355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Тулепберген Каипбергенов » Сказание о Маман-бие » Текст книги (страница 5)
Сказание о Маман-бие
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 18:49

Текст книги "Сказание о Маман-бие"


Автор книги: Тулепберген Каипбергенов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)

7

Ехали веселые. В дороге было веселей, чем на тое. Ехали важные. Не каждый день случается и не всякому выпадает счастье – увидеть в лицо хана Абулхаира.

Маман думал о нем со страхом и любопытством. Хан Абулхаир был разорителем, он посылал своих людей в каракалпакские аулы на разбой и бесчинство. Каков же он, этот настоящий, а значит, жестокий и несправедливый хан? Такие бывают злы, как скорпионы, но бывают сказочно щедры. Вдруг ему примстится – наградить? Всех разгонит, разобидит, а Мамана одарит но-хански! Маман привезет и отдаст подарок Мурат-шейху, всех поразив…

Аманлык тем временем думал о своих первых в жизни сапогах. И еще о своей сестричке Алмагуль. Теперь у нее будет новое платье. И он смеялся, представляя себе, как она разулыбается, растаращит телочьи глазки, надев обновку.

Всю дорогу Маман разглядывал русских, прислушивался к тому, о чем они между собой говорили. Он понимал не все слова, но смысл разбирал. Нет, не похожи они на Бородина. Вряд ли они стали бы рисковать головой и товаром, чтобы дойти дотуда, докуда не дойдет батыр. Их послушать – нет ничего на свете стоящего, кроме парной бани. Все им было нечисто, все безобразно и смешно.

Ехали они безо всякой боязни, и это Мамана задевало. Ехали, как на свадьбу, и даже заботились о своем конвое, спрашивая с насмешкой: устали? отдохнем?

В середине дня, безветренного и знойного, толмач взмолился:

– Развяжите! Не уйдем! – И тут же заметил купцу по-русски:– Отберем только лошадок… чтоб живей добраться…

Маман рассердился, стал хлестать верблюда нагайкой. Тот заревел, побежал, тряся седоков.

– Юный бий, не горячись, – сказал купец. – Юный бий, ты куда нас везешь?

– Болтаете много, – сказал Маман, сдерживаясь.

– Руки связали, язык не свяжешь, юный бий. Не гони… Не забегай вперед… От своей судьбы не убежишь и ее не обгонишь.

– Пугаете меня? – спросил Маман. Купец засмеялся.

– А вот старшие твои так бы не спросили. А ты спрашиваешь. Недаром тебя послали. Думаешь, везешь рыбку в котел? Везешь щуку, юный бий, в реку топить! Никак не можете понять, господа черные клобуки, что вы не хозяева, вы слуги на караванной дороге. И откуда такая амбиция? С неба вы, что ли, свалились? Путаетесь под ногами на великой дороге. А ведь дорога – в Китай, в Индию!

Тогда Маман сказал по-русски, выговаривая слова по складам:

– Ты не та-кой русс ку-пес… Ты сарь Петыр не любишь… Я та-кой не ве-ришь… Сарь Петыр не твой сарь… мой сарь!

Купец и толмач переглянулись, перестали смеяться и умолкли.

А Маман вздыбил, пришпорил коня, будто отводя душу, внезапно подъехал к верблюду и развязал руки сперва купцу, потом толмачу. Аманлык закричал в испуге. Маман оттолкнул его.

Русские не сказали ни слова. Оба растирали занемевшие руки, исподволь перемигиваясь. Вскоре они задремали, приткнувшись друг к другу. Их укачало.

Лишь на виду у большого ханского аула Маман снова связал купца и толмача. Они охотно протянули ему руки. Купец сказал загадочно:

Твое счастье, юный бий, твое счастье… как тебя зовут?

Маман не ответил.

Гнется у вас спина, гнется, – добавил купец неожиданно, словно бы с сочувствием, – потому что не на что спиной опереться. Пусто у вас за спиной.

И Маман не нашелся ему ответить, удивленный. Казалось, это говорил другой человек и этот человек был ему знаком и близок…

Аул Абулхаир-хана не походил на другие. Юрты стояли тесно, близко друг к другу, высокие, богатые. Скота нигде не видно, его держали, надо думать, вне аула. Жилье хана узнать нетрудно. На пригорке, в середине аула, возвышались полукругом семь болынегла-вых белых юрт, прекрасных, как в сказке. Их охраняли воины с копьями, все на подбор молодые, могучие, как батыры. Перед юртами длинная коновязь. И каких только не было здесь коней! Кони кровные, сбруя в золоте и серебре, глаз не оторвешь. Куда там Гаип-хану до этой пышности и великолепия…

Всех, кто прибывал в аул, останавливали за полверсты от ханских юрт конники, а шагов за триста спешивали и спешивались сами. Сообщали дальше по цепи, от воина к воину, кто прибыл. Остановили, спешили и повели так же Мамана, его аткосшы и купцов. Перед самой высокой, самой белой, самой прекрасной юртой застыли люди и кони. Маман и Аманлык встали на колени.

Абулхаир-хан вышел из юрты. Маман видел его впервые, но тотчас узнал… Хан был среднего роста, гладок и грузноват, а казался не ниже воина, стоявшего у двери. Лицо смуглое, как обожженная глина, губы сердечком, как у красивой женщины. Бородка черная, густая, без сединки, усы холеные, погуще к углам рта. Взгляд пронзительный и умный. На плечах у хана внакидку, нараспашку – роскошный тон, длиннополая шуба с золототканым воротником; полы подметают землю. В правой руке, конечно, нагайка, но у всех нагайка как нагайка, а у него – как жезл. Куда там Гаип-хану до этой стати и величия…

Воина, сопровождавшего гостей, хан слушать не стал. Глядя поверх головы Мамана, спросил:

– Били – по дороге?

Маман не понял, замешкался. Ответил купец:

– Этого не было, господин хан.

– Развязать… да поживей! – приказал хан. – А молодому бию этого беспамятного, беспризорного народа и его аткосшы – по два дурре для начала. (Дурре – удар плетью.)

Четверо молодцов набросились на Мамана и Аман-лыка, потащили их прочь, но Маман успел увидеть, как купец и толмач, потряхивая развязанными руками, как ни в чем не бывало пошли следом за ханом в юрту, перед которой Маман и Аманлык стояли на коленях. И успел Маман услышать звучный и бархатный голос хана из юрты:

– Народ – обветшавший имуществом и мозгами… Учу их думать плетью…

Тут же, у коновязи, наскоро привязав к столбу и задрав рубахи им на головы, отвесили Маману и Аманлы-ку назначенное, а так как Маман противился, требовал объяснений, всыпали ему вдобавок еще два дурре, чтобы понятней было.

Затем их отвели на окраину аула, втолкнули в темную, совершенно пустую юрту, дав напоследок по тумаку в шею для полной ясности.

Аманлык, прогибая спину, чтобы рубаха ее не касалась, спросил:

– Маман-ага, кто же привел виновных – мы их или они нас? Как думаешь?

– Я думаю спиной… – ответил Маман.

Однако не прошло и получаса, как в юрту вошли люди хана и поставили перед Маманом и Аманлыком блюдо с горячей бараниной, только что из котла. Была на блюде и баранья голова…

Баранья голова подается гостю, главному за дастар-ханом. Это почет. Маман и Аманлык недоумевали: почет или издевка? Аманлык сунул было нос за дверь и получил тычок в лоб. За дверью сидели двое с копьями. Маман отвернулся от блюда. Но Аманлык заскулил, стиснув зубы, – мяса хотелось, а раньше Мамана не тронешь. Маман принялся есть.

– Думаю животом, – сказал Аманлык.

Трое суток пробыли они в пустой юрте. Никто к ним не приходил, никто с ними не разговаривал: стражники приносили еду, выпускали на двор – и ни слова, ни взгляда, то ли глухонемые, то ли дали зарок пророку Магомету…

На четвертый день утром джигитов у дверей не оказалось. Заместо стражи явился аксакал в лисьей шапке с зеленым плюшевым верхом, сказал:

– Хан Абулхаир отъехал в Хорезм. Велено вас отпустить. Если желаете, езжайте на все четыре стороны, а нет, так погостите у нас, просим. Велено еще передать милостивые приветствия вашим старшим.

– Простите, отец, а по два дурре… нам пожалованы… разве не по воле хана? – спросил Маман.

– Юные бии каракалпаков, – проговорил аксакал с насмешливой торжественностью. – У нас не по воле хана даже кони, не ржут. Эти дурре для вас, считайте, две ложки масла. Для вашего брата – честь… от самого хана! Тем и хвастайте. А лучше держите язык за зубами, не то лишитесь всех своих тридцати двух зубов. У хана есть удальцы, которые одним дурре могут убить или искалечить.

Маман все же спросил:

– За что же, отец? За какие вины или заслуги? Аксакал огладил бороду.

Ты, говорят, не столь глуп, сколь молод… Хан великодушен. Его благородство высоко и тонко. Хан открыл тебе душу, послав голову барана со своего стола. Достаточно этих трех малых зерен, двух дурре и одной головы барана, чтобы посеять целое поле… Что еще изволишь спросить, бий каракалпаков?

– Не смею… – сказал Маман. – Но интересно, что же сталось с теми купцами, не уплатившими баж, которых мы привезли?

– Тебе какое дело до тех купцов! – перебил аксакал. – Допустим, что они живы, здоровы… И допустим, что хан увез их с собой, в своей коляске. Может, бросит по дороге. Может, довезет до хана хивинского. Допустим, я тебе это сказал, услышав, какие небылицы купец про тебя говорил… Все виденное, слышанное, узнанное здесь, в этом ауле, вы не видели, не слышали, не знаете. Проболтаетесь – лишитесь тридцати двух зубов.

– А пушки свои они взяли?

– Это не пушки…

Больше Маман ничего не спрашивал. И не сказал аксакалу в лисьей шапке ничего лишнего. Берег зубы. Гостить в этом ауле не стали… Сели на коней.

– Что молчишь, Аманлык? – спросил Маман, когда ханский аул скрылся из глаз. – Теперь ты понял?

– Не видел, не слышал, не знаю, – ответил Аман-лык, довольный тем, что унесли наконец ноги, и вдруг запнулся, замычал нечленораздельно, замахал руками, угадав чутьем близкого человека, что Маман собирается делать: исполнить свою клятву…

– Те зерна, о которых говорил старик, во мне уже проросли… – сквозь зубы проговорил Маман. – Если ты против, я тебя знать не знаю, уходи.

Аманлык молча пришпорил коня, чтобы дать другу остыть, а себе – собраться с духом. Маман догнал его. Ты мне нужен. Я один не справлюсь.

– Тогда вспомни… вспомни… – сбивчиво проговорил Аманлык. – Ты рассказывал: сам Оразан-батыр хотел им устроить побег. Что сказал Мурат-шейх?

– Абулхаир нас растерзает…

– Бий мой, прежде чем развязывать чужие руки, подумай, не отрубят ли твои. Батыр и шейх об этом думали.

– Трусишь? Боишься? Аманлык печально усмехнулся.

– Забываешь, кто твой аткосшы, бий мой. Мы сироты… Мы все передохнем, если тебя убьют, на твоей могиле.

Маман, растроганный, крепко обнял Аманлыка за плечи. Они поехали обнявшись. Но Маман не остыл.

– Думаем с конца, – сказал он. – Подумаем с начала… Ты видел, как он ласкал русских? А тем временем нас понуждает держать пленных! Зачем? Проще простого. Ударит молния… в кого? В нас, беспамятных, беспризорных, обветшавших имуществом и мозгами. А он умоется нашей кровью. Сирот будет не меньше, больше.

– Скажи это нашим белобородым! – вскрикнул Аманлык. – Тебя послушают!

Маман с сомненьем покачал головой.

– Тебе говорю: вам, сиротам, зачем пленные сироты? Вера у них другая… а слезы? Такие же, как у нас! Нет, пусть мы будем какие мы есть, пусть слабые, беззащитные… и не будет у нас славы кочерги, которой загребают огонь! Пришпорь коня. Теперь не жду от тебя противного слова.

Они пришпорили копей одновременно, и полетели серый и вороной гунаны голова к голове, развевая на скаку длинные гривы.

* * *

Еду и воду пленным привозил на ишачке, запряженном в арбу, старик из дома шейха. Этот старик, как он сам рассказывал, нес маленького Мамана на руках в годину белых пяток, когда умерла, в одночасье, спасаясь от джунгар, молодая мать Мамана.

На дороге в ущелье, близ тесной пещеры в скалах, укрытой в зарослях тамариска, Маман и Аманлык подстерегли старика, спрятав поблизости своих коней. Старик обрадовался, увидев Мамана.

– Светик ты мой, когда же ты приехал? Господи, помилуй, как я тебя проглядел? Дом-то у нас как есть пустой. Тебя нет, шейха нет… Выехал благодетель наш с ханом нашим на охоту. Нынче дома не ночевал.

Это Маман и Аманлык уже знали и приняли за добрую примету: значит, аллаху угодно, чтобы поменьше было препон.

Маман молча поднял старика па руки и понес в пещеру. Старик был подслеповат, а в полутьме пещеры и вовсе ослеп.

– Хау, хау, – запричитал он, – а ты, оказывается, не Маман. Кто же ты есть?

– Простите меня, отец, – сказал Маман, связывая старику руки и ноги, хотя приличней было бы, наверное, просто велеть ему не трогаться с места, пока за ним не придут.

Аманлык хотел было завязать старику рот его же кушаком, но Маман отобрал кушак, еще раз сказав:

– Простите, отец.

– Да простит тебя господь, если ты Маман, – отозвался старик.

Уложив его в пещере поудобней и выждав часок, Маман погнал ишачка дальше, к ущелью.

На арбе была еда и для стражников. Им возили хлеб и мясо из дома шейха, и надо думать, потому они помалкивали до поры до времени о том, какие страсти знали про Мамана: и то, что он тайно ладил с иноверцами, поддавшись им душой, и то, на каком позорном был подозренье, и то, что его велено было силой отвадить от русских, не допуская к ним на расстояние слышимости голоса. А случай в охотку почесать языки посылал бог только что: заглядывал сюда Гаип-хан со своими людьми и собаками, едучи на охоту. Лай стоял оголтелый. Брюхо удержало стражников от болтовни, но однажды языки развяжутся…

Маман издали увидел молодцов с секирами и невольно поежился. Головорезы… Люди без семьи, без роду, без племени. И без бога в башке. Им пожрать да поспать; мозгами шевелить недосуг. Зато стрелки отменные. Из лука не промахнутся на расстоянии полета стрелы. Копьем пронзят насквозь, если ты не в панцире, а секирой? Страшно подумать. Однако справиться с ними можно… если один бородач не разуверился в Мамане и не устал ждать…

Приметив на дороге ишачка с арбой, стражники подняли крик. Проголодались, бедняги. Сегодня старик припозднился, – в отсутствие шейха, знать, не было той строгости… Затем они разглядели Мамана и заорали еще пуще, стали грозить ему секирами, а старший, усатый, с налитыми кровью глазами, схватил и швырнул в Мамана камень. Камень упал у самых ног ишачка. Ишачок остановился, но Маман взял его под уздцы и спокойно довел до плетеных воротец, подпертых колом. Тут он сказал, поздоровавшись спервоначала, как водится меж людей:

– Чего орете? Старик захворал, шейх на охоте с ханом… Если бы не мы, вы бы так и остались не евши, не пивши.

Но джигиты уже не орали. Они набросились на свой хлеб и на свое мясо, прислонив к колесу арбы секиры.

С набитым ртом, с хлебом в одной руке, с мясом в другой, жуя и чавкая, усатый, красноглазый, повернулся к Маману, чтобы все же прогнать его прочь, и оторопел. Маман стоял с секирой, занеся ее над головой.

– Ложись! Зарублю!

Усатый присел на корточки – не столь испуганный, сколько ошарашенный. Присел и другой стражник, тоже с полным ртом и занятыми руками, потому что и Аманлык стоял с секирой в руках.

А тем временем с неба спрыгнул русобородый мужик, птицей перемахнув через каменную стенку с плетеными воротцами. В руках у мужика была кувалда каменотеса. И он также кричал очень громко:

– Ложись, идолы, дуры…

Стражники легли на животы, не выпуская из рук жратвы. Им еще было невдомек, что все это значит. И лишь когда русобородый, взяв с арбы веревку, связал их по рукам и ногам, а затем привязал спинами друг к другу, они стали кое-что соображать. Но и теперь не верилось молодцам, что Маман дерзнет… Одумается! Не посмеет! И они тупо дожевывали то, что у них было во рту, косясь выпученными глазами на безумного сына батыра.

Маман, однако, сам отпер воротца, сшибив ногой кол. За воротцами уже сгрудились пленные и, как только отперлись воротца, толпой вывалились наружу, окружили Мамана. Женщина с серым, опухшим лицом, которую он видел в слезах, когда умер ее сынок, единственный, последний, подошла к Маману вплотную, посмотрела ему в глаза и обняла его.

– Спасибо, мать, – сказал Маман.

– Она тебе ровесница, сынок, – сказал Бородин. Все молчали, многие пленные крестились. Связанных стражников оттащили за ограду, в глубь ущелья. Усатый стал просить:

– Лучше убей нас, Маман, лучше убей…

– Вы еще увидите, как меня будут убивать, – ответил Маман.

Было около полудня. Засветло уйти не решились. До вечера маялись, молясь двум богам, чтобы не принесла кого-нибудь нелегкая. Веревок больше не было, вязать нечем. Но из аула сюда, к пленным, никто не ходил и не ездил, если шейх не посылал.

В сумерках, посадив детей на арбу, тронулись в путь – на север, в горы. Маман и Аманлык пошли пешком; на их гунанов сажали поочередно женщин. Шли без передышки всю ночь, безлунную и безоблачную, со звездами в голубиное яйцо. Ко времени третьего крика петуха ушли далеко, по счастью не встретив ни зверей, ни человека. Перед рассветом укрылись в лесу – днем идти не рискнули.

На прощанье Маман и Бородин крепко обнялись и расцеловались.

– Счастливо добраться, – сказал Маман.

– Не поминай лихом, – сказал Бородин. – Каково теперь тебе достанется?

Что будет, то будет.

– Жалко с тобой расставаться. Ну, живы будем – еще свидимся.

– Я вас век не забуду.

– А может, уйдешь с нами? Вернешься, когда твои поостынут?

Маман пожал плечами.

– Один русский мне сказал три дня тому назад: от своей судьбы не убежишь, ее не обгонишь.

Гладышев? – вдруг спросил Бородин. – Военный!

Нет, купец.

– Может, и купец… Где он тебе случился?

– Схватили на караванной дороге. Я его возил к Абулхаир-хану. Не хотел платить пошлину. А хан повез его в Хорезм, в своей коляске, если не врут.

– Может, и не врут… Однако! – сказал Бородин. – Высоко же ты залетел, Маман-бий. Эта птица не нам чета.

– Худой человек?

– Как тебе сказать… Чиновник самого Ивана Ивановича Неплюева, наместника Оренбургского края. Поручик.

Ругал нас, каракалпаков, – проговорил Маман угрюмо.

– Непохоже. Он по части посольской, а там, видишь ли, не ругатели, а которые позанозистей да поза-ковыристей.

Маман задумался, вспоминая последние слова купца.

– Сказал, что мы с неба свалились. Бородин, смеясь, почесал бороду.

– А вот это похоже. Это ты, братец ты мой, не то белый сокол, не то белая ворона среди своих… Одна надежда, что соколы да вороны долго живут

Затем он добавил охрипшим голосом, покашливая в кулак:

– Привык я к тебе, Маман Не больно мы везучи, биты, граблены… Но себя понимаем. Бог даст, поднимемся на ноги, так уж не разойдемся на той караванной дороге!

– Не забывайте, Бородин-ага… – едва слышно проговорил Маман. Больше он ничего не мог выговорить.

Аманлык подвел коня. А над толпой русских в бледном утреннем свете словно стая птиц взлетела: кто снял шапку, кто взмахнул платком. Маман ударил нагайкой коня и с места послал его вскачь.

Мучило его единственное: упаси бог, не помер бы в пещере связанный старик, ни в чем не повинный…

* * *

В укрытой от ветра низине увидели большой костер, а вокруг него – биев и Мурат-шейха. Вот они, сердеш-ные. Развалясь у огня, бии ели мясо дикой козы, пили чай, усталые, смирные. Стало быть, охота удалась. Га-ип-хана, его людей и собак у костра не было. Значит, едут бии домой. И надо думать, ждут не дождутся Мамана…

Увидев Мурат-шейха, Аманлык схватил Мамана за руку, державшую повод.

– Молчи хотя бы, пока не дознаются…

– Зачем? Сам скажу.

Встретили Мамана в самом благодушном расположении духа. Усадили в своем кругу как равного, принялись угощать. Его аткосшы, правда, не удостоился никакого внимания среди бийских аткосшы…

Мурат-шейх спросил, присматриваясь к Маману:

– Зудит? Чешется спина от милостей великого хана?

– Уа… да вы знаете! – воскликнул Маман с наивным ребячливым удивленьем.

И не промахнулся. Бии засмеялись, довольные тем, что он не таится, не крутит перед старшими.

– Мы всё знаем, – сказал Рыскул-бий, старейший. – Бии должен все знать, что было и что будет.

А Убайдулла-бий, трепля реденькую бородку, заметил:

– Мы, милый, тоже не раз вкусили сладость дурре Абулхаир-хана, исполняя его поручения. Молчим, чтобы не лишиться своих тридцати двух зубов, согласно того совета, который и вы слышали.

– Видом – хан, нутром – двуликая женщина, – проговорил Маман с горячностью.

И опять угодил. Бии засмеялись с наслажденьем, хотя и вполголоса, ибо молодой бий сказал вслух то, что все говорили, но в мыслях.

Мурат-шейх кинул в костер толстый узловатый сук саксаула. Посыпались искры.

– Скажи все-таки, сын мой, не было ли других милостей?

– Были. Держал взаперти трое суток… А тех купцов принимал в своей юрте, повез в своей коляске.

– Что за люди, не дознался?

– Старший сам про себя сказал, что он – щука!

– И мне показалось, что… вижу его не впервые, – сказал шейх. – Где это могло быть? Скорей всего в Орске.

Бии забубнили. Им досадно было, что они не разглядели щуку.

– Известное дело, – сказал Давлетбай-бий, наиболее рассудительный, – на что замахивается Абулхаир-хан. Малого жуза ему мало. Хочет под свою руку еще Средний жуз. И то сказать – среди ханов он хан! Но без русских ему не справиться. Нужна ему слава сильнейшего. Вот и обхаживает и щуку, и ерша…

– А нам зачем русские? – спросил вдруг Маман с прямотой, не столь уж почтительной.

– И нам – затем же, бий мой, – ответил Рыскул-бий снисходительно-терпеливо. – И нам нужна слава сильнейших, чтобы знали в мире, что мы народ – не дырявый, как топкий солончак, а из четырех земных пластов… – Старик имел в виду, понятно, четыре главнейших рода каракалпаков.

– А хотите ли знать, бий-отец, – глухо проговорил Маман, не поднимая глаз, – хотите ли слышать, что сказал тот русский купец, которого нам не вязать – на руках бы носить, заглядывая ему в рот… Сказал: топчемся мы в ногах у других народов на великой дороге! Сказал: гнется наша спина, потому что пусто у нас за спиной!

– Пу-сто-о? – вскричал Есим-бий, человек с проседью на голове. – Пусть посмотрит, что у нас в ущелье, близ аула шейха и Оразан-батыра…

– Слава богу, – перебил Маман, – теперь уже ни чего, кроме связанных стражников, помирающих от голода.

«И старика в пещере… – подумал Маман с болью, – помоги ему бог…»

– Как… – проговорил Мурат-шейх упавшим голосом в общем молчанье. – Я запретил тебе подступаться к пленным ближе чем на версту…

– Простите, шейх-отец. Поймите грешного сына.

– Выпустил!

– И проводил в дорогу, пожелав счастливого пути. А потом поехал – вас искать.

– Когда это было? Где они сейчас?

– Вы их не догоните, не сыщете. Тому третьи сутки.

– Аманлык… Это правда? Где пленные? Говори!

– Мой бий все сказал, шейх-отец, – ответил Аман-лык, вставая.

Шейх воздел руки к небу, словно готовясь к молитве или проклятью.

– Бии мои, этот несчастный лишил нас чести…

– Наоборот! – вскрикнул Маман.

Но его голос заглушило общее яростное рычанье и завыванье, мало похожее на львиный рык, больше на вопль гиены.

– Был у нас в руках меч, он его бросил в пучину! – кричал Рыскул-бий, закатывая под лоб мутные глаза, тряся немощными кулачками.

– Приведи раба к священному колодцу, он в него плюнет! – кричал добрейший Давлетбай-бий.

– Связать их обоих! – приказал шейх.

Этого только и ждали бийские аткосшы. Налетели, закрутили за спину руки Маману и Аманлыку. Мамана, связанного, положили на коня, поперек седла, а Аман-лыка посадили – лицом к хвосту. Они не сопротивлялись.

– Да будет мне бог судьей, – сказал Мурат-шейх, задыхаясь, – но этих выродков казним побитием камнями. Они этой казни достойны.

– Истинно так, шейх наш, – сказал Рыскул-бий.

– Этому бедовому петушку лучше оторвать башку, – сказал Давлетбай-бий.

– Вы еще скажете: Маман прав… Скажете! – отвечал Маман,

Его никто не слушал.

Тотчас собрались в путь, погасили костер.

– Держись, друг, – прошептал Маман, подавленный тем, что и Аманлыка связали заодно с ним, – Ничего мне сейчас не говори.

Мурат-шейх, услышав это, сморщился и со злостью хлестнул нагайкой коня Мамана. Конь взбрыкнул и побежал боком, мелкой рысью, подбрасывая на себе Мамана, косясь на него бешеным глазом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю