Текст книги "Сказание о Маман-бие"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

12

Есенгельды-бии как на радостях хлестнул своего коня камчой на выезде из Хивы, так и мчался, не переводя дыхания, будто конь его обрел крылья, а сам он стал мухой, затаившейся на крыле сказочного коня. Даже сам удивился он собственной удали, когда оказалось, что путь, занимавший добрую неделю времени, он проделал за считанные часы. Душа его с приближением к дому требовала воли, и он истошными воплями поднял на ноги весь аул.

– Эй, кто там есть?! Помогите слезть с коня! Идите, скачите, сообщите биям кунградским, удалым нашим джигитам, что я приехал! Пусть все собираются сюда и часу не медля!

Завидев играющего под знатным седоком темно-бурого коня, бийские подхалимы, не ожидая приказа и не тратя времени, чтобы оседлать лошадей, взбирались на их голые спины и, неистово колотя пятками в конские бока, с великим шумом и гамом ринулись во все стороны, словно испуганные зайцы, вытряхнутые из мешка. Не оттого, что уморился в дороге, а от горделивой радости, голову ему кружившей, Есенгельды, едва войдя в дом, бросился на постель, перевернулся на спину, приказал снять с себя сапоги и подложить под каждую ногу по подушке, а под мудрую свою голову – целых три. С приходящими к нему здоровался лежа, едва протягивая старейшим кончики пальцев, а посетители, ранее чувствовавшие себя в его доме свободно, теперь, ощутив ветер Хивы, от бия исходящий, робко переступали порог и садились на то место, которое он указывал им небрежным кивком подбородка. Когда все приглашенные собрались, Есенгельды, важно покряхтывая и покашливая, поднялся и присел на постели.

– Старейшины кунграда, вам от Мухаммед Амин-инаха привет! – начал он с важностью. – Вот мы с вами тут болтаем «указ! указ!», мечемся туда-сюда, со всех сторон коварным Маман-бием опутанные, и все без толку, только на языке мозоли набили! А Маман-бий-то, оказывается, русского царя да казахского хана лазутчик. За большие деньги народом нашим торгует… – И, видя недоуменные взгляды присутствующих, сорвался на визг:-Что глаза вытаращили? Не верите, что ли? Так это из дворца ханского весть. Я приехал, мне так все и рассказали. О судьбе нашей Хива думает, оказывается. Не заботились бы о нас, зачем бы тогда делами нашими заниматься?

Собравшиеся сидели, испуганно посматривая друг на друга, а кто сочувствовал Маману, растерялись, не зная, что и подумать, – все ждали, чтобы Есенгельды-бий высказался до конца, пролил свет своего разума на темное это дело. А Есенгельды-бий не торопился, с чувством своего превосходства покашливал, прочищая голос, прихлебывал холодный чай из пиалушки, стоявшей на приступочке у очага. На людей поглядывал прищурившись, со снисходительной улыбкой, как на балованных ребятишек.

– Вот так, старейшины, – молвил он с важностью, снова отхлебнув из пиалушки. – Дорогой друг мой Мухаммед Амин-инах поделился со мною заветными своими думами. Много беспокойства у него на душе из-за нас, каракалпаков, на Арале обитающих, даже, оказывается, ночи не спит, уважаемый, в тревоге за нас. На детей наших, которых отдал я учиться, собственными глазами изволил взглянуть. Особенно понравился ему сынок твой Айдос, Султанбай. Благодаря тому, что именно я привез детей в город, сам его высочество пресветлый хан повелел принять их в самую лучшую медресе. Хотел он было с позором выгнать Маман-бия из города, да я уговорил его оставить. Никуда, мол, не денется, домой приедет, а тут мы сами с ним разделаемся. Разве лазутчик такой сможет народ народом сделать? Оказывается, иной раз, чего сам человек у себя под носом не замечает, другой со стороны разглядит. Мы-то сами Мамана не распознали, а инахи, со стороны наблюдая, всю его зловредность обнаружили. Что, господа аксакалы, неплохие у нас соседи, с ханом хивинским во главе, оказались?

– Да, Есенгельды-ага, соседи-то у нас неплохие, об этом и Маман-бий говорил, – угрюмо молвил Гаип-бахадур. – И Айдоса Маман-бий тоже очень хвалил.

– Привыкли все хорошее Маман-бию приписывать! – сердито крикнул Есенгельды. – А теперь хватит за него богу молиться! С сегодняшнего дня будете исполнять то, что Амин-инах нам прикажет. А мое дело маленькое: скажете «хорошо»– передам хану, скажете «нет»– тоже передам. Во всем этом бо-олыпой смысл заключается, советую подумать.

– Извините, бий-ага, – робко молвил Курбанбай-бий. – А Маман-бий где сейчас находится?

– Остался джигитов ваших на базаре продавать. Даст бог, и сам в поденщики там наймется! Научится какому-нибудь ремеслу, так мы его, так уж и быть, примем.

– Аи, до чего язык ваш сладкий, слова ваши, как щербет, приятные! – льстиво залепетал Аманкул-бий.

Есенгельды-бий, будто ему по усам маслом помазали, прищурившись, засмеялся.

– Слушай, Аманкул-бий, аксакалы, послушайте! – сказал он, самодовольно закручивая усы. – Мы с вами испокон веку жили в единстве, словно одним узелком завязанные. Если враги на нас нападали, единым народом грудью на него шли. А теперь, коли мы Мухаммед Амин-инаху добрые его замыслы осуществить поможем, будем жить как сыр в масле катаясь.

Один из старейшин, помоложе, все вертелся на своем месте, ожидая, когда же Есенгельды самое важное радостное известие огласит, да не вытерпел и намекнул, что хозяин, мол, чересчур затянул разговор.

– А какая инаху от нас подмога нужна, чтобы до доброй своей цели добраться?

– Уместный вопрос, господа аксакалы, очень уместный, – оживился Есенгельды. – Так вот слушайте: некоторые весьма нужные Хивинскому ханству земли захватили йомуды. Мухаммед Амин-инах весьма этим обеспокоен и за благо положил земли те от йому-дов очистить. А для этого надо на них напасть, а чтобы напасть – нукеры нужны. Мухаммед Амин-инах и говорит: «Пусть ваши каракалпаки пятьсот нукеров нам дадут». И я сказал «хорошо».

У присутствующих будто языки отсохли. Молчание длилось столько времени, что можно было пиалушку чая не спеша опорожнить.

Есенгельды удивился. Не хотят! Этого он никак не ожидал, снова откинулся на подушки.

– Призадумайтесь над повелением Мухаммед Амин-инаха, крепко подумайте! – угрожающе молвил он.

– Если мы лицом к Хиве повернемся, не нарушим ли тем свои обязательства? – раздался чей-то голос от порога.

– Что еще за обязательства? – вскинулся Есенгельды.

– Да обязательства, стране русских данные! Не получим ли пинка в зад, как жадный козленок, за вымя каждой козы хватающийся?

– Это верно, что мы и есть беззащитный козленок-сирота, мать которого Маман-бий убил, – сказал Есенгельды-бий, поднимаясь. – Вся Хива об этом знает, оказывается. А за Хивой – весь мир. Ну, так или иначе, готовьте нукеров, защищайте землю нашу. Верно я говорю, Аманкул-бий?

– Правильно говорите, Есенгельды-бий. Мы ведь понимаем, что, если не пойдем за кочевкой великого кунграда, мудростью вашей руководимой, будет нам всем конец. Я лично добьюсь, чтобы люди моего рода дали нукеров. Из многодетных семей возьму.

– А вы как, Гаип-бахадур?

Гаип-бахадур, приподняв черную шапку, почесал свою лысину.

– Гаип-бахадур мамановец – пускай подумает хорошенько.

– Мужественный джигит рода ктай, Курбанбай-бий, а ты что скажешь? Или с матерью сначала посоветуешься?

Вопрос этот больно кольнул Курбанбая, и он заносчиво крикнул:

– Мы из тех, кто для народа родной бабушки не пожалеет!

– Ну что же, Гаип-бахадур. Задумали мы общими силами сшить большой кунградский халат. Рассчитываю, что ты поможешь хоть одну полу этого халата собрать.

– Все это так, Есенгельды-бий, – тянул Гаип-бахадур. – Никто не скажет, что вы не дело говорите. Так ведь надо бы срок дать, обдумать все хорошенько. Каждому со своим аулом надо посоветоваться. Я-то лично готов жизнь за народ отдать…

Этот совет показался Есенгельды-бию разумным. Еще раз обвел он глазами сидящих и понял: надо дать срок – и велел им через неделю, к будущему четвергу все обдумать, а сегодня разрешил расходиться.

Неделя эта черной тучей нависла над аулами, не слышно стало ни песен, ни смеха, поползли слухи – один другого нелепей и страшнее. Нашлись и такие люди, которые, припомнив все неудачи Маман-бия, искренне уверовали, что он и есть вражеский лазутчик, виновник всех бед. Особенно усердно поносили его те люди, кто получил обещанных сорок плеток за невыполнение брачного указа: «Маман – изменник! Маман – бездельник! Маман – неверный, чистое от поганого не отличает!»

В самый разгар смуты, когда бии, обещавшие свою поддержку Есенгельды, уже потеряли надежду собрать народ воедино, появился Маман-бий. Обросший волосами, худой – кости да кожа, – он наутро после первой ночи, проведенной дома, узнал от пришедших к нему друзей и товарищей о страшной новости, привезенной Есенгельды.

– 0-о-х уж эти хивинские шакалы! – только и сказал он, отлично понимая, что, если скажет что плохое о Есенгельды-бие, это будет как если бы подбросил сухих щепок в костер, родовая вражда жарким пламенем разгорится. И он решил прежде всего с глазу на глаз поговорить с Есенгельды-бием.

А Есенгельды был очень доволен, что, расходясь от него, бии не посмели открыто с ним спорить. Он тогда шепнул про себя: «Стоило только слово «Хива» произнести, как люди угомонились. Волшебный город!» Бий всю неделю до четверга отдыхал от трудов праведных, с великой думой о благе народном, лежа на боку в своей юрте.

Маман-бия он принял и головы не повернув в постели. Удивленный, что Есенгельды так быстро забыл о всяких приличиях, Маман, переступив порог, остановился, насупив брови, перебирая в руках плетку.

– Не торчи перед глазами, сядь! – приказал Есенгельды.

– А ты встань и принимай гостя как положено!

– Ха-ха! Маман! Все еще не понял, кто ты теперь есть, гордишься? Садись же, чего уж там!

– Какое обещание дал ты Амин-инаху?

– А сидя ты разговаривать не можешь? Ну ладно, слушай стоя, разозлишься – скорей уйдешь. Мы даем пятьсот нукеров Мухаммед Амин-инаху, чтобы помочь ему очистить Хиву от йомудов.

– А дальше что?

– Дальше открывается и нам широкая дорога к ханскому трону. Садись же, – сам знаешь: у нас со здешними узбеками одна судьба, из одного моря рыбу ловим.

– Это и так известно. А вот, помогая Амин-инаху, не восстановим ли мы против себя туркмен?

– Вот делать тебе нечего! Чем стоять у дверей, как неверный русский, не поленись – согни колени ради народа, который ты дотла разорил, помогая другу своих русских – тирану Абулхаиру, как будто он каменная гора – наша опора!

– Помогать-то ему надо было, только Абулхаир нас обманул, это верно.

– Мухаммед Амин-инах не обманет!

– Все они, ханы, на одно лицо, приблудному псу подобны!

– Ты что сказал?! – Есенгельды привскочил с постели. – Вон из моего дома, пока крамольные слова твои до инаха не дошли!

– Глаза твои жиром заплыли, Есенгельды-бий.

– Слепец ты, Маман, коли истинно болеешь за народ или хотя бы себя жалеешь, угомонись, моего приказа слушайся. А не то свалишься в яму – не выберешься. Если осталась у тебя капля ума, поймешь: ведь это я тебя от хивинцев вызволил, убить тебя не дал…

– Эх ты, пустозвон! Видно, Амин-инах голову твою тыквой подменил, ветром надутой! Не понимаешь, что ли, что, угождая одному человеку, делаешь врагом нашим целый народ! Брось недостойную эту возню, не соберешь ты пятьсот нукеров, народ не даст!

– Ха-ха-ха! Народ не даст? А народ кто? Народ – я; а ты кто: попугай, всю жизнь одно слово-«русский»– твердящий. Народ теперь понял, на какой закваске ты замешен. Посмеешь много разговаривать – укажу тебе твое место. Подожми хвост и беги в свой аул, да смотри, сиди тихо!

Маман понял, что спорить с этим человеком бесполезно, и, резко повернувшись, вышел, с треском захлопнув за собой дверь. Но только выехал он за аул, на встречу ему показались всадники: Аманкул-бий, Кур-банбай-бий и Гаип-бахадур ехали к Есенгельды с отчетом.

– Стойте! – крикнул Маман-бий. – Зачем едете? Аманкул-бий со своими людьми молча проехал мимо

Мамана, Курбанбай-бий растерянно остановился, разинув рот, а Гаип-бахадур повернул коня к Маману и поздоровался, намереваясь обо всем подробно поговорить.

13

Правду сказал хозяин рыбожарки: заведение его всегда полно народу. И проезжие торговцы, и пешеходы, даже многие горожане наведываются сюда поесть рыбы. У хозяина и за пазухой, и в карманах монеты колокольчиков звенят. Аманлык с утра до ночи покоя не знает, стоит у очага, подбрасывая хворост в огонь. Хозяин нет-нет да и кинет ему кусок подгорелой рыбы. Так он стоя и ест.

Рыбожарка и приют голодных сирот и нищих. Только двери откроются – они тут как тут. Тощие ребятишки – кости да кожа – с черными от сажи лицами дерутся с бродячими собаками из-за рыбных отбросов. Глядя на них, Аманлык даже стыдится своего «благополучия». Он не договаривался с хозяином о жалованье, ничего не просил, и тому нравился молчаливый безответный труженик.

– Эй, каракалпак, – время от времени подбадривает хозяин работника, – мы с тобой о жалованье не договаривались, но ты не сомневайся, в обиде не будешь. Я не из тех проходимцев, что норовят у человека кусок урвать.

И Аманлык трудился еще усерднее, забывая усталость. Вечером как закроется рыбожарка, едет со своим ослом в лес за топливом, иной раз и на ночь там остается, а чуть свет возвращается домой, ведет в поводу осла, которого и не видно из-под огромного вороха сухого джангиля, – одни копытца семенят. Ну, как не уважить таких безотказных тружеников, и хозяин расщедрился, пожаловал Аманлыку старое домотканое одеяло, а ослу новый потник под седло.

Сладкоречивый хозяин не скупился на похвалы, но не давал Аманлыку времени и глазом моргнуть. Работа шла за работой. Некогда было даже Матьякуба-шарбак-ши проведать. Ночами мучила бессонница, – очень скучал по аулу, и совсем бы Аманлык извелся, если бы неожиданно не появился в рыбожарке… Бектемир! Везли они откуда-то со своим хозяином-плотником дерево на арбе, завернули по пути рыбкой полакомиться. Соскучившиеся друг по другу джигиты, никого не видя и не слыша кругом, как обнялись, так и застыли. Хозяин не хотел обидеть дармового своего слугу.

– Видать, односельчане! Нате-ка, покушайте рыбки да за едой и поговорите по душам, – сказал он и дал им три-четыре кусочка рыбы. – А ты, эй, там, как тебя звать, – крикнул он чумазому пареньку с опухшими веками, глодавшему отбросы на помойке, – иди помешай в очаге!

Не зная, с чего и начать, смотрят друг на друга Аманлык с Бектемиром, расплываясь в улыбке.

– Мы ведь в город торопимся, а ты откуда идешь? – заговорил наконец Бектемир.

– Я с тех пор, как ушел тогда из аула, в Бухару ходил, а потом сюда пришел. Алмагуль моя – верный человек сказал – умерла… а я что? У нас в ауле все ли живы-здоровы? Маман-бий где?

– Маман-бий, заботясь о завтрашнем дне народа, собрал нас, джигитов, двадцать человек, да еще четырех умных юнцов захватил и привел сюда, в Хиву. Тут Есенгельды-бий этих четверых в медресе; прйстроил.

– Ну, они в медресе. А сам Маман-бий где?

– С ним здесь ни хан, ни муллы разговаривать не захотели, за то будто бы, что с русскими дружит.

– А потом, потом что?

– Отвел нас десятерых на невольничий рынок, отдал в ученье здешним мастерам, а еще десятерых в Туркмению повел, вроде на баксы учиться – петь там, на дутаре играть и все такое… С тех пор мы друг о друге ничего не знаем. Домой, видно, раньше, чем лет через пять, не вернемся. В прошлую пятницу мы с хозяином ездили в Хиву, видел я там Дауима. Он ведь стремянным у Есенгельды-бия, Дауим-то! А с ним человека четыре-пять хивинцев, все с оружием. Выехали они из города гуськом и уехали.

– Хорошо, если все спокойно, зачем поехали-то?

– Не знаю.

– Сам-то какому ремеслу учишься? Жалованье получаешь?

– Какое жалованье? – Бектемир понизил голос. – Хорошо, если мой плотник с меня плату не спросит за обучение! Он сам арбы делает. Мне еще инструмент в руки не давал. Я ему дерево пилю, ступицы кипячу.

– Хорошее твое ремесло! А мое-то занятие можно ремеслом считать?

– А то как же? Мы сами рыбаки, надо же нам знать, как рыбу люди готовят!

– А что у нас там из брачного указа получилось?

– И не спрашивай! – Бектемир, смеясь, похлопал Аманлыка по плечу. – Можно сказать, большое удовольствие мы со вдовушками получили.

И Аманлык ответно ухмыльнулся себе в усы.

– Сам-то на ком-нибудь женился?

Бектемир опасливо оглянулся на своего плотника и еще тише зашептал:

– Глянь, Аманлык, на наших хозяев: твой-то толстый, как ступка, а мой словно пест. Один к другому подходит… Ну хватит, больше на них не смотри!.. У моего плотника есть, оказывается, дочка-разводка, от мужа в отцовский дом воротилась. Буду домой уходить – украду ее.

– А вы как, еще не перемигнулись? Может быть, уже того…

– Не спрашивай, друг! Целые ночи напролет с ней гуляем, тешимся, бабочка она безотказная… Кстати сказать, сам-то ты времени зря не теряй. При первой же возможности подцепи какую-нибудь. Будь хоть вдова с ребенком, бери, не отказывайся. Таков приказ Маман-бия!.. Я, брат, когда холостяком был, толком-то и не знал, что такое жизнь. Все радости жизни, оказывается, в женщине!.. Да, да.

И Аманлык, вот уже сколько лет не смеявшийся, и самодовольный Бектемир так громко расхохотались, что все посетители рыбожарки с недоумением уставились на них.

Оборвав смех, Аманлык утирал веселые слезы, катившиеся из глаз.

– А Маман-бий умишко-то этих юнцов, что в медресе пошли, сам проверил?

– А как же! Он говорит: если в чужую землю тупой каракалпак приедет, на всем народе пятно, потому что чужеземцы о людях из неведомой страны по одному, к ним пришедшему, судят. Однако среди всех ребят ни одного с Айдосом Султанбаевым равного умом не оказалось, как их Маман-бий за уши не тянул.

– А кстати, Багдагуль от Мамана родила?

– И не вспоминай, Аманлык! Какой-то подлец так ее напугал, что у нее выкидыш получился.

Боже ты мой! Будет ли конец вражде на этом свете?!

У Есенгельды-бия родился сын, и ему Маман-бий хорошее имя дал, сказал: «Имя мальчика, который родился после того, как каракалпаки объединились в низовьях Амударьи, пусть будет Ельгельды – народ пришел». Отец-то радовался, на том бии и помирились, да вот Хива все дело испортила. Приехал Есенгельды отсюда домой спесью надутый, стал опять Мамана, нашего бия, притеснять.

– Ну что за человек, как он от такой возни не устанет? Между прочим, когда я уходил, Есим-бий в Шаббаз подался. Что с ним?

– Вернулся с прибылью. Пятеро дехкан с ним приехали нам помогать, мастера – золотые руки. Они там у Есим-бия арык новый роют. Хотят земли Кара-Терена в сады превратить.

– Это хорошо! – Аманлык облегченно вздохнул, искоса поглядывая на Бектемира, и, боясь, что Бектемир уедет и потом бог весть когда свидеться доведетсяу Аманлык спросил: – А где тебя искать, коли что?

– В ауле Кенегес.

– Это каракалпакский, что ли?

– И у узбеков есть аул Кенегес, и даже род балгалы у них есть. Как это получается, не пойму! Говорят, они раньше каракалпаками были, а хан их обузбечил. Не знаю уж, так это или нет. Во всяком случае, мой плотник со мной неплохо обращается.

– Дай тебе бог, дай бог!

– Кончай, что ли, Бектемир! – крикнул хозяин.

– Слушаюсь, мастер! – Бектемир вскочил. – Прощай, мы ушли, – сказал он, пожимая руку Аманлыку.

Аманлык смотрел им вслед, пока их фигуры не растаяли в наступающих сумерках.

– Что, каракалпак, успокоилась теперь твоя душенька?

– Будто я сегодня в ауле своем побывал, хозяин!

– Ну и хорошо. Эй ты, оборванец, на тебе и убирайся! – крикнул хозяин, бросая нищему парнишке, усердно хлопочущему у очага, обгорелый кусок рыбы. И тот ушел, дуя на горячий кусок, перебрасывая его с ладони на ладонь.

С посветлевшим лицом, с легкостью в груди встал Аманлык на обычное свое место – к очагу.

14

В то время как Аманлык и Бектемир, сидя в рыбо-жарке, обменивались новостями, свирепый ураган разразился над их разоренным народом, ютившимся в дремучей чащобе камышей, среди густых испарений рыбных озер и переполненных гниющими водорослями болот.

Ураган вздымал высокие волны на тихих озерах, с корнем выдирал и уносил прочь заросли камыша…

Огромная сумрачная толпа идет, бушующим валом охватывает новую юрту Есенгельды-бия…

Слова Мамана: «Угождая одному человеку, мы сделаем своими врагами целый народ»– ведут эту толпу. «Не пойдем в нукеры!» В доме Есенгельды ищут люди неведомо куда пропавшего Мамана, и недаром.

Убедившись, что обещание, данное им Мухаммед Амин-инаху, выполнить не удастся, Есенгельды уже принял меры, тайно послал своего стремянного Дауима в Хиву с доносом на Мамана, бунт поднимающего. Дауим вернулся и привел пятерых воинов во главе с есаул-баши, принес он хозяину привет и твердое слово инаха: «Пусть уберут Мамана, отвечать буду я». Но Есенгельды-бию Маман живой, но опозоренный был дороже мертвого героя. Поэтому тайные его посланцы подстерегли Мамана, когда он в одиночку возвращался из аула Бегдуллы, связали ему руки-ноги, избили, притащили в аул Есенгельды еле живого, поставили перед хозяином.

Предупредив, что не остановится перед тем, чтобы послать душу Мамана в преисподнюю, и что отвечать на вопросы ему разрешается только одним словом «да» или «нет», торжествующий Есенгельды приступил к допросу:

– Поможешь собирать нукеров или нет?

– Нет, нет и нет! Угождая одному человеку, мы не можем превратить в своего кровного врага весь туркменский народ, – сказал Маман-бий и умолк.

Но Есенгельды не терял надежды. Маман-бия запеленали длинным волосяным арканом и, заткнув ему рот и уши, бросили в черный угол юрты.

Нарочные поскакали созывать гостей.

К вечеру начали прибывать гости. Радостные, в ожидании веселого пира переступали они порог, но, увидев вооруженных нукеров, стеной отгородивших нежилую часть большой юрты, и бледного, как мертвец, Мамана, безмолвно и недвижимо лежащего за их спиной, сникли и, тревожно кося глазами, послушно занимали места, указанные кивком подбородка Есенгельды-бия.

– Никак не выходит у меня из головы сказанное мне однажды мудрое слово Мурат-шейха, – начал Есенгельды, уголком глаза поглядывая на Мамана и давая понять, что ведет речь не от себя, а как бы от имени покойного шейха: – «Не увидя мертвой головы врага, не вспомнишь и о своей голове».

Эти слова сказаны были мудрым старцем, когда бии собрались на совете в Жанакенте и вели долгие споры – присягать русскому царю или нет. А молодые тогда Маман и Есенгельды привезли и показали собравшимся мертвую голову убитого ими джунгарского посла. Посмотрели бии на отрезанную эту голову, пощупали свои – и подписали присягу. Есенгельды сам тогда не обратил внимания на слова старика, а услышалтгх позже из уст Маман-бия. Но связанный Маман его не слышал, и обличить Есенгельды-бия во лжи было некому.

Есенгельды все крутил вокруг этих слов, а гости исподлобья глядели на Мамана, не зная, куда деться от тягостного ощущения неловкости. Напряженное это положение было прервано ураганом народного гнева, вплотную докатившегося до нарядной юрты Есенгельды. Разбушевавшаяся толпа готова была уже ринуться на юрту, ломать и рвать ее в клочья, брать за глотки сидящих внутри, как рыбу за жабры, но Бегдулла Чернобородый, шедший во главе, раскинув руки, как крылья, сделал знак остановиться.

Растерявшиеся гости в страхе выбегали из дому, но, завидев сумрачную толпу, ощетинившуюся лопатами, топорами, дрекольем, все теснее наседающую на юрту, в страхе замирали, теснясь у входа. Подняв дубинку, Бегдулла то и дело оборачивался и, коротко взмахивая руками, сдерживал людей: «Тише! Тише!»

Длинный и худой, как кишка, есаул-баши затаился за спиной Есенгельды, готовый свернуться, как кольчатый червь из сорока суставов.

– Ах, беда какая! Я-то думал, что ваш край квакающими лягушками населен, а это – настоящая нора змеиная, – трусливо бормотал он. – Спроси, спроси, что им нужно, на что жалуются?

Есенгельды, злобно взмахнув своим тяжелым, украшенным серебром поясом, шагнул за порог.

– Люди! Народ мой! Что за гвалт, что за бесчинство! Или вы, как щука, сами себя с хвоста съесть хотите?

– Маман-бий где? Жив ли? – загомонили в толпе.

– Жив, конечно. Что мы, сумасшедшие, убивать своего каракалпака, когда приказ дан население умножать! Ой, народ мой, бегаете, шумите вы понапрасну…

– Хватит! Довольно!

– Показывай нам Маман-бия, предатель!

– Давай, давай, живо!

И хотя люди все еще напирали, Есенгельды-бий успокоился: все же слушают его, стоят. Тревога его улеглась.

– Чуть потерпите, – молвил он властно. – Вы же юрту сломаете, повалите. А ведь она ваша!

– Ха! Наша юрта!

«Сломаете»! И очень просто повалим и сломаем!

– Ты что же, Есенгельды-бий, думаешь, брать джигитов в нукеры – все равно что на чистку арыков?!

– Где Маман-бий?

– Не тяни, показывай!

Чего медлите? – угрюмо молвил Бегдулла, готовый дать знак к нападению. Есенгельды встревожился.

– Эх, будь бы мой конь подо мной, уж я бы поиграл над вашими головами! – злобно шепнул есаул-баши.

Толпа, повинуясь движению руки Бегдуллы, колыхнулась.

– Люди! Народ! Послушайте-ка, Аманкул-бий вам слово скажет! – закричал Есенгельды.

– Не надо нам его!

– Не надо!

– Сам говори! Почему хочешь сделать нас кровными врагами туркменов? Сам отвечай!

– Ты думаешь, людей убивать – что сено косить?

– Ну, сам, ну, сам, ладно! – заторопился Есенгельды, понимая, что говорить все-таки придется. – Слушайте!

И он шагнул вперед, рванул халат на груди, взбираясь на каменную ступу, опрокинутую перед юртой.

– Сперва о Мамане-урусе вам скажу. Не верьте ему, он вас обманывает. Эти его слова, будто мы превращаем в кровного врага весь туркменский народ, только красивая тряпка, которая камень у него за пазухой прикрывает! Сам-то Маман предал нас русским да еще тянет к казахам, нас дотла разорившим. Хочет опять на ваши головы камни сыпать! Все наше спасение Мухаммед Амин-инах. Если он на трон сядет, будем и мы настоящими людьми! А теперь Аманкул-бия послушайте!

– Народ! – И Аманкул-бий тоже полез на ступу. – Птица счастья одна на весь народ дается. Пусть Маман-бий пальцы кусает, отпугнул он ее от себя, отлетела от него птица счастья, Есенгельды-бию на голову села, на его высокую шапку-шогирме. Маман искал гнездо птицы счастья во дворце русского царя, не нашел, только народ разорил, а Есенгельды-бий поближе его нашел – в Хиве. Гаип-бахадур, а ты что скажешь?

– Мое слово все то же, что я и вам сказал. Слушайте, люди! Прежде чем чужих детей плакать заставлять, своим в глаза загляните. Подумайте, из-за прихоти ина-ха хотим мы туркменских детей обидеть! А они-то согласятся терпеть, что ли? Нет, они наших горько плакать заставят! Вот вам и все мое слово!

– Правильное слово! Теперь Маман-бия нам покажите! – требовали из толпы.

Тем временем Есенгельды под шумок приказал своим присным потихоньку развязать Маман-бия, привести в пристойный вид и показать народу.

– Народ мой! Сейчас Мамана приведут! – провозгласил он. – А пока Курбанбай-бий нам свое слово скажет!

Курбанбай-бий покраснел и застеснялся, опасаясь, что вот ему перед таким множеством людей «посоветуйся с мамой» скажут. Но дома он, конечно, успел с ней посоветоваться, – Шарипа с детства его к этому приучила, – а так как у Шарипы все еще был зуб на Мамана, то ли потому, что не прошла ее женская обида, то ли потому, что была согласна с путем, избранным Есенгельды, Курбанбай-бий был ею настроен воинственно.

Куда мой народ повернет, – важно сказал Курбанбай, – туда и я. А Маман-бий пусть перестанет против нас камень за пазухой прятать!

– Вылитый отец! Молодец! – тихонько шепнул ему Есенгельды и обратился к есаул-баши:-Теперь ты говори!

И в этот момент из юрты показался Маман-бий. Голова у него кружилась от голода и побоев, шагнув за порог, он чуть не упал и, шатаясь, прислонился спиной к войлочной стенке. Толпа придвинулась, ожидая, что он будет говорить, но он стоял среди людей Есенгельды и молчал. А заговорил хивинский есаул-баши:

– Я вам привез привет из Хивы, но вы встретили гостя не очень-то дружелюбно. Но я на вас не обижаюсь. Мухаммед Амин-инах сказал, что вы дружный боевой народ. И верно, вот и сегодня порадовали вы нас своим единством. Если вы так же дружно поможете очистить хивинский дворец от врагов, то и ваши дела пойдут на лад, и к нам счастье придет.

А теперь хотите знать правду про своего Маман-уруса? Мы в Хиве не хуже вас знаем этого предателя. Ну что он вам дал? Беду да разорение! Сколько вы из-за его лживых посулов страдали-мучились, с родной земли кочевали! А он вам какой-то «бумагой великой надежды» голову морочил. Да он бумаги этой и в глаза не видел, и в руках не держал! Тогда он, из Петербурга возвращаясь, сам товарищей своих по дороге убил, а землю вашу продал не русским, а казахам. Сами помните, как он вас, бедных, обманом помогать Абулхаиру-злодею заставил! Уж не буду говорить о последствиях… Какой бы ни был, но царь есть всегда царь и свое царское слово держит. Была бы у Мамана эта самая бумага, не пришлось бы вам так мытариться. Вот наш Мухаммед Амин-инах не только на бумаге писанное, но и из уст своих данное обещание на ветер не бросает. А Есенгельды-бий ваш – великодушный, добрый человек, другой бы этого Мамана вам на растерзание отдал либо сам убил бы. Не слушайте Мамана, лживым словам его не верьте!

Многие из тех, кто только что стеной стояли вокруг юрты, готовясь обрушить на нее свой праведный гнев, теперь стали остывать, затылки почесывать, не находя слов в защиту Мамана.

Тяжело было все это Маману, который только-только приходил в себя. Оттесненный назад свитой Есенгель-ды, он, никого не прерывая, ждал, чем дело кончится. Наконец, видя, что никто и не думает дать ему слово, он, осторожно ступая ноющими ослабевшими ногами, вышел вперед.

– Народ мой, ты пришел искать меня? Земно кланяюсь тебе! Спасибо. Пусть это будет началом собирания сил наших воедино. А теперь хорошенько поглядите на этого продажного человека! – молвил он, гневно указывая пальцем на Есенгельды. – Эй, Есенгельды-бий, берегись: хану продавшись, с ханской хитростью к народу не подходи! Чтобы белую юрту свою возвысить, даешь ты Мухаммед Амин-инаху пятьсот нукеров на убой. Подумай хорошенько. Хоть и сделаешь хана хивинского покровителем дома своего, но воздвигнешь против нас весь народ туркменский. Не бросай свой народ между двумя огнями. Не терзай его из-за своей алчности! – Маман почувствовал, что разгорячился, понизил голос, опустил руку. Заговорил спокойнее:– Народ мой, люди, не подозревайте меня в измене. Рано или поздно найдется «бумага великой надежды». Мы найдем. Прошу я вас, бросим раздоры, вздохнем свободно в душном нашем краю, давайте дружно трудиться! Дайте срок, я снова поеду в страну русских! Всего добьюсь…

Ты, урус-бий, забудешь ли наконец эту свою страну русских! – крикнул Есенгельды-бий.

Рыбак, голый до пояса, в одних штанах, подпоясанный веревкой из куги, с телом, блестящим и темным, как чешуя высохшего на солнце сазана, вышел из толпы, снял свою черную шапку.