Текст книги "Сказание о Маман-бие"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

17

Ранним утром Аманлык и Каракоз везли дрова из лесу. Их обогнал какой-то всадник на сивом коне, во весь голос провозглашая: «Да будет ведомо всем – настало время новой власти, Мухаммед Амин-инах воссел на ханский трон!»

– Каракоз, ты гони осла потихоньку, а я побегу – хозяина обрадую! – И он побежал что есть силы, спеша сообщить хозяину новость раньше глашатая. И недаром старался: пока всадник на сивом коне задержался с какими-то стороной идущими путниками, Аманлык уже влетел во двор, едва касаясь ногами земли.

– Суюнши, хозяин, добрая весть! Власть в Хиве перешла к инаху, к тому самому, хозяин, о котором мы говорили!

Тот в это время отпирал замок на двери рыбожарки, обернулся, насупив брови, глянул на Аманлыка, – что это он бежит, как мальчишка, а осел где, а дрова? Но, увидев, что работник растерялся, ухмыльнулся.

– Добрую весть ты принес, каракалпак, однако все равно я буду жарить рыбу, а ты – очаг топить! Дрова твои где?

Аманлык стоял, запыхавшись, мокрый, точно из проруби вылез, и, утирая потное лицо, не знал, куда теперь идти: на свое место, к очагу, или назад, к лесу.

А хозяин тем временем одумался, понял, что хватил лишку, обидел безответного каракалпака, а ведь ихнее время теперь пришло! И он, открыв двери, обернулся:

– Что инах ваш к власти пришел – наше счастье, каракалпак. Молодец ты, настоящий джигит! Пусть сегодня на твое место к очагу жена встанет, а ты поди в Хиву, прогуляйся. Может, новости какие от своих услышишь, нам расскажешь. Иди повеселись!

* * *

Матьякуб-шарбакши, как обычно, оказался у ворот своего постоялого двора.

– Проходи, Аманлык, проходи! Далеко, что ли, живешь, показываешься редко, как сизоворонок! Оба тут же обменялись новостями, все равно – Мухаммед Амин-инах у власти.

– Сейчас в Хиве только и шумят о каракалпаках, – добавил Матьякуб. – Ваш Есенгельды-бий получил от нового хана высокое звание мехрема. – И с гордостью рассказал, что именно в его дворе закатил по этому поводу каракалпакский бий пир, а на пире том пол-Хивы побывало. И, рассказывая, как все происходило, шар-бакши все время приговаривал:-А Есенгельды-мех-рем, оказывается, щедрый! Хан имел беседу и с твоим земляком, юношей Айдосом, – из всех молодых каракалпакских мулл его одного отличил. Айдосом вся Хива восхищается!..

Эта весть привела Аманлыка в восторг.

– Скажите, Матьякуб-ага, а повидаться с Айдосом можно?

– Кстати сказать, он сам спрашивал меня, не приезжал ли в Хиву кто-нибудь из каракалпаков? И вот что ты будешь делать, забыл о тебе сказать! Если еще раз придет – обязательно скажу. Ты где живешь? Когда еще приедешь меня проведать? – Взглянув на солнце, сказал, что сейчас как раз молодые муллы с обеда в медресе пойдут, и указал, на какой улице можно их встретить.

Выйдя из затененного высокими домами переулка на светлую улицу, Аманлык увидел высокого, богато одетого юношу в легком халате, ичигах с кожаными калошами, в красивой, искусно намотанной чалме, напоминающей белую луковицу со снятой кожурой. У юноши было чистое приятное лицо с нежным румянцем, пристально глядящими глазами и крупным, упрямым ртом. За пазухой у него засунуты книги. Он шел солнечной стороной, слегка склонив голову набок. Аманлыку показалось, что он видел этого юношу где-то, но никак не мог вспомнить, где и когда. Не решаясь крикнуть: «Эй, братец, погоди!» – Аманлык издали шел за ним, размышляя о том, чей это сын: какого-нибудь мехрема, визиря, а может быть, и самого хана? Но походка его и то, как скромно он держался, напоминала каракалпакских мальчиков из хороших семей.

Юноша шел потупившись, словно обдумывая что-то важное, наверное, суры Корана! – почтительно подумал Аманлык. Улица, прохожие, высокие купола и минареты его, видимо, не интересовали. А что, если его остановить? Спросить: «Не знаете ли вы Айдоса?» А если он сам и есть Айдос? И Аманлык не ошибся. За его спиной послышались веселые голоса, его обогнала гурьба нарядных мальчиков, спешивших вслед за высоким юношей.

– О чем задумался, Айдос? – крикнул один, его догоняя.

– Айдос! – воскликнул Аманлык с такой радостью, будто после долгой разлуки встретил родного сына.

Мальчики остановились и вежливо поздоровались. Слезы поступили к глазам Аманлыка, и он немо глядел на Айдоса, не в силах вымолвить слово.

– Вы, Кабул, идите вперед, не задерживайтесь, а то как бы учитель не обиделся! – сказал Айдос и обернулся к Аманлыку.

Они познакомились.

– Слышал о вас. Вы давно из Бухары? – спросил юноша.

И Аманлык коротко рассказал, как ездил в Бухару, как узнал, что Алмагуль в Хиве, а, приехав сюда, услыхал, что она умерла. Рассказал, и чем сейчас занимается.

Чистый лоб Айдоса слегка нахмурился, – мальчик жалел Аманлыка.

– Да, – по-взрослому веско молвил он. – От судьбы не уйдешь. Жаль, что человек родится, живет, стремится все увидеть, узнать, и вдруг – смерть…

– Я вас не задерживаю, милый? – забеспокоился Аманлык.

– Нет, нет, они там скажут. Сегодня занятий нет. Ребята пошли к мулле на его участке землю рыхлить под посев.

– Скажите еще только одно: каков новый хан, справедливый ли?

– Хан очень хороший. Есенгельды-бию нашему он звание мехрема пожаловал. В честь этого пир был на всю Хиву!

– Слыхал я, милый, слыхал. Пусть это будет добрым началом милостивой заботы хана о каракалпаках.

– А вот ваше ремесло мне кажется неважным, – по-детски живо выпалил Айдос. – Жарить рыбу женское занятие, не дело для мужчины. Ну, если бы вы хоть на маслобойке работали, было бы еще ничего… – И столь же внезапно застеснялся: не обидел ли взрослого человека. – Кстати, сегодня к Матьякубу-шарбак-ши должен прийти один наш каракалпак Бектемир-ага. Он у мастера-плотника в учениках. А товарищ его Бекмурат-ага был учеником у мастера по юртам, так вот он на войне с йомудами погиб. – И, не замечая, как поразило Аманлыка это известие, продолжал:– Вот вам бы на его место поступить, как было бы хорошо! Идемте вместе к Матьякубу-шарбакши, с Бектемиром повстречаетесь, он вам, где мастер по юртам живет, покажет.

– Не опаздывайте из-за меня, милый. Я Бектемира знаю. А вы торопитесь к учителю, еще обидится на вас.

Ничего мне не будет. – Айдос уже знал себе цену.

Как только вошли они на постоялый двор, появился откуда-то и Бектемир. Издали завидев Аманлыка, он пошел, открывая в улыбке крупные, как долото, зубы и широко распахнув руки. Два здоровенных джигита, в старых халатах и черных шапках, слились в объятии. Айдос смотрел на них с радостной детской улыбкой, покусывая большой палец.

Стесняясь говорить в присутствии Айдоса о своем житье-бытье, Аманлык поспешил отпустить юношу.

– Будьте здоровы, долгой жизни вам, милый. Идите по своим делам, а с Бектемиром я сам договорюсь.

– Хорошо. Если понадоблюсь, ищите меня в медресе, – сказал мальчик и, приложив руку к груди, поклонился старшим.

– Какой вежливый, скромный мальчик! Маман-бий очень его хвалил, – сказал Бектемир, глядя вслед Айдосу.

– Прекрасный мальчик. Маман-бий все мечтал найти такого вот юношу, воспитать себе на смену. Такой умница, пусть исполнятся все его желания!.. Да ты слушай, Бектемир, я ведь женился.

– О-о-о, вот спасибо тебе, что выполняешь указ Маман-бия. Поздравляю! Что же ты сразу не сказал!

– Да боялся, ты надо мной смеяться будешь! Ты-то сам как? Не сорвалась еще твоя лошадка с привязи? Гляди за ней хорошенько!

Бектемир загадочно ухмыльнулся, оглянувшись по сторонам, – как бы кто посторонний не услышал! Убедившись, что поблизости никого нет, с размаху хлопнул Аманлыка по плечу.

– И не спрашивай! Я-то думал, она дочка мастера – разводка, а на самом деле она его младшая жена!

– Да что ты говоришь?

– Да, да. Оказывается, она меня полюбила и сказалась дочкой плотника, боясь, что, если скажет – жена, я к ней и близко не подойду. Ну, а когда убедилась, что и я ее люблю, тогда мне правду открыла. «Теперь ничего не бойся, говорит. Уходить будешь, меня с собой заберешь», – сказала. – Бектемир сложил руки, будто благословения просил. – Ой, какая же она красавица! Луноликая, ротик колечком, глаза как солнце яркие, волосы как ночь темные, брови вразлет насурьмленные, бедра широкие, талия тонкая – чистый дутар, грудь как кувшин! Ну, что еще? Ничего не забыл?.. А теперь ты, хитрец, привыкший красивых казашек целовать, теперь ты расскажи про свою! Глаза твои – мера, а сердце – весы.

Аманлык было засмеялся, но улыбка ушла с его лица, как уходит солнце под набежавшее облако. Он нахмурился.

– Мерить глазами, взвешивать сердцем – все это, брат Бектемир, прошло. Взял ее, можно сказать, из жалости. Бедняжка она, смирная, кроткая, работящая. Что укажешь – все сделает, безответная, покорная, не укажешь – так сидит. А вид ее, что вид? Кончик носа срезан, косноязычная, что лепечет, сразу-то и не поймешь. Стесняется, что ли, сама не заговаривает. Ну и я ее не заставляю говорить, боюсь – заплачет. Беспокойная она у меня. Я даже не говорю ей «жена», может, обидится, огорчится, зову ее, черноглазую, Каракоз.

– Ну и хорошо сделал, что женился, – серьезно сказал Бектемир. – Все женщины суть женщины. Красота совсем не обязательна. Умеет печку топить, детей рожает – и все.

– Думаю, что она уже беременна, братец.

– Вот это дело! Молодец ты. А я, брат, попусту стараюсь. Все равно мое потомство будет за хозяином числиться.

– Да уж пока это так и будет, – сказал Аманлык и, разгладив усы, рассмеялся.

Бектемир сказал, что год еще потерпит, а там станет мастером – и домой. Узнав о гибели Бекмурата, Бектемир огорчился до слез, все вспоминал, каким тот был тихим, уступчивым парнем – травинку у овцы изо рта не отнимет.

Когда мы ходили в лес деревья валить, виделся я с ним, бедным. Он все говорил: «Выучусь, тебе первому юрту построю». Не успел обучиться! А его мастер, правда, не умеет учеников в строгости держать, но человек добрый и мастер хороший.

– Вот ты и сведи меня с этим человеком хорошим. Мастер-юрточник жил севернее Хивы, близ Шаббаза, на берегу Амударьи. Чтобы туда ехать, нужно Бек-темиру у своего плотника отпрашиваться. А сейчас послал его хозяин на здешний базар масло для ступиц покупать, и пошли они вместе с Бектемиром к лавочнику, на рынок. И вдруг, издали увидев какого-то человека, Бектемир закричал:

– Ну, брат, счастлив твой бог! Вон и сам юрточник сюда жалует. Во-он тот, гляди!..

– Эх, кабы он меня принял!

– Примет. Он Бекмурата любил. Вообще сам человек добрый, с охотой учит каракалпакских ребят.

Джигиты встретились с мастером, поздоровались, стали рассказывать все по порядку, кто Аманлык, да где работает, да почему хочет к нему в ученики проситься. Но он сразу все понял.

– Знаю я твою рыбожарку и хозяина твоего знаю… Правильно задумал юрты строить учиться. И тебе будет хорошо, и народу твоему польза. Нет большего счастья, чем строить дома человеку, душу его веселить. Строить дома – дело добрых людей, рушить дома – дело грязных свиней. Приходи – приму.

– Спасибо, мастер, приду непременно, – сказал Аманлык, прощаясь. Юрточник сразу ему полюбился.

А вот сладкоречивый хозяин рыбожарки на деле оказался совсем не таким, каким его считал Аманлык. Судя по тому, как ласково он обращался с работником, голоса на него не повысит, дня не пройдет, чтобы о житье-бытье не спросил, даже, что во сне видел, интересовался, Аманлык думал, что хозяин благословит его на благое дело, заплатит за труд, оденет и отпустит с добром.

Но стоило заикнуться об уходе, как хозяин показал, что он за человек. Визгливым бабьим голосом начал он перечислять все те беды и убытки, которые, оказывается, причинил ему Аманлык. Скуля, как голодная сука, он напоминал Аманлыку, как «пожалел» его, бедного скитальца, голого, босого, с оторванным ухом, и из милости взял на работу. Потом он столь же долго и подробно, нанизывая одно свое благодеяние за другим, расписывал все убытки, какие понес, кормя и одевая неблагодарного своего работника и его прожорливого осла…

Аманлык стоял, закрыв уши, понимая, что не только о плате за труд говорить не приходится, но опасаясь, чтобы и последнее его имущество – осла – хозяин не отобрал. И как в воду глядел! Стоило Аманлыку с Ка-ракоз взяться за свои тощие узелки, как хозяин, брызгая слюной, схватился за недоуздок осла.

– А осла себе оставляю, себе, за то, что ты ел-пил у меня!

Аманлык, разъяренный, дрожа всем телом, выхватил из ножен свой меч и взмахнул им над головой, но Кара-коз грохнулась ему в ноги и, словно железными путами, охватила колени, плача и еле слышным голосом что-то лепеча. Остывая, Аманлык сунул меч в ножны, свернув в круг веревку, заменяющую повод ослу, с размаху бросил ее на шею хозяина:

– На, подавись! – И ласково поднял Каракоз:– Не плачь, пойдем отсюда!

Осел всхрапнул и закричал вслед уходящим «и-а! и-а!», будто оплакивал своего хозяина.

18

Никому еще не довелось видеть Маман-бия без дела лежащим на боку. Соглядатай со стороны, посмотрев на него сегодня, легко мог бы пустить слух, что вот, мол, бий спился, с утра самого валяется дома пьяный. Раздав накануне весь скот, подаренный казахами бедствующим семьям нукеров, погибших на войне, сегодня бий лежал в своей юрте, изредка прихлебывая холодный чай из глиняной пиалушки и мучительно думая о том, что же это опять приключилось с народом.

Давно ли шли к нему радостные вести: «такая-то родила», «у такого-то сын родился»– и словно звездное небо открывалось над ним в сумраке ночи, и силы в нем прибавлялось, светлое будущее виделось впереди. Сбор нукеров, война и печальный ее конец – большинство нукеров не вернулись живыми – были как гром среди ясного дня. Беда усугублялась обидой: у тех каракалпаков, которые уцелели в битвах, Хива отобрала оружие, отпустила домой и калек и здоровых с пустыми руками. Болела душа у Мамана, скорбь не давала поднять голову.

Глядя на мужа, страдала и Багдагуль. Бесшумно бродя вокруг, она выбирала удобную минутку, чтобы, напомнив Маману о добрых его делах, хоть немножко отвлечь от мрачных мыслей о жестоких потерях. Господин мой, можно ли спросить у вас…

– Спрашивай, милая, – ответил он, не двигаясь.

– Каким был бы свет наш, если бы человек человеку не помогал?

– Земля кишела бы клыкастыми тварями, день и ночь грызущимися между собой. – Бий поднял глаза, жена никогда не задавала ему подобных вопросов.

Между тем очаг угасал, Багдагуль вышла во двор за топливом и быстро вбежала обратно:

– За домом, за дровами, скорчившись, какие-то три парня прячутся!

– Почему же ты их сюда не позвала?

– Не хотела, чтобы увидели вас расстроенным, господин мой.

– Позови, милая. Эй, ребята, идите сюда! – крикнул бий громко.

Он сел, расправив усы, скрестив ноги по-турецки. Лицо его порозовело от огня.

– Оу, Аманлык! – воскликнул он, увидев первого из входящих ребят. – Входи, Жаксылык, сынок! – поправил он сам себя, поднимаясь и безошибочно узнавая сына своего друга.

Сейчас юноша был таким, каким был его отец в те незабвенные годы, когда свободные как птицы сироты, Аманлык и Алмагуль, бродили по аулам, прося подаяния.

– Ох, Жаксылык, сынок, – молвил Маман, гладя густые черные волосы паренька и целуя его в лоб, – будто я с Аманлыком, отцом твоим, повидался, ну вылитый ты отец! А эти ребятки чьи? – спросил он, гладя по обросшим головкам двух мальчиков помладше Жаксылыка, похожих между собой, с чуть раскосыми глазами, одетых в косоворотки и армяки, как дети татарских или русских баев.

– Братишки мои, – коротко ответил Жаксылык. Тут, видно, была какая-то тайна, и бий больше вопросов не задавал.

– Молодцы, джигиты, что пришли навестить де-душку-бия, – сказал он, чтобы подбодрить дичившихся ребят. – Очень хорошо, светик мой Жаксылык. Отец твой уехал в Бухару, тетушку твою Алмагуль искать. Ждем его, скоро приедет.

Открытое лицо Жаксылыка словно бы потускнело. Он молчал.

После того как ребята поели и попили горячего чаю, оба младших повалились, разомлев, на кошму и дружно засопели.

– К трудной жизни не привыкли, – сказал Жаксылык.

– Похоже на то! – поддержала Багдагуль. Байскими детьми были, – молвил Жаксылык,

готовясь к длинному рассказу.

– Говори, сынок, говори, – подбодрил его Маман и придвинулся к мальчику, готовый слушать.

– Меня ведь Тилеунияз-бай тогда купил, – начал Жаксылык. – Хитрый был человек, оказывается. После большой перекочевки сюда он и говорит: «Будто богом проклятый наш народ. Только на новом месте обживается как подобает, сытости достигнет, враг тут как тут, опять нас разоряет, опять на новое место беги! Вот я и хочу один жить, без народа, – целее будем». И повел нас берегом моря на север. Прикочевали мы в какой-то дремучий темный лес, развьючиваться стали. Дом построили, стали жить одни, годов не считали. Скот байский умножаться стал. Сам бай съездит иной раз куда-то на верблюде, пшеницы привезет. Говорил, из страны русских, а то так от башкир либо от татар. И рубашки эти тоже из тех краев. И ту, что на мне, он из последней своей поездки привез. – Жаксылык показал надетую на нем рубашку с татарским воротником. – Вот раз пасу я спокойно телят в лесу, вдруг выскакивают из чащи двое каких-то верховых и давай моих телят угонять, шумят, лошадьми теснят, на меня и внимания никакого не обратили. Кинулся я к дому, бая звать, а дом – весь в огне. Эти двое сидят перед крыльцом, плачут, родителей зовут. А те лежат на земле неподвижно. Отец уже мертвый, а мать чуть жива. Увидала она меня и шепчет: «Светик мой, прости, если когда обидное тебе слово сказала, не бросай сыночков моих, пусть братьями тебе будут. Ушли мы от своих и пропали. Говорят же, одинокого всяк съест. Съели нас волки!.. Наживали добро от родины вдалеке – все врагу досталось… Теперь с братиками вместе идите все к югу, к югу, к народу нашему, к Маман-бию идите…» – и померла. Ждал я до утра пастухов, которые на лугу коров пасли, думал – придут, а их тоже, видно, враги угнали вместе со скотом. Не пришли они. Наутро закопал я хозяев мертвых как сумел. Поделили зерно, какое уцелело, на троих и пошли. На авось пошли, по солнышку. Вышли к синему морю без конца без края. Потом узнали: называется Арал. Кругом, сколько глаз видит, – ни аула, ни человека, ни души! Берегом шли долго. Увидели: плывет лодка, а над ней, узнали мы потом, парус называется, ветром надутый. Люди в той лодке, русские, оказывается, заметили нас, давай руками махать. Пристали они к берегу, вышли из лодки, рыбу выгрузили, снасти, воду вычерпали. Один из них малость по-каракалпакски знает, спросил: что здесь делаем, куда идем? Я сказал им все как есть. Он с товарищами своими поговорил. Один здоровый такой, с бородой, подошел, по головам нас погладил, а тот, кто по-каракалпакски знал, «садитесь, говорит, в лодку». Сели. Сел с нами и тот, бородатый, и мы поплыли. Остальные трое на берегу остались, руками нам махали. Устали мы, в лодке заснули и не знали даже, долго ли плыли и куда приплыли. Даже и сколько дней прошло, не знаем. Вышли на какой-то берег. Они высадили нас, каждому по две рыбы дали из тех, что дорогой поймали, и сказали нам: «Теперь идите по суше, от берега все прямо и прямо, – здесь каракалпакские аулы недалеко». Попрощались с нами, и мы ушли. Кабы не мальчики эти, которые сроду пешими не ходили, я бы давно здесь был. Ну, а так мы до аулов позавчера к вечеру добрались, а к вам вот – сегодня утром…

– А ты смог бы найти место, где вы на берег сошли? – спросил Маман.

– Найду.

Хотя и видел бий по лицу, что парень измучился в дороге, но не вытерпел, – уж очень хотелось узнать, кто эти русские люди, что ребят спасли.

– А что, сынок, если мы с тобой съездим поищем тех русских, пока они к себе не воротились?

Жаксылык не мешкая вскочил:

– Едемте.

Багдагуль спешно замесила тесто, напекла им лепешек на дорогу, и, когда солнце перевалило за полдень, Маман-бий и Жаксылык сели вдвоем на белого коня и поехали в сторону моря.

* * *

На просторе однообразных, уходящих в далекую даль морских берегов трудно оказалось Жаксылыку точно указать место высадки: мол, вот здесь! Да и море сегодня было совсем другое. С грохотом катились высокие валы, украшенные белой пеной, словно горы с могучими хребтами, перевалами, с увенчанными снегом вершинами. С шумом бились волны о берег, кипели и бурлили, выбрасывая на песок все, что не могло устоять на их пути.

Маман-бий не торопил джигита. Конь у них притомился, и, проезжая берегом бескрайнего синего моря, они садились в седло по очереди. Глаза путников устремлены в беспредельную даль, и, если на вершине огромной, как гора, волны зачернеется что-то – огромный куст принесенного бешеной Аму турангиля, – они останавливаются, с тревогой всматриваются: не человек ли?

– Не дай бог, человек утонет! – бормочет Маман-бий, тихонько следуя на коне за Жаксылыком.

Тщетно ездили они по берегу, не нашли никого. Пришлось возвращаться. Но они не теряли надежды и через неделю снарядились к морю опять. На этот раз ехали вдоль одного из рукавов Амударьи.

На мутной поверхности бешено рвущейся к морю реки, крутясь в кипящих водоворотах, плыли трупы животных, вырванные с корнем изломанные деревья, всякий мусор и хлам, выброшенный из человеческого жилища. Маман-бий новыми глазами вглядывался в пучину, будто видел все это в первый раз.

– Всю падаль, всю грязь жизни, мертвечину несешь ты на себе, бешеная Аму! – горестно прошептал бий. – Сходны наши с тобой судьбы! Но ты очищаешься от грязи, выносишь ее в море. А мы? Мы все вмещаем в себя. Мы не только река, мы – и море! Да, мы – и море!

Жаксылык не понял, о чем толкует Маман-бий. Бий-ата, вы устали, садитесь теперь вы на коня.

Бий молча сел в седло.

На обратном пути, объезжая аул Есенгельды, они увидели бесчисленные следы конских копыт на дороге. Камыши по обеим сторонам дороги были поломаны и истоптаны. Видно, многочисленные всадники рыскали здесь рядами взад и вперед. Удивленный, Маман остановил коня.

– Видишь, сынок, что это?

– Ой, бий-ата, видно, копыта у них каменные, – не только поломали камыши, в прах растолкли.

У коня, сынок, две походки. Одна далекое приближает, человеку на благо; другая все живое в пыль превращает, это беда. Не дай бог, коли наш конь второй походкой пойдет!

И опять ничего не понял Жаксылык. Поехали, сынок! – сказал бий.

И Жаксылык сел на лошадь у него за спиной.

Когда они проезжали берегом Кок-Узяка и уже приближались к пшеничным полям аула Сабира Франта, выехал им навстречу Дауим.

Урус-бий, Есенгельды-мехрем повелел, чтобы завтра утром явились вы к нему на ноншуту! – нагло ухмыляясь, сказал он.

Маман-бий не удивился, что даже стремянной Есенгельды-бия позволяет себе называть его в насмешку урус-бием. Его удивило другое.

– Советник хана? Мехрем?!

– Да, не Есенгельды-бий, а Есенгельды-мехрем! Мехрем, и чин и звание у него выше вашего! – злорадно молвил Дауим и поднял коня в галоп.

Что такое ноншута, бий-ата? – спросил Жаксылык немного спустя.

– По-хивински это значит – завтрак.

– А что бы ему по-каракалпакски сказать: завтрак, халкас?

Тогда не был бы он мехремом! – ответил Маман как бы очнувшись, мысли его заняты были появлением «каменных копыт».

«Новое бедствие! – думал он в тревоге. – Беспощадный бог, снова глянул ты на нас незрячим своим оком! Неужели и этот малый клочок земли, камышом заросший и гнусом, кровь пьющим, населенный, кажется тебе слишком хорошим для народа моего, с головы своей черную шапку скорби не снимающего, для души его, полной горести бесконечной… Создаешь людей на этом свете еще в утробе материнской друг другу врагами… А что, если, разгадав твое коварство, все они восстанут против тебя? Мир тогда перевернется вверх дном – и вот тут-то все и встанет на свое место!»

Глухой гул голосов доносился теперь из аула Сабира Франта. Шумная гурьба людей, окружив какого-то всадника, вышла оттуда. Еще слов нельзя было разобрать, но видно было, что они спорили, в чем-то его убеждали, грозя кому-то кулаками. Маман-бий, пристально вглядевшись, узнал всадника, старика с сутулой спиной. Это был Есим-бий. Маман подъехал к толпе, поздоровался. Рыбак, который год назад, перейдя на сторону Есенгельды, расколол толпу, пришедшую протестовать против набора нукеров, теперь, вместо ответа на приветствие, снял свою черную шапку и пошел навстречу Маману:

– Прощения просим, Маман-бий. Искали мы вас, нигде не нашли. Оказывается, прибыли из Хивы вооруженные люди от хана. Говорят, за то, что сделали Есенгельды-бия мехремом, налог пришли с нас собирать. Так ведь грабят они народ, обижают. Вчера, к примеру, устроили в ауле игру на конях, а мы им вместо кокпара. Кто из дома выглянет, того плетью! Это за что же нам такое издевательство?

Кровь бросилась Маману в лицо, в сердце точно нож всадили. Не понимая толком, что тут такое случилось, он вопросительно глянул на Есим-бия.

– Еду я из дома Есенгельды-мехрема, мудрый бий, – сказал старик. – Наших людей обложили налогом в двести золотых монет. А всего только наши, здешние каракалпаки, должны дать хану две тысячи золотых. Это не считая жанадарьинских, с тех особо берут. Вот и приехали сорок всадников налоги взимать.

– Это и есть благодарность Мухаммед Амин-инаха населению, помогавшему ему на ханство сесть!

– Хан будто сказал, что это на укрепление его престола.

Так вот нукеры его трон и укрепляли! – сказал Маман в горьком раздумье. – Да-а-а, из всех наших нукеров, что трон его на войне защищали, никого в ханской охране не оставили да и домой отпустили безоружными. Теперь, видно, так и будет в наших местах: хлеб наш, а скатерть ханская. Не дай бог нам, каракалпакам, от овода жужжащего убежав, к пиявке, потихоньку кровь людскую сосущей, прибиться. – Он почувствовал, что его слова разочаровали людей, не того они от него ждали. – Ну, хорошо, расходитесь теперь по своим делам, а я с мехремом поговорю, что и как – разузнаю.

– Мы и деда нашего, Есим-бия, о том просили, – вступил в разговор Сабир Франт. – Пускай бы обирали, да не до нитки, а то, глядишь, и той справить по случаю рождения сына не на что будет.

Глянул Маман на сгорбившегося в седле Есим-бия и подумал, что сегодня ему до своего аула не добраться, и зазвал к себе в дом ночевать. По дороге они и мыслями своими поделились.

– Не знаю, не знаю, – сказал старый бий, задыхаясь от гнева. – Превратились мы в забаву для скучающих бездельников, как козел на козлодранье. Из рук джунгарского хана попали к хану Малого жуза, а от него русскому послу под колено, а когда уж ни шерсти, ни мяса на нас не осталось, до костей ободрали, хан хивинский нас подмял. Куда ни подадимся, все оказываемся чесоточным козлом, что перед смертью о посох пастуха трется.

Слов не находя от негодования, Маман-бий молчал, стиснув зубы… И виделись ему, словно в тумане, скачущие кони, плачущие дети, женщины, старики, с криком спасающиеся из-под «каменных копыт», – и горючие мужские слезы обожгли глаза бия.

– Жаксылык, беги-ка ты к тем вон домам! – сказал он, ссаживая мальчика с коня возле аула Бегдуллы Чернобородого. – Найди там человека по имени Нура-булла, который хромым с войны воротился, и вечером приходи с ним ко мне домой. Видите теперь, Есим-бий, почему хан наших нукеров безоружными по домам распустил? Но что бы там дальше ни случилось, а нам надо слова своего держаться. Гореть, так под державой русского царя!

– Да кто же против мудрого твоего слова, большой бий? Все согласны. Да ведь чем одно и то же говорить, лучше приступать к делу!

И Маман понял, что все его призывы к России присоединяться ныне былое значение теряют, а сам он превращается в пустого болтуна.

– Да, похоже, пора действовать, – молвил он. – Позовем еще и Бегдуллу Чернобородого, пошлем человека за Убайдулла-бием. Пусть Нурабулла за Мырзабек-бием сходит. Посмотрим, нельзя ли тем, кто несет нам смерть и беду, тем же самым ответить?!

Есим-бий ничего не сказал, но Маман-бий приметил, что смотрит старик с одобрением.