Текст книги "Царь Голливуда"
Автор книги: Томас Уайсман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
– Простите, м-р Фентон, – сказала мисс Пирс, манеры которой с каждым днем становились все более официальными, – но м-р Сондорф пока не может вас принять. Он разговаривает с Нью-Йорком, я позову вас, как только он освободится.
– Я подожду. Послушайте, скажите-ка мне, это она звонит ему или он ей?
– Это не ваше дело, м-р Фентон.
– О, ну что вы, милочка, не хотите же вы лишить меня такой захватывающей истории, как роман Чудо-Мальчика с Платиновой Тарелочкой. Держу пари, вы иногда подслушиваете. Не отрицайте, вы покраснели, мисс Пирс. Так о чем же они говорят?
– Вы грубый, любопытный человек, м-р Фентон.
– Ничем не могу помочь, бэби. Это у меня привычка газетчика. Скажите, а вы не вызываете треска, ну, этим, подслушиванием?
– Я отказываюсь от такого рода бесед с вами. Если вы не возражаете, я уйду, мне надо сделать кое-какую работу.
В комнату секретарши вошел Пауль и вопросительно взглянул на нее.
– О, м-р Крейснор, – сказала она, – м-р Сондорф хочет вас видеть, но в данный момент он на телефоне. Вы не против подождать?
– Я подожду. Пит, что с откликами?
– Отклики? Тратить все свое время на опровержения по поводу его романа! Я даже не знаю, обманут я или нет. Послушайте, вы знаете историю о голливудском артисте – кинозвезде, который пытался рассказать своему сынишке об Иисусе Христе?
– Даже если знаю, то я не удержал бы вас от рассказа, – улыбнулся Пауль.
– Ну, слушайте. Этот папа показывает своему мальчику огромное распятие в церкви и объясняет, что Христос – это любовь и что он умер на кресте во искупление каждого из нас, грешников…
– Да, – сказал Пауль, – надеюсь, продолжение не будет кощунственным. Мисс Пирс… чувствительна…
– Это самая моральная история, – сказал Пит Фен-тон. – Ну, так вот этот парень, кинозвезда, говорит, что Христос умер за каждого из нас.
– За каждого из нас? – спрашивает мальчик.
– Конечно, за каждого из нас, – говорит ему папа.
– Он умер за Президента Соединенных Штатов? – спрашивает мальчик.
– Несомненно, – отвечает отец.
– И за мистера Генри Форда?
– Совершенно уверен, – говорит папа.
– И за короля Англии?
– О, да!
– И за Луиса Б.Мейера?
– Я догадываюсь, что за Луиса Мейера тоже, – говорит отец.
– И за Вилли Сейермана? – вопрошает мальчик, глядя вверх с полным благоговением.
– Ну, – начинает папа…
После чего с креста взывает голос: "Кто-нибудь, дайте мне сойти отсюда. Я передумал".
Мисс Пирс издала слегка неодобрительный смешок. Пауль фыркнул, сдерживая смех.
– "Дайте мне сойти отсюда. Я передумал", – повторил Пит Фентон со смаком.
В этот момент открылась дверь кабинета и Александр высунул голову.
– Разве мы не назначили на двенадцать? – спросил он у Пита Фентона.
– Я давно уже здесь. Вы были на телефоне.
– Уже три минуты, как я кончил разговаривать.
– Простите, м-р Сондорф, это я виновата, – сказала мисс Пирс, одарив Пита Фентона мрачным взглядом.
– Все в порядке, мисс Пирс. Входите, Пит. Пауль, вы тоже войдете?
Прежде чем они уселись, Александр сказал:
– Теперь, Пит, может быть, вы скажете, что я видел все отклики на "Жизнь богача…"?
– Все важное, – ответил Пит Фентон.
Александр сел за стол и открыл большую папку, в которой были фотокопии дюжины статей и заметок. Он перелистал их, слегка хмурясь.
– Есть прекрасные заметки, – сказал Пит Фентон, – за исключением одной или двух. Не так хороши отзывы о мальчике, как вы ожидали, но чудесные о Менджау и о картине. Есть продажные заметки, Александр, – это делается очень умело. Я бы не захотел смотреть фильм, прочитав их.
– Картина имеет фантастический успех, – сказал Пауль.
– Да, – сказал Александр, – здесь все отлично. – Он протянул лист бумаги Питу Фентону. – Вы можете использовать это для рекламы. Выручка у Сейермана.
Пит Фентон внимательно изучал лист.
– 57 838 долларов за первую неделю. И четвертая неделя превзошла первую. Нечто из ряда вон выходящее…
– Частично это может быть за счет его театра, – сказал Александр, – нужно проверить, как идут дела в провинциях.
– Все в порядке. Пробные сеансы прошли великолепно, Александр.
– Это добрый знак, Пит, вы говорите, что я видел все отклики?..
– Ну, могло быть несколько незначительных штучек, о которых, по-моему, не стоит тревожиться.
– Вы это называете незначительным, Пит? – Александр достал из-под кипы бумаг копию "Ярмарки тщеславия" и перебросил ее Питу, который мрачно уставился на нее.
– Да, знаю я об этом, – признался он.
– Почему же мне не показали? Потому что отклик отрицательный?
– Послушайте, всем известно, что Стефан Рейли левый агитатор, который ни о ком и ни о чем слова доброго не скажет. Он паршивый писатель, чего еще?
– Я не интересуюсь вашими литературными суждениями, Пит. Я хочу знать, что вы предлагаете сделать?
– Я предлагаю проигнорировать ее, поскольку она этого заслуживает, – сказал Пит с чувством.
– Это и есть ваше предложение?
– Угу.
– Хорошо. Дайте ее сюда. Посмотрим ее вместе.
Спокойно расхаживая по кабинету, Александр начал читать ровным голосом, без эмоций:
– "Голливуд – это место, где гении встречаются не так редко, как можно предположить, просматривая их фильмы. Только на днях в городе было пятеро из них. Пользуясь правом выбора, я решил сосредоточить свое внимание на одном, на Александре Сондорфе, не только потому, что он самый молодой – по возрасту он соответствует Леонардо да Винчи, Гете и, конечно, Эдисону, – поскольку он вряд ли старше подростка, но так же потому, что нам преподали его, как образованного гения, а это делает его исключением, так как такая заявка не применялась к другим гениям Голливуда.
Я сосредоточил свой интерес на нем еще и потому, что некоторые давние друзья и коллеги, которых я прежде не подозревал в подхалимстве и нечистоплотности, объединились во всеобщей истерической гонке в похвалах, чтобы провозгласить "Жизнь богача на широкую ногу" первым фильмом, сделанным Александром, вернее под его покровительством, в Голливуде. Фильм был показан в мавзолее, который м-р В. Сейерман воздвиг на Седьмой авеню и Сорок девятой стрит и который мы должны будем окупить, хотя бы частично, если он уже не похоронил своего основателя.
Этот фильм основан на довольно хорошем романе Харленда Сталя, инсценировка осуществлена четырьмя писателями, режиссер Дэвид Уоттертон и главный герой – Адольф Менджау. С ним работают совсем немного актеров, а если вы посмотрите список, кому объявлены благодарности, вы найдете в нем имена людей ответственных за грим, костюмы, операторов, монтажеров, тех, кто делал декорации и осуществлял их перевозку. Но нигде вы не найдете указания, что конкретно сделал Сондорф в этой картине. А между тем на фасаде кинотеатра Сейермана огромная световая реклама, гласящая: «Александр Сондорф. "Жизнь богача на широкую ногу"», и никаких упоминаний об авторах, режиссере, главном исполнителе и людях, которые перевозили декорации с места на место.
Но я не был бы абсолютно честен, если бы не упомянул, что Сондорф внес все же определенный вклад в этот фильм, судя по сообщениям. Он обеспечил концовку. В романе разоблаченный мошенник предпочитает кончить жизнь самоубийством, чем жить без блеска и славы, которые были у него в прошлом, и мальчик, его протеже, поклонявшийся ему, как прирожденному представителю стиля и обаяния, присущих высшему классу, цинично отправляется продолжать дело своего воспитателя и учителя, потому что он теперь непригоден ни для какой другой карьеры, кроме надувательства. А что происходит в фильме? В фильме, – и в этом предположительно проявился гений Сондорфа, – обманщик не обращает внимания на свое разоблачение и позор, а удостоверившись, что он направил своего подопечного на путь истинный, к исправлению, уходит и продолжает мошенничать, возможно, не на таком высоком уровне, но не менее обаятельно и подкупающе. У Сондорфа другие требования к славе, это человек, который, работая простым личным помощником Г.О. Хесслена, взял на себя смелость уволить Вальтера Стаупитца. Он выгнал его из студии и позволил студийному копу избить его, после чего он пригласил другого режиссера закончить фильм "Ночь во время праздника". Если такие поступки дают право называть его гением, то надо называть гениями чернорубашечников Муссолини. То, что Сондорф явно симпатичный молодой человек с репутацией маменькиного сынка, обладающий шармом, кажется, ослепило множество людей, привыкших встречаться только с более грубым типом голливудского магната.
Его способности обнадеживающе заурядны…"
Александр сделал паузу.
– Ну, пропустим о моих способностях, – сказал он. – Как утверждает Рейли, они обнадеживающе заурядны. Прочитаем теперь это: "Более того, он знает, о чем с кем говорить. В обширном интервью, которое он дал корреспонденту "Нью-Рипаблик", Александр Сондорф чувствительно и даже интеллигентно разглагольствует об искусстве кинематографии и не упоминает о деньгах. Но если вы возьмете "Варьете", вы обнаружите его точку зрения, также выраженную с чувством, на то, как можно увеличить кассовые сборы от фильмов, и не найдете упоминания об искусстве. И там и там, он производит впечатление знающего человека, и он так же свободно рассуждает: в первом интервью, цитируя слова Э.М. Форстера [51]51
Эдуард Морган Форстер (1879–1970) – английский писатель.
[Закрыть]о романе, во втором – ссылаясь на кассовые сборы, он обращается к десяти заповедям. Самое ужасающее в Сондорфе не то, что он делает то же самое, что и каждый киномагнат, а именно – деньги для себя и своих пайщиков, а то, что он успешно вводит в заблуждение некоторых людей, преподнося себя новатором в области культуры и уверяя, что он создает в Голливуде новую атмосферу. Если эта немощная юность является единственным хранилищем надежд нашей культуры в области механизированных искусств, тогда перспектива весьма мрачная".
Александр положил статью и поднял глаза.
– Ну, Пит? Эту статью вы предлагаете игнорировать?
– Как я сказал, Рейли только левый агитатор.
– Не хотите ли вы сказать, что эта статья оправданна? Что это честный, правдивый комментарий?
– Оправданна? – неуверенно повторил Пит Фентон.
– Это не честный вопрос, – вставил Пауль. – Он работает на вас. Неужели вы думаете, что он скажет вам, что статья оправданна?
– А что вы думаете, Пауль?
– Я думаю, что он сделал несколько ценных замечаний.
– Ценных замечаний?! – взорвался Пит Фентон. – Господи!
– Каких, Пауль?
– Относительно анонса на фасаде кинотеатра.
– Угу. Еще что?
– Изменение концовки.
– Есть ли в статье что-нибудь, что вы считаете нечестным?
– Возможно, он не знает всех обстоятельств в деле со Стаупитцем, и тон всего этого… ну, недружелюбный. Он берет частный случай и подгоняет факты под этот случай. Вы можете взять эти же факты и сделать из них совсем другой вывод. Это зависит от того, кому вы симпатизируете.
– От начала до конца, – сказал Пит Фентон, – эта статья – скопище искажений и неверных истолкований. Это пятно на вашей личной репутации. Это издевательство над вашим вкладом… Это клевета. Мы можем подать в суд…
– Мы не собираемся подавать в суд, – сказал Александр.
– Вы можете внести его в черный список, это хочет сделать Вилли. Рейли – писатель, и он никогда не сможет продать свои произведения в Голливуд. Так надо поступать с этими сволочами.
– Что мы собираемся сделать, – сказал Александр, – это пригласить его сюда в гости.
– Этого подонка? Вы хотите пригласить сюда этого подонка?
– Слушайте внимательно, – перебил его Александр, когда на нас нападает человек масштаба Стефана Рейли, мы должны сделать выводы. Он прав насчет анонса и он прав насчет способа, каким ваши мальчики из рекламы обходятся со словами вроде "гений". Вся его статья основана на том, что люди столкнулись с завышенными притязаниями с моей стороны. Это моя ошибка. Я должен был это прекратить. Он ошибается по поводу концовки "Жизни богача на широкую ногу", и он заблуждается относительно Стаупитца, не прав он еще в одном-двух пунктах, но это его законная точка зрения, и когда на нас нападает такой человек, мы должны принять его замечания, мы не можем не обратить на них внимания. Я не хочу, чтобы вы прятали от меня такие вещи, Пит. Я хочу знать, кто нас атакует и почему, и когда нападки исходят от влиятельных газетчиков и писателей, я не хочу вносить их в черный список, или разоблачать, или делать что-нибудь вроде этого. Напротив, я хочу предоставить им все возможности подробно узнать, как мы работаем, и что мы делаем, и в чем наши трудности, и чего мы пытаемся добиться. И если после того, как они все увидят сами, они все же нападут на нас, – это их право. Вам же надо проследить, чтобы слова вроде "гений" и "Чудо-Мальчик" не применялись ко мне ни в одном материале, выходящем из этой студии. Я считаю, хорошо бы выпустить статью, разъясняющую обязанности шефа студии, так, чтобы люди поняли, почему мое имя помещено в верхней части афиши.
Когда Пит ушел, Александр обернулся к Паулю:
– Будь я проклят, единственно, кто задел меня такими нападками, это Стефан Рейли. Это больно потому, что я много лет восхищался им; вы знаете, обидно, что он ничего не понял из того, что я пытаюсь сделать.
– Вы серьезно решили пригласить его сюда?
– Вполне серьезно.
– Думаете, он приедет?
– Может быть, нет, но я написал ему, что с уважением отнесся к его критике и считаю, что было бы ценно, если бы человек его положения приехал узнать все из первых рук и посмотрел, что происходит в Голливуде, а затем написать, без каких-либо ограничений обо всем, что он увидит.
– Такое письмо вроде бы намекает, что Рейли не точно знал, о чем он говорил в статье.
– Я постарался избавить его от подобного намека. Если хотите, можете прочитать письмо.
Александр позвонил мисс Пирс и попросил ее принести копию письма к Рейли. Когда Пауль прочитал его, то сказал:
– Да, хорошее письмо.
Почти через неделю от Стефана Рейли пришел ответ:
"Уважаемый м-р Сондорф! Как и ожидалось, Ваше письмо заинтриговало меня. Когда кто-то выступает с нападками, как это сделал я, и получает любезный и обоснованный ответ, он склонен думать, что хватил чуть лишку, по крайней мере, я. Получив Ваше письмо, я очень тщательно проверил каждое слово, которое написал о Вас, подозревая, что, может быть, я был не прав. Хочу сказать, что после длительных раздумий я пришел к заключению, что в моей статье все было обоснованно и вызвано вами. Заинтриговало и забеспокоило меня то, что после всех моих нападок вы захотели пригласить меня в Голливуд и предоставить мне свободу ознакомиться на месте со всей вашей деятельностью и написать об этом все, что я хочу. Такие приглашения нельзя отклонять. Вы должны были понимать это, когда его делали. Хорошо! Я принимаю! Но, по очевидным соображениям, не хочу приехать в студию в качестве гостя. Я надеюсь, что условия, на которых я принимаю ваше приглашение, не будут ложно поняты. В мое время газетчики сознавали, что, если вы с ними выпиваете, это вовсе не означает, что вы стали кровными братьями (а если они этого не осознавали, если они не отдавали себе в этом отчета, это было совсем плохо). В наши же дни я считаю, что должен специально это оговорить".
* * *
Стефан Рейли был высоким человеком с копной вьющихся седых волос. Он постоянно сутулился, так как все время приходилось наклонять голову, чтобы не стукнуться о притолоку. Его лицо было испещрено морщинками, как географическая карта, и эти морщинки придавали вес всем его выражениям, будто даже улыбка появлялась после длительных размышлений и борьбы. В отличие от его писаний, его поведение было не напористым, а почти застенчивым. Когда он выдвигал идеи, он делал это всегда в очень условной форме. Он был хорошим слушателем, в первые двадцать минут их встречи он дал Александру возможность высказать почти все, однако вежливо, но твердо отказался вести беседу о нем самом. Он сидел, слушал внимательно, часто меняя положение, сгибая и разгибая длинные ноги, перенося вес с одного локтя на другой. Когда Александр напомнил ему, о чем он писал в статье в «Нью-Рипаблик» несколько лет тому назад, он дал Александру закончить мысль, а потом сказал:
– Ну, да… Кажется, я говорил что-то подобное, и я все еще думаю, что художники брезгуют применением силы, но, видите ли, что я имею против вас (говоря это, он улыбнулся)… Я не считаю вас художником и поэтому возражал против того, что вы получили похвалу за "Жизнь богача на широкую ногу".
– Я согласен насчет афиши, – сказал Александр, – и вы могли заметить, что я это исправил.
– Когда я в последний раз проходил мимо, – сказал Рейли, – ваше имя все еще было написано сверху, в два раза крупнее, чем Менджау и в три раза крупнее, чем Сталь.
– Потому что это мой фильм. Я знаю, что вам трудно это принять, учитывая, что кто-то другой писал и кто-то другой режиссировал, а я даже не изменил сценария. Но я делал все эти вещи, только по-другому. Я принимал все важные решения, влиявшие на эти вещи. К примеру, Вилли Рэндольф Херст, может быть, не садился за пишущую машинку сам и не набирал свои передовицы, но это были его газеты.
– Я вижу, вы не очень скромны в выборе людей, с которыми сравниваете себя, – сказал, улыбаясь, Рейли. – Я работал в газете Херста и могу вас уверить, что никогда не выражал точку зрения Херста.
– Может быть, сознательно вы этого не делали, но уверяю вас, что он взял вас потому, что знал – в каких-то областях вы говорили то, что он ждал от вас, где вы в чем-то должны совпадать. Ограничивая вашу деятельность этими областями, он фактически давал вам возможность выразить его точку зрения. Когда он охотился за трестами и рэкетирами большого бизнеса, его устраивало, что вы разгребаете для него грязь. Но не думаете же вы, что он захотел бы дать вам написать статью против войны на Кубе, на которой осталось его сердце?
– Я должен сдаться, – ответил Рейли.
– Когда я говорю, что это моя картина, это не означает, что я неизбежно должен заставить людей принять мою точку зрения, это означает, что я соберу людей вместе таким образом, чтобы они дали мне результат, который мне нужен.
– Вы думаете, что такие поступки с применением определенных решений и силы делают вас художником?
– Я не знаю, что из меня вышло. Директор фабрики? Главный крутильщик рукоятки сосисочной машины – как прозвал меня Стаупитц? Продюсер? Для этого нет подходящего названия. Потому что то, что делаю я, невозможно выразить одним словом, – это не то, что делают Сейерман, или Зукор, или Гриффитс, или Де Милле. Что у меня есть – так это инстинкт, который подсказывает мне: "это возможно сделать". Когда я был мальчишкой, я считал, что все невозможно, все мне казалось слишком трудным: учить уроки, становиться старше, поцеловать девушку. А потом я сделал открытие, что все возможно. Когда я это осознал, я обязан был это "возможное" осуществить. Представьте себе парня, который знает, что часы сделать возможно, естественно, он захочет сделать часы или по крайней мере иметь сделанные часы. Может быть, я действительно не знаю, как их сделать, то есть как сделать детали, как их собрать, как заставить их работать. Мой вклад состоит в том, что я знаю – часы сделать можно, что они будут другими, будут отличаться от песочных или солнечных часов. Так вот, во мне есть этот инстинкт, а другие люди должны все осуществить на практике – они должны делать фильмы. Когда вы посетовали, что я изменил концовку романа, вы посетовали на то, что часы эти не песочные. Вам, может быть, трудно это принять, но я действительно считаю, что для кинофильма моя концовка лучше, чем у Сталя. Я считаю, что она тоньше, кинематографичнее, больше отвечает характерам. Я считаю, что в картине суицид выглядел бы мелодраматичным и фальшивым.
– А исправление мальчика?
Александр улыбнулся.
– В книге он испортился, в фильме – исправился. Все могло случиться. М-р Сталь, очевидно, пессимистичнее меня. Но почему бы нам не дать этому щенку преимущество – сомневаться.
Рейли засмеялся.
– Вы хотите меня убедить, м-р Сондорф, что в выборе концовки вы нимало не руководствовались соображениями о кассовом сборе?
– Я руководствовался тем, – сказал Александр, – что так могло случиться. – И он улыбнулся: – Естественно, я предполагал, что моя концовка – это то, что хотят увидеть миллионы зрителей, покупающих билеты на фильм.
* * *
В течение последующих недель Стефан Рейли сидел на всех совещаниях у Александра, вникал в стиль руководства студией, ходил на просмотры черновых монтажей и почти готовых лент, ходил с Александром на съемочную площадку, ходил с ним ежедневно в военный магазин на ланч и даже оставался в кабинете, когда Александр говорил по телефону о личных делах. (Александр не хотел, чтобы у Рейли создалось впечатление, что он пытается скрыть какую-то часть своей жизни.) После одного из таких звонков Александр сказал:
– Знаете, в конце концов вы будете знать обо мне больше, чем я сам о себе знаю.
– Для меня загадка, – проронил Рейли, – почему вы так раскрываетесь перед посторонним человеком?
– Я не считаю вас посторонним, – сказал Александр, – я хотел вам рассказать кое о чем, но я не мог этого сделать вначале вашего приезда, потому что тогда это звучало бы так, будто я пытаюсь смягчить ваше критическое отношение ко мне, но сейчас, кажется, пришло время. Когда я был щенком, мой отец однажды взял меня на ланч в Холланд Хауз, и там были вы. Он указал мне на вас, как на журналиста, который разоблачил коррупцию в одном из городских муниципалитетов, и, помню, это произвело на меня огромное впечатление. Я был захвачен картиной, возникшей в моем воображении, что человек средствами слова может бороться с судоустройством, с копами и законодательными учреждениями и… победить! После этого я читал все, что вы написали, и я узнал вас, и прежде чем что-то сделать, я думал, какова будет ваша предполагаемая реакция.
Александр улыбнулся.
– Поэтому мне было больно, когда я прочитал вашу статью обо мне. Возможно, вы были единственным человеком, причинившим мне боль в то время. Потому что я чувствовал, что если я вас потерял, утратил ваше одобрение, то, значит, я в чем-то не прав.
Рейли смотрел сурово и не улыбался. Он сказал:
– Я не желаю, чтобы вы мне это говорили.
– Простите, – сказал Александр. – Может быть, я не должен был этого делать.
– Когда употребляют слово "журнализм", – сказал Рейли, – это значит слишком большое знание об изучаемом объекте либо субъекте.
– Забудьте о том что я сказал, – произнес Александр. – У вас не должно быть угрызений совести из-за ваших нападок на меня. Вспомните, что я выгнал с работы Стаупитца, а это был человек, которым я восхищался. Вы можете выбрать ту часть человека, которая вам нравится, или ту, которая не нравится, но когда наступает время действовать, вы не можете его наполовину выгнать или наполовину напасть на него в печати. Публикация ваших статей – это такое же действие, как увольнение, и я считал, что ваше отношение ко мне более сложное, чем вы можете выразить в журнале. Как ваше одобрение, так и ваше порицание ничего не стоили бы для меня, если бы я почувствовал, что это результат каких-то уловок, основанных на симпатии или антипатии…
Рейли кивнул и ничего не сказал. Александр не мог уже произнести, что он чувствовал.
Во время совещания, когда он подводил итоги, он иногда бросал беглый взгляд на Рейли, чтобы уловить его реакцию, но его глаза всегда были непроницаемы и ничего не выражали. Рейли никогда не рассказывал о себе. Если во время беседы возникала полемика, он мог выразить свое отношение несколькими словами, но если люди с ним не соглашались, то никогда не спорил. Он только улыбался одной из своих вымученных улыбок и переходил на другую тему. Он был так молчалив и ненавязчив большую часть времени и старался, насколько возможно, сделать незаметной свою гигантскую фигуру, царапая свои заметки на клочках бумаги и на использованных конвертах, что Александр временами даже мог забыть о его присутствии.
* * *
Совещание было созвано для обсуждения рукописи, над которой работали трое писателей под руководством Пауля. Как обычно, Рейли сидел в стороне от остальных, на кожаном диванчике. Александр говорил писателям о том, что он считает неправильным в рукописи.
– На основании представленного варианта рукописи, – говорил он, – мы не можем найти визуального эквивалента для словесной игры. Это не смешно, потому что это требует слишком много титров: их так много, что публика не сможет их прочитать.
– Это не фарс, Александр, – сказал Пауль.
– Я знаю. Но мы должны еще воплотить мысль в картинах.
– Вы хотите вернуть нас к языку пещерного человека? – сказал Пауль саркастически. – "Большой-человек-пустой-живот, смотри-хороший-еда-лев, убей-хороший-еда-лев, набей-пустое-брюхо. Хорошо".
– Прекрасно, – сказал Александр, – это как раз то, что делает фильм фильмом, это зрелищно и это возможно сделать. Видите, абстрактную мысль можно передать визуально. Возьмем такой момент из Ветхого Завета. Я не очень хорошо знаю Библию, но этот момент я помню. "И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их. Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадают в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них" [52]52
Книга Екклесиаста, гл. 9, песни 11,12.
[Закрыть]. Это пример абстрактной мысли, но видите, как ее можно передать в образах. Это то, что может сделать кино. Мои претензии к рукописи таковы: она содержит слишком много абстрактных идей, которые невозможно передать в картинах, и поэтому вам приходится использовать так много титров, чтобы передать существенную информацию.
– Я чувствую, – сказал Пауль гневно, – что вы не стремитесь увеличить даже незначительную интеллигентность нашей публики, предлагая ей прочитать по ходу фильма, идущего полтора часа, всего несколько сотен простых слов…
– Я не знаю наших зрителей, – сказал Александр покладисто, – но я теряю интерес к будущему фильму в течение первых пяти минут.
– Если вы считаете, что надо подыгрывать обывателю, – сказал Пауль сердито, – то с вами бесполезно спорить…
– Ну что вы, Пауль, – ответил Александр, – это мы преодолевали сотню раз. Кинематограф – это не создание какого-то количества иллюстраций к словам и это не театр с диалогами, напечатанными на краях диапозитивов, он должен выражаться или собственным языком или никак. Даже когда мы пользуемся звуком, сюжет должен говорить картинами.
– И это называется прогрессом, не так ли? – сказал Пауль. – Назад, к общению на уровне пещерного человека? – Он фыркнул от отвращения и оттолкнул свое кресло, словно для того, чтобы выйти вон.
– Если мне позволено вмешаться, – послышался голос Стефана Рейли, сидящего в стороне, на диванчике, – как писатель, я не могу не откликнуться, будучи заинтересован в проблемах, о которых вы говорите, – сказал он. – Так что извините меня за вмешательство. Конечно, я симпатизирую точке зрения Пауля Крейснора. Преступно спустя много веков считать, что язык слов, развивавшийся и оттачивавшийся тысячелетиями до такой степени, чтобы быть способным выразить всю массу тончайших оттенков значения слов, можно отвергнуть и заменить языком картинок пещерного человека. Невозможно обсуждать Кьеркегора [53]53
Кьеркегор Сёрен (1813–1855) – датский теолог, философ-идеалист и писатель.
[Закрыть]на языке картинок. Но это значит, что вы обсуждаете не то произведение, которое нужно для фильма. Слова м-ра Сондорфа для меня не лишены смысла. Кинокартины, для того чтобы иметь успех, должны иметь собственный язык.
Этим вечером по дороге домой Александр собирался подвезти Пауля в его квартиру. Какое-то время они ехали молча, потом Александр закрыл стеклянную перегородку, отделявшую их от шофера.
– Простите, если показалось, что я сегодня был очень назидателен, – сказал Александр.
– Мне это было необходимо, – ответил Пауль. – Теперь даже Стефан Рейли на вашей стороне. Возможно, я не разбираюсь в кинематографии и, возможно, я не понимаю писательского мастерства. Наверно, вы должны позволить мне уехать, Александр. Здесь от меня немного пользы.
– Это смешно, Пауль, я очень полагаюсь на вас.
– Чепуха, вы просто мной увлечены. Ничего из того, что я предложил, не было внедрено.
– Я полагаюсь на ваши советы, на ваши суждения и на вашу дружбу, Пауль. Ну что вы, бросьте это, Пауль, вы достаточно часто мне об этом говорили. Вы потеряли уверенность. Просто вы не можете сразу ухватить, что такое кинематография, потому что вы способны мыслить в абстрактных категориях. Мое преимущество перед вами в том, что я никогда не мог абстрактно мыслить. Всегда я мыслил образами.
– Я могу ошибаться, такое случается даже со мной, – чуть иронически сказал Пауль. – Предположим, что через пятьдесят лет кто-то обнаружит, что действительно один из нас отставал на полвека от своего времени. Боже мой! Это же кошмарная мысль!
– Зачем ждать, – сказал Александр, – создание фильмов – это такая вещь, которая не может ждать суда потомков. Вы получите ответ быстро и безошибочно. Мне это нравится. Думаю, и вам тоже понравится, Пауль. Я всегда считал вас оптимистом.
– Так и есть, – ответил Пауль, – я таков. Но, поймите, я никогда не научусь писать, как пещерный человек.
* * *
К концу первого года, после того как Александр начал руководить производством фильмов у Хесслена, доход студии вырос до 13 миллионов долларов, а по сравнению с предыдущим годом вырос на 2 миллиона 633 тысячи долларов. Впервые за последние четыре года доходы взлетели вверх. Только «Жизнь богача на широкую ногу» дала за первый год 800 тысяч, и было установлено, что ее предполагаемый годовой доход составит сумму около 4 миллионов долларов, а на ее производство было затрачено чуть больше 600 тысяч. Несмотря на эти результаты, Хесслен все еще не разрешал Александру тратить больше 250 тысяч долларов на один фильм. Более того, Александр мог приглашать новые таланты только на место артистов, чьи контракты кончались и не были возобновлены. Хесслен настаивал, чтобы накладные расходы не увеличивались. Беседа Александра с Кейбом не дала видимого результата. Александр продолжал бомбардировать Хесслена докладными, доказывая, что, пока эти спорные ограничения остаются, они не могут соревноваться с такой потрясающей продукцией, как «Большой парад» [54]54
«Большой парад» – снят в 1925 г. американским режиссером Витором Кингом Уоллисом (1894–1982), о судьбе солдата времен первой мировой войны.
[Закрыть], который может дать доход 10 миллионов. Но эти докладные не дали результата. Может быть, Хесслен думал, что для Александра это был удобный предлог, чтобы заключить новый контракт и повысить себе жалованье? Александр все еще получал 500 долларов в неделю. Учитывая, что Александр год назад зарабатывал всего пятую часть, Хесслен считал 500 долларов вполне достаточным для такого юнца. Он не отрицал, что Александр хорошо работал, руководя студией, но, с другой стороны, у всех компаний этот год был хорошим, и он хотел подождать и посмотреть, сохранится ли эта тенденция к росту доходов, прежде чем позволить компании увеличить затраты.
