Текст книги "Сказание о Маман-бие"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

10

Война была недолгой, как землетрясение. Нукеры Абулхаира порушили все, что могли, взяли все, что хотели, и убрались. Кончилось нашествие. Но эхо не утихло: умирали тут и там раненые, захлебывались слезами дети, и те, и другие – без крова, без хлеба, одинаково беспомощные. Не сыскать было человека не ограбленного, не осиротевшего.

В разоренных селеньях, словно на подбор, – старость и младенчество. Женщин молодых будто вымело Глянешь: старуха, сгорбленная, хромая, в обносках, с бесцветным лицом; а это девка в самом соку. Она будет горбиться и хромать, пока не вернутся домой джигиты. Когда они вернутся? Вдруг не вернутся? Тогда ослепнет, оглохнет, онемеет старуха. Будет страна мертвых.

Из края в край расползалось опустошение. Казалось, дыбом вставала земля, – живые разбегались, перешагивая через мертвых… Давно ли кунградцы, которые по-сытей, злорадствовали, глядя на то, как переселяются в самое мирное время мангытцы, выжитые с родной земли? Пришла очередь вкусить этого зелья кунградцам, им первым, как будто бог их наказал. Но некому было злорадствовать.

Мурат-шейх вместе с женой и старшим сыном оплакивали своих двоих младших, когда ему сказали, что кунградцы уходят на юг. Старик был болен душой и телом, едва держался на ногах (чалма сбилась набок, как платок на голове женщины, которая поссорилась с мужем), но потребовал коня и поспешил на дорогу изгнания.

Скорбная страдная дорога. Жалкий скарб навьючен на последнего ишака или быка, а то и на корову, а нет, так и на теленка, но чаще – на собственную спину. Ведут за руку детей седовласые, согбенные, с узелками на поясе, опираясь на палку, незримо навьюченные грузом лет. Шагают, пока душа в теле, исполняя свой последний долг, и потихоньку стонут. Стонет земля, и громко стонет ветер, и снег, и скалы, нависшие над дорогой.

И чудится шейху, знающему, что без божьей воли туча не закроет солнца, чудится ему, что солнце спряталось за тучу, чтобы не освещать того срама и страха, в которые обмакивал господь людские головы. Впервые после нашествия джунгар, после навек заклейменной годины белых пяток, видел Мурат-шейх такую страсть. А ведь это начало. Следом побегут другие. Куда? К джунгарам, что ли? В Китай, в Хиндустан или в афганские земли? Везде чужбина, повсюду лихо. Но нет ничего лише войны…

Вдруг послышалась песня, горькая и сладостная, как детская слеза.

 
Где мой дед был джигитом, а бабка – девицей…
Ты прости и прощай, добрый мой Туркестан!
Пролилась наша кровь, как живая водица…
Ты прости и прощай, злой ты мой Туркестан!
 

Мурат-шейх взмолился, воздевая руки к небу. Молитва его славила господа, но душа восставала против воли господней. Потом он запнулся, забыв слова молитвы, и не стал их вспоминать.

– Бог мой, пусть все это будет сном… я все это вижу во сне…

Глаза его закатились, и он повалился без памяти на землю, под ноги испуганному коню.

Подошел Сейдулла Большой, поднял невесомое тело старца и сел с ним на придорожный камень, словно с ребенком на руках.

– Состарились мы… Сдаем помаленьку… – сказал Сейдулла. – Небось когда вывел шестьдесят тысяч семей из-под ига джунгар, так не уморился. Тогда мы и сны видели другие. Правда, тогда был Оразан-батыр!

– А сейчас Маман, – холодно-язвительно добавил Есенгельды, подъезжая и с усмешкой глядя на бесчувственного старика.

– Накажет тебя бог, – сказал ему Сейдулла. – Разбиваешь народ. Делишь одно сердце надвое. Ответишь перед Маманом!

Посмотрим, кто перед кем… раб… скотина… – отозвался Есенгельды спесиво.

Сейдулла и глазом не моргнул.

Говорят, Рыскул-бий вернулся из плена? Нашлось, стало быть, его тело?

Есенгельды, не отвечая, яростно хлестнул нагайкой своего коня.

На другой же день, собравшись с духом, Мурат-шейх поехал по аулам со словом надежды. Объезжал безжизненные руины и пепелища, из которых вдруг показывались женщины, дети. Сходил с коня, обнимал их. Его окружали потухшие очаги, потухшие глаза. Он раздувал в них живительный огонь. Речи его были просты и ничем не заменимы.

Человек появляется на свет, чтобы умереть… Нельзя перешагнуть смерть. Но умереть на поле брани – значит обрести вечное блаженство. Умершим – честь, однако и живым – вера. Пусть твой родич увидит райские блага, постарайся найти блага земные. Если ты голоден, соси свою вторую мать, она накормит. Твоя вторая мать – труд…

И тени людские обретали кровь и плоть. Загорались очаги и возносили к небу отнюдь не жертвенные дымы. В тепле засыпали дети, а мужчины обнимали женщин.

Сильна жизнь на грешной земле. Кабы не была жизнь сильней смерти, не было бы под этим бездонным небом человека. Каждый божий день мы видим смерть и знаем, что мы смертны, а ведь не верим, что помрем…

Давно устал жить Мурат-шейх. Ныне он запамятовал об этом. Ехал домой, словно омоложенный людской благодарностью за слово надежды.

Первой, кого он увидел в своем ауле, была Алмагуль. Она бежала настречу, ломая руки, подобно безутешной вдове.

– Сношеньку, сношеньку… вы обещали… спасите… Девочка была замечательно хороша. Беда, казалось, украсила ее. Трудно было выдержать ее взгляд, но и нельзя было отвернуться, – такая исходила из ее телочьих глаз сила, такая светилась в них красота сострадания.

Шейх погладил ее по непокрытой, сияющей жгучей чернотой голове.

– Не сомневайся. Все сделаю.

Она засмеялась и заплакала от радости, приникла губами к руке шейха. Могла ли она предугадать, бедное дитя, какая ее самое стережет судьба…

У своего дома Мурат-шейх увидел, благослови, господи, голов двадцать коров и волов, штук шестьдесят – семьдесят овец. И задумался, пощипывая бороду. Это были новые дары благодетелей Айгара-бия и Седет-керея. И это было новым толчком в самое сердце. Вряд ли дошло до Айгара-бия, что сталось с его любимой Акбидай. И надо думать, сумели скрыть это злосчастье от милых сватов, которые пригнали скот. Но однажды все откроется… К тому времени Акбидай следует быть дома.

Мурат-шейх призвал Хелует-тархана. Случился под рукой еще Есим-бий, глава жалаиров. Больше некого звать и не дозовешься. Сели втроем держать совет. Стали внушать друг другу хорошо известное, но словно бы не всем до конца понятное.

– Отдать врагу скот, либо девок в полон, либо даже джигитов – это одно. Кто сильней дует, тот и ворочает мельничные крылья. Но отдать жену… мать своих детей… это, дети мои, другое! Срам ее мужу и всей родне. Позор голове страны.

Тонкое это дело. Женщина, которая побывала в чужих руках, не может остаться нетронутой. Сколько бы она ни клялась, ни один смертный ей не поверит. А иначе зачем ее красть! Тогда ты вор, а не мужчина…

– И то сказать: кому она после этого нужна? Она перед мужем, господь свидетель, поганая. А если он на нее наплюет, выгонит в шею? Хотя бы тот же Аманлык… На кой же ляд ее выручать, почтеннейшие?

Этот довод (что поганая и что наплюет) был самым существенным. Все трое закивали головами. Разумеется! Спору нет. Это закон.

Втайне шейх полагал, что едва ли Аманлык прогонит жену: другой он не купит. Но разве дело в Аманлы-ке? Дело в Айгара-бие! Не то болит, чья она жена, а то, чья она дочь…

– Эта женщина – наше имущество, мы за него в ответе, – сказал шейх. – Какими глазами будем смотреть на ее отца, когда он захочет проведать родную кровь и не найдет ее ни в живых, ни в могиле… Если Аманлык заартачится, его дело, выдадим ее за другого бедняка, пристроим, без мужа не останется. Вопрос: как ее достать? Абулхаировы стервецы назло ее не отдадут – ни нам, ни Айгара-бию… Нет ли на виду заезжего купца пооборотистей?

Такой купец нашелся. Караван из Бухары дожидался у северных пределов страны, пока кончится война. Возвращался он по новому и выгодному пути – уже не из Уфы, а из Оренбурга. Караванбаши оказался знакомым: он побывал у черных шапок как раз полгода назад, когда провожали Мамана в Россию, и тогда, по случаю великого торжества, был освобожден от бажа.

– Судьба нашей снохе съесть еще пуд соли в нашем доме, – сказал шейх, увидев караванбаши.

Это был человек дошлый и, видимо, охочий до риска. Борода с проседью, брови толстые, как дуги, нос птичий, глаза запали, точно вода в глубоком колодце. Он носил пеструю чалму и полосатый халат поверх шубы. Разговор понимал с полуслова, дело чуял носом, как собака след.

Само собой, купец посочувствовал хозяевам: в прошлый раз у них все пело, ликовало, ныне курятся дымом развалины и проходу нет от протянутых рук. Далее он раскошелился на тридцать аршин ситца – знатный подарок шейху – и тут же велел слуге осадить на землю верблюда – второго спереди. Лучше загодя предупредить возможные просьбы… Когда же Мурат-шейх завел речь о своей заботе, караванбаши смекнул, что тут он разживется, возьмет, что захочет, а нет того человека, а тем более рода, пусть вдребезги разоренного, с которого купец не нашел бы что взять.

– В долгу не останемся, – заверял шейх. – Как говорится, на шее мужчины аркан не загниет. Расплатимся сполна.

Купец взмахнул руками в знак того, что не сомневается.

– Мне много не надо… Возьму голову за голову.

Это означало: за женщину – девицу, то бишь истинно по справедливости.

Караванбаши собрался в путь налегке, с небольшим вьюком, оставив отдыхать свой караван. С ним снарядили джигита, чтобы он не привез черную ворону вместо Акбидай.

* * *

Да… Это были младшие сыновья Мурат-шейха. Аманлык узнал их без труда. Их нашли в глубоком сугробе, в уединенном красивом логу, в котором летом и осенью обыкновенно устраивались той, гулянья молодых. К тому времени как приехал Аманлык, было обнаружено еще одно мертвое тело – Пулат-есаула. Его нашли неблизко от красивого лога, верстах в пяти, на голых камнях. У этого богатыря, у которого на каждом плече мог свободно уместиться человек, была расколота надвое, точно грецкий орех, голова. Пулат-есаула хорошо знали все, и теперь не было сомненья в том, что Абулхаир-хан перебил посольство Мамана.

Никто не верил, что Маман мог остаться в живых, а то, что не находилось его тело, объясняли просто: разобрали стервятники, волки проглотили. Тому, почитай, неделя. За это время Абулхаир успел начать и кончить войну.

Аманлык верил… Мертвый Маман. Не вязались эти слова. Живой Маман. Эти слова вязались. Зачем жить, если мертв Маман? Лучше удавиться. Вот что было на уме Аманлыка, потому что он был молод, хотел жить и горячо надеялся еще увидеть и обнять Акбидай.

Силен был соблазн – открыться Айгара-бию или хотя бы Мырзабеку. Они бы живо разыскали Акбидай. Нельзя! Есть тайны, которые лучше не раскрывать. Есть горе, которым не поделишься. Оставалось уповать на Мурат-шейха, молчать и надеяться. Это Аманлык наказал и сестре.

Мамановы мысли в голову не шли. Казалось кощунством задумываться о большом, о великом после того, как Абулхаир-хан лишил самого малого. Хотелось только увидеть Мамана, посмотреть ему в глаза, больше ничего.

Мамановы мысли, однако, вдруг обступали со всех сторон, обрывались под ногами бездонной пропастью, и Аманлык летел в эту пропасть вверх тормашками… Кого, спрашивается, думал он, уважают, боятся и превозносят до небес за умение вести дела с русскими на равных, с честью и пользой великой? Абулхаир-хана! А кто избивает своих же данников, каракалпаков, за то же, за что его превозносят, боятся и уважают? Абулхаир-хан! Вот подлость какая… Что же, дружба с русскими – такой капитал, который хан не хочет делить? А разве самого Абулхаир-хана не бьют и не травят за дружбу с русскими?.. Дальше лучше не спрашивать.

Аманлык блуждал в снежной пустыне, в бескрайней казахской степи. Тут недолго и заблудиться. На этих просторах может заблудиться целое войско. С горечью, с дрожью озирался Аманлык. Где же тут укрывается ветром недобитый врагом, ожидающий друга, быть может при последнем издыхании, живой Маман? Странно смотрели на Аманлыка в последнем ауле, даря ему на дорогу хлеб, мясо, – с сочувствием, пожалуй, насмешливым, как на чудака или помешанного.

Два беркута кружили в небе, один на севере, другой на востоке, далеко друг от друга. Аманлык долго следил за ними, готовый пуститься вскачь туда, куда устремится с поднебесья беркут. Но они кружили и кружили, не спускаясь на землю, и зря дожидался Аманлык.

На горизонте, подобно знойному мареву или миражу, висели над снегами горы. Сколько дней пути до этих гор? Аманлык нащупал на груди кремни для разжигания огня, похлопал коня по шее и послал его в сторону гор, мысленно выговаривая: – Я иду, Маман, я иду.

* * *

Караванбаши обернулся быстрей, чем ожидали. Привез женщину, молчаливую, с застывшим лицом, однако живую, здоровую, и сдал ее с рук на руки Мурат-шейху. Караванбаши торопился поднять свой караван и продолжить путь. Мурат-шейх, напротив, медлил, колебался. Он словно оторопел от такой скорой удачи. Но купец впился в него как клещ.

– Э, господин мой, о чем задумались? Я за эту госпожу отдал столько шелку, сколько она не сносила бы за всю жизнь, хотя она такая красавица… Неужто воздастся мне зло за добро? Если я не привезу своему эмиру девушку, которая ему приглянется, он меня повесит! Сорок морщин легли на лоб Мурат– шейха. Он позвал Хелуета.

– Возьми слуг, езжай по аулам, привези десять девушек из сирот – на выбор. Пусть возьмет какую захочет и не думает, что мы из тех, кои забывают уговор.

К полудню девушки были собраны; старшей – восемнадцать, младшей – тринадцать. Были среди них и миловидные, складные. Караванбаши глянул на них и покачал головой с вежливой укоризной. Осмотрел каждую в отдельности; они были в обносках, полуголые, простоволосые, понурые и немые от страха и стыда. Затем с важностью надул шею. Тут был случай – поторговаться, а торговаться он любил.

– Еще вопрос, все ли они девки… И потом тут нет ни одной, которая годилась бы, как вам сказать… мыть ноги и расчесывать волосы… почтеннейшим служанкам… жен нашего эмира.

Мурат-шейх задохся от срама. Аж кости засаднило. Он не привык к таким речам и беседам. Низость – торговаться. Лучше отдать втридорога.

– Послушайте… а если помыть, подкормить, нарядить… их…

Караванбаши рассмеялся шейху в лицо. А себе заметил с легкой душой, что с этим святым человеком он поладит.

Тогда шейх с искаженным мукой лицом поручил к завтрашнему утру привести десятерых девушек из рода ябы, хорошенько принарядив их, чтобы заткнуть наконец купцу прожорливую глотку. С грехом пополам набрали пятерых – из семей менее имущих. Из других семей не дали дочек, ссылаясь на то, что нечего дочкам надеть… Шейх расшумелся было: это еще что за срам непослушания? Разве не весь род ябы в ответе за Акбидай? И разве не заманчиво для девицы попасть в гарем эмира? Пошумев, шейх остыл. Добро еще, что дали пятерых. Сейчас надо с людьми потише. Прикусил язык и купец, – он обирал разоренный народ. Кабы не хватить через край. Бросилась в глаза Караванбаши одна с насурьмленными бровями, исподволь пронзавшая его жгучим взглядом. Ей явно хотелось попасть к иноземцу в руки, подальше от своего сожженного дома. А девки у каракалпаков знатные! Недаром их крадут из поколения в поколение туркмены. И купец уже готов был ткнуть пальцем в ту насурьмленную, а та уже дрожала от радости быть избранной, когда увидел бухарец у самых дверей бледненькую маленькую девочку с глазами телочки…

Горячий озноб пронзил его спину.

– А это кто? – спросил он, ткнув пальцем в Алмагуль.

Она пришла, прослышав, что выручили ее сношеньку. Пришла обнять ее поскорей, омыть слезами и увести… Зачем-то Мурат-шейх оставил Акбидай у себя дома до возвращения Аманлыка, женщины ее спрятали пока от любопытных глаз, а Алмагуль, когда она появилась, безо всяких разговоров выставили за дверь. Но купец уже приметил настоящий товар! Чуяло его сердце, что тут он разживется, и все же такого подарка он не ожидал… С видом полного равнодушия он махнул рукой.

– Баста, эту, пожалуй, и возьму. Мурат-шейх, озадаченный и обескураженный, велел позвать Алмагуль. Он был даже несколько задет вначале тем, что караванбаши выбрал сиротку, замарашку Потом у шейха открылись глаза. Похоже, что в сиротском тряпье была жемчужина.

Мурат-шейх попробовал упереться. Купец тотчас потребовал назад Акбидай, резонно заметив, что род ее отца даст за нее больше, чем род мужа. Купец называл ее вдовой… Шейх кряхтел сердито и растерянно.

Алмагуль, когда ее позвали, заметалась, как ягненок при виде волка, отталкивая от себя ласковые жадные руки караванбаши. Но тщетно она бросалась то к шейху, то к Хелует-тархану:

– Позвольте мне уйти, дедушка миленький… Можно я пойду, уважаемый брат?..

Они ей не отвечали. Глядя на нее с искренним удивленьем, шейх велел ее накормить.

Набежали женщины, матери тех девиц, которых привезли на выбор, очень довольные тем, что их доченьки остаются, и набросились на радостях на Алмагуль. У караванбаши нашлось в достатке, во что ее нарядить. Как раз то, что нужно! А из рук этих женщин в ту минуту не вырвался бы сам дьявол. Алмагуль умыли, одели, напялили ей на ручки, на шейку браслеты, бусы, срастили ей бровки сурьмой и залюбовались, разахались: принцесса! Девочка была в классическом возрасте для сластолюбцев – тринадцать лет.

Купец, не мешкая, поднял на ноги свой караван.

Мурат-шейх, держа Алмагуль за руку, сам вывел ее из дома – сажать на верблюда.

И ни одному человеку, ни женщине, ни мужчине, не пришло в голову спросить ее согласия или хотя бы заручиться согласием старшего брата. Никому не пришло в голову и то, что надобно дать ей по крайней мере проститься, если не с братом, то со снохой. Провожал ее шейх. Куда же больше? Чего лучше? Плачет она? Эка невидаль – слезы! Дальняя дорога, долгая разлука? Вот уж что ихней сестре на роду написано. И то ли беда? Беда, когда девка нищая или уродина остается вековать дома, не тронутая мужчиной.

Так же точно думала и сама Алмагуль. Разумеется, так. Но до самой последней минуты не верилось, что судьба ей ехать на чужбину и что никогда больше ей не видать ни брата, ни сношеньки. Алмагуль не знала, почему вдруг шейху-отцу вздумалось позвать ее и отдать чужестранцу. Как будто бы готовили других… Быть может, в ином случае ей было бы лестно, что ее считают уже взрослой, и ее порадовали бы наряды и украшения, о которых она и не мечтала. Теперь они вязали ее, точно птицу путы. Слезы ее никого не трогали. Когда она ходила с протянутой рукой, на нее обращали большее внимание. А из девушек и сейчас вон та и вон та смотрят на нее с ненавистью, – им она переступила дорогу. И Алмагуль и впрямь стала взрослой в ту самую последнюю минуту.

– Шейх-отец, – сказала она, когда ее посадили на головного верблюда, как самое ценное в караване, – я вас не спрашиваю, все равно не ответите… значит, есть причина, почему меня отсылаете…

– Да, дитя мое, – ответил шейх неожиданно для самого себя.

– Я прошу, не откажите… Передайте привет моему единственному брату, милой моей сношеньке, пусть они будут счастливы. А если мой единственный брат захочет меня найти, скажу – по какой дороге… Если пойдет по пыльной тропе – не найдет. Тропиночка моя будет мокрой от слез, она никогда не просохнет. Там пусть и ищет. Там буду и я.

Не ожидал Мурат-шейх от девочки таких речей. Когда заговаривает так дитя, не дивишься ни мужеству, ни мудрости, думаешь: это глаголет господь. Мурат-шейх подумал иначе. Подумал с щемящим сердцем, что, очень может быть, не столько он выиграл, сколько проиграл… Уходит из рода, уходит поневоле, девочка, которая, пожалуй, могла быть парой Маману. Прежде шейх этого не видел, теперь видел ясно. Видел, что она стройна, гибка, точно камыш, лицо как цветок, уши белы, как бумага, нос словно фисташка, а кос – целая корзина. Видел шейх и то, что у нее в глазах.

Она сама еще не сознает, какая в них колдовская власть.

Худо стало старцу, как будто у него изломали все двенадцать ребер. И так он ничего не сказал ей более, ни слова утешенья, ни слова напутствия. Стоял задыхаясь, ловя ртом воздух, усы торчали, как иглы на еже.

– Счастливо оставаться… – проговорил караванбаши не громко и не тихо, с воровской оглядкой, ожидая, что вот-вот его остановят и схватят за руку. Обошлось, однако.

Караван зашевелился, тронулся и пошел. Алмагуль закричала пронзительно нежно:

– Прощай, братец, прощай, сношенька… Прощайте, шейх-отец… Люди, прощайте, сироты, прощайте… Прощай, дом родной, Туркестан!

Ни один голос не отозвался ей в ответ. Женщины постарше некоторое время шли за караваном, всхлипывая. Они мычали, как немые. Дольше и веселей провожали караван аульные детишки. Еще дольше – сироты; Кейлимжай раза два лихо свистнул вдогонку. Девушки не сдвинулись с места.

Аул опустел. Расходились молча. Слишком много горя видели все в минувшую неделю, чтобы думать долго о том, что вот девицу увезли – за тем самым, за чем их увозят, а к слову сказать, из разорения в богатство… Девчонка, конечно, славненькая, добрая. Дай ей бог… Голодать не будет.

Мурат-шейх удалился к себе и остался один. Прежде его окружали бы почтенные бии, расторопные джигиты. Спорили бы… оставляя последнее слово за хозяином… Обезлюдела просторная юрта духовного отца. Не видно и Хелуета. Снуют бесшумно, как мыши, женщины. У них особая печаль – упрятать Акбидай; заигрались, дуры. По всякому пустяку суются за благословеньем. Никому ничего нельзя поручить. Все дела – своими руками. Заглянуть в божественную книгу – недосуг! Караван пройдохи бухарца – и тот пришлось провожать самому…

Мурат-шейх слег, не вставал до ночи и всю ночь не мог уснуть. Караван с головным верблюдом, на котором сидела недавняя нищая, побирушка, уходил и уходил из самой груди шейха и никак не мог уйти. Душу пронзал прощальный возглас, такой нежный, такой гордый: «Прощай, дом родной, Туркестан!» Господи боже, к чему бы это?

В середине ночи подошел Сейдулла Большой, сел на корточки около шейха, послушал, как он в темноте кряхтит, стонет, ворочается, скребет себе грудь, и сказал:

– Любовался я вами, святой отец, почитай, неделю кряду. А после сегодняшнего… плюю вам в бороду…