Текст книги "Сказание о Маман-бие"
Автор книги: Тулепберген Каипбергенов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
Подошла очередь Рыскул-бия. Он огладил белоснежную бороду.
– Спрашиваю: как узнать человека, у которого на душе горе?
Черные шапки застыли, не дыша… Многие ожидали, что уж теперь никак не усидит, покажет себя Есенгельды. Но он не поднял головы. И те, кто умел видеть, видели: струсил Есенгельды. И понимали, что его страшило: ввяжется Маман, поправит его ответ во второй раз еще обидней, чем в первый.
Бии переглядывались, ожидая. На лугу стали шептаться то здесь, то там. Но молодые джигиты сидели, повесив головы между колен.
Тогда Гаип-хан бросил беглый колючий взгляд на Мамана. Нетерпеливый взгляд. Маман встал.
– Хан мой, я мог бы сказать, что горе любит паши глаза и наш язык. Застелет глаза – человек плачет. Уколет в язык – человек жалобится. Но это каждый скажет. Вот мы молчали, услышав вопрос… Почему молчали? Потому что мы горе видим, закрыв глаза. Это для нас не задача. Головы ломаем, как разглядеть радость… Простите, нескладно сказал.
– Нескладно, говоришь? – переспросил Гаип-хан и коротко хохотнул, посматривая на оторопевшего Рыскул-бия.
Однако бодлив наш юнец и на лбу у старца огромнейшая шишка. Нет, пожалуй, что-то в нем есть и от шейха, и от батыра. Смесь недурна. Таких надобно запрягать пораньше, пораньше, пока не отбились от рук. Или сворачивать им шею, на худой конец, тоже пораньше.
Вступился Убайдулла-бий, чтобы замять неловкость, выручить старца, не дать задуматься простолюдинам.
– Хан мой, – проговорил он с церемонным поклоном, – мой вопрос похож на ваш: кого больше па земле – богатых или бедных?
Но дело повернулось не так, как хотелось бы почтенному главе рода. Лиха беда начало. Понравилось сиротам говорить с ханом. И еще один молодец внезапно выбежал из заднего ряда – балагур Аллаяр, чумазый и нахальный.
Бии все разом, все скопом зафыркали, тряся бородами. Иные плевались:
– Гнать его! Пусть сядет! Пусть сперва добудет себе на кусок хлеба!
По лугу прокатилась черная волна. И как ни странно, многие из простолюдья были против, но больше все-таки – за сироту.
Мурат-шейх, перехватив молящий взгляд Мамана, покачал головой, отказывая наотрез, но все-таки поклонился хану:
– Окажите великую милость… Удивите народ великодушием…
И хан удивил: кивнул, задрав бороду кверху так, что она заслонила нос.
– Эй, мальчик, – сказал шейх, с нескрываемой болью глядя на биев. – Благодари хана нашего, ибо его щедрость поистине ханская. Говори… Говори коротко.
Аллаяр немедля подбоченился, прогнув спину, и джигиты, следившие за огнем, невольно прыснули, узнавая в немытом оборванце барчука Есенгельды. А потом случился такой конфуз.
– Говорят, мы богаты, каракалпаки… – сказал Аллаяр, – до первого набега врага… Я так думаю: тот богат, кто доволен. Не мошной – душой! А кто недоволен – последний бедняк. Я, например, сыт каждый день. Тем и богат. Таких, как я, не сочтешь. Нас много, нас больше, богатых, самых богатых! – вскрикнул Аллаяр, и все увидели: смеялся парнишка, право, смеялся, ощерив зубы, а по щекам его текли слезы.
Тишина. Черные шапки ответили сироте долгим молчаньем.
Гаип-хан, насупясь, боком склонился к Мурат-шейху.
– Это как же понять, шейх мой? Сын батыра якшается с нищими? Тут целая банда… Это зачем?
– Детская блажь, хан мой, детская блажь. Безотцовщина…
Слово хапу понравилось: безотцовщина. Однако каковы голопузые! По виду – щенки, дети… А души отчаянные. Отпетые головы. Таким дай вожака – учинят разбой. Этих щенков лучше топить.
Гаип-хан поиграл в короткопалой руке нагайкой и словно бы рассеянно, но совершенно внятно сказал «самому богатому» мальчику:
– Пошел вон.
Аллаяр убежал. И не только бии, вовсе не только бии, а очень многие бедняки, сидевшие на лугу, сочли, что, конечно, оно понятно, иначе быть не могло, а нищему – поделом.
Тем временем хану стало приедаться это занятие. Султаны сидели как на иголках. Пора было возвращаться к истинному делу – к охотничьей своре, пора.
Бии мигом почувствовали перемену погоды на торе. И Давлетбай-бий, очередь которого подошла, человек с проседью в бороде, сказал, поспешая:
– Хан мой… народ… У меня вопроса нет. Я вот что спрошу: где ты такой премудрости, таких слов набрался, сынок, милый?
Спрашивал он Мамана. Тот долго молчал, глядя в упор на хана с непонятной печалью. Ответил глухо:
– У меня трое учителей… трое отцов родных…
И Мурат-шейх опять прикрыл ладонью лицо, ожидая самого худшего. Прямота… прямота юношеская его погубит!
– А кто же третий? – лениво-ласково осведомился Гаип-хан, подсчитав в уме, что первые двое – батыр и шейх. Хан не сомневался, что этот остроумец и бесстрашный обводчик подольстится, назовет его имя, имя потомка достославного Тауке-хана. На том можно бы и покончить.
Страстное желание распирало грудь Мамана – крикнуть на весь свет: русский!.. золотобородый… всю свою жизнь идущий в Индию! Но он выговорил сквозь зубы, глядя в землю:
– Скоро узнаете.
Гаип-хан досадливо причмокнул мясистыми губами: застеснялся… мальчишка… Небось Есенгельды не опустил бы глаз.
С протяжным внушительным кряхтеньем, обозначавшим его высший ранг и безраздельную власть, Гаип-хан поднялся, и тотчас повскакали султаны, встали бии, умеренно, чинно покряхтывая и отдуваясь, что означало полное признание и почитание оного ранга и оной власти, а все вкупе: конец – делу венец.
Поднялись и черные шапки, покатился гомон по всему лугу:
– Маман умнейший… Маман!
Выкрикивали некоторые и имя Есенгельды и даже Аманлыка.
Гаип-хан ударил в ладони. Стало потише. Хан выпятил бороду.
– Народ, не ори… И слушать не стану! Все было у вас на глазах. Все вы свидетели. А дальше дай срок, наберись терпенья. Мы порешим. Подумаем с шейхом, со старшими, – объявим! Узнаете, кто умнейший…
Не тут-то было. Зароптали черные шапки. Поднялся шум безудержный.
– Решайте при всем народе! Обещали при всем народе! Как по обычаю! Как во времена оны!
– Взбесились… Всех разгоню! Все отменю! – крикнул Гаип-хан, надув шею.
Но его перекричали:
– Мамана! Объявляйте Мамана! Хотим Мамана! И даже один бий, глава ктайцев, Давлетбай-бий, возвысил голос, всех удивив:
– Преклоняюсь перед сыном батыра…
Не сказать чтобы хан растерялся – задумался. Хотел было в сердцах уйти, но сообразил, что неприлично ему шествовать сквозь такую шумную толпу: великовата толпа. Мог бы он перепороть каждого десятого – в пример остальным. Неохота. Пойдет праздник псу под хвост. Да и что дразнить простаков, себя тревожить? Правду сказать, Есенгельды – козлик, Маман – буйволенок.
С решимостью, истинно ханской, Гаип-хан поднял руку с нагайкой. Голос его был грозен:
– Подать сюда кушак!
Как по мановению волшебника, стихло на лугу – стрекозу не услышишь. Гаип-хан поманил к себе пальцем Мамана.
– Раз я сказал, значит, сказал, – промолвил хан. – Да будет, как при отцах и дедах, священна их память! – И подпоясал Мамана кушаком бия. – Сажаем тебя на коня, сын батыра. Отныне ты – Маман-бий! Будешь при мне. Жди, позову.
Затем Гаип-хан добавил, как бы походя, почесывая себе висок нагайкой, но это были роковые слова:
– А молодцы ябинцы… Куда до них кунградцам! Говорят, что и те нищие оборванцы – рода ябы… Эй, молодцы.
Мурат-шейх прослезился, низко поклонился хану и поцеловал полу его халата. Тут же шейх поклонился и главам родов, поклонился народу и объявил во всеуслышанье:
– Почтенные бии, не дадим остыть нашей радости, справим по такому отменному случаю той. Будьте нашими возлюбленными гостями. И дерзнем все вместе – пригласим на торжество светлейшего хана нашего…
Не все, однако, были довольны, не все. Одни улыбались, другие усмехались. Одним все было по душе, а другие втайне подумывали, что поспешил Гаип-хан, зря поспешил…
Еще не успели проводить хана, как разительно изменился луг: словно покрылся островами, большими и малыми. Обособились черные шапки по родам, вокруг своих биев, и разделило их толпы незримое бурное море.
6Три дня длился той. Ели мясо. Пили крепкий кумыс. Для самых почетных гостей припасли граненый штоф русской водки, добытый у караванщиков. Ее пили, морщась да приговаривая, что это греховное зелье пивал сам царь Петр. И самолично учил его пить своих биев.
Маман сидел рядом с Гаип-ханом. Хан пожаловал вместе с султанами и держался запросто, не слишком чванясь. Говорят, будто бы царь Петр держался на пирах как равный со всеми гостями и был от того особый прок. Никак не мог уразуметь Гаип-хан, какой от этого мог быть прок, но уразуметь силился.
Мурат-шейх, напротив, не находил себе места, потому что не видел на тое почтеннейшего Рыскул-бия с кунградцами и досточтимого Давлетбай-бия с ктайца-ми. И те и другие уехали внезапно, перед самым началом, прямо от дастархана, ни у кого не спросясь, ни с кем не объяснясь.
Можно понять досаду Рыскул-бия. Как не понять! Маман сел на коня, ступив ногой на темя Есенгельды. Однако состязание было честное, у всех на глазах. И посадили на коня не какого-нибудь босоногого, без рода, без племени, а сына самого знаменитого человека каракалпаков. Вольно Рыскул-бию спорить с Оразан-батыром, а Есенгельды сам бог велел – служить преданно сыну батыра. Досада досадой, но есть же приличие и послушание! Там, где в гостях хан, главе рода кунградцев задирать хвост неуместно…
Что случилось с Давлетбай-бием, вовсе не понять. Он единственный из биев похвалил Мамана. Куда его понесло с тоя в честь Мамана?
Не предаваясь гневу, не позволяя себе осерчать, Мурат-шейх послал смышленых гонцов вдогонку за кунградцами и ктайцами, но гонцы вернулись ни с чем, – их отослали, не допустив к биям, то бишь прогнали.
Слово Мурат-бия было словом старшего, а слово старшего – последнее слово. Как ни спорили бии меж собой, а шейху обычно внимали не прекословя. На зов его являлись без промедленья. Так же чтили слово Ора-зан-батыра. Оба они, как святые, не знали ни козней, ни коварства. Но батыр бывал резок, мнителен, его суд зол, его суда боялись. Суд шейха притуплял острия, врачевал синяки и шишки, в его суде нуждались.
Что ж ныне замутило рассудок старейшему Рыскул-бию и, быть может, добрейшему Давлетбай-бию? На тоненькой нити держались черные шапки у самого края бездны, и эта нить – единство. Нужно быть крысой, чтоб грызть эту нить. Слава богу, думал Мурат-шейх, у Мамана отрастают львиные когти…
Гаип-хан следил за хозяином тоя посмеиваясь. Хан знал то, чего шейх не знал.
У ханов свое разумение, и то, что не нравилось шейху, Гаип-хану нравилось. Хан Абулхаир сидел, как бог на небесах, управлялся с необъятным казахским Малым жузом, но и он дрожал как овечий хвост, когда близ него становилось слишком покойно. Гаип-хан обретался на грешной земле, в яме, кишащей, шипящей, и даже султанам своим, сыновьям и зятьям, связывал хвосты, чтоб не жили слишком мирно, слишком дружно.
С Рыскул-бием было просто. Посовещавшись со своими и послушав их стенанья, что лучше умереть, чем вынести пытку бесчестьем, Рыскул-бий велел им не вешать носа. Затем явился к Гаип-хану. Вспомнил лукавый старец, что как раз в эти дни очередь кунградцев – сторожить караванный путь, собирать пошлину… Какой бий, скажите на милость, не откладывал дела ради тоя? Такого не случалось во веки вечные. А тут приспичило. Повернулся язык у белобородого – напомнить Гаип-хану, как строг хан Абулхаир в этом важном деле с караванными путями!
– Просим вашего соизволения отъехать, хан мой.
– Езжайте.
И унесло кунградцев, как тучку в небе, готовую пролиться дождем.
Давлетбай-бий не понравился Гаип-хану еще во время состязанья: уж больно горячо полез в спор, открыл рот раньше хана. И когда у огня, перед дубом, бии рода ябы целовали Мамана, а шейху – полы его желтого ча-пана, в общей суете Гаип-хан подозвал Давлетбай-бия:
– Скажи, бий, без увертки, что подумывают наши ктайцы?
Давлетбай-бий был рад угодить.
– От вашего суда веет ветром добра, наш хан. Радуемся мы: неужто у нас начинается новая жизнь?
Упаси аллах, подумал Гаип-хан, разглаживая большим пальцем усы и думая о том, что назначенье хана – мирить биев, а чтобы мирить, надо их ссорить.
– Радуйся, бий, радуйся, – сказал хан, словно бы и не опасаясь постороннего уха, – Я добрый, а ты меня добрей. Однако ябинцы не такие добренькие, как ктай-цы. Промахнетесь, попадете им под пяту, не выберетесь! Ябинцы не жалеют тех, кто у них под пятой. Они с юности тяжелы, как Маман… Они вас потопчут.
Давлетбай-бий молчал, ошарашенный. Больше всего его поразили слова: с юности… как Маман… Похоже, эй похоже. Золотые слова.
– Бий в ответе за свой род, – добавил хан. – Уезжайте, пока не поздно. – И мелко, часто ступая, пошел к торжествующим ябинцам.
Не прошло времени, которое нужно, чтобы выпить чашку чая, как ктайцы ускакали, не простившись, не сказавшись, как и кунградцы.
Этого и довольно, сказал себе Гаип-хан…
Маман на тое был сдержан и молчалив. Обыкновенно на тоях не отличался и Оразан-батыр. Конечно, Маман был рад, но невесел, как Мурат-шейх.
Пожалуй, единственно, кто на тое веселился, – это сироты. Тут им была пожива.
Поначалу они сильно озлились. Состязание было нечестное, был обман. Птица счастья садилась на темя Аманлыка и на темя Аллаяра, это все видели. Но хан отпугнул ее. Добро еще, что не прогнал Аманлыка, как Аллаяра. Небось, если бы они были не безродные, если бы у них были отцы бий, Аманлык и Аллаяр не ушли бы в кусты, как Есенгельды, и не отстали бы от Мамана. Отобрали бы у него кушак!
На самом деле беспокоило сирот другое. И они метались по своей лачуге, ругая Мамана, пока Аманлык не сказал:
– Он не занесется. Не бойтесь.
И все перестали бояться и простили Мамана. В степи показался смерч и, крутясь, качаясь, пополз на аул. Аллаяр закричал:
– Смотрите, ветер гонит на той сколько муки! Наедимся до отвала…
Сироты с хохотом, с визгом, наперегонки побежали к юрте шейха.
На тое отведали и они хлеба и мяса. Маман сам их угощал.
На исходе третьего дня прискакал гонец от Рыскул-бия с неожиданной вестью: задержан русский караван, купец-каравапщик отказывается платить баж – пошлину, требует, чтобы его проводили к самому хану.
– Связать! Привезти ко мне связанного! – скомандовал Гаип-хан, размахивая нагайкой.
Гонец замялся. Сказал, что русский купец и его толмач уже связаны, но купец попался с гонором… Будет ли разговаривать? Словом, дал понять, что для русских Гаип-хан – не хан.
Гаип-хан всполошился: беда! Хан Абулхаир не любил происшествий на караванной дороге. Он любил, чтобы шла пошлина.
Лет пять назад русские начали возводить крепость на берегу реки Орь, на рубеже между Россией и Малым жузом. Хан Абулхаир вызвался пособить русским, а на это нужны деньги, много денег. Черные шапки тотчас почувствовали, какая у Абулхаир-хана нужда. Подати стали тяжелей, хотя, казалось бы, тяжелей некуда. И пошлина стала весомей. Надежда была на пошлину. Она денежна. Купец платит, – только проводи, обереги его скот и товар. Но случались и промашки. Абулхаир-хан карал за них беспощадно, и всякий раз Гаип-хан хватался за голову, боясь, как бы не слетела с нес любимая бобровая шапка.
И вот такой случай: с пустыми руками да еще с отказом платить баж – к хану Абулхаиру… Кого с этим пошлешь? Вообще неохотно каракалпакские бий показывались Абулхаиру на глаза. А с этим послать можно разве что в наказанье. Бий смирны, но попробуй погладь их против шерсти, – прижмут уши, а то и оскалятся! Все они волкодавы.
Беда… Вылетел из головы Гаип-хана хмель от горькой русской водки. И вдруг благая мысль осенила. Крякнул от удовольствия.
– Мурат-шейх, отец мой… хочу поручить нашему Маману одно важное дело. Что скажете? Справится?
– Скажу: в самое время, хан мой, будьте покойны, – ответил Мурат-шейх, сразу поняв, какое поручение будет Маману, и без колебаний решив, что оно ему по плечу.
Бий рода ябы также смекнули, от какой напасти их избавляет Маман… Встали и поочередно поклонились хану, благодаря за честь.
– Готовьте молодому бию верного и приличного ат-косшы, – распорядился Гаип-хан. – И пусть скачет следом за мной. К утру чтобы был на месте.
Затем он со свитой отбыл. Хан очень спешил. Направлялся он в аул Рыскул-бия, к купцу с гонором. Поехал на ночь глядя. Стало быть, будет ночевать у кунградцев…
Аткосшы – самый близкий, доверенный помощник. У хана – есаул, у бия – аткосшы. Это человек на все руки: седлает бию коня, в гостях заказывает любимое блюдо, днюет и ночует у ложа, когда бий хворает. В деле он главный порученец, все знает, все помнит, а в отсутствие бия все решает, как бы решил бий. Аткосшы – избранник бия. Выбирают, понятно, по себе: один ищет силача, другой умника, третий – просто слугу. Но в будущем аткосшы – и сам бий, если он не дурак и не овца. И потому для байских сынков стать аткосшы – лестно и заманчиво. Это для них привычная и подобающая дорожка в люди.
Когда уехал Гаип-хан и в ауле стало легче дышать, бий рода ябы окружили Мамана с подобострастием, – у всех были сыновья. Кого из них осчастливит молодой бий, кого назовет своим первым другом? Но Маман сказал:
– Аманлык.
Все были задеты. Мурат-шейх, расстроенный, боясь даже подумать, чем все это может обернуться, пытался его образумить:
У тебя такое низкое происхождение или ты настолько забит своим сиротством, что не смеешь поднять глаз, избираешь нищего? Этот бедный парень, с тех пор как стал ходить, ходит с протянутой рукой. Не этому ли навыку и искусству ты намерен у него поучиться? Что видишь в гнезде, то увидишь и в полете. Сегодня он оденет тебя в меха, завтра в лохмотья. Легко обратить меха в лохмотья, но нельзя лохмотья обратить в меха. Можно ли верить бездомному, босоногому? Что он умеет, что знает? Что понимает в приличии, что смыслит в деле? Аткосшы – это твой товарищ, он должен быть тебе ровней. И должен есть только из твоих рук.
Маман молчал. Мурат-шейху он не смел возражать. Но он и не соглашался. Тщетно шейх гневался, тщетно увещевал:
Что скажет Оразан-батыр? И что мне ему сказать? Унижая себя – унижаешь его, и меня, и всех нас. Едва сев на коня, какую пощечину отвешиваешь своему роду!
Бий кивали, иные отворачивались.
Маман слушал, опустив голову, с виноватым в-идом. Он не лукавил, он и впрямь чувствовал себя виноватым. Он думал про себя: не сядешь на коня, если не сядут твои друзья, то бишь не будешь счастлив, пока несчастны друзья, вот эти, протягивающие руку за куском хлеба.
В раздражении шейх возвысил голос: Так и возьмешь его в одних штанах?
– Аткосшы должен быть одет, как его бий.
– На чем он за тобой поскачет?
– Аткосшы не может быть пешим.
– Где же он будет жить?
– Аткосшы живет там, где его бий.
– О боже, что у тебя на уме?
Что одним босоногим, бездомным будет меньше.
– Опомнись! Повинись!
– Простите, отец мой, простите…
Принудить? Велеть? Маман подчинился бы, пожалуй… Но можно насильно женить, нельзя насильно любить. Погубит, погубит его прямота – не сегодня, так завтра, думал Мурат-шейх с содроганьем. Судьба его написана на его лбу.
Время, однако, уходило. Бий один за другим поднимались из-за дастархана, откланивались, но не уходили, дожидаясь, чем же все это кончится. Шейх приказал:
– Приведите его! Где он?
Появился Аманлык, немой, дрожащий, как будто его вели на казнь.
Женщины подобрали, подогнали рубаху, штаны, чекмень, мужчины – шапку, сапоги, седло и привели взнузданного вороного гунана – жеребца-двухлетку. И когда в лунном свете, у девятикрылой юрты, показался волоокий джигит, умытый с ног до головы, одетый, обутый, как бий, на гарцующем норовистом коне, нужно было слышать, какой вопль восторга раздался оттуда, из темноты, где сторожили этот волшебный миг сироты!
Поутру, как было велено, Маман и его аткосшы были на месте. Мурат-шейх отправился с ними. В ауле Рыскул-бия их уже ждали. Лежал, пожевывая, большой верблюд. На его горбу, под четырехугольным плоским шатром, сидели двое русских с утомленными хмурыми лицами, связанные по рукам, – купец и его толмач.
Странно выглядел купеческий караван: три вьючных лошади, всего три, а на вьюках непонятный товар – железные рогатины и пушки… Наверно, это были пушки, и все гадали, как же и чем они стреляют, потому что пушек никто до тех пор не видывал. Слуги у купца – татары.
– Покормили их? Не голодны они? – спросил Мурат-шейх.
– Все готово, – ответил Рыскул-бий, отводя в сторону мутные глаза.
Подошел Гаип-хан, увидел Аманлыка, спросил:
– Кто такой? Чей сын? Какого рода?
– Он сын пастуха, – ответил Маман.
Гаип-хан с недоуменьем присмотрелся, узнал Амаи-льтка и расхохотался. Шутовски приложил ладонь ребром к бровям, разглядывая Аманлыка, ткнул в бок своего есаула Пулата и застонал от смеха.
– Ну, я думал, ты умней, а также твои отцы… – сказал хан, – и будет у тебя правой рукой… Есен-гельды.
«Истинно так, – подумал Мурат-шейх, – и я бы этого хотел».
– Премного довольны вашими словами, хан наш, да цветет ваша мудрость, – сказал подчеркнуто Рыскул-бий.
Гаип-хан поднял руку с нагайкой, что означало, что он принимает важное решение. Хрипловатый его голос слегка взвизгнул.
– Отвезешь купцов… Представишь Абулхаир-хану, в его собственные руки… Никого другого к ним не подпускай! Караван, товары останутся пока здесь…
– Слушаюсь покорно, хан мой, – сказал Маман, кланяясь с особой почтительностью, ибо речь шла об Абулхаир-хане.
А Пулат-есаул поежился непроизвольно, – дрожь прошла по спине…
Мурат-шейх сказал напоследок:
– По дороге глупостей не натвори. Нигде не задерживайся. Купцов береги пуще глаза. Не забывай, что за ними русский царь. Не болтай с ними лишнего, держи язык за зубами. Это тебе не те… пленные… И время не то.
Маман подошел к верблюду, взял его за повод и поднял на ноги.
Аманлык подвел коня Мамана, тоже гупана, – от благородного серого коня Мурат-шейха. И сам вскочил на своего вороного – неловко с непривычки.
Верблюд пошел, сильно раскачивая седоков под шатром. Гаип-хап, заложив руки за спину, прищурил колючие глазки. С этим, стало быть, покончено.
Затем хап решил, что пришел черед ладить мировую, растаскивать биев за вздыбленные загривки.
– Нечего вздыхать, бии мои, – сказал он. – Земля качается от вздохов… Вернется наш Маман с богатыми подарками!
– Если с подарками, поделим их по-братски, – сказал Мурат-шейх. – А Есенгельды сделаем его ат-косшы.
– Шейх мой, – сказал Рыскул-бий, – ваша мысль крылатая, но без хвоста… – Это означало: не доведена до конца.
– Будет хвост, будет, – отозвался шейх.
А Гаип-хан осклабился с фальшивым добродушием, видя, как лица белобородых оттаивают, словно земля после заморозков.
– Вот что, – бии мои, а не пуститься ли нам сообща на многодневную охоту? Беру вас о собой! Кони ваши, собаки мои…
Эта затея пришлась всем по душе. Условились собраться близ руин древнего города Жанакента, па мертвой и величавой пустоши, мимо которой проходила караванная дорога.