на деревенские полозья.

Маман старался ободрить, увлечь:

– Милые мои, утрите глаза и носы… До дома рукой подать. Вспомните, как вас провожал народ. Так же и встретит, еще жарче. Народ вас обнимет, разом выздоровеете! Потому как дорога ваша на том не кончается, а только начинается… Разъедетесь во все концы света: кто в Китай, кто в афганскую сторону, кто в Бухару, Хиву. Будете собирать народ, рассеянный ветрами и бурями, засевать черными шапками родное поле. Станет наша отчизна сильна и могуча, весь мир нам подивится, ибо мы теперь не одни. Сущую правду говорю: мир удивим!

Маману отвечали недружным смехом, натужным кашлем.

Лишь в Оренбурге несколько отогрелись, окрепли. На этот раз не обошли старого приятеля – купца Бородина, побывали у него в гостях, повидали его сыновей, разительно похожих на него и ликом, и статью, хотя один был русый, другой черен как смоль. Бородин, подняв чарку зеленого вина, обещался явиться к черным шапкам, коли на то пошло, с караваном товару красного, и не в одиночку, а подбив с собой изрядную компанию. Маман благодарил за добрую память.

Неплюев, принимая послов, предупредил их:

– Докладывали мне: Абулхаир-хан посылал к вам по прежнему своему обыкновению за воздаяниями. Требовал на зимнее время разного запасу немалого числа… На что будто бы объявлено ему было, что вы состоите в российском подданстве, как и он. Следовательно, должности у вас нет отпускать ему никакого запасу! Надобно это поправить, господа послы. Что за путаник – Гаип-хан? Прошу тебя, Маман-бий, перво-наперво угомонить дураков.

Однако Маман уже не смог ничего поправить и никого угомонить по особой причине.

Едва послы покинули Орскую крепость, последний русский предел, их окружили в степи ханские нукеры и вели до ставки хана, правда, на сей случай – молча, без брани и насмешек. Навещать Абулхаир-хана послам было не с руки, их к нему не тянуло. Но и избегать встречи с ним не было повода. Конечно, нукеры не столько встретили, сколько перехватили послов, но при известном терпении и добродушии их конвой можно было счесть и за почетный.

Гладышев пытался шутить:

– Вы ли не соседи? А как учат старики? Выбирай для дома не место, выбирай соседа!

Шутка была так горька, что смахивала на насмешку.

Прибыли в ханский аул и тут расстались… Послы не были допущены к хану. Не был зван, стало быть, и Маман-бий. Ввели в многокрылую ханскую юрту лишь капитана Гладышева.

Как стало известно позднее русским и только русским, между ханом Абулхаиром и Гладышевым имел место крупный разговор, из тех, кои остаются в памяти, как шрамы. Хан был в бешенстве, капитан Гладышев – близко от того.

– Этого человека, господин хан, принимала царица… Сие обстоятельство вам что-нибудь говорит?

– У нас, у казахов, пословица: в закрытый рот муха не влетит. А у несчастных каракалпаков вечно раззявлены рты…

Так они беседовали.

Далее, в том бешенстве будучи, Абулхаир-хан отобрал адресованную каракалпакам грамоту, распечатал ее своевольно и велел ее читать себе вслух и переводить дословно, а при чтении скалился препохабно, зевал и плевался. Выказал крайнюю степень злобы и ревности.

Притом открылось, что Абулхаир-хан всерьез возымел подозрение, приличествующее скорей вздорной бабе, нежели государственному мужу.

– Знаем, знаем, за что пожаловано тарханство! Оно – по случаю тайного сговора…

– Какого же, позвольте полюбопытствовать?

– Утеснить Малый жуз… со всех сторон, и с российской, и с каракалпакской… меня сместить, прогнать! И того ради напасть на меня российским войскам.

Гладышев застонал.

– Господин хан, помилосердствуйте!

– Зачем же тогда вы не меняете в аманатах моих сыновей? Зачем же тогда черные шапки перестали платить подати? Хотите смертно обидеть? Вконец разорить?

У Гладышева было такое чувство, что он начинает дымиться весь изнутри. Мысленно он спрашивал себя: как же теперь он исполнит свою миссию, как вычтет, то бишь огласит грамоту Елизаветы Петровны каракалпакскому народу? И еще думал он, что Маман все это предвидел.

Опасались и другие самого худшего. По словам Ивана Ивановича Неплюева, Абулхаир, яко весьма горячий человек, издавна многие неумеренности допускал, некоторые и худости делывал, склоняя и возбуждая свой народ к воровству и наглостям. Но этакого распутства все же не ожидали. Оно возвращало к тем временам, когда здесь вот так-то мучился два года кряду мурза Тевкелев…

Пытался ли Гладышев объясниться с ханом? Лучше спросить, слушал ли его хан? В тот день и час не возымели действия ни увещевания, ни даже угрозы капитана Гладышева. Судя по всему, некий момент, подобный кризису болезни, был упущен – и без того натянутые до отказа нити стали рваться. Быть может, случись здесь тот же Гладышев в надлежащее время, все сложилось бы иначе. А может, это и не так. Просто не пришла еще пора тем тонким нитям окрепнуть и стать неразрывными, и Абулхаир-хан только ждал случая – распоясаться столь безоглядно и сумасбродно.

С немалыми усилиями, которые уже сами по себе были унизительны, Гладышеву удалось выручить из рук хана царскую грамоту и передать ее Маману. С тех пор они не видели друг друга. Послы исчезли.

Осведомиться, куда они подевались, было не у кого. Выйдя от хана, Гладышев почувствовал себя точно на скале, окруженной пропастями. Люди отскакивали и убегали от него, подобно диким козам, не отзываясь на отклики. Мансур-толмач догадался убраться с глаз долой, но и в полном уединении, вдали от ханской юрты, ему отвечали невнятным бурчаньем да жестами. Из этого бурчанья следовало, что послов угнали в степь.

И Мамана?.. Его первого! Травили, как красного зверя, но не собачьей, а людской сворой. Другие, впрочем, намекали, что это неправда, ничего такого не было, быть не могло…

На окраине аула, в глубоком сугробе, догорал большой костер. Горел он неровно, то вспыхивал, треща и искрясь, то тлел, испуская клубы смердящего дыма. Сюда Мансур привел Гладышева, и тот опознал в костре обгоревшие обломки коляски, подаренной Маман-бию в Петербурге.

Гладышев и толмач переглянулись и поняли друг друга без слов. Наскоро привели в порядок и готовность оружие, которое при них было, запрягли коней и покатили в мороз и ветер прочь от ханского аула, по дороге на север, в Орскую крепость, увозя с собой тревогу за Мамана.

Долгое время следом скакали ханские нукеры. Они то приближались на дистанцию ружейного выстрела, то едва различимо маячили на горизонте. И вблизи, и вдали видеть их было тошно. Что это – проводы или пого ня? Была тут и угроза, и издевка. Гладышев скрипел зубами, его трясло.

Потом пошел снег, заметелило. Нукеры скрылись из глаз. Гладышев немного остыл и подумал с похолодевшим сердцем: а каково-то теперь Маману? Где он в эти смутные и, может быть, фатальные минуты – молодой неофит с дикого Востока, вызвавший громкую похвалу канцлера Бестужева и одобрительный смех императрицы Елизаветы?